Эксперимент «Идеальный человек»

Иногда приемщица поглядывала в сторону Ирочки, как ей казалось, с подозрением. Ирочка вся сжималась, старалась уйти поглубже в кресло, чтобы меньше было заметно ее уже не первого года носки пальто с жалким клочком серой норки на воротнике.

Некоторые женщины подъезжали на собственных автомобилях. Легко и непринужденно вылезали они из-за руля, небрежно закрывали на ключик машину и шли в ателье, к приемщице. И вся надменность соскакивала с приемщицы, словно кусками сваливалась непрочно сделанная глиняная маска. Приемщица при виде этих женщин вставала, становилась деловито-любезной, понижала голос, и отсюда, из кресла, где сидела Ирочка, нельзя было понять, о чем идет речь…

Затем Ирочка шла на бульвар. Это был широкий бульвар с частыми скамейками и очень старыми деревьями. Очевидно, бульвар имел какое-то официальное название, но все звали его почему-то бульваром Капуцинов, может быть, потому, что в одном месте бульвар ограждала невысокая старинной кладки стена – вероятно, останки какого-нибудь монастыря.

Ирочка очень любила этот бульвар. Она садилась на одну из скамеек – если было солнце, на солнечную сторону – и наблюдала за гуляющими. В основном это были старики и мамы с колясками. Старики постукивали своими палками, поглядывали с любопытством на Ирочку, мамы целиком были поглощены белыми свертками в своих колясках. Иногда при виде мам с колясками, когда никого поблизости не было, Ирочка осторожно плакала, стараясь не повредить тушь на ресницах.

Однажды на скамейку, где сидела Ирочка, опустился человек с букетом тюльпанов.

В этот день было пасмурно, шел снег редкими широкими хлопьями, и букет тюльпанов казался куском яркого красного пламени. Ирочка не видела, как сел человек. Она просто заметила краем глаза движение, повернула голову и буквально чуть не ослепла.

Человек был уже в возрасте, хорошо одет и слегка выпивши. От него хорошо пахло табаком и вином. Человек был не русский, грузин.

– Такая красивая, а одна. Почему, а? – спросил человек с легким акцентом.

Ирочка отвернулась, сделав вид, что не услышала вопроса.

– Это вам, – грузин протянул Ирочке тюльпаны.

– Мне?.. – растерялась Ирочка. – Нет… нет… они мне не нужны…

– Не нужны тюльпаны? – удивился человек. – Разве есть в мире человек, кому не нужны тюльпаны?

– Есть, – ответила Ирочка.

– Неправда, – грузин неожиданно гибко для своего возраста наклонился и положил тюльпаны Ирочке на колени.

Молодая женщина инстинктивно отстранилась, и два тюльпана упали на снег.

– Ай-яй-яй! – укоризненно сказал человек. – Они же простудятся. – Он нагнулся, поднял цветы и положил сверху, на букет.

Ирочка не знала, что ей делать. Встать и уйти? Тогда тюльпаны упадут. Взять цветы?

– Вы не подумайте, что я какой-нибудь там нахал или проходимец, – сказал грузин. – Я вполне приличный и даже скромный человек. Просто у меня сегодня удачный день, я купил цветы и решил: подарю первой красивой одинокой женщине на этом бульваре. Первой красивой одинокой женщиной оказались вы.

– Продали выгодно мандарины? – язвительно спросила Ирочка. Она и сама не знала, зачем это сказала. Может быть, чтобы отомстить за то, что не встала и не ушла, когда он положил ей на колени цветы.

– Ай-яй-яй, – опять укоризненно сказал грузин. Он совсем не обиделся. – Такая молодая, а такая злая. Нет, я не продавал мандарины, их продает моя мама. Может быть, вы и против моей мамы? Моей маме восемьдесят лет, она ухаживает за садом и имеет право продавать мандарины. Разве не так? А, злая красивая девушка? Кстати, сейчас не сезон продавать мандарины.

– Тогда почему вы веселитесь?

– Просто я веселый человек. Кроме того, меня час назад назначили капитаном.

– Капитаном? – удивилась Ирочка.

– Ну да. Разве я не похож на капитана?

– Врете вы все.

– Ну вот еще. Показать корочки?

– Какие еще корочки?

– Ну капитанские.

– Мне-то они зачем? – пожала плечами Ирочка.

– Как зачем? Я собираюсь жениться на вас.

Ирочка улыбнулась.

– Ну вот, началось. Вы не оригинальны.

– Вы ошибаетесь. В кино действительно сложился такой трафарет. Командированный приезжает в большой город, женится на девушке и увозит ее в тайгу. В жизни же такие случаи не часты, поверьте мне. Так поедемте со мной? Через три часа самолет. Свадьбу отпразднуем в Ростове.

– Почему в Ростове?

– У меня там знакомый директор ресторана. Снимем на весь вечер зал, будем только вдвоем. Станем пить и танцевать.

– А потом?

– Потом улетим к маме в Адлер.

– А потом?

– Потом я буду плавать на корабле, а вы станете меня ждать. У меня маленький корабль. Неделю в море, неделю дома. Станем ездить в горы, ходить в гости. У меня много друзей.

– А потом?

– Потом? Гм… Потом вырастим парочку сыновей. К ним будем ходить в гости. Что же вам еще надо?

– А диссертация?

– Какая еще диссертация?

– Обыкновенная. Сейчас все пишут диссертации.

– Цхе! Мне не нужна диссертация. Я счастлив и без нее. А с вами буду еще счастливее.

– Почему вы так уверены?

– У вас хорошее лицо. Я умею отличить плохих людей от хороших. До того, как стать машинистом на корабле, я работал следователем.

– Ах, вот как…

– Да.

– Вы все заметили, кроме одного. Я замужем.

– Я заметил и это. По кольцу. Но у вас несчастливый брак.

– Почему вы так считаете? – Один цветок упал, Ирочка подняла его, положила на место, придавила букет рукой.

– Очень грустный вид. И за собой вы не следите. У вас немодные сапоги и на правой перчатке дырочка. Значит, вам некому и незачем нравиться.

Ирочка осторожно собрала цветы, положила их на лавочку и ушла. Человек не окликнул ее.

До кормления Шурика оставался час, а ей еще надо было зайти в «Шоколадную». Она и сама не знала, почему заходила сюда каждый день. Ей совсем не хотелось ни есть, ни пить. Наверно, ей нравилась сама атмосфера. Здесь не было, как в других кафе, суетливых, торопливо жующих, стучащих гнутыми алюминиевыми вилками о железные тарелки людей. В «Шоколадной» пили из миниатюрных чашечек аккуратно, не спеша, наслаждаясь напитком. И сдоба была здесь тоже аккуратная, свежая, красивая.

Ирочка выпивала чашечку шоколада, обмениваясь взглядами с другими посетителями, и как бы чувствовала себя причастной к какому-то тайному сообществу. Сообществу утонченных натур.

Но пора было ехать кормить Шурика-Смита. Ирочка допивала шоколад, обводила всех взглядом, словно прощаясь, – все отвечали ей таким же взглядом – и ехала на метро домой.

Дома она надевала повязку-удавку и под бдительным контролем мужа кормила грудью сына.

…В тот день, 12 апреля, Ирочка, как всегда, посмотрела в «Заре» какой-то фильм, села в троллейбус и отправилась в ювелирный магазин, чтобы взглянуть на бриллиант.

В том месте, где лежал камень, по-прежнему стояла молчаливая толпа. Ирочка приблизилась в первый ряд, и ей чуть не сделалось дурно. Бриллианта не было. Не было и таблички с золочеными цифрами 40 тысяч рублей. На месте бриллианта лежали сережки и рядом мятая бумажка, на которой небрежно, расплывшимися чернилами было написано: «1 руб. 27 коп.»

– М-да, – сказал кто-то, – купили все же, – и часть толпы разошлась, но их места тотчас же заняли другие.

Ирочка выбралась на улицу. На душе было так скверно, так мерзко, словно это у нее нагло, подло отобрал бриллиант какой-то жестокий, властный, самовлюбленный человек.

В «Меховое ателье» Ирочка не пошла. У нее разболелась голова, и молодая женщина отправилась посидеть на бульвар Капуцинов.

На бульваре сегодня было многолюдно. Ирочка с трудом нашла свободную скамейку (она любила сидеть одна). Было тепло. Солнце припекало вовсю. Снег почти сошел и оставался только кое-где под деревьями вперемежку с коричневыми листьями. В мелких лужах на краях асфальтовых дорожек барахтались возбужденные воробьи. Лужи были голубыми, в них кое-где тополиным пухом плавали клочья облаков.

Ирочка откинула голову на спинку сиденья, подставила лицо солнцу и стала смотреть прищуренными глазами на пробуждающийся мир.

Человек шел, глядя себе под ноги, о чем-то думая, ступая прямо по лужам. В правой руке он держал огромный букет алых и кремовых тюльпанов, левой прижимал коробку с тортом, перевязанную бумажным шпагатом. На человеке был мятый коричневый плащ и мятая зеленая шляпа. Ирочка узнала Нуклиева.

– Нуклиев! – крикнула она.

Человек вздрогнул и оглянулся.

– Нуклиев, куда это вы так спешите?

– Вы? – удивился Олег Борисович. – Какая неожиданность… А я как раз к вам… Вот несу тюльпаны и торт.

– В честь чего?

– Сегодня же праздник.

– Праздник? Какой?

– День космонавтики.

– Ах, день космонавтики…

– Да. Это вам, – Олег Борисович протянул Ирочке букет тюльпанов. – Голландские… настоящие. Только что привезли из Амстердама.

– А не врете, Нуклиев?

– Сам прочел на коробках. Сегодняшнее число. И даже час. 9 часов утра. Наверно, на реактивном привезли.

Ирочка поднесла букет к лицу, зарылась в него.

– Пахнет пылью. Такой, знаете, сухой степью… чабрецом, полынью… Как в Донбассе… Я сама из Донбасса, Нуклиев…

– Это потому, что в Голландии уже лето, – сказал Олег Борисович и присел рядом с Ирочкой, не слишком далеко, но и не слишком близко.

– Разве лето?

– Почти… Я там был как раз в это время… Туристом. Вылетели из Москвы – зима, снег идет, а прилетели в Амстердам – жарко, цветы… Вы плачете?

– Нет.

– Вот слезинка.

– Это капля упала с ветки. Наверно, сок.

Ирочка достала из сумочки платочек и осторожно вытерла правый глаз, затем машинально взяла зеркальце.

– Тушь не растаяла, – сказал Олег Борисович.

– Нуклиев, – сказала Ирочка, – почему у вас плащ такой паршивый и шляпа какая-то уродливая.

– Разве? – удивился завкафедрой. – А мне казалось – они приличные, даже элегантные.

Ирочка опять поднесла к лицу букет.

– Нуклиев, сколько у вас денег?

– В каком смысле? – не понял Олег Борисович.

– На книжке… и вообще…

Ученый заколебался.

– Только не врите, Нуклиев.

– На книжке… пять тысяч. Зачем это вам?

– И все?

– Облигаций… на тысячу… Ну и драгоценностей осталось от мамы… не знаю, сколько стоят… Наверно, тысячи на полторы… Кроме того, у меня машина… Вы поступили работать в ОБХСС?

– Это мало, Нуклиев. Мне надо сорок тысяч.

– Зачем?

– Купить бриллиант. Есть такой бриллиант – стоит сорок тысяч. Недавно его кто-то купил. Наверно, подарил кому-нибудь на день рождения. Но, может быть, выбросят еще один… Тогда вы мне его купите?

Ученый пожал плечами.

– У вас сегодня какое-то странное настроение.

– Женитесь на мне, Нуклиев.

– То есть? – опешил завкафедрой. – Каким образом?

– Да обыкновенно. Сейчас мы сядем на самолет в Адлер. Остановку сделаем в Ростове. Там в одном ресторане у меня знакомый директор. Мы снимем отдельный зал и отпразднуем свадьбу. Вдвоем. Будем танцевать в пустом зале. Женитесь, Нуклиев, не пожалеете. Ведь я нравлюсь вам. Ведь так?

– Так, – сказал Олег Борисович хриплым голосом и проглотил слюну. – Но вы ведь замужем…

– Ах, Нуклиев, как вы старомодны. Дайте мне вашу руку… Шершавая… Каким вы порошком стираете?

– «Чайкой»…

– Это очень плохой порошок, Нуклиев…

Иногда Ирочка задерживалась до вечера: попались бананы, батист или домашние тапочки. Поэтому никто особо не волновался, когда она не явилась ко времени кормления Шурика-Смита. Ребенка пришлось покормить из соски молоком. Но часам к шести вечера Варвара Игнатьевна забеспокоилась.

– Где она может быть? Забыла она, что ли? Шурик голодный.

– За тряпкой какой-нибудь в очереди стоит, – предположил Онуфрий Степанович, который с увлечением гнул дугу: спрос на его товар все повышался.

Варвара Игнатьевна постучалась к сыну и высказала ему свое беспокойство, но тот, углубленный в какие-то расчеты, лишь отмахнулся.

– Не привязывайся, мать, с чепухой. Не курица – не пропадет.

К восьми часам семья не знала, что и делать. Звонить в милицию, в морги?

Но в это время раздался длинный телефонный звонок. Старая женщина торопливо сняла трубку.

– 231-85-16? – спросил неприязненный женский голос.

– Да.

– Ответьте Ростову.

– Какому еще Ростову? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Мы не заказывали никакой…

Но в трубке уже щелкнуло, и Варвара Игнатьевна явно ощутила огромное расстояние возле своего уха. Она тревожно ждала, как всегда ждут неизвестного звонка из другого города.

– Варвара Игнатьевна?..

– Я! Я!.. – Обрадовалась Варвара Игнатьевна, узнав голос невестки. – Куда ты запропастилась? Шурика надо кормить…

– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…

– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?

– Я из Ростова…

– Хватит шутить!

– Я вышла замуж, мама…

– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.

– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…

– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!

Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.

– Скорей! Скорей! К телефону!

– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.

– К телефону! Ирочка нас бросила!

Он рванулся к телефону, опрокинул стол.

– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…

– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.

– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…

Красин только тут опомнился.

– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?

– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.

– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.

– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!

Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.

– А? Опять шабашники?

– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.

– Да что случилось?

– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.

– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.

– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!

– Замуж? Зачем? – удивился старик.

– Это ты ее спроси.

Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.

– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.

Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.

– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.

Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.

Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:

– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.

Младшая же, «баламутка Катька», узнав о бегстве матери, пожала плечами.

– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.

И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента «Идеальный человек». Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.

Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:

– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…

Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.

Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой описываются весенние вечера в семье Красиных, а также рассказывается о позорном, невероятном случае, происшедшем в семье

Несмотря на бегство матери, контропыт «Брешь» на семейном совете решено было продолжать. Вера каждый вечер залезала в платяной шкаф, выходила ночью и шептала на ухо брату русские слова. Иногда во время ночных шептаний Шурик-Смит просыпался и, как казалось девушке, с удивлением вслушивался в новые для него слова: «мама», «папа», «каша».

– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.

Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.

Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.

Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):

– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!

Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.

– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…

– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.

– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…

– А зачем? – спросила все время молчавшая «баламутка Катька».

– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!

– А мне до фени!

– Сама ты феня!

– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – «баламутка» обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!

– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.

Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.

Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка «Портвейна-72», марокканские апельсины и т. д.

Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.

Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.

– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.

– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.

– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?

Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.

Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием «Наш современник».

«Нашим современником» должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться «Наша Вера». Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой «Кварц», снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл «снимать скрытой камерой».

Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:

– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?

Младший лаборант виновато бежал в спальню.

Фильм «Наша Вера» с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.

– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!

И Сенечка поднатужился.

Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле «ампир».

– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.

Наступила общая растерянность.

– Ну и что? – первой опомнилась «баламутка Катька».

– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.

Все обалдели.

– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.

– Почему? – спросил Сенечка.

– Антинаучно.

– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.

– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!

– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг «баламутка Катька».

– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!

– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. «Онуфрий», – говорит. «Отдайте башмачок», – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…

– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.

Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:

– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.

Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.

Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом «Портвейна-72», словно по комнате пролетел обитатель преисподней.

– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?

– Я! – выкрикнула «баламутка».

– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.

– Кого вызываете? – спросил Сенечка.

В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.

– Наполеона… – прошептала «баламутка».

– Какого именно? И громче.

– Ну этого… самого… главного…

– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.

– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?

Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.

И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.

– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!

Все снова осторожно дотронулись до блюдца.

– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.

Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы «д», затем передвинулась на «а».

– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?

– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила «баламутка».

«Да», – ответило блюдце.

– Вам холодно?

«Нет».

– Там… где вы есть… красиво?

«Как сказать».

Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.

– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.

Но всегда дерзкая «баламутка» от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.

– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?

«Да».

– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?

– Керн…

– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?

Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. «Да».

– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.

«Да».

– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…

«Не все».

– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.

«Не все».

– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: «другой век», «эмансипация». Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.

«Женщины стали другими».

– Неправда!

«Мужчины делают то, что хотят женщины».

– Значит, виноваты женщины?

«Да. Они раскрепостились…»

– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?

«У них появились другие заботы».

– Какие?

«Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала».

– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?

«Любить и быть любимой. Прощайте».

Блюдечко остановилось, словно обессилев.

– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…

– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.

Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.

– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?