 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Эллисон Харлан :: Горький Максим :: Раззаков Федор :: Азимов Айзек :: Громов Дмитрий :: БСЭ :: Картленд Барбара :: Чехов Антон Павлович :: Толстой Лев Николаевич Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Тайна неудачного выстрела :: Влюбленный опекун :: Полюбить никогда не поздно :: Чумные псы :: Повесть об отплате за добро :: Безрассудство :: Господство женщин :: Белое облако Чингисхана |
Эксперимент «Идеальный человек»ModernLib.Net / Юмористическая проза / Дубровин Евгений Пантелеевич / Эксперимент «Идеальный человек» - Чтение (стр. 6)
– Соседа… – Фамилия, имя, отчество. – Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет. – Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село? – Никитовка. – Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня? «Да». – Пожалуйста, Онуфрий Степанович. Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел : – Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А? Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу. – А, Тимофев! Чего молчишь? Ни движения. – Не желает отвечать, – сообщил Сенечка. – Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством. – Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз. – Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь. Ни движения. – Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович. – Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит? – А чего уж… Дело к этому идет. – Так чего торопиться? Наговоритесь еще. – Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать? Старая женщина на минуту призадумалась. – Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время. – Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе. «Да», – тотчас же побежало блюдечко. – Какого вы мнения об опыте Красина? «Положительного». – Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например? «Хороший специалист, хороший человек». – Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка. В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином… – Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год? Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную. – А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка. Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели. Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи. – Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев! – Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет… – Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри… Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину. – Да что же случилось, в конце концов? – Нас предали… – Предали? Кто? Каким образом? Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза. – Какой-то негодяй все наши результаты снимал на пленку. – Что?! – Да… каждую страницу… А кинокамерой… Смита снимал… Рот… в разных стадиях открытия… Вот, посмотри… – Я не снимал, – побледнел Сенечка. – Честное благородное… – Подлец! Подлец! – вдруг закричал Геннадий Онуфриевич, кинулся к висевшим на стенах портретам, стал срывать их, топтать ногами. Потом он сел на диван и заплакал, обхватив голову руками. Вся семья столпилась вокруг него, не зная, что сказать. Онуфрий Степанович машинально, подчиняясь древней крестьянской привычке, аккуратно сматывал ленты в рулон. Вера вынимала из разбитых рамок свои портреты, разглаживала их на столе… – Это не я, – твердил Сенечка. – Честное благородное… Я преданный до конца… – Среди нас предатель, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Он продался Курдюкову… – Это не я, – опять повторил Сенечка. Все смотрели на младшего лаборанта. – Постойте, – воскликнула Вера. – Я видела, как Катька брала кинокамеру. – Ну и что? – лениво спросила «баламутка». – Ты снимала? – Ну и что? Все наперебой заговорили, столпились вокруг «баламутки». – Признавайся! – А мне до фени… – Тебя подкупили? – Ну и что? Какой-то дядечка дал коробку конфет и научил, где нажимать. А мне до фени! Мне надоел этот младенец! Вопли, слюни, в туалет и ванную никогда не попадешь. – Выпороть! – сказал Онуфрий Степанович и стал вытаскивать из брюк ремень. – А мне до фени! Пожалуйста! Только вы сами не лучше. Я видела, как ваш этот Сенечка двигал блюдце. Анна Керн… Топор… Наполеон… Умора одна! Господи, когда же я уйду от всего этого? – Пори, дедушка, – воскликнула Вера. – Стать предателем! Иуда! Продаться за коробку конфет! Катька, снимай колготки! – Оставьте ее, – устало сказал Геннадий Онуфриевич и ушел в спальню. Щелкнул замок. ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой рассказывается, как Федор Иванович Курдюков везет яблоки в город Курск и что из этого получается Позже из «баламутки» вытянули подробности ее предательства. Однажды на улице к девочке подошел увешанный фотоаппаратурой приятный старичок, представился сотрудником исторического музея и попросил ее помочь в секретном деле: дескать, они в музее хотят оборудовать стенд с фотографиями, посвященный выдающемуся эксперименту, но сделать это надо тайно, так как сотрудники музея хотят преподнести сюрприз для семьи Красиных. – А мне до фени, зачем вам фотографии, – ответила на эти слова «баламутка». – Я этого младенца хоть на луну готова закинуть. – Вот и прекрасно, – обрадовался старичок. – А я тебе коробку конфет дам. – Конфеты – это вещь, – заметила Катька. – Тогда так… – заспешил «сотрудник исторического музея». – Возьмешь незаметно у лаборанта Семена фото– и киноаппарат… Что и где нажимать, я тебя сейчас научу. И что снимать, расскажу… Потом, когда он проявит пленки, ты их возьмешь и передашь мне. Пойдем на лавочку… – Я сразу поняла, что никакой он не сотрудник музея, а тот, которого вы все боитесь, – заявила Катька на допросе. – И продала я вас не за конфеты, а потому, что я принципиально против этого младенца… Носитесь тут с ним все… Тунеядец чертов! Бейте скорей, а то мне некогда. Скоро мультик начнется. Катьку бить не стали, но лишили мультика, и обиженная «баламутка» закрылась в комнате, считая наказание несправедливо жестоким. Семья вместе с Сенечкой (вышел из спальни даже Геннадий Онуфриевич) грустно обсудила происшедшее. – Не понимаю, – пожимал плечами младший лаборант. – Зачем ему это понадобилось? Геннадий Онуфриевич с удивлением посмотрел на него сквозь свои сжигающие очки: – Как это зачем? Он хотел убедиться, что у нас получается… Что вакуумная ванна работает… Ему надо было знать, на чем мы остановились, нашу методику… – Зачем? – Затем, чтобы дальше продолжить уже самому. – То есть ты считаешь… – Да. Он хочет украсть Смита. Теперь это точно. На днях жди гостей… – Слышь, старый, – сказала Варвара Игнатьевна. – Одну дугу не продавай – она мне пригодится. – Тогда уж бери некрашеную, – заметил Онуфрий Степанович. – Тебе ведь все равно. – Все равно, – согласилась старая женщина. – Уж я встречу голубчиков… Вовек не забудут! Позже выяснилось, что «баламутка Катька» на семейном допросе рассказала не все. Боясь лишения других мультиков, она скрыла, что по просьбе «сотрудника музея» сделала слепки ключей с входной двери и с двери в спальню. Таким образом, в то время, когда шел семейный совет, Полушеф уже имел готовые ключи от квартиры Красиных. Варвара Игнатьевна с дугой наготове ждала его днем опять в какой-нибудь личине, а Федор Иванович появился ночью в собственном облике. Дождавшись, когда в доме Красиных погаснут огни (Федор Иванович не знал, что в спальне сидел Сенечка и вместе с Геннадием Онуфриевичем проектировал на стенку цветные диапозитивы), Полушеф с огромным чемоданом в руках бесшумно открыл ключом входную дверь, специальным крючком снял цепочку, разулся, на цыпочках прокрался к двери в спальню, вставил ключ и стал его поворачивать… К тому времени Федор Иванович здорово потренировался открывать чужие двери. Ночью, когда институт пустел, ученый ходил по коридорам и открывал двери, звеня ключами, бородавками, отмычками. Через неделю он уже работал как заправский медвежатник. Курдюков быстро справился с ключом от двери в спальню. Ключ, вставленный с той стороны, легко повернулся в гнезде и выпал. Сенечка и Геннадий Онуфриевич разом вскочили. В замке слышалось осторожное царапанье. – Он, – прошептал Красин. – Прячься в шкаф! Сенечка метнулся к шкафу. Дрожащими руками младший лаборант открыл дверцу, нырнул головой в висевшую одежду. Снаружи повернулся ключ – это Геннадий Онуфриевич закрыл своего товарища. Сенечка двинулся в глубь шкафа, чтобы устроиться поудобнее, и вдруг наткнулся на что-то живое, мягкое и теплое. Он собрался уже завизжать по-детски от неожиданности и страха, но тут кто-то зажал ему рот крепкой ладонью. – Тихо! Молчать и не шевелиться! – прошептали ему в ухо. В глазах у младшего лаборанта пошла голубая дымка, и он мягко осел на дно шкафа. Между тем дверь спальни раскрылась, и в нее протиснулся Курдюков со своим огромным фанерным чемоданом. Федор Иванович так был увлечен протаскиванием чемодана в дверь и так был уверен в своей ловкости как медвежатника, что не сразу заметил стоявшего рядом Геннадия Онуфриевича. – Здравствуйте, Федор Иванович, – негромко сказал Красин. Шеф вздрогнул, и у него отвалилась челюсть. Огромный чемодан выпал из рук. – Здрасьте, – пробормотал он машинально. Наступило молчание. – Как погода на улице? – спросил Красин. – Теплый вечер. – Ночь… – Ах да, ночь… – Садитесь, Федор Иванович. – Красин пододвинул кресло. – Вы на вокзал? Шеф опустился в кресло. Он стал приходить в себя. – На вокзал? Почему вы решили? Нет… Хотя да… Я ехал к своим родственникам в Курск… – В Курск? – Да. Там у меня тетя. Старенькая уже… – Тетя? – Ну да… А до самолета… – До поезда. – Ах да… до поезда еще два часа. Дай, думаю, заеду, проведаю вас… Тем более, я думал, сейчас вечер… – Понятно. Опять наступило молчание. – Вы ей яблоки везете? – спросил Геннадий Онуфриевич спустя некоторое время. – Яблоки? – удивился Федор Иванович. – Откуда вы взяли? – Чемодан у вас в дырочках. – Ах да… Вы очень наблюдательны… Я везу яблоки. – Яблоки в Курск? – Конечно… Но вообще-то вы правы. Яблоки в Курск – это смешно. Я хотел над вами пошутить. Я везу поросенка. – Поросенка? – Ну да. Молочного живого поросенка. Тетя очень любит молочных поросят. Вот поэтому и дырочки. – Логично. – Конечно, логично. – Полушеф с шумом выдохнул воздух. К нему возвратилась обычная самоуверенность. – А чего ж он не визжит? – Зачем ему визжать? Спит. Наелся, напился. Я его молоком из пакета напоил. Ну ладно. Я пошел, а то поезд скоро. – Счастливого пути. – Спасибо. Ученые пожали друг другу руки. – Значит, все идет нормально? – На высшем уровне. – Я рад. – Я тоже. – До скорой. Курдюков и Геннадий Онуфриевич опять пожали руки. – Растет сорванец? – Федор Иванович кивнул в сторону кровати с Шуриком-Смитом. – А что ему остается делать? – Не заговорил? – Рано еще. – Но хоть гукает? – Гукает. – На каком языке? – Пока еще неясно. – Ну ладно, мне пора. – Всего доброго. – До скорой. – До скорой. Ученые в последний раз обменялись рукопожатием. Полушеф поднял чемодан и потащил его к двери. Чемодан зацепился за кресло. Курдюков дернул. Старый фанерный чемодан не выдержал рывка и развалился. На пол выпали какие-то тряпки, бутылочки, веревки, клочья ваты… Федор Иванович поднялся с пола и с вызовом уставился на Геннадия Онуфриевича. Скрываться теперь не было смысла. У ног валялся самый настоящий контейнер для похищения Шурика-Смита. – Отдай добровольно, – сказал Курдюков угрожающе. Геннадий Онуфриевич потянулся к рейсшине. Федор Иванович не стал дожидаться окончания этого движения и, схватив в охапку чемодан, бросился наутек. – Пожалеешь! – донесся до бедного отца его голос. – Сильно пожалеешь! Геннадий Онуфриевич собрал остатки ваты и тряпье (это оказались самодельные пеленки) и выбросил все в форточку. Затем он открыл платяной шкаф и сказал: – Сенечка, выходи. Послышалась возня, какой-то шепот. – Эй, ты не заснул там? – Иду, Геннадий Онуфриевич… Сейчас… Из шкафа вылез взъерошенный Сенечка, смущенно кашлянул. – Придремнул я немного… – Слышал? – Кое-что слышал. – Смита, гад, хотел украсть. – Негодяй… – С чемоданом пришел. Я по дырочкам сразу догадался. Знаешь, какие в посылках для яблок делают. – Знаю… – Надо замок другой поставить. – Теперь нет смысла, Геннадий Онуфриевич, Курдюков не такой человек, чтобы повторяться. Он что-нибудь другое придумает. Надо готовиться к неожиданностям. – Ты меня только, Сеня, не бросай одного. – Будьте спокойны, Геннадий Онуфриевич. Верен вам буду до гроба. Но верен Сенечка оказался только до июля. Во вторник, 18 июля, Геннадий Онуфриевич нашел у себя на столе толстый пакет. С утра на столе никакого пакета не было. Красин с удивлением взял конверт и прочитал: Г. О. КРАСИНУ Лично в руки
Уже заранее зная, что письмо обещает какую-то неприятность, ученый с нетерпением вскрыл конверт и достал два листка бумаги. На одном торопливо и неразборчиво было написано: «Уважаемый Геннадий Онуфриевич! Прости меня, если сможешь. Человек слаб, и я не исключение. Не у всех столько упорства и мужества, как у тебя. Я просто не пригоден к тому титаническому труду, который ты затеял. Сейчас я счастлив… Ты должен понять меня. Ты же ведь тоже счастлив по-своему, затеяв этот небывалый грандиозный эксперимент. За Веру не беспокойся. Клянусь тебе, что я и ее постараюсь сделать счастливой. Да здравствует счастье! Не ищи нас. Это бесполезно. Да ты и не будешь тратить на это время, ты слишком занят. Ну, ну, не хмурься, давай лапу. Все будет о'кэй, Сеня». Второе письмо было написано каллиграфическим почерком. Красин сразу узнал руку дочери. «Дорогой папа! Если бы ты знал, как все прекрасно! Как я рада! Завтра мы с Сеней будем далеко-далеко. Мы увидим Байкал, Амур, Сахалин, Камчатку… Ты не представляешь, как мне надоел наш дом, вечные разговоры о науке, науке, науке… Как я понимаю маму! Она, молодая, красивая, вынуждена была сидеть дома, отказаться от всего, что так привлекает женщину: развлечения, наряды, просто внимание… Может быть, это звучит кощунственно, но я была так рада, когда мама нашла в себе силы бросить нашу тусклую, ползущую, как склизкая улитка, жизнь… Даже сейчас, когда мамы уже столько времени нет с нами, ты почти не вспоминаешь о ней. По-моему, ты даже радуешься – больше никто не мешает тебе плачем и упреками проводить эксперимент. Я знаю – ты сумеешь перенести и мое отсутствие. Скорее всего ты забудешь обо мне через несколько дней. Ну что ж, я не обижаюсь на тебя. Ты нашел себе дело, нашел свое призвание. Постараюсь и я найти себе то же самое. Если не сумею – что ж, пусть меня постигнет извечная «бабья доля» – растить и любить детей. (Разумеется, без всяких экспериментов!) Ты даже ни разу не поинтересовался, куда я пойду после десятилетки. Обычно отцов очень волнует этот вопрос. Так вот. Пока никуда. Поезжу с Сеней по стране, присмотрю что-нибудь для души. Поцелуй за меня Шурика (хотя забыла – это может нарушить чистоту опыта!). Не сердись на Сеню. Он просто человек. Как все. Со слабостями. И поэтому я полюбила его. Обнимаю, люблю, преклоняюсь перед тобой, молю о снисхождении. Вера». Геннадий Онуфриевич аккуратно сложил письма в конверт, вышел в гостиную и постоял посередине комнаты несколько минут, не шевелясь. – Случилось что-нибудь, сынок? – тревожно спросила Варвара Игнатьевна. – Вот, – Красин молча протянул письма. – Онуфрий! – закричала Варвара Игнатьевна. – Онуфрий! Неси свои очки! На кухне упала и покатилась заготовка под дугу. Прибежал испуганный Онуфрий Степанович. – Что? Где? – Очки, говорю, неси! Пока старики читали содержание толстого конверта, ученый подошел к окну и барабанил пальцами по стеклу, глядя во двор. Первой поняла суть письма Варвара Игнатьевна. – Сбежала! – закричала она. – С мужиком сбежала, молокососка! По стопам матери пошла! Яблоко от яблони недалеко падает! Онуфрий Степанович не понимал до последнего. – Кто сбежал? С кем? – Верка с Сенькой этим сбежала! Ох, господи! Чуяло мое сердце, что они снюхаются. Все крутился вокруг нее, звенел бубенчиками. В милицию надо звонить! Онуфрий! Чего стоишь? Звони в милицию! Ох, господи, раньше за такие дела девкам ворота дегтем мазали, а сейчас и ворот-то никаких нет. Вот и узды на них не стало. Онуфрий! Чего рот раззявил? Звони! Онуфрий Степанович кинулся к телефону. – 01? – Какой 01? Ты, что, совсем очумел, старый? 01 – это пожар. 02 звони! В милицию! – Брось, мама! – сказал Геннадий Онуфриевич. – Зря все это. Совершеннолетняя она. Милиция тут не поможет… – Да что же это творится на белом свете! – зарыдала Варвара Игнатьевна. – Жена бросила, дочка сбежала. Бедненький ты мой мальчик! Варвара Игнатьевна подбежала к сыну, обхватила его за шею. – Родненький ты мой! За какие грехи на тебя столько напастей? Чем ты провинился? Умный, ладный из себя, не пьешь, не куришь… Господи! Что же это за бабы теперь такие пошли? Чего им такого надо? Бегают все, подняли хвост трубой. От безделья они бегают! Вот что! С жиру бесятся! Романтику да норковые шубы им подавай. «Мансипация» – в газетах пишут и по телевизору галдят. Вот и домансипировались на свою голову. Кругом одни разводы. В старину баб в руках держали, так оно лучше было. Чуть что – вожжами, вожжами! Не дури, не балуй! И семья крепкой была, и детей куча. А сейчас? Детей уж не хочут рожать – вот до чего докатились! Да еще жалеют их в газетах, бедняжек. Наработается, мол, да домой полную сумку несет, страдалица. А я скажу – натреплется на работе, прибежит, чай да бутерброды сделает – считай, семью накормила. Щи варить разучились! Дожили! В старину с утра до ночи баба в поле, а потом до рассвета по хозяйству. Вот как было. И какие крепкие девки росли! Кровь с молоком! А сейчас? Обтянет штанами, прости господи, две палки вместо зада, конский волос на голову накрутит, папиросу в зубы воткнет, и ищи-свищи ее до утра. Верно я говорю, Онуфрий? – Верно, верно, – закивал седой головой муж. – Помнишь, когда за мной бегал, какая я была? Все у меня в руках горело. А миловались как мы с тобой – всю ночь ходили по росе… А сейчас… Задрала юбку… – Варвара Игнатьевна села на диван и заплакала, положив натруженные большие руки на колени и дергаясь желтым сморщенным лицом. – Прибегут еще, мерзавки… прибегут… Да на порог не пущу, пока жива… – Ладно, мать, – Геннадий Онуфриевич шевельнул плечами, словно стряхивал с себя что-то. – Мне Смита кормить пора. Налей молока в бутылку… ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КИППЭНИНГ  ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой повествуется о том, как в квартире Красиных зазвонил телефон, какой состоялся разговор, что за этим последовало а также высказывается мысль по поводу того что, к счастью, эти события произошли у нас в Пионерском парке, а не где-нибудь в Америке, например в Чикаго По поводу бегства сестры «баламутка Катька» сказала: – Ну и хорошо. Одной ненормальной меньше стало. Если бы еще от младенца избавиться, – совсем жить можно. – Замолчи, богохульница! – закричала Варвара Игнатьевна. – Уж я теперь за тебя возьмусь! И пол мыть будешь, и за хлебом ходить станешь! – А зачем? – Затем, что лопать тебе надо! Не потопаешь – не полопаешь Бери кошелку – и марш в магазин! В общем, теперь власть в семье полностью перешла к Варваре Игнатьевне, и у старой женщины сразу раскрылся талант, который раньше невольно сдерживался, – талант хозяйки дома. Катька было взъерошилась, ей новые порядки не очень нравились, но бабушка умело использовала в качестве оружия мультики, сладости, прогулки в парк, кинофильмы, и своенравной «баламутке» пришлось скрепя сердце подчиниться. Контропыт «Брешь» сам собой прекратился. Варвара Игнатьевна теперь спокойно не могла смотреть на злополучный платяной шкаф – источник стольких бед. Нарушать чистоту опыта иногда удавалось лишь Онуфрию Степановичу. Когда семья ела на кухне, он под видом поиска красок или клея для своих дуг пробирался в спальню и разговаривал с внуком. – Это палка, – говорил Онуфрий Степанович, показывая на заготовку. – А это дуга… А это я – твой дед… Онуфрий… Вот вырастешь, повезу тебя в деревню, научу плотничать, слесарить, землю пахать… Шурик-Смит бессмысленно моргал черными глазами. – А сейчас – до свидания. Нихт гудбай, нихт ауфидерзейн, а «до свидания». (Дед в войну партизанил и знал немного немецкий.) А сейчас дай я тебя поцелую. И дед, затаив дыхание, чтобы не отравить внука едким, как серная кислота, запахом «Портвейна-72», целовал в румяную щеку. И опять жизнь Красиных медленно, трудно, но все же вошла в свою колею. «Время лечит», – говорит народная мудрость. И вправду: образы Ирочки и Веры постепенно стали тускнеть в памяти оставшихся Красиных; боль, вызванная безумными поступками матери и дочери, притупилась. Как всегда, текучка потихоньку победила, отшлифовала острые углы воспоминаний. – Ничего, сынок, – вздыхала Варвара Игнатьевна и гладила поникшую голову сына. – Все образуется. Это еще не самое страшное. У людей и не такое случается. И все равно живут. Кто знает, сынок, что еще пошлет судьба… Судьба не заставила себя долго ждать. 29 июля в 14 часов в квартире Красиных зазвонил телефон. Трубку взяла Варвара Игнатьевна. – Алле! – сказал мужской голос. – Алле! Квартира Красиных? Голос был хриплый, сдавленный, как будто человека, который говорил, держали за горло. – Да. Она самая, – ответила Варвара Игнатьевна. – Пусть подойдет хозяин. Да побыстрей. – Что случилось? – заволновалась Варвара Игнатьевна. – Побыстрей! – нетерпеливо сказал голос. – Сынок! – закричала старая женщина. – Тебя к телефону! Геннадий Онуфриевич вышел из спальни с отсутствующими глазами, облизывая палец, запачканный клеем. – Я слушаю… Отсутствующий вид начал медленно сползать с Геннадия Онуфриевича. Взгляд его вдруг стал яростным, лицо покраснело. – Ах мерзавцы! – выдавил ученый в трубку. Потом лицо Красина сделалось бледным, и он так сильно прикусил себе губу, что на ней выступила кровь. Пробормотав еще какие-то ругательства, Геннадий Онуфриевич бросил трубку на рычаг. Затем ученый подошел к окну и молча стал барабанить пальцами по стеклу. Варвара Игнатьевна с беспокойством следила за сыном. – Кто звонил? – спросила она. – Уж не от Верки ли? Экспериментатор ничего не ответил. По губе на подбородок бежала тоненькая струйка крови. Варвара Игнатьевна сбегала к аптечке, принесла йод, ватку. – Дай вытру, сынок… Геннадий Онуфриевич не услышал. Он повернулся и ушел в спальню, где в это время раздался требовательный крик Шурика-Смита. Встревоженная мать побежала к Онуфрию Степановичу, где неутомимый умелец гнул очередную дугу, прихлебывая из стакана кроваво-темный «Портвейн-72» – Все хлещешь, старый пьяница! – напустилась на него Варвара Игнатьевна. – Ни до чего тебе нет дела! Иди к сыну, выпытай, кто ему звонил. Вином бы, что ли, его угостил. Господи, что же это за семья такая? Сын в рот не берет, а отец хлещет, как извозчик. – Сейчас говорят: «пьет, как слесарь ЖКО», – проворчал дед, но все же послушно отложил дугу и потащился к сыну, прихватив стакан и бутылку «Портвейна-72». Жена последовала за ним. Деды вошли в коридор, когда опять зазвонил телефон. Варвара Игнатьевна торопливо схватила трубку. – Алле! Алле! – Красина! – сказал тот же придушенный голос. – А кто спрашивает? – решилась Варвара Игнатьевна. – Не твоего ума дело, – грубо ответил голос. – Живо зови своего сыночка. Я дал ему на размышление пять минут. Варвара Игнатьевна испугалась. Еще никто в жизни не разговаривал с ней так нахально и требовательно. – Сичас… сичас… Она побежала в спальню и зашептала: – Сынок… опять звонят… тебя требуют… пять минут какие-то… Ученый не ответил, только поджал побелевшие губы. – Так что ответить-то? – Пусть идут к… – Геннадий Онуфриевич не договорил, но и то, что у него вырвалось, потрясло мать. Еще никогда сын не ругался в ее присутствии. – Может, все-таки… – Не мешай, мать. Я работаю! – У сына был такой вид, что Варвара Игнатьевна выпятилась из комнаты и трусцой подбежала к телефону. – Алле! Алле! – Где он? – прохрипел голос. – Он… Он не хочет подходить… Трубка помолчала. – Не хочет? – прохрипел голос с угрозой. – Ну что ж… Жаль… Тогда прощайтесь со своей Катькой. – К… какой Катькой? – обомлела Варвара Игнатьевна. – Сколько у вас Катек? У Варвары Игнатьевны задрожали ноги, и она едва успела опуститься на стул возле телефонного столика. «Баламутка» ушла за молоком и хлебом примерно часа полтора назад и уже должна была давно вернуться, но Варвара Игнатьевна особо не беспокоилась, потому что на сдачу девчонка любила полакомиться мороженым в кафе напротив их дома и иногда задерживалась. – Что… что… с Катенькой? – спросила бабушка вдруг непослушным языком. – Киппэнинг! Поняла? – Нет… – Эх ты, темнота. Похищение детей. Как в Америке. В Чикаго, например. Газеты надо читать. Мы похитили вашу Катьку. У бедной женщины почти остановилось сердце. – Зачем?.. – В обмен на мальца. Поняла, старая? Отдадите нам мальца, – получите назад Катьку. – К… какого еще мальца?.. – Ну этого… Смита или Шурика, как там вы его зовете. Я уже сказал твоему сыночку. Сегодня в 18.00 в Пионерском парке положите его на третью лавочку справа от входа, и тогда через час ваша внучка прибежит домой, А Шурика мы вернем вам через три года. Поняла? Втолкуй своему сыночку как следует. Да не вздумайте заявлять в милицию. Ваш телефон я подключил к специальному аппарату и подслушиваю, за домом мы следим. Если что заметим подозрительное – чик, чик, и нету вашей Катьки. Видела небось заграничные фильмы? Киппэнинг. Поняла, старая? А теперь, как говорят в Америке, гуд бай. До встречи на скамеечке! В трубке послышались частые гудки. На какое-то время Варвара Игнатьевна потеряла сознание. Потом она очнулась, но тут схватило сердце. Бедная женщина дотянулась до кармана халата, достала валидол, положила под язык… Сердце медленно, неохотно отпустило, но билось неровно, с перебоями. Слегка пошатываясь, Варвара Игнатьевна направилась в спальню. Отец с сыном сидели за столом и пили «Портвейн-72». Перед Геннадием Онуфриевичем стоял пустой стакан, на его бледном лбу выступили крупные капли пота. – Во им! – говорил сын заплетающимся языком и показывал в сторону окна фигу. – Ничем они меня не возьмут. Пусть хоть руки-ноги поотрезают, а все равно не возьмут. – Что ж с девочкой-то будет? – спрашивал отец, не слушая сына. – Что с ней будет, а? – Смит им потребовался… Ишь ты, чего захотели! Ученый дрожал, из его глаз катились слезы. Страдания других всегда придают женщинам силы. Варвара Игнатьевна подхватила сына под руки и уложила на кушетку, где он обычно спал. – Отдохни, сынок… До шести есть еще время. Может, чего придумаем… – Не отдам! – пробормотал ученый… – Мать, принеси шпагат, там, в столе… Теперь привяжи к ноге Смита… Давай конец сюда… Геннадий Онуфриевич обмотал конец веревки вокруг кисти, успокоился и сразу заснул. Деды удалились на кухню посовещаться, что же делать. Выхода было три. 1. Отдать Шурика, получить взамен Катю. 2. Не отдавать Шурика, потерять Катю. 3. Заявить в милицию. Риск для жизни Кати. Все три выхода не годились. И тут Онуфрий Степанович придумал четвертый выход. Четвертый выход был авантюрным и довольно опасным, но больше никаких выходов не предвиделось, и старики, обсудив план в деталях, в конце концов остановились на нем. Времени было в обрез. До встречи в Пионерском парке оставалось около двух часов, и дед с бабкой принялись лихорадочно готовиться к встрече с похитителями. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 |
|||||||