ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой дается краткая характеристика членам семьи Красиных, а также описывается расстановка сил внутри семьи к моменту начала эксперимента

Геннадий Онуфриевич Красин, глава семьи. 40 лет. Лысеющий брюнет, близорук, носит сильно увеличивающие очки, кандидат наук, работает в педагогическом институте на кафедре иностранных языков.

Страстная, увлекающаяся натура, в какой-то степени мечтатель-идеалист. Товарищи в шутку зовут его Жан-Жаком Руссо. Очень рассеян, так как постоянно о чем-то думает. Однажды, задумавшись, вместо своего автобуса сел в экспресс, идущий в Ростов-на-Дону, и два дня добирался из Ростова домой.

Ирочка Красина, жена Геннадия Онуфриевича. Блондинка, склонная к полноте. Домохозяйка. Добрая, немного сентиментальна. В общем, своей жизнью довольна, но хотела бы прожить еще одну жизнь, по-другому.

Вера Красина, старшая дочь Геннадия Онуфриевича. На днях исполнится 16 лет. Учится в девятом классе. Модная, веселая, симпатичная. Считает, что каждый день должен быть праздником. Если есть, например, День шахтера, День рыбака, то почему бы не быть дню улыбки (улыбнулся какой-то волосатик на улице), дню ежа (на газоне найден еж). Учится посредственно, так как «все предметы скучные». Родителей и дедов зовет почему-то козерогами.

Катя Красина, баламутка Катька, младшая дочь Геннадия Онуфриевича. 12 лет. Учится в 5-м классе. Упрямая, ленивая. Ухитряется обходиться тремя фразами: «А зачем?», «Ну и что?», «А мне до фени!» Мечтает о совершеннолетии. («Ушла бы в двухкомнатную квартиру и жила одна, чтобы никто ко мне не лез».) Учится из рук вон плохо.

Онуфрий Степанович Красин, отец Геннадия Онуфриевича. 70 лет. Бодрый, подвижный старик, сзади похожий на юношу. Потомственный крестьянин, однако, чтобы быть поближе к сыну и внучкам, переселился из деревни в город, а дом сдал дачникам. В городе чувствует себя неплохо. Народный умелец – может плести уздечки, ковать лемеха, плести ивовые корзины и много еще чего, но любимое занятие – гнутье дуг для лошадей. Имеет тайную, кажется, несбыточную мечту: уговорить кого-нибудь из внучек переселиться в деревню и передать некоторые секреты народного ремесла. Страстный поклонник бича города – «Портвейна-72».

Варвара Игнатьевна Красина, мать Геннадия Онуфриевича. Потомственная крестьянка. 66 лет. Крепкая, волевая старуха. Город не любит. Живет у сына, только чтобы поставить на ноги эту «баламутку Катьку».

Расстановка сил:

Геннадий Онуфриевич – сам по себе.

Ирочка Красина – сама по себе.

Вера Красина – сама по себе, но любит дедов, меньше мать.

Катя Красина – очень сама по себе.

Онуфрий Степанович сына уважает, хотя и не понимает. Невестку жалеет – «ни ласки от ученого мужа, никакого другого навару». К внучкам почти равнодушен, поскольку понимает, что ремесла им своего не передать. Мечтает о внуке. Жену побаивается.

Варвара Игнатьевна сына любит без всяких колебаний, к невестке до сих пор относится с недоверием. («Говорила, не бери городскую – одни наряды на уме, щи сварить не может. Так и жди от них, городских, какой-нибудь пакости. Очень уж умными стали. Вот посмотришь, еще наплачешься от нее».) Мужа держит в строгости, но закрывает глаза на некоторые его слабости, приобретенные в городе: «Портвейн-72», «придавливание комарика» после обеда. Внучек презирает. «Девки – не дети. Так, баловство одно. Сына надо было заводить».

В общем же, до начала описываемых событий обстановка в семье Красиных была сносной. Не лучше и не хуже, чем в других семьях. Как говорится в сказках, вполне можно было жить-поживать да добро наживать.

До тех пор, пока Геннадий Онуфриевич Красин не произнес роковые слова.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой Геннадий Онуфриевич Красин произносит роковые слова

8 сентября 197… года за утренним чаем Геннадий Онуфриевич глубоко задумался, потом рассеянно ковырнул пальцем торт, машинально лизнул палец и сказал:

– Вот что… Нам нужен ребенок.

От неожиданности Ирочка уронила в чашку с чаем ложечку, и на белоснежной скатерти образовалось рыжее пятно. В другое время это вызвало бы у аккуратной Ирочки целую серию охов и ахов, но на этот раз жена Геннадия Онуфриевича не обратила на пятно никакого внимания.

– Но у нас уже есть двое, – напомнила Ирочка и немного покраснела.

– А нужен третий, – твердо сказал Геннадий Онуфриевич и уставился на жену сильными, телескопическими очками в никелированной оправе. Казалось, что если через эти очки пропустить солнечные лучи, то они могут зажечь любой загорающийся предмет.

Сидевшие за столом старики притихли.

– Ты, конечно, шутишь, – сказала Ирочка. – Нашел время и место. – Ирочка деланно рассмеялась.

– Я нисколько не шучу, – Геннадий Онуфриевич не спускал с жены гипнотизирующего телескопического взгляда. – Нам действительно нужен новый ребенок.

Наступила тягостная пауза.

– Мальчик, – заполнил паузу Онуфрий Степанович.

– Все равно, – заметил Геннадий Онуфриевич и непонятно добавил: – Лишь бы новорожденный.

– Только мальчика! – горячо поддержала супруга Варвара Игнатьевна. – Надоели эти… Хоть один парень будет в семье. А то за хлебом некому сходить. Полон дом людей, а за хлебом некому сходить.

– Нет! – нервно сказала Ирочка. – Я и двоими сыта по горло. Не знаешь, куда от них деться.

– Третий будет идеальный, – заметил муж.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю…

– Все они идеальные.

– За этого я ручаюсь… – Геннадий Онуфриевич опустил наконец свой страшный взгляд и опять ковырнул торт.

Ирочка хмуро посмотрела на мужа. Какая-то, пока еще неопределенная мысль промелькнула у нее на лице.

– Ежели ты из-за квартиры, то мы можем забрать его в деревню. На свежий воздух, – осторожно заметил Онуфрий Степанович и опустил глаза, чтобы скрыть их алчный блеск. – Крепким бы рос. В деревне про эти… как их… иностранные вирсы… отродясь не слыхали.

– Молоко парное и хлебушко свежий. А тут когда и молоко порошковое завозят. Недолго и отравить ребенка, – тоже осторожно, непривычно тактично высказалась Варвара Игнатьевна. – Сына вот только постарайтесь.

Но молодая женщина не слышала вкрадчивых речей искусителей. Вдруг ее нахмуренное лицо просветлело.

– А… вот ты почему, – сказала Ирочка. – Как я сразу не догадалась. Теперь я знаю, зачем ему потребовался ребенок!

– Ну, зачем? – глядя в сторону, спросил «Жан-Жак Руссо».

– Закабалить меня хочешь – вот зачем! Только-только на ноги встала, отдышалась от горшков и пеленок, хотела пожить для себя, а ты меня опять… А мне, между прочим, скоро сорок! Когда же жить? Ни шубы приличной нету, ни украшений…

– Я куплю тебе шубу, – торопливо сказал Геннадий Онуфриевич.

– За десять лет только два раза в театре была! Стыдно кому сказать – до сих пор «Лебединое озеро» не видела!

– Мы сходим на «Лебединое»…

– Другие в моем возрасте, – продолжала, не слушая, Ирочка, – в экскурсии ездят. Соседка всю страну объездила…

– Это какая соседка? С кудряшками, что ли?

– Да! С кудряшками!

– Так она холостая.

– Вот и я хочу наконец побыть холостой!

– Ну хорошо, хорошо, – Геннадий Онуфриевич забарабанил нетерпеливо пальцами по столу. – Мы тоже поедем куда-нибудь… В какое место хочешь? Хочешь в Кижи?

– Кижи… Чертежи! Вот чего от тебя добьешься! Знаю я тебя, жмота! Ну и коварный же ты человек! Понимает, что наступила пора расплачиваться за то, что детей вырастила… Пора менять образ жизни… одеться мне как следует. Так, чтобы сэкономить, ты вон что придумал! Подбросить мне еще одного! Знай, не бывать этому, пока я жива!

– Именно, пока жива, – попытался сострить ученый, но жена не оценила его остроту.

– Если хочешь, сам рожай, сам и воспитывай!

– Вот именно это я и хочу, – оживился Геннадий Онуфриевич. – Я сам буду его воспитывать. И пеленки менять, и горшки выносить.

Никто не придал этим важным, как оказалось впоследствии, словам никакого значения.

– Мы поможем, – сказал Онуфрий Степанович. – Вы только нам мальца давайте.

– У меня бабка-ворожейка знакомая есть, – сказала Варвара Игнатьевна. – Травами регулировать может. Ежели одну траву пить будешь – то девка, а другую – так парень. Я завтра же к ней в деревню за травой съезжу, вы покуда меня обождите.

– Нет! Нет! И нет! Опять на десять лет кабала! Или я брошу тебя, или утоплюсь!

– Лучше бросить, чем топиться, – раздался звонкий жизнерадостный голос. – Это же гораздо интересней!

Все невольно вздрогнули. В дверях «девичьего терема» стояли Вера и Катя. В пылу спора все забыли, что сегодня воскресенье и дети дома. Девчонки стояли непричесанные, в пижамах и с интересом слушали дискуссию.

– Если вопрос ставится на голосование, то я активно за, – продолжала Вера. – Хоть жизнь в этом доме станет веселей. – Девушка ушла в ванну и оттуда крикнула: – Такую скуку развели! Сил никаких нету! Все такие умные, ученые, все всё знают. Прямо не квартира, а Дом политпросвещения! Хоть суматоха начнется, приключения какие-нибудь появятся. (Ох, какими пророческими оказались эти слова!) Екатерина Геннадиевна тоже за. Как Екатерина, а?

– А мне до фени, – лениво ответила «баламутка Катька» и запустила пятерню в курчавую шевелюру.

– Иди причешись, бесстыдница, – проворчала бабушка. – Спят до одиннадцати. Где это видано, чтобы взрослые девки спали до полудня? Полон дом народу, а за хлебом некого послать.

– Ну и что?

– Иди прибери за собой кровать.

– А зачем?

– С утра начала?

– Как вы все мне надоели! – пробурчала «баламутка» и зевнула. – Еще с младенцем этим затеялись. Появится какой-нибудь зануда… Будет тут права качать… Господи, скорей бы вырасти, избавиться от вас всех…

«Баламутка» поплелась убирать постель.

– Вот что, – сказал Геннадий Онуфриевич жене. – Пойдем продолжим разговор в спальню… Неудобно при детях…

– Так я поехала за травкой, – засобиралась Варвара Игнатьевна. – Старый, когда электричка-то?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

которой, в сущности, надо было быть первой, ибо она дает ключ ко всему повествованию

Незадолго до этих семейных событий на кафедре иностранных языков, где работал Геннадий Онуфриевич, произошло одно событие, само по себе незначительное, можно сказать, яйца выеденного не стоящее, но имевшее для нашей истории большие последствия.

Событие было такое. Заведующий кафедрой Олег Борисович Нуклиев пришел на работу с подбитым правым глазом. Олег Борисович был закоренелый холостяк, умеренно пьющий и не любитель сомнительных знакомств, и появление огромного лилового синяка на его лице было для всех полнейшей неожиданностью.

Естественно, идти читать лекцию с таким синяком была неприлично. Попытались было забинтовать правый глаз, но получилось еще хуже. Забинтованный завкафедрой походил на пирата с корабля капитана Флинта.

Лекцию пришлось перенести. Расстроенный Олег Борисович пригласил всех, кто был свободен, – Геннадия Онуфриевича и младшего лаборанта Сенечку – в кафе. Взяли такси и уехали за город, ибо пить в городе в рабочее время было как-то неловко.

По дороге купили бутылку красного и пива. Устроились в забегаловке «Ветерок» среди чахлых, затоптанных сосен, и Олег Борисович начал рассказывать свою печальную историю.

– Понимаете, братцы, приехал ко мне вчера брат с племянником. Племяннику шесть лет. Мы с ним в хороших отношениях…

Пусть читателя не смущает слово «братцы» в устах завкафедрой. Надо сказать, что кафедра, которую возглавлял Олег Борисович, была маленьким, дружным коллективом, и немалая заслуга в сплачивании кафедры принадлежала самому Олегу Борисовичу. Пожалуй, здесь стоит упомянуть о каждом сидящем в «Ветерке» несколько слов.

Олег Борисович Нуклиев, 43 года. Строен, симпатичен (до получения синяка), общителен. Убежденный холостяк, так как считает женщин ловушками природы, расставленными на пути мыслящего человечества. Под «мыслящим человечеством» Олег Борисович подразумевает и себя. Имеет «Жигули», лето проводит в путешествиях. Работу свою любит, должностью гордится, но считает, что мог бы достигнуть большего при наличии хорошей идеи и благоприятного стечения обстоятельств.

На лекции принципиально надевает спортивный костюм, в перерывах играет со студентами в пинг-понг. Студенты его любят. Имеет много тайных завистников, один из них – заместитель директора по научной части Федор Иванович Курдюков, по кличке Полушеф.

Сенечка Расторгуев, 25 лет. Аспирант. Тощий, лохматый, но привлекателен, особенно для таких же тощих и лохматых. На кафедру попал случайно, к работе относится спустя рукава, и, по всей видимости, не видать ему кандидатской как своих ушей. Однако в институте Сенечку любят. Во-первых, потому, что никто не видит в Сенечке соперника, во-вторых, за услужливость: сбегать за сигаретами, колбасой – всегда пожалуйста.

Федор Иванович Курдюков в «Ветерке» не присутствует, но имеет к дальнейшим событиям самое непосредственное отношение.

Заместитель директора института и куратор кафедры. 61 год. По специальности археолог-неудачник. Всю жизнь копает какую-то стоянку древнего человека под деревней Синюшино, но нашел лишь один глиняный кувшин с загадочными письменами. Письмена настолько загадочные, что до сих пор не удалось расшифровать ни единого знака. Федор Иванович утверждает, что знаки имеют что-то общее с клинописью, а если это так, то находка кувшина – целая революция в археологии. Значит, скифы торговали с египтянами? Или это какая-то иная, неизвестная науке цивилизация?

В глиняный кувшин никто не верит, и Курдюков раскапывает стоянку вдвоем с сыном. Вернее, раскапывал вдвоем, ибо сын работал из-под палки и, достигнув совершеннолетня, сбежал в грузчики мебельного магазина, так как там работа полегче и знаки (имеются в виду дензнаки) более понятные, чем клинописные и, главное, попадаются чаще, нежели кувшины в земле.

Однако Федор Иванович не теряет надежды завербовать добровольцев на раскопку стоянки древнесинюшинского человека. Он пропагандирует свою теорию на лекциях, пишет популярные статьи в газеты и журналы. Но, увы, охотников копаться под деревней Синюшино нет, и каждое лето одинокая фигура Федора Ивановича в старой фетровой шляпе, длинных черных трусах и выгоревшей на солнце майке изумляет случайных прохожих. Уж не кладокопатель ли это, вынырнувший из тьмы веков?

В последнее время, однако, Федор Иванович стал заметно нервничать, особенно после того, как начали распространяться слухи о его уходе на пенсию. Полушеф без причины кричал на подчиненных, устраивая им разносы, постоянно говорил о низкой культуре молодежи, ибо признак высокой культуры – в уважении к прошлому, а этого уважения у студентов нет. Они больше рвутся в будущее, занимаются футурологией, социологией и другими модными штучками, в то время как надо чаще оглядываться назад, ибо только в прошлом – разгадка будущего.

Нуклиев за глаза подсмеивался над стариком. Может быть, из-за этого, а скорее из-за того, что у Олега Борисовича все складывалось хорошо, успехи доставались без особых трудностей, Полушеф возненавидел Нуклиева и вместе с ним всю кафедру иностранных языков. Злословили, будто Курдюков внес в министерство проект закрыть кафедру иняза, а на ее месте образовать кафедру клинописи.

Озлобляли, конечно, Федора Ивановича и семейные дела. Однажды летом, когда Курдюков копал стоянку древнего человека под деревней Синюшино, его жена ушла в турпоход и не вернулась. Сын тоже огорчил отца. Вместо того чтобы продолжить дело всей жизни своего родителя и откапывать уникальные следы загадочной цивилизации, он таскал на своем горбу унифицированную полированную мебель, а когда не хватало «дензнаков» на подарки девушкам и выпивки, нагло грабил отца и даже потихоньку растаскивал по комиссионным магазинам отцовские коллекции книг и древних предметов. Один раз он ухитрился утащить бесценный синюшинский кувшин, но в комиссионном магазине, к счастью, не дали за него ни гроша.

В общем, к началу нашего повествования Федор Иванович был зол, несчастен и полон нехорошей энергии, что и сказалось на судьбе эксперимента Красина.

Остальные сотрудники кафедры в этой истории участия не принимают, и мы не будем задерживать на них внимание читателя. Скажем только еще раз, что это был сплоченный коллектив, влюбленный в своего заведующего и вообще не расположенный к склоке. Именно этим объясняется то обстоятельство, что во время драматических событий в семье Красиных коллектив остался нейтральным, анонимок никуда не писал, обсуждений морального облика не устраивал, и благодаря этому вся история не получила особой огласки.

Итак, трое друзей сидели в забегаловке «Ветерок», пили и обсуждали происшествие с Олегом Борисовичем Нуклиевым.

Происшествие было ничтожным, но обидным. Шестилетний сын брата, с которым Олег Борисович был в наилучших отношениях, смотрел по второй программе хоккейный матч. По первой же программе шел «Клуб кинопутешествий». Олегу Борисовичу очень хотелось посмотреть «Клуб», ибо он сам был путешественником и весьма уважал эту передачу, но племянник не соглашался на переключение. Доводы о том, что «Клуб кинопутешествий» дает человеческому мозгу больше, нежели такое зрелище, как хоккейный, к тому же вялый, матч, маленький упрямец пропускал мимо ушей.

Олега Борисовича поддерживала вся семья брата, и поэтому он встал и переключил телевизор со второй программы на первую. Племянник тут же переключил снова на вторую. Разгорелся спор, произошла даже маленькая потасовка, но все же взрослые победили, и телевизор стал показывать «Клуб кинопутешествий».

Тогда племянник, с которым Олег Борисович всегда был в отличных отношениях, взял из вазы огромный марокканский апельсин и изо всей силы запустил родному дяде в глаз, разбив при этом элегантное пенсне французского производства.

Такова была история. Олег Борисович, рассказав ее, жаждал сочувствия, ибо он был оскорблен в своих лучших чувствах Ничего, кроме добра, он племяннику никогда не делал, и вот тебе, пожалуйста, вместо благодарности – апельсин в глаз.

Геннадий Онуфриевич горячо сочувствовал ни за что ни про что изуродованному дяде. Разговор, естественно, пошел о воспитании детей.

Геннадий Онуфриевич считал, что из-за занятости родителей главными воспитателями стали бабушки и дедушки. А так как по структуре своего ума они близки к детям, то научить ничему другому, кроме баловства, лености, эгоизма, то есть тех качеств, которые заложены в маленьких негодяях самой природой, они не могут, вернее, не в силах вытравить эти качества.

Сенечка же, не мудрствуя лукаво, жалел об утрате такого мощного рычага воспитания, как розги, и проклинал телевидение, которое отняло у родителей последние часы, еще остававшиеся у них для воспитания.

Олег Борисович смотрел на вещи шире. Он находил, что в деле воспитания вообще нет единой системы. Каждый воспитывает как ему заблагорассудится, забывая, что важен не сам процесс воспитания, а конечный результат А каков конечный результат?

Конечный результат – воспитанный человек.

А что такое воспитанный человек?

Воспитанный человек – это, во-первых, человек, который в совершенстве знает хотя бы один иностранный язык; во-вторых, занимается спортом; в-третьих, разбирается в искусстве и, в-четвертых, имеет хорошие манеры. Вот что такое воспитанный, можно сказать, идеальный ребенок. Есть ли такие у нас? Можно прямо сказать – нет!

Нуклиев разгорячился, описывая идеального ребенка. Чем больше он говорил об этом совершенстве, тем яснее становилось, что такого ребенка, действительно, нет и вряд ли когда он будет создан, ибо отсутствует методика его создания.

Сенечка сбегал за второй бутылкой. Методика создания идеального человека стала настолько ясна, что Сенечка вдруг задумался и ляпнул:

– Ребята, а не поставить ли нам эксперимент? А? Так сказать, начать воспитывать ребенка с первого часа по строго научной программе! Не подпускать к нему ни бабушек, ни дедушек, ни даже мам!

Красин и Нуклиев обалдело глядели на Сенечку. Такая мысль не приходила им в голову.

– В самом деле! – закричал Нуклиев. – Молодец! – Олег Борисович хлопнул младшего лаборанта по плечу. – Взять его, гада, в шоры с первого часа рождения! И по системе, по системе! Посмотрим, будет ли он тогда кидать родному дяде в глаз апельсин? Да ему сама мысль покажется чудовищной. В пять-шесть лет он будет знать язык, спорт, искусство, владеть хорошими манерами. А мы… мы, братцы, – Нуклиев вдруг застыл от пришедшей ему в голову мысли… – Мы, братцы, защитим на нем по докторской… А может быть!.. Мы перевернем всю науку о воспитании вверх тормашками! Мы станем первыми творцами идеального ребенка! Сеня, беги еще за бутылкой!

Геннадию Онуфриевичу и Сенечке идея очень понравилась. Младший лаборант сбегал за бутылкой. Выпили за эксперимент. Вот только где взять ребенка?

– Да, – Олег Борисович почесал затылок. – Чужого нам нигде не добыть… Никто не даст… Консерваторы все, гады… Значит, выход один… Ребенка надо родить кому-нибудь из нас… Свою кандидатуру я заранее отвожу, поскольку история получится длинной… Пока присмотришься к кому-нибудь, пока женишься, пока то-се… Да и на примете, честно говоря, никого нет… Так, фигли-мигли…

– Я тоже не могу, – сказал Сенечка. – Я легкомысленный и зеленый… За меня никто в данный момент не пойдет… Может быть, несколько позже…

– Найдем! – решительно мотнул головой Нуклиев. – Ты молодой. У вас, молодых, все быстро получается. Тяп-ляп и готово. Не понравится – сразу развестись можешь. У вас это запросто.

– Не… – Сенечка замахал руками. – К семейной жизни я неспособный… Пеленки, соски, бутылочки… Завалю эксперимент… Очень я шебутной какой-то…

– Это верно, – Нуклиев задумался, подперев щеку ладонью. – Не потянешь ты… Жидковат… Значит, остается Красин…

– У меня уже двое, – поспешно сказал Геннадий Онуфриевич. – Я свой долг выполнил… Чтобы человечество не вымерло, надо родить двоих…

– Человечеству необходимо расти, а не топтаться на месте, – веско заметил Нуклиев. – Еще Мировой океан не освоен. И на астероидах, вот в газетах пишут, города будут строить, а где людей взять?

– Жена не согласится.

– Уговоришь. Пообещай норковую шубу.

– На шубу нет денег…

– Пообещай, а там заморозишь вопрос… Понимаешь, ты подходишь по всем статьям: у тебя опыт… ты человек серьезный, пунктуальный… Станешь доктором, академиком, главой школы… Труды издавать начнешь, за границу ездить будешь, – соблазнял Олег Борисович. – Ну и нас, естественно, не забудешь… Сеня, мотай еще за бутылкой!

– Нет, – тряс головой Геннадий Онуфриевич. – Не уговорю жену. Еле с этими справились… Чуть в могилу не загнали… И младшая еще в самом трудном возрасте… Да и за старшей глаз да глаз… Невеста… Теории всякие в голове: «Каждый день – праздник…» Надо же додуматься… «День кефира…» Целый день пить один кефир и радоваться…

– А мы? – наседал загоревшийся Нуклиев, сверкая подбитым глазом. – Про нас ты забыл? Мы где будем? Мы будем рядом с тобой! Ты станешь заниматься языком, я – спортом, Сенечка обеспечит искусство и хорошие манеры! Будет, конечно, трудно. Зато благодарное человечество поставит нам памятник!

– Закрываемся! Вытряхайтесь, – официантка стала собирать со стола грязную посуду. – Ишь разорались! На работе им некогда – о бабах небось языки чешут, а тут открыли совещание.

Пошли в другую забегаловку. Там Красин наконец согласился облагодетельствовать человечество – создать идеального ребенка. Нуклиев и Сенечка хотели его качать, но лишь поопрокидывали стулья.

Из кафе компанию выставили, и друзья в восторженном состоянии духа пошли искать место для памятника, который со временем должны им поставить благодарные потомки. По пути сам собой родился проект памятника: на высоком пьедестале стоят обнявшись трое задумчивых людей, а внизу теснится взволнованное человечество.

Проект всем очень понравился, только развернулась борьба за места в композиции. Центральное место без споров решено было отдать Красину, как возложившему на свои плечи наибольшую тяжесть, а вот справа от него хотелось стоять обоим его соратникам. Сенечка настаивал на своей кандидатуре, поскольку он являлся автором идеи эксперимента. Нуклиев приписывал себе все остальное. Наконец решено было изменить композицию памятника. Чтобы никому не было обидно, всем встать в круг и взяться за руки.

Подходящее место для памятника нашли в детском парке на площадке планетария, где стояла неработавшая заржавленная труба, очевидно, когда-то бывшая телескопом. Трубу было решено немедленно убрать, чтобы освободить место для памятника. Это нужное занятие было прервано трелями милицейского свистка.

Утром все трое явились на работу помятые и хмурые. На этот раз Нуклиев догадался надеть темные очки, чтобы замаскировать синяк, и в них выглядел совсем мрачно, как-то даже зловеще.

О вчерашнем не вспоминали. Как и все проекты, рожденные во хмелю, проект создания идеального человека был молчаливо похоронен.

Однако в этом мире все странным образом взаимосвязано. Черные очки Нуклиева, как это ни удивительно, оказались роковым фактором для вчерашней идеи.

Дело в том, что спешивший на лекцию в своих зловещих очках Нуклиев попался на глаза тоже спешившему по своим делам Федору Ивановичу Курдюкову – Полушефу. Ученые кивнули друг другу и разминулись.

«Бегает, все высматривает, к чему бы придраться», – подумал Олег Борисович.

Федор Иванович тоже подумал о коллеге нехорошее: «Пижон. Очки черные носит. Совсем распустился».

Олег Борисович вскоре забыл о встрече, Кудрюков же думал о ней все больше и больше.

Чтобы понять раздражение, которое испытал Федор Иванович при виде Нуклиева в черных очках, надо знать маленькую деталь: человек, уведший жену у Курдюкова во время турпохода, тоже носил черные очки. Во всяком случае, в тот момент, когда группа отправлялась в путь, этот донжуан был в белой фуражке, синих спортивных брюках и черных очках. Он сразу не понравился Федору Ивановичу – развязные манеры, пристальный взгляд, наглость в движениях. С тех пор Федор Иванович питал инстинктивное отвращение к людям в спортивных костюмах и в черных очках.

Курдюков занимался делами, но перед глазами все время стоял образ завкафедрой в вызывающих очках. Более того, Федор Иванович припомнил, что при встрече Нуклиев презрительно фыркнул, припомнил и другие случаи непочтительного к нему отношения и пришел к заключению, что Нуклиев смеется над ним.

Сделав такой вывод, Курдюков сразу успокоился и решил провести внезапную ревизию деятельности кафедры иностранных языков. Не откладывая дела в долгий ящик, Федор Иванович тут же позвонил на кафедру и пригласил к себе Нуклиева.

Завкафедрой явился не сразу, и это еще больше укрепило Курдюкова в мысли, что его подчиненный плюет на него. (Олег же Борисович, опасаясь, что от него попахивает вчерашним, побежал в буфет съесть салат из зеленого лука.) Окончательно вывел из себя заместителя директора тот факт, что Нуклиев так и не снял наглые черные очки.

– Ну-с, как идут дела? – спросил Курдюков, изо всех сил стараясь придать себе добродушный вид. – Что нового? Над чем трудятся иностранцы?

Нуклиев ответил. Разговаривая, он старался дышать в сторону и поменьше раскрывать рот, чтобы предательский запах не достиг ноздрей начальства, а Федору Ивановичу показалось, что Нуклиев говорит с ним сквозь стиснутые зубы и не смотрит в глаза.

Отбросив в сторону добродушие, Курдюков приступил к разносу. Напирал он на самое слабое место всех научных коллективов – люди слабо растут, не повышают свою квалификацию, недостаточно ведут творческий поиск. За все время кафедра не вырастила ни одного доктора наук.

Нуклиев внимательно слушал, но до его сознания доходило лишь невнятное гудение: бу-бу-бу-бу… Голову завкафедрой рвало на части, как земную кору во время образования гор в доисторический период. Нуклиев пытался сосредоточиться, но перед глазами стояла дюжина бутылок пива «Московское оригинальное», которую Сенечка с утра запихал в холодильник зоологического кабинета между банок с заспиртованными пресмыкающимися и которую приятели собирались распить после лекций.

Олег Борисович честно хотел вникнуть в смысл разноса, однако ему это никак не удавалось из-за миража запотевших коричневых бутылок, которые настолько сейчас замерзли в модном зоологическом холодильнике, что при открытии издают лишь слабый хлопок и испускают маленький дымок, как бесшумный пистолет при выстреле. (Олег Борисович никогда не стрелял из бесшумного пистолета, но, наверно, все происходило именно так.) Нуклиев мотнул головой, отгоняя видение, и сосредоточился на речи Полушефа.

– …Ни одного доктора наук… Все кафедры работают в этом направлении.

– Идеальный человек… – неожиданно для себя сказал Нуклиев.

– Что? – споткнулся на полуслове Курдюков.

– Мы тоже работаем над докторской диссертацией, – Олег Борисович с удивлением слушал свои уверенные, четкие слова. – Целая группа работает над уникальной темой.

Полушеф слушал, вытаращив глаза.

– Почему же я ничего не знаю?

– Задача настолько обширная, что мы, не имея первых результатов, не решились беспокоить вас… – Олег Борисович весь сосредоточился на клокотавшей, как магма, голове, а язык между тем продолжал: – Только получив обнадеживающие данные, мы хотели…

– Как называется диссертация?

– «Языковая вакуумная ванна как лучший способ образования начальных разговорных навыков», – не моргнув глазом выпалил Нуклиев. – То есть мы с момента рождения до семи лет говорим с ребенком только по-английски, и в семь он уже в совершенстве знает язык. Но это полдела. Мы понимаем задачу значительно шире…

И Олег Борисович начал рассказывать об идеальном человеке. Полушеф слушал с всевозрастающим вниманием. Пальцы нервно постукивали по столу.

– Да, это здорово придумано, – сказал он под конец беседы задумчиво и впервые за все время посмотрел на черные очки Нуклиева с симпатией. – Немедленно мне на стол планы, расчеты, схему опыта…

…Друзья ждали Нуклиева возле его кабинета. Сенечка делал таинственные знаки, означающие, что пиво уже дожидается.

– Только что вынул, – сообщил младший лаборант хриплым голосом и прищелкнул шершавым, как шифер, языком. – В сосулях вся…

Нуклиев махнул рукой.

– Э-э, влипли мы, братцы. Назад пути нет. Гена, начинай эксперимент… Иначе крышка…

Вот какие события предшествовали словам Геннадия Онуфриевича, сказанным за чаем и перевернувшим всю жизнь семьи Красиных.

Но, конечно, ни Ирочка, ни кто-либо другой из Красиных не ведал об этих событиях ни слухом, ни духом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой описываются первые часы жизни на земле Шурика-Смита Красина

Ровно девять месяцев спустя после того, как Ирочка и Геннадий Онуфриевич удалились выяснять отношения, на свет появился новый член семьи Красиных.

Все эти месяцы в квартире царила напряженная обстановка. Шли ожесточенные споры, какое имя носить будущему Красину. Тут семья разбилась на два лагеря. По одну сторону стояла мама Ирочка. Она хотела назвать сына Шуриком – что родится сын, никто не сомневался, так как Ирочка регулярно по вечерам пила травы бабки-ворожейки, – в честь любимого писателя Шарля де Костера (Шарль-Александр-Шурик).

По другую сторону баррикады активно возвышался Онуфрий Степанович, который, не мудрствуя лукаво, мечтал окрестить будущего внука в честь себя Онуфрием. Варвара Игнатьевна поддерживала мужа, считая, что Онуфрий лучше Александра, который в один прекрасный момент может превратиться в Шарля.

Только отец по этому жизненно важному вопросу занимал странную нейтральную позицию.

Но более сильные споры вызывало будущее будущего Шурика-Онуфрия.

Мать видела сына стройным высоким красавцем с длинными русыми кудрями, танцующим в балете.

Онуфрий Степанович представлял внука черноволосым крепышом, с утра до вечера колесящим по полям в колхозном «газике». Варвара Игнатьевна поддерживала мужа, считая, что риск сломать ногу или еще как-либо подорвать здоровье в поле значительно меньше, нежели на непонятно чем натертом балетном полу.

И лишь Геннадий Онуфриевич даже в этом споре занимал нейтральную позицию.

Но будущее показало, каким расчетливым, коварным человеком оказался этот с виду тихий, скромный интеллигент с подслеповатыми глазами, добро смотрящими на мир сквозь толстые очки. Оказывается, он все предусмотрел заранее: и потайной замок, и детскую смесь, и маски-удавки, и декларации…

Сначала все шло как и должно было идти: суета в роддоме, кавалькада такси с родственниками, хлопоты вокруг праздничного стола… Поведение Геннадия не вызывало никаких подозрений. Он, как и все отцы в таких случаях, лишь мельком глянул на лицо юного Красина и, слегка сморщившись, поцеловал его. Из роддома он ехал в последнем такси; во время церемонии водворения сына в колыбель отец околачивался вокруг стола, всматриваясь в закуски через свои толстые, обжигающие линзы.

И только когда гости разъехались, Геннадий Онуфриевич сделал первое, что показалось несколько странным. Он притащил в спальню, где поставили детскую кроватку, столик, на столик положил стопку чистой бумаги, пачку разноцветных, остро отточенных карандашей. Затем принес рейсшину и логарифмическую линейку. Смутное беспокойство закралось в сердце матери.

– Ты что это? – спросила Ирочка.

– Под детский крик лучше работается, – ответил ученый отец, водружая на столик какие-то справочники. – А рейсшиной я буду от него мух отгонять.

Ответ показался Ирочке неубедительным, тем более что мух в квартире не было.

– Знаешь что, – сказала она. – Иди в гостиную и занимайся своими делами, а я буду заниматься своими.

Геннадий Онуфриевич послушно ушел, сутулясь и добро шаркая растоптанными тапками.

Успокоенная мать взяла пеленки и пошла на кухню, но тут Красин мгновенно обернулся, жутко сверкнув толстыми стеклами, помчался назад, и никто и ахнуть не успел, как он исчез в спальне. Щелкнул врезанный в самый верх двери автоматический замок. Удивленная и встревоженная Ирочка подошла к двери.

– Гена, что случилось? Открой!

Молчание.

– Гена, что с тобой? Я тебя умоляю – открой! – тревога матери росла. Уж не сошел ли муж с ума?

Молчание.

– Не хочешь открывать – так хоть объясни толком. Что случилось?

– Вакуумная ванна! – глухо донеслось из спальни.

Ирочка похолодела.

– Какая еще ванна? – спросила она, уже предчувствуя недоброе.

– Эксперимент начался! – молодо и счастливо закричал из спальни ее супруг. – Я выращу идеального ребенка! Англоразговаривающего идеального ребенка!

– Идиот! Сумасшедший идиот! – вырвалось у молодой матери. – Сейчас же отдай мне ребенка.

Теперь она начала догадываться, что ребенок нужен был мужу для научных целей.

– Ванна! Ванна! Ванночка! Ванночка! – донеслось из-за двери, и даже послышался топот. Будущий доктор наук и благодетель человечества плясал от счастья.

– Открой!

– И не подумаю!

– Мама! Папа! Этот дурак совсем свихнулся в своем институте. Что-то хочет делать с Шуриком! Идите скорее сюда!

Прибежали старики. Возле двери срочно собрался семейный совет.

– Он не продержится и часа, – успокоила Варвара Игнатьевна. – Где он будет сушить пеленки?

– Я не буду их сушить, – донесся из скважины торжествующий шепот. – У меня их семьдесят пять штук! А мокрые я буду выбрасывать в окно!

– Хорошо! А кормежка? Может быть, ты цистерну молока приготовил? – съехидничал Онуфрий Степанович.

– Два ведра детской сухой смеси! А горячую воду вы мне будете ставить под дверь. Кроме того, мне нужна утка. Я забыл про утку.

– Боже мой, – простонала Ирочка. – Это что же творится..

– Да, вот еще что! Купите погремушку! Из головы вылетела погремушка.

– Нет! – закричала Ирочка. – Я позову милицию! Это сумасшедший, и его надо изолировать!

Ирочка кинулась к телефону, но ее уговорили пока не устраивать скандала. Варвара Игнатьевна считала, что самое большее через два часа ее сын выбросит белый флаг. Онуфрий Степанович думал, что мужчина способен на более длительное испытание, но все же рассчитывал на капитуляцию к утру.

Ирочка сдалась. Все ушли на кухню пить чай. В это время еще никто не относился к выходке Геннадия Онуфриевича серьезно. Во всем обвиняли дружков.

– Это наверняка все Нуклиев затеял, – говорила Ирочка, вытирая слезы. – Великого ученого из себя строит. Ишь, чего додумались – идеального человека растить… Родил бы своего да и издевался над ним сколько влезет. Так нет… Нашли лопуха… Заморочили мозги… А я-то дура! Я дура! Пошла на поводу! Ну уж нет, теперь, коль родила, я его ни под какие эксперименты не отдам Еще сделают из него шизика какого-нибудь, мучайся тогда всю жизнь!

– Блажь… пройдет, – успокаивала свекровь невестку. – Никакой мужик долго с ребенком не просидит. Вот увидишь – плюнет на все… Не видать им этого… идеального человека. Нужен он… Нам озорника надо… Парень озорником должен быть…

– Точно… Нам какого попроще, – поддержал Онуфрий Степанович. – Идеальный гнуть дуги не станет. И у лошадей побоится запачкаться… Нам деревенский нужен…

– Вы уж и к лошадям его пристроили, – надула губки Ирочка. – Он у меня в балете танцевать станет.

– Ну там видно будет, – рассудила бабушка.

Через два часа Геннадий Онуфриевич не капитулировал. Не было заметно даже никаких признаков. Семья по очереди приникала ухом к замочной скважине, но из спальни не доносилось ни ожидаемых проклятий и стонов отца, ни нервных воплей Шурика.

Ребенок вел себя спокойно. Слышались лишь бормотания Геннадия Онуфриевича на английском языке. Очевидно, он уже погрузил Шурика по уши в свою вакуумную ванну.

– Я знаю, почему он не кричит, – высказала Варвара Игнатьевна предположение. – Бедняга удивляется. Родился в русской семье, а над ним лопочут по-иноземному.

– Закричит еще, – успокоил Онуфрий Степанович. – Он просто думает, что мать на собрании или еще где.

– Ну пусть откроет, – прошептала Ирочка. – Я об эту ученую голову всю рейсшину расщеплю.

Пришли из школы девочки. Первой ворвалась в квартиру старшая Вера.

– Ну, где он? Показывайте скорей! В спальне? А почему дверь закрыта? Что случилось, козероги? Вы почему такие мрачные? Он что, заболел?

– Там… с ним… отец, – сказала Варвара Игнатьевна. – А ты иди, Вера, занимайся.

– Как это «занимайся»? – закричала девушка. – Разве можно заниматься в такой день? Сегодня ведь праздник! Родился на земле новый человек! Мир входящему! Я объявляю День нового человека! Торт, шампанское, танцы! Сейчас ко мне придут друзья! Козероги, за дело! Старый козерог – в магазин, козерозица – за торт! Почему молчите? Что там делает отец?

Вера зашвырнула в угол портфель и толкнулась в дверь спальни.

– Странно… закрыто. Папа, ты там? Открой, я посмотрю на маленького!

– Нечего глазеть! – донеслось из спальни. – Займись делом.

– Что?! В такой день! Открой, козерог несчастный!

Старшая дочь стала бить кулаками в дверь. Ответом ей было молчание.

– Оставь его, – сказала Ирочка. – Твой отец проводит с новорожденным эксперимент.

– Экс-пе-ри-мент? – поразилась Верочка. – Над живым ребенком? Он что – сошел с ума?

– Растит идеального человека.

– Идеального человека? Зачем он нужен? Это же будет страшная скука! – Верочка рассмеялась. – Наверно, он поддал на радостях, да? Вот чудик – не пускает посмотреть на брата. Слышишь, козерог, дай посмотреть на брата!

– Займись делом, а то задницу надеру! – опять глухо донеслось из спальни.

– Ясное дело – нализался. – Вера быстро переоделась. – Ладно, перенесем праздник на завтра. Козероги, я пошла в кино. Вернусь поздно.

– А уроки? – спросила Ирочка машинально.

– Я их выучила в троллейбусе.

Затем явилась Катя. Она, как всегда, мрачно прямо с порога проследовала к телевизору.

– У тебя брат родился, – сказала ей бабушка. – Сходила бы посмотрела. Он в спальне. – Это была маленькая хитрость – Варвара Игнатьевна надеялась, что отец разрешит младшей войти в спальню.

– Ну и что? Пусть родился, – проворчала Катька.

– Стыдись. Что плетешь?

– А мне до фени.

– Катька!

– Господи, надоели вы мне все, – проворчала младшая, но все же подошла к двери в спальню, толкнула.

– Здесь закрыто.

– Там папа, попроси его открыть.

– Эй, слышишь! Открой! – крикнула «баламутка». – Дай на этого уродца посмотреть! Небось голова как тыква!

– Займись делом! – донеслось опять из-за двери.

– Пожалуйста, – младшая Красина пожала плечами. – Мне он сто лет до фени! Идите, козероги, куда-нибудь еще, я тут телек буду смотреть. Сейчас мультики пойдут.

– А уроки? – опять по привычке опросила Ирочка.

– Я их на перемене выучила.

Не сдался Геннадий Онуфриевич и к вечеру. Шурик немного покричал, отец гаркнул что-то по-английски, и ребенок испуганно умолк. Потом послышались какой-то скрежет, шлепанье мокрым по сухому, и опять воцарилась тишина. Ирочка побледнела.

– Может, он его задушил и теперь заметает следы? – высказала она жуткую мысль.

Молодую мать пристыдили. Тут Онуфрий Степанович случайно глянул в окно и заметил на заснеженном асфальте какое-то распростертое тело. Дед охнул.

– Там… – прошептал он, показывая на окно.

Все кинулись к окну.

– Пеленка! – воскликнула Ирочка. – Вот дурак! Он выбрасывает пеленки!

Она подбежала к двери и стукнула кулаком:

– Прекрати выбрасывать пеленки! Складывай их в угол!

– Утку! – раздалось глухо из спальни. – Тогда прекращу!

– Хорошо. Получишь утку. Открой дверь.

– Ну уж нет! Я не такой наивный дурак. Поставьте утку у двери, а сами выйдите из комнаты.

– Ты уже совсем… – начала Ирочка, но Варвара Игнатьевна зажала ей рот и стала шептать что-то на ухо. Лицо молодой матери посветлело.

– Согласны! – громко ответила она.

В комнате решили оставить засаду. Именно эта коварная мысль пришла на ум Варваре Игнатьевне.

В засаде остался Онуфрий Степанович. Он должен был спрятаться за шкаф, а когда дверь приоткроется, рвануть ее на себя. Пока будет идти борьба, на помощь из другой комнаты подоспеют женщины.

– Попадется, как мышка в мышеловку, – заранее торжествовала Варвара Игнатьевна.

Но сын оказался достойным своей матери.

– Идите все на кухню и кричите оттуда по очереди, – приказал он, когда утку установили возле двери.

Этого никто не ожидал.

– Как тебе не стыдно, – попробовала было усовестить сына мать, но тот был непреклонен.

– Я не могу рисковать, – донесся упрямый голос ученого. – Как говорится, доверяй, но проверяй.

И всем ничего не оставалось делать, как ретироваться на кухню и кричать оттуда, словно солдатам на перекличке:

– Я!

– Я!

– Я!

Вскоре в спальне начался громкий плач, который постепенно, несмотря на грозные английские окрики, перешел в захлебывающийся крик.

– Он уморит его голодом! – заплакала Ирочка: – Он запихивает ему детскую смесь.

Наверно, это было действительно так, потому что сквозь английские иногда прорывались русские слова:

– Пей! Она совсем как настоящая!

Сердце бедной матери не выдержало. Она подбежала к дверям в спальню и забарабанила кулаками:

– Эй, слышишь! Ученый мерзкий! Пусти нас! Мы согласны на все твои условия! Говори, что нам делать!

Послышались шаги. Потом в щель под дверью просунулся листок бумаги. Ирочка торопливо схватила его. На листке было напечатано на машинке – даже это, дьявол, предусмотрел – следующее:

– М-да… – первым опомнился Онуфрий Степанович. – Серьезная бумага…

– Я не согласна насчет этого… как его… Смита… – Варвара Игнатьевна брезгливо сморщилась. – Гадость какая-то… Уж лучше пусть будет Шарль. Почти Шарик.

В это время Шурик-Смит залился не своим голосом.

– Где ручка? – закричала Ирочка. – Я согласна подписать хоть что! Это же сумасшедший! Разве вы не видите, что это сумасшедший? Пусть только откроет дверь! Мы его покажем психиатру!

– Меньше болтайте, – подал голос в замочную скважину ученый. – Ребенок хочет есть. Он почему-то невзлюбил сухое молоко. Еще немного, и придется применить искусственное питание. Через шланг. Я запасся шлангом. Питание под давлением – вполне безопасный научный метод.

Притихшие, все в молчании по очереди подписали декларацию и подсунули ее назад в щель под дверь.

Щелкнул замок, и на пороге возник экспериментатор. Волосы его были всклокочены, рукава закатаны, стекла очков запотели, и глаза беспокойно прыгали за ними, как озябшие воробьи за зимним окном. Через руку молодого ученого свисали какие-то плотные марлево-резиновые штуки, похожие на удавки.

– Подходи по очереди, – сказал Геннадий Онуфриевич усталым голосом. – Только без фокусов.

– Маленький ты мой, родненький! – закричала Ирочка, забыв про Декларацию, и рванулась к своему Шурику. Но Геннадий Онуфриевич оставался бдительным. Он быстро и ловко накинул на жену повязку-удавку, и крик бедной матери трансформировался в невнятный хрип.

Так же сноровисто, не исключено, что ученый до этого тренировался на своих коллегах, молодой Красин укрепил глушители, как потом их прозвали, на рты родителей и только тогда освободил дорогу.

Процессия, похожая в масках на врачей во время операции, вступила в спальню.

Ирочка, едва увидела свое многострадальное чадо, так и бросилась к нему, испуская невнятные звуки через глушитель. Деды обступили кроватку, пытаясь завязать с Шуриком-Смитом дружеские отношения. Но сделать это было чрезвычайно трудно, так как до младенца через повязки-удавки не доходили ни их голоса, ни улыбки. Пришлось удовлетвориться лишь одной «козой». Естественно, что Шурик-Смит, видя возле себя лишь одно человеческое лицо, тянулся к отцу.

– Бу-бу-бу, – говорил он пока еще на непонятно каком языке.

Во время кормления грудью юного Красина произошел небольшой инцидент. Ирочка вдруг сорвала с себя глушитель и закричала:

– Не могу больше! Вяжите этого изверга! В милицию его!

Но экспериментатор предусмотрел и это.

– Телефон отключен, – сказал он спокойно. – Я вооружен. – Геннадий Онуфриевич вытащил из кармана увесистый апельсин… – А поскольку ты нарушила первый пункт Декларации…

– Нет, нет! – испуганно перебила Ирочка мучителя. – Только не это… Прости меня. Это нервный срыв. Имею я, как мать, право на нервные срывы?

– Не имеешь, – жестко сказал экспериментатор. – Но ладно… – смягчился он. – Я тоже человек. На первый раз прощаю… Или, может, еще кто хочет вязать меня? – Молодой ученый доброжелательно посмотрел на родителей.

Запуганные Онуфрий Степанович и Варвара Игнатьевна затрясли белыми повязками, как козы бородами.

– И хватит болтать, – предупредил ученый. – А то я не ручаюсь за чистоту опыта. И так процент разговора по-русски превысил норму погрешности на десять разговоробаллов.

– А разве есть такой процент? – не удержалась мать. – Неужели ты даже это предусмотрел?

– А как же, – самодовольно сказал Геннадий Онуфриевич. – Я же понимаю, что имею дело с живыми людьми. Да и вообще в любом, самом химически чистом веществе есть примеси.

– Значит, мы – примеси? – спросила Ирочка.

– Да. Примеси. – Экспериментатор набросил на рот жены удавку-глушитель и туго завязал ее. – Все! По кроватям! Ира, ты будешь спать с девчатами. Я остаюсь здесь. Если кто понадобится – вызову. Только не забывайте – вход строго в повязках. Держите их всегда при себе.

Геннадий Онуфриевич допустил только одну ошибку. Он не догадался дать на подпись Декларацию своим дочерям. Или он недооценил детский изворотливый ум, или скорее всего просто не подумал об этом – не может же человек предусмотреть все.

Вечером, когда Вера и Катя вернулись домой из кино, не было уже смысла скрывать происшедшие за время их отсутствия позорные события: капитуляцию, подписание Декларации, отречение от Шурика в пользу Смита, повязки-удавки…

Экспансивная Вера не могла слушать спокойно. Она то издевалась над старшими, сдавшимися на милость победителя, то выкрикивала угрозы в адрес сумасшедшего отца, то звала к немедленному штурму спальни. Девушку еле уговорили подождать утра. Утром надо попытаться еще раз спокойно поговорить с экспериментатором. Может быть, вакуумную ванну можно сделать полувакуумной? (Как странно устроен человек. Всего несколько часов назад мысль об опыте над новорожденным казалась всем чудовищным бредом, а теперь семья Красиных уже была согласна на полуопыт.)

Младшая же лишь бросила: «Вот подожду немного да сбегу от вас… Сумасшедший дом какой-то…»

Ночь прошла тревожно. То Ирочка, то деды вскакивали, прислушивались к каждому шороху, доносившемуся из спальни. Несчастная мать несколько раз выбегала босиком в коридор, приникала ухом к двери, где спал ее родной Шурик, надеясь на какое-нибудь чудо: вдруг малыш позовет ее к себе человеческим голосом, и варвар не устоит, дрогнет. Но чуда не произошло, и молодая женщина еле дождалась рассвета.

Утро не оправдало возложенных на него надежд. Геннадий Онуфриевич проснулся поздно. Правда, он допустил к Шурику-Смиту всех желающих («Повязки покрепче, и побыстрее, побыстрее»), но сам оставался хмур, сосредоточен и ни в какие дискуссии не вступал.

На старшую дочь, которая хотела было наставить отца на путь истинный, ученый накричал, что с ним никогда не случалось, и обиженная девушка со слезами на глазах убежала в школу.

«Баламутку Катьку», вякнувшую было, что пора кончать, дескать, «эту заварушку», и так, мол, тошно на свете жить, «подохнешь в этом странном доме», отец сильно надрал за уши, что также было из ряда вон выходившим событием. Вспыхнувшая «баламутка» стиснула зубы и ничего не сказала в ответ на обиды, что было плохим признаком.

Переглянувшись, взрослые Красины молчаливо решили пока не затевать никаких разговоров с ученым, надеясь, что время все поставит на свои места.

Часам к одиннадцати пришли остальные участники эксперимента «Идеальный человек» – Олег Борисович и Сенечка. У них были довольные, сияющие лица.

Ирочка надеялась до этого каким-либо образом приобрести в них союзников, но, увидев торжествующий вид ученых, оставила свою затею.

Друзья принесли цветы, шампанское, торт, и пришлось устроить праздничный чай. Сначала Нуклиев и Сенечка поздравили Ирочку, воздали должное ее цветущему виду, но потом о молодой матери забыли, и разговор пошел об эксперименте. Красины узнали, что тема утверждена Полушефом, что Геннадию Онуфриевичу предоставлен двухгодичный академический отпуск. (О боже! А они-то надеялись, что он сегодня уйдет на работу, и Шурик останется в их распоряжении!)

Красины приуныли. Они поняли, что дело намного серьезнее, нежели они предполагали.

Прощаясь, Нуклиев поднял указательный палец и сказал старикам:

– Гордитесь! Ваш внук будет первым идеальным человеком в мире, созданным по научной методике. А вашему сыну воздвигнут памятник.

Геннадий Онуфриевич скромно потупил взор.

– А может… – начала Ирочка.

– Все «может» позади!

– Я хочу сказать…

– Теперь говорить будет он, – Сенечка кивнул в сторону спальни. Младший лаборант держался очень важно, словно уже был доктором наук.

– Тьфу! – плюнула им вслед Варвара Игнатьевна, когда за гостями закрылась дверь. – Родили бы своих да и воспитывали бы… Этих «идеальных» чертей!

Так прошло несколько дней. Опыт продолжался, и семья не видела никакой возможности прервать его. Из спальни постоянно неслась иностранная речь, звуки классической музыки (отец развивал у сына эстетические наклонности), трещал проектор (показывалась специально подобранная программа научно-популярных фильмов о зодчестве, животных, искусстве), доносилось то рычание льва, то трели соловья, то грохот извергающегося вулкана.

Красины ходили подавленные, вздрагивали от странных звуков, несущихся из спальни.

Но это еще полбеды. Хуже всего действовали на нервы занятия спортом. Да, да… Отец уже начал учить сына плаванию. Он напускал в ванну воды, закрывался там с Шуриком-Смитом, и потрясенная семья слушала спортивные команды, звучащие в ванной на английском языке.

– Forward![1]

Плеск, крик…

– Back![2]

Придушенный вопль…

– Ну же… I swim the crawl stroke![3]

Прерывистый, захлебывающийся стон…

– Breast![4]

Молчание, ужасное длинное молчание… Потом судорожный кашель, астматическое дыхание.

– Butterfly![5]

Ирочка не могла слушать, убегала в комнату, затыкала уши пальцами, рыдала в подушку. Старики пытались образумить сына:

– Ты же его утопишь! Пусти хоть нас, мы его за ножки подержим!

Сын не отвечал. Закончив тренировку, Геннадий Онуфриевич заворачивал жертву в полотенце, молча относил в спальню и закрывался на ключ.

Вечером за чаем Красины грустно смотрели друг на друга. Неужели так будет долгие семь лет? Неужели не найдется выход?

Выход нашла Вера. Однажды, прихлебывая чай, она сказала:

– Слушайте, что я придумала, козероги! Мы должны начать контропыт. Учить Шурика русскому!

Ирочка и старики уставились на девушку:

– Учить русскому?

– Ну да! Это же разрушит нашему ученому все планы! Представляете, вдруг наряду с английскими словами Шурик начнет произносить русские! Что это значит? Это значит, что вакуумная ванна дала течь, и продолжать эксперимент не будет смысла. Эти шизики, – она имела в виду экспериментаторов, – придут к выводу, что примеси оказалось больше нормы, и прекратят опыт. Точно прекратят! Я их знаю. Никто из ученых не будет работать с загрязненным материалом! Надо только найти способ пробираться в спальню!

Это было настолько здорово придумано, что трое взрослых в ответ лишь заплакали.

Однако осуществить контропыт оказалось необыкновенно сложно. Легко сказать – пробраться в спальню. Геннадий Онуфриевич на работу не ходил и мог сутки не покидать дома. Единственная возможность проникнуть в комнату была в 8.00 и 17.00, когда ученый разрешал свободный доступ в спальню всем желающим, разумеется, в глушителях. В это время Геннадий Онуфриевич брился, купался, слушал радио, телевизор – этих аппаратов в спальне не было – чистота опыта! – и вообще отдыхал от научной деятельности. Однако что можно сделать в эти короткие минуты, тем более что утром Вера была в школе? Да если учесть, что Геннадий Онуфриевич приобрел нехорошую привычку неожиданно подкрадываться на цыпочках, чтобы проверить, не нарушил ли кто первый пункт Декларации?

И тогда опять же Вере пришла мысль использовать стоявший в спальне шкаф. Это был огромный платяной шкаф, занимавший полспальни и почти пустой.

Если залезть в него, скажем, в 17.00, а ночью, когда экспериментатор спит (спит он – пушкой не разбудишь), засорять опыт разговорной примесью, то в 8.00 можно спокойно улизнуть. Одной Вере, конечно, еженощно такой работой заниматься трудно, но по очереди с матерью можно начать массированную систематическую атаку на английскую вакуумную ванну, и через год, к изумлению экспериментатора, молодой человек, вместо того чтобы коверкать английские слова, свободно заговорит по-русски.

После некоторых колебаний план проведения контропыта был одобрен всей семьей. (В него не была посвящена лишь Катька-«баламутка» по причине своей идейной незрелости.) Опыт получил название «Брешь» (его тоже придумала Вера) – имелась в виду брешь в вакуумной ванне.

Дальнейшие события в семье Красиных вполне можно назвать как «приключения в платяном шкафу».

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой семья Красиных начинает контропыт под названием «Брешь»

Операцию «Брешь» решено было начать немедленно. Пока Геннадий Онуфриевич смотрел телевизор, семья быстро провела подготовку к ночному контропыту. Деды стояли за спиной сына «на стреме», а Ирочка и Вера быстро перенесли в платяной шкаф матрац, подушку, одеяло, двухдневный аварийный запас продовольствия и прочее необходимое для длительного путешествия. Первой забралась в шкаф Вера…

Когда Геннадий Онуфриевич на цыпочках прокрался к двери и рывком распахнул ее, он увидел лишь идиллическую картину: молодая мать, завязанная по всем правилам Декларации повязкой-удавкой, кормила грудью Шурика-Смита, не проявляя ни малейшей попытки издать какой-нибудь, даже невнятный звук.

Покормив юного подопытного Красина, Ирочка так же безропотно удалилась. Геннадий Онуфриевич пожелал жене спокойной ночи, чмокнув ее в повязку-удавку, закрыл дверь на ключ, включил настольную лампу и засел за какие-то расчеты.

Так прошло с полчаса. Вере через неплотно прикрытую дверь шкафа хорошо виден был отец, освещенный лампой, его какое-то одухотворенное лицо, спутанная, нависшая на лоб шевелюра…

«Он стал фанатиком, – подумала девушка. – Если он меня застанет здесь…»

Вскоре Геннадий Онуфриевич устало откинулся на спинку стула и некоторое время посидел так, едва слышно что-то бормоча. До Веры донеслись слова «интерпретация» и «квадрат из косинуса» или что-то в этом роде.

Затем ученый-фанатик посмотрел на часы, взял рейсшину и подошел к кроватке спящего Шурика-Смита. Он осторожно снял одеяльце с младенца, измерил сына рейсшиной и тщательно занес в толстую тетрадь результаты измерений. После этого экспериментатор стал тормошить ребенка, щекоча его под мышками и слегка дергая за уши.

Старшая дочь с ужасом наблюдала за отцом.

«Если и дальше так пойдет, – подумала она, – я не выдержу… Может быть, он вивисекцию ему станет делать?»

Но экспериментатор не стал делать вивисекцию Шурику-Смиту. Он разбудил сына и стал разговаривать с ним по-английски, показывая ему различные предметы и называя их.

Ученый провел за этим занятием с полчаса, затем укрыл ребенка и опять уселся за стол что-то писать. Очевидно, заносил в тетрадь итоги ночного урока.

Лег Геннадий Онуфриевич только в двенадцать часов. Перед сном он, как молитву, прочел наизусть что-то по-английски. Очевидно, готовился к завтрашнему утреннему уроку.

Через пять минут будущий доктор наук и благодетель человечества храпел.

Старшая дочь выждала с полчаса, потом бесшумно вышла из шкафа (петли были заранее смазаны подсолнечным маслом) и приблизилась к своему брату. Начиненный иностранной речью Шурик-Смит безмятежно спал, издавая пока лишь чмокающие интернациональные звуки.

– Шурик… бедный мой Шурик, – прошептала Вера, вытирая слезы. – Хочешь, я спою тебе колыбельную?

Не решаясь будить брата, сестра тихо стала напевать ему на ухо слова колыбельной. Ведь установлено, что человек во сне знания усваивает даже лучше, чем наяву…

Таким образом, этой ночью опыт схлестнулся с контропытом.

Последующие ночи прошли без каких-либо происшествий. Геннадий Онуфриевич проводил вечерний урок, читал по-английски «молитву» на ночь и тут же отходил ко сну. Через полчаса из шкафа вылезали или Ирочка, или Вера и пытались вытеснить английские понятия русскими.

В 8.00 утра ученый чистил зубы и завтракал. В спальню допускались «примеси», которые вваливались в комнату, невнятно бормоча, в своих повязках-удавках похожие на призраков, и можно было незаметно улизнуть из шкафа.

Иногда, правда, мешал Нуклиев. Завкафедрой часто навещал коллегу и, случалось, задерживался допоздна, что лишало возможности проникнуть в шкаф. Если же Олег Борисович приходил с бутылкой, то ученые бубнили в спальне чуть ли не до рассвета (по-английски, разумеется, – ничего не поймешь), и завкафедрой оставался ночевать у Красиных. Спал он плохо и, очевидно, считая, что находится дома, разгуливал по квартире, искал какие-то лекарства, жарил яичницу, звонил кому-то по телефону, желая спокойной ночи, и один раз даже зачем-то крикнул петухом. Наверно, сказывались холостяцкие привычки.

Только однажды все дело повисло на волоске. Контропыт едва не провалился. На бедную мать, когда она ночью подошла к кроватке сына, вдруг что-то нашло. Какое-то затмение…

Сдерживая рыдания, Ирочка приникла к Шурику-Смиту, стала тискать его, целовать. Испуганный ребенок проснулся и поднял крик. Экспериментатор заворочался на кровати. Мать пыталась успокоить сына, шепча ему нежные слова, но тот испугался еще больше, увидев возле себя в неверном свете фонаря с улицы чужое лицо (он никогда не видел мать без повязки-удавки), и заревел еще пуще.

Отец приподнял голову от подушки. Ирочка метнулась к шкафу. По пути она зацепилась за стул, и тот с грохотом рухнул на пол.

– Что? Кто здесь? – испуганно вскочил Геннадий Онуфриевич. Его взлохмаченная голова четко вырисовывалась на фоне окна, похожая на силуэты, которые вырезают художники-кустари прямо посреди толпы на курортах Черного моря.

Ирочка замерла, тело ее омертвело, сердце остановилось. Казалось, все погибло.

Но тут сработал древний материнский инстинкт. Тело у Ирочки вдруг стало гибким, движения неслышными, дыхание исчезло, глаза стали видеть в темноте. Черной неслышной молнией метнулась она в шкаф. Бесшумно закрылись дверцы – не подвели смазанные петли.

– Эй! Кто здесь? – опять спросил ученый, но теперь уже неуверенно.

Геннадий Онуфриевич некоторое время подозрительно вглядывался в темноту, потом встал, хрустя коленными чашечками (за окном шел мокрый снег, а у Геннадия Онуфриевича всегда в сырость хрустели коленные чашечки), и обошел всю комнату, покачал дверь, проверяя, заперта ли она.

Все еще не успокоенный, экспериментатор зачем-то поднял крышку ночного горшка, затем подошел к окну и забарабанил в раздумье по стеклу. Потом он на цыпочках, наверно по привычке, подкрался к детской кроватке, неожиданно упал на колени и заглянул под нее.

Разочарованный, но по-прежнему не успокоенный, ученый некоторое время постоял в задумчивости. Какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что в комнате кто-то есть.

Но Ирочка тихо сидела в шкафу, в окно успокаивающе барабанил мокрый снег, мирно посапывал Шурик-Смит, и Геннадий Онуфриевич улегся спать.

Однако утром он опять внимательно осмотрел комнату. Проверил замок двери, заглянул под тахту, на которой спал, снова проверил, закрыта ли дверь.

Самый опасный момент был, когда он в раздумье остановился перед шкафом. Открыть или не открыть? Экспериментатор уже протянул было руку к ключу, но потом передумал. Шкаф стоял такой домашний, безобидный, уютный… Кроме того, он классическое место действия анекдотов, и искать в нем кого-либо унизительно даже для самого себя.

Геннадий Онуфриевич опустил руку, протянутую к ключу, и пошел умываться. Насмерть перепуганная, дрожащая, еле стоявшая на ногах Ирочка вылезла из шкафа, добралась до своей кровати и без сил свалилась.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том, как Ирочка услышала слово «череп» и что из этого получилось

Однажды, проходя мимо спальни, Ирочка остановилась. За дверью шел громкий разговор мужа с Нуклиевым.

– Ты каждый день объект измеряешь? – спрашивал завкафедрой.

– Каждый день на одну целую шесть десятых миллиметра прирастает, – отвечал муж.

Сначала мать не поняла, о каком объекте идет речь, но потом до ее сознания дошло, что «объект» – это же ее Шурик… «Ах негодяи», – прошептала Ирочка. Злость сдавила ей грудь.

– Очень хорошо. Возможно, рост зависит от речевой характеристики… – продолжался разговор за дверью.

– Наверняка зависит.

– А череп ты измерял?

– Нет, череп не измерял.

– Это ошибка! Надо немедленно начать измерять череп. Вдруг размер черепа тоже зависит от речевой характеристики?

– Да, но тогда… Это…

– Мировая сенсация!

– Вот именно!

Слово «череп», произнесенное в связи с ее милым Шуриком, почему-то окончательно вывело из себя молодую мать. Она забарабанила кулаками в дверь.

– Откройте! Изверги! Людоеды, вот вы кто! Откройте, а то я вызову психическую помощь! Я вам покажу «череп»!

Дверь раскрылась. На пороге возник Нуклиев в элегантном пенсне французского производства.

– Ш-ш-ш! – зашипел он страшным голосом. – Вы нарушаете чистоту опыта!

– Чистоту? – задохнулась бедная мать.

– Да, чистоту. Я прошу вас не срывать нам опыт, – сказал научный руководитель вежливо, постепенно успокаиваясь. – Иначе…

– Иначе что?

Олег Борисович помолчал. Очевидно, он не знал, что будет в том случае, если Ирочка сорвет опыт.

– Вас лишат права материнства! – брякнул он наконец. Это были глупые слова, сказанные в минуту запальчивости, но они оказались последней каплей в чаше терпения несчастной матери.

– А этого не хотел? – вдруг вырвалось у Ирочки, и она бабахнула по голове научного руководителя пустым тазиком из розовой пластмассы, который держала в руках, собираясь мыть пол. Элегантное пенсне в зеленой оправе французского производства упало на пол и распалось на несколько частей. Научный руководитель нагнулся, грустно разглядывая осколки. Женщина есть женщина. Ирочке стало жаль дорогую вещь. Она опустилась на колени и стала собирать стекла.

– Оправа цела, – сказала она практичным голосом. – А стекла можно заменить. Копеек тридцать стоит. Хотите, я их заменю?

Олег Борисович тоже опустился на колени.

– Нет уж, – сказал он голосом обиженного ребенка. – Ни за что! И стекла сам соберу! Уберите свои руки!

– Я разбила, я обязана и вставить.

– Нет уж!

– Да!

Их руки встретились. Научный руководитель смутился. Ирочка тоже слегка смутилась.

– У вас есть жена? – спросила она после некоторого неловкого молчания.

– Нет, – пробормотал завкафедрой.

– А девушка?

– Так… Вообще… Можно сказать, нет. А что? Какое это имеет отношение?

– Я заклинаю вас! – страстно прошептала Ирочка. – Во имя будущей вашей жены и будущих детей! Отдайте мне Шурика!

– Какого Шурика? – удивился Олег Борисович.

– Моего Шурика… – слезы выступили на глазах матери. – Смита или как вы его там называете…

– А, вот вы о ком… да… Смитом… Это чтобы…

– Если я вас сейчас… сейчас поцелую, отдадите мне… Смита?

– Чего сделаете? – не понял научный руководитель.

– Поцелую.

– Поцелуете? Зачем? – опешил Олег Борисович.

– Вас что, никогда не целовали? – Ирочка, потупя глаза, собрала остатки стеклянных осколков в правую ладонь.

– Ну допустим… Так… Вообще… И какое это имеет значение? – Нуклиев совсем смутился.

– Эх ты! Крыса ученая! – вдруг закричала Ирочка. – Даже целоваться не умеет! Вот тебе! Получай! – и запустила остатками очков в лоб будущей мировой знаменитости.

Какие невероятные возможности дала нам природа! Такой, казалось бы, спокойный, уравновешенный человек, талантливый, можно сказать, гениальный ученый, вдруг мгновенно вертанулся на сто восемьдесят градусов и проворно, как заправский орангутанг, побежал на четвереньках к двери. Лязгнул засов, повернулся ключ.

На шум прибежала Варвара Игнатьевна.

– На помощь! – закричала Ирочка, кидаясь на дверь. – Отобьем у этих извергов ребенка! До каких пор сумасшедшие будут мучить нашего Шурика?

Ничто так возбуждающе не действует на человека, как состояние аффекта другого человека.

– Ах изверги! Ну берегитесь! – воскликнула свекровь и с налета ударила в дверь коленом. Доски затрещали.

– Что? Кто? Зачем? – в коридор просунулась перепуганная заспанная физиономия Онуфрия Степановича.

– Давай высаживай дверь, разлегся, старый черт! – скомандовала супруга.

– Пожар? – хрипло спросил еще не пришедший в себя Онуфрий Степанович.

– Пожар! Тебе бы только клопов давить!

Ухнув, Онуфрий Степанович навалился на дверь. Дверь застонала, но не поддалась. Онуфрий Степанович разбежался, сколько хватало места, и саданул плечом. Полетели куски штукатурки, зазвенели расположенные наверху на полке пустые стеклянные банки. Однако даже от такого страшного удара дверь не сломалась.

Замечена странная особенность строителей. Почему-то входные двери они делают из тонкой фанеры, почти беззащитными от воров и грабителей (осторожные люди потом обивают ее тонкой броней, врезают по три замка), внутренние же двери изготовляются из особо прочной древесины.

– Поосторожней там! – донеслось из осажденной комнаты. – Стены обрушите!

– Ударим разом все трое! – распорядилась Варвара Игнатьевна.

Осажденные всполошились. Послышались торопливые шаги, визг двигаемой по полу мебели. Очевидно, спешно возводилась баррикада.

– Раз! Два! Взяли!

Удар был ослаблен из-за того, что на подходе Ирочка и Варвара Игнатьевна столкнулись, рикошетом отлетели к Онуфрию Степановичу, тот скосился вправо и ударился не посередине двери, а у косяка. Но все же дверь дала длинную зигзагообразную трещину.

Как ни странно, но эта трещина отрезвила нападающих, в первую очередь женщин.

– Не стоит ломать дверь, – сказала Ирочка. – Потом где ее достанешь?

– Да, – согласилась Варвара Игнатьевна. – Лучше мы их возьмем измором. Установим дежурство и будем глушить сковородкой по одному, как сусликов. Надо кончать этот бардак!

Обрадованный окончанием штурма, Онуфрий Степанович попытался было улизнуть, чтобы продолжить прерванный сон, но был ухвачен за шиворот супругой.

– Станешь дежурить первым, кот ленивый! Постелю тебе у дверей. Если будут выходить, зови нас на помощь, а сам глуши вот этой сковородкой, – Варвара Игнатьевна принесла алюминиевую сковородку на длинной ручке.

– Никуда они не денутся, голубчики.

Онуфрий Степанович послушно улегся на пост. Ночь прошла без приключений, но утром выяснилось, что Олег Борисович исчез. Об этом через дверь торжествующе сообщил всем его соратник.

– Как это исчез? – не поверила Варвара Игнатьевна.

– А так! Через окно! Еще и простыня висит! А для меня одного запасов горшка и еды хватит на неделю! Вы же подумайте о бедственном положении ребенка!

Никто, конечно, не поверил, что Нуклиев сбежал, и Варвара Игнатьевна спустилась во двор, чтобы лично убедиться в наличии простыни.

Действительно, с восьмого этажа на седьмой свисала скатанная в толстый жгут простыня. Недоверчивая по натуре Варвара Игнатьевна не поленилась и отправилась в расположенную под Красиными квартиру.

Жившая в пятьдесят восьмой квартире моложавая старушка с кудрявыми льняными волосами долго запиралась, но потом все-таки рассказала, что часа в три ночи ей послышалась подозрительная возня на балконе. «Может быть, голуби озоруют?» – подумала старушка, но тут в окно раздался осторожный стук. Тогда бедняга перепугалась насмерть. Телефона у нее не было, и женщина решила уже бежать на лестничную клетку, чтобы звать на помощь соседей.

– Мамаша, не делайте этого! – раздался глухой голос. – Мамаша, ради всего святого прошу – не делайте этого! Я не вор, не убийца, не грабитель. Я просто несчастный человек! Впустите меня, и я вам все расскажу!

Трепеща от страха, старушка вгляделась в окно и на фоне уличного фонаря увидела тощую дрожащую фигуру в майке и трусах.

Хозяйка пятьдесят восьмой квартиры открыла балконную дверь. В комнату буквально ввалилось бледное, лязгающее от страха и холода существо. На существе была испачканная, разорванная в двух местах майка, легкомысленные трусы со сценками из мультфильма «Ну, погоди!» и домашние женские тапочки.

– Чем могу служить? – сухо спросила старушка.

– Видите ли… – торопливо, боясь, что его перебьют, сказал незнакомец. – Дело в том, что я, так сказать… классический любовник из классического анекдота…

– Муж уехал в командировку, а потом неожиданно вернулся?

– Вот именно, – лязгнул зубами «классический любовник».

– Это к кому же вы заявились? – полюбопытствовала старушка. – К старой или к молодой?

Как и большинство старушек, она знала всех обитателей дома.

– Конечно, к молодой… к этой… как ее…

– Милочке?

– Да…

– Так ее зовут Ирочкой.

– Видите ли… – пробормотал молодой человек. – Для меня это не имеет большого значения.

– Вот она, современная молодежь, – не удержалась от морали старушка, но все же напоила незадачливого любовника липовым медом, выдала брюки бывшего мужа, дала на троллейбус четыре копейки и посоветовала жениться.

– Зачем? – нагло ответил незнакомец. – Зачем жениться, если сосед женат?

С этими пошлыми словами любовник исчез, и больше она ничего о нем не знает, но думает, что если он порядочный человек, то брюки ей пришлет по почте.

Рассказ глупой, выжившей из ума старушенции привел Варвару Игнатьевну в ярость.

– Вы что натворили? – закричала она. – Зачем надо было этого проходимца поить медом да еще выдавать брюки? Его надо было связать бельевой веревкой и отнести в их, красинскую, квартиру.

– Как же я его донесу? – удивилась старушка. – Да и жалко…

– Тьфу! – плюнула на прощание Варвара Игнатьевна. – Может, к тебе самой любовники ходят, поэтому и чужих жалеешь? Парик носит, старая дура! – Варвара Игнатьевна всегда была несдержанной на язык. – Вот стащить с тебя этот парик да повырывать пух!

– Какой парик? Какой пух? – обиделась старушка. – Вот! – Она дернула себя за волосы. – Все свое!

Но Варвара Игнатьевна уже не слушала. Она бежала домой, чтобы сообщить, что негодяй Нуклиев не только сбежал, но и опорочил доброе имя их семьи.

Однако бегство Олега Борисовича облегчило обстановку. Теперь соотношение сил явно складывалось в пользу семьи Красиных. Можно было смело идти на штурм спальни, сорвать дверь, отобрать ребенка, а самого экспериментатора вязать бельевой веревкой, как опасного преступника, и держать его в таком состоянии, пока не очухается.

Семья Красиных опять выстроилась перед спальней в боевой порядок, но в это время в прихожей раздался звонок.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой перед дверью квартиры Красиных появляется лев из Воронцовского дворца

– Это он, мерзавец! – воскликнула Варвара Игнатьевна. – Явился – не запылился! Я сама отутюжу его, кота паршивого!

С этими словами Варвара Игнатьевна взяла увесистый, на толстенной платформе сапог невестки и пошла открывать дверь.

За порогом стоял плюгавый мужичишка в облезлой кроличьей шапке и с большим красным носом в синих прожилках.

– Кирпич куда будем сгружать, хозяйка? – спросил он деловито и высморкался в грязную рукавицу.

– Какой кирпич? – удивилась Варвара Игнатьевна.

– Какой заказывали.

– Не заказывали мы никакой кирпич!

Мужичишка на секунду задумался.

– Это сто шестая?

– Сто шестая.

– Дом восемнадцать? Корпус два?

– Точно.

– Значит, не ошибся. – Мужичишка снова высморкался в рукавицу. – Грипп замучил, – пояснил он. – Цельный трест грипп повалял. Один я, почитай, остался. За весь трест вкалываю. Так куда валить кирпич?

– Не знаю никакого кирпича! Здесь какое-то недоразумение! – Варвара Игнатьевна хотела захлопнуть дверь, но мужичишка проворно вставил в щель заляпанный известью сапог.

– Э нет! Так дело не пойдет, хозяйка. Кирпич заказан? Заказан. Деньги плочены? Плочены.

– Какие деньги? – опять удивилась Варвара Игнатьевна. – Я не платила никаких денег.

– Не вы, так муж ваш. Сто целковых авансом.

– Мой муж тоже не давал.

– Уж не знаю кто. Меня это дело, хозяйка, не касается. Мне сказали: достань, Семеныч, самосвал кирпича, я и достал. Вон он – во дворе стоит. Говори быстрей, хозяйка, в какое место валить, а то самосвал простаивает. Ему еще пять ездок делать. Начальство спохватится – по шапке могут дать. У нас начальство в тресте больно строгое.

– Проваливайте вы со своим кирпичом! – Варвара Игнатьевна неожиданно ловким, точным ударом выбила заляпанный известью сапог из щели и с силой захлопнула дверь.

Потом она подбежала к окну. Во дворе действительно стоял самосвал с кирпичом и пускал синие клубы дыма. Шофер нетерпеливо поглядывал в окошко кабины. Вскоре к нему торопливо подошел мужичишка в заляпанных сапогах и что-то стал говорить. Самосвал тронулся с места, подъехал к детской площадке и свалил возле нее белый кирпич. Поднялось облако пыли.

– Психические какие-то, – пробормотала Варвара Игнатьевна. – Кирпич им некуда девать!

Вскоре в прихожей снова раздался звонок. На этот раз перед Варварой Игнатьевной стоял солидный, хорошо одетый мужчина с седой профессорской головой и толстым портфелем.

– Здравствуйте, мадам, – сказал он вежливо. – Можно мне осмотреть вашу спальню?

– Вы из пожарных?

– Почти, – снисходительно улыбнулся мужчина.

Варвара Игнатьевна впустила его в квартиру. Пожарник не спеша прошел на кухню, достал из портфеля блокнот, фломастер и рулетку. Затем он тщательно вымерил дверь в спальню. После этого так же вежливо постучался к Геннадию Онуфриевичу.

– Кто? – угрожающе послышалось из-за двери.

– Насчет потолка.

Дверь быстро открылась, и «профессор» исчез в спальне. Пробыл он там недолго. Вышел, деловито записал какие-то цифры фломастером в блокнот.

– Как будем бить, мадам? Снаружи или изнутри?

– Кого бить? – с замиранием сердца спросила Варвара Игнатьевна, уже смутно о чем-то догадываясь.

– Потолок.

– А зачем его бить? – спросила Варвара Игнатьевна дрожащим голосом.

«Профессор» уставился на нее.

– Так вы ничего не знаете?

– Н-нет…

– Что ж он вам не сказал?.. К нам, мадам, поступил заказ – заложить кирпичом дверь в спальню, а ход на крышу пробить через потолок. Вот я и спрашиваю: откуда будем бить ход? Изнутри или с крыши? Если с крыши, то надо башенный кран монтировать. Это дешевле, но долго. Пока привезем, пока смонтируем. Из спальни быстрее, зато дороже, поскольку кирпич надо со двора на руках носить и леса в комнате ставить. Но в этом случае управимся за три дня. Так как будем, мадам?

– Степаныч! Степаныч! – закричала одуревшая Варвара Игнатьевна. – Иди послушай, чего эти чеканутики придумали! Дитя живьем замуровать хотят!

Прибежал испуганный заспанный Онуфрий Степанович – он только что прилег на часок после еды и стаканчика портвейна.

– Что? Где? – спросил он, уже нацеливаясь грудью на седовласого «профессора». – Он?

– Наш-то совсем свихнулся: потолок хочет пробивать – лаз на крышу делать, а эту дверь кирпичом заложить.

– Ух! – только и сказал пораженный старик.

«Профессор» аккуратно сложил в портфель блокнот, фломастер, рулетку и сказал:

– Ну это ваше внутреннее дело. Я задаток получил, материалы достал, рабочих нанял и должен это сделать быстро. Вы у меня не одни.

С этими словами «профессор» удалился. Варвара Игнатьевна, Онуфрий Степанович и подоспевшая Ирочка стали колотить в дверь ученого, проклинать его, призывать на его голову кары, какие только существуют, но Геннадий Онуфриевич хранил гробовое молчание.

Первой сдалось материнское сердце.

– Делай что хочешь, изверг! – закричала она. – Только не замуровывай дверь! Я согласна на все!

– А остальные согласны? – спросил из спальни глухой голос.

– Согласны! – в один голос ответили Красины.

– Ладно! – Геннадий Онуфриевич открыл дверь. – Верю. Но если…

– Нет, нет! – испуганно воскликнула Ирочка. – Все будет, как ты хочешь. Мне надо кормить ребенка.

В семье воцарился вооруженный мир. Про замуровывание двери и пробивание потолка все забыли, но вечером в квартиру настойчиво позвонили.

Варвара Игнатьевна открыла дверь. Перед ней стояли трое молодых людей с папками «дипломат». Один, что постарше, с черной бородкой.

– Сто шестая?

– Да…

– Мы по поводу перестройки.

– Уже поздно, молодые люди, мы передумали.

Человек с бородкой нахмурился.

– Мы так не работаем, женщина, – сухо сказал он. – Если мы получили деньги вперед, то работу выполняем во что бы то ни стало. Быстро и качественно. Это наш принцип.

– Но мы передумали.

– Очень плохо.

– И мы… мы отказываемся от аванса.

Человек с бородкой покачал головой.

– Это не в наших правилах, женщина. Мы не стройтрест. У нас солидная фирма, и мы дорожим ее добрым именем. Нам подачек не надо.

– Но это не подачка… просто изменились обстоятельства…

– Уже завезен кирпич, размонтирован башенный кран, выехала электросварка. Что мы скажем людям? Нет! – человек с папкой «дипломат» решительно мотнул головой. – Мы обязаны сделать работу.

– Но я же вам сказала… – Воспользовавшись моментом, когда чернобородый мотал головой, Варвара Игнатьевна решительно захлопнула дверь.

Через пять минут в прихожей зазвонили снова.

Теперь среди троих молодых людей находился «профессор». Сзади теснилось человек десять незапоминающихся личностей с ведрами, полными раствора, мастерками и тяжелыми мешками за плечами – очевидно, с кирпичом.

– Я же сказала! – закричала Варвара Игнатьевна. – Мы передумали! Пе-ре-ду-ма-ли! Деньги можете взять себе!

Тень улыбки пробежала по породистому лицу «профессора».

– Подождите, мадам, не горячитесь. Бывает и такое, что клиент передумал, но поймите меня правильно, мадам. Наша фирма слишком дорожит своей маркой. Понимаете? Слишком! Поэтому работа во что бы то ни стало должна быть сделана. Пусть это будет другая работа. Мы можем изменить вам планировку квартиры, отделать, где надо, стены плиткой, расписать потолок, передвинуть плиту. Да мало ли что…

– Материалы ворованные? – быстро спросила Варвара Игнатьевна.

Седовласый «профессор» не растерялся.

– Это отходы производства, мадам, – сухо сказал он. – Пусть вас это не беспокоит. Вы разрешите нам войти, мадам?

– С работы сорвались и шабашите?

– Это не совсем так, мадам. У нас отгулы.

– Вот привязались, чертовы шабашники! – Варвара Игнатьевна хлопнула дверью перед носом «профессора».

Семья Красиных ожидала новых звонков, но их не последовало. Вечером на лестничной площадке была слышна какая-то возня, стук, приглушенные голоса, но Красины не выходили – боялись открыть дверь.

Поздно ночью Варвара Игнатьевна рискнула выглянуть из квартиры. То, что она увидела, поразило ее до глубины души. Их лестничная клетка была выложена голубоватой плиткой, железные, с облупившейся краской перила заменены на дубовые, полированные. Но самыми потрясающими были ступеньки. Они сияли темно-серым, почти голубым мрамором. На первой ступеньке стоял сосед Красиных и, занеся ногу над второй ступенькой, смотрел вниз. Он не решался сделать второй шаг.

Рано утром Красиных разбудил рев мощных грузовиков. Варвара Игнатьевна, Онуфрий Степанович и Ирочка бросились к окнам. Четыре гигантских МАЗа выстроились перед их окнами. Толпа людей суетилась вокруг машин, нагруженных какими-то массивными балками, фермами.

Вышедший из спальни на шум Геннадий Онуфриевич щелкнул при помощи больших пальцев подтяжками и авторитетно заявил:

– Это башенный кран в разобранном состоянии.

– Какой башенный кран? – испугалась Варвара Игнатьевна. – Зачем нам башенный кран? Ух, проклятые шабашники! В милицию на них заявить!

– Деньги наши заплачены, – буркнул Геннадий Онуфриевич. – Нам же и отвечать придется.

– У-у, дурак… – начала было Варвара Игнатьевна, но тут же осеклась, потому что ученый торопливо достал из кармана повязку-удавку.

К полудню башенный кран был смонтирован. В кабинку залез молодой парень и стал таскать на крышу какие-то материалы. Через потолок были слышны топот ног, удары чем-то тяжелым, голоса.

К вечеру кран демонтировали и увезли на тех же четырех МАЗах.

Под окнами Красиных стояла толпа зевак. Все, за исключением Геннадия Онуфриевича, который не мог оставить эксперимент, побежали смотреть, что же там натворил башенный кран.

Участок крыши как раз над квартирой Красиных сиял золотом, как купол церкви!

На следующий день опять заявился «профессор».

– Да когда же это кончится? – запричитала открывшая ему дверь Варвара Игнатьевна. – Ну что? Что вам еще от нас надо? Может быть, вы хотите и потолок золотом обить? Так обивайте! Обивайте!

– Мадам, – корректно сказал «профессор», – во-первых, то не золото, а латунь, во-вторых, у нас осталось еще ваших денег двадцать четыре рубля семьдесят шесть копеек.

– Ну и что? – закричала бедная женщина. – Подавитесь вы этими деньгами! Пропейте! Купите «Солнцедара» и пропейте!

– Мы «Солнцедар» не употребляем, – обидчиво поджал губы «профессор». – Мы вообще мало пьем, а если уж пьем, то виски «Белая лошадь».

– О боже! Ну мы-то тут при чем? У нас нет никаких лошадей: ни белых, ни черных!

– Мы и не просим ничего. Наоборот. Я вам уже объяснил: у нас остались ваши деньги – двадцать четыре рубля семьдесят шесть копеек. Мы бы хотели знать, что мы еще для вас можем сделать?

– Ничего! Проваливайте к чертовой бабушке! Будьте вы прокляты!

Седовласый не обратил на проклятие никакого внимания.

– Мы могли бы предложить вам мраморного льва. – Профессор понизил голос. – Настоящий восемнадцатый век.

– К чертовой матери со своим львом!

– Из Воронцовского дворца.

– Нам не нужны ворованные львы!

– Это не ворованный лев.

– Тоже излишки производства? – ехидно спросила Варвара Игнатьевна.

– Нет, – не смутился «профессор». – Неувязки реставрационных работ. Зря отказываетесь, мадам. Если на льва нападет знаток, то он и пятисот целковых не пожалеет, но мы хотим с вами рассчитаться до конца.

– Не нужен нам лев!

– Подумайте, мадам. Восемнадцатый век. В носу медное кольцо. Грива как настоящая. Правда, отбита правая задняя лапа, но рублей за семьдесят мы могли бы…

Варвара Игнатьевна со злостью саданула дверью.

Поздно вечером, вынося мусорное ведро, Варвара Игнатьевна наткнулась в коридоре на что-то белое, огромное, с оскаленной пастью, с кольцом в носу.

Это был лев из Воронцовского дворца!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой неожиданно по эксперименту «Идеальный человек» наносится подлый, сокрушительный удар из-за угла

Постепенно жизнь в семье Красиных вошла в более или менее нормальную колею, если можно назвать нормальным, когда мать кормит своего сына в повязке-удавке, дедушка с бабушкой могут видеть внука в сутки всего несколько минут, а отец каждый вечер протаскивает новорожденного младенца стилем «брасс» по ванной.

Однако на всех такое сильное впечатление произвела затея с замуровыванием двери и нашествие шабашников, что явное сопротивление эксперименту было подавлено. Правда, тайное осталось – контропыт «Брешь» продолжался, и, как уверяла Вера, успешно – ей казалось, что в мычании Шурика русские звуки преобладают над английскими, и все надеялись, что через год, когда Шурик заговорит, ученые, обнаружив необратимые примеси, откажутся от эксперимента.

Лишь одна «баламутка Катька» ничего не замечала. Она даже и не делала попыток пообщаться с братом и только морщилась, когда слышала крик Шурика-Смита или разговоры о нем.

– Забили младенцами всю квартиру, прямо дышать нечем, – ворчала она. – Телек некогда посмотреть.

– Ты бы лучше уроки делала, – советовала ей бабушка.

– А зачем? – спрашивала «баламутка».

– Неучем вырастешь – вот зачем.

– Ну и что?

– То Кормить тебя кто будет? Или всю жизнь думаешь на родительской шее просидеть?

Катька фыркала.

– Не я твоя мать, – сердилась Варвара Игнатьевна. – Ты бы у меня попрыгала! Лентяйка! За хлебом ее не выгонишь! Полон дом молодежи, а я за хлебом хожу. Марш в магазин!

– Ух! Этот младенец! – злилась Катька. – Это из-за него все такие дерганые! Как без него хорошо было! Навязался на нашу шею! Ну и семейка подобралась!

И «баламутка», ворча и ругаясь, тащилась в магазин.

Нуклиев, Сенечка и Геннадий Онуфриевич были довольны – эксперимент шел нормально, работали все трое с энтузиазмом. Олег Борисович и младший лаборант доставали все новые и новые пластинки, диафильмы, купили в складчину японский магнитофон. Весь вечер полыхало синим пламенем окно спальни, слышалась музыка и рычание зверей. Ребенок теперь не боялся ванной. Если Шурик-Смит не полный идиот, то через несколько месяцев он должен уже начать проявлять первые признаки идеального человека.

Но тут случилось непредвиденное. Однажды около полудня в квартиру ворвался Нуклиев. Он был бледен.

Постучав в дверь спальни условным стуком (сколько ни пытались подслушать Красины этот стук – бесполезно. Он был слишком тихим и сложным), Олег Борисович скрылся в комнате будущего идеального человека. О чем говорили там ученые – неизвестно, но вышли обедать оба мрачные и не обмолвились ни единым словом.

Потом прибежал Сенечка с портфелем пива. Вся троица закрылась в спальне и долго возбужденно о чем-то говорила по-английски. Чаще всего слышалось слово «No!»[6]. Особенно громко выкрикивал «No!» Олег Борисович.

В это время зазвонил телефон. Ирочка взяла трубку.

– Пригласите, пожалуйста, Геннадия Онуфриевича, – сказал властный голос.

– А кто его спрашивает?

– Из института.

Красин взял трубку и долго слушал молча. Потом сказал:

– Это исключено. Нет… На это я никогда не пойду. Делайте что хотите… Это ваше право. Нет… нам не о чем говорить… Да, я не могу отлучиться ни на минуту… Нет… Ничего у вас не выйдет… Только попробуйте… Не ваша забота – проживу как-нибудь… До свидания…

Геннадий Онуфриевич положил трубку и обвел всех – к тому времени семья и соратники Красина столпились у телефона – невидящим взглядом.

– Он? – спросил Нуклиев.

– Он…

– Ну и что?

– Все то же…

– Какой негодяй, а?

Красин промолчал. Только его скулы порозовели.

– Ну и что ты решил?

– Ни за что!

– Молодец. Если трудно будет с деньгами – поможем. Он нас не сломит.

– Я могу ползарплаты отдавать, – сказал Сенечка. – У меня запросы минимальные. Тряпье сейчас в моде – дешевка, чем хуже, тем лучше; девицы предпочитают портвейн коньяку…

– Мы будем приходить каждый день после работы, – сказал Нуклиев. – В крайнем случае я продам машину.

Красин пожал соратникам руки.

– Спасибо, друзья… Мне ничего не надо.

– Нет, нет! Идея общая – общие и трудности, – сказал Нуклиев. – Что мы за друзья, если бросим тебя в беде?

– Но пасаран! – крикнул Сенечка и выбросил вверх сжатый кулак.

У Геннадия Онуфриевича показались на глазах слезы.

– Я никогда не забуду… Конечно, опыт остается по-прежнему коллективным…

– Тебе решать, – скромно потупился Нуклиев. – Мы теперь сбоку припека…

– Общий. Осталось не так уж много. Шесть лет и девять месяцев…

– Ерунда, – сказал Нуклиев.

– Я могу всю зарплату отдавать, – заявил Сенечка. – Я очень нетребовательный. Могу на пиве и тараньке хоть сколько существовать. А девицы… Они сейчас сами хорошо зарабатывают.

– Друзья! – воскликнул Геннадий Онуфриевич. – Я этого никогда не забуду! Я готов отдать пальму первенства… Я могу стать даже где-нибудь в сторонке…

– Ты что имеешь в виду? – спросил Нуклиев.

– Памятник.

– Ты верный, настоящий друг, – воскликнул Олег Борисович. – Когда все кончится, я напишу про тебя книгу. Воспоминания. Твой сын будет, конечно, идеальным человеком, но ты уже идеальный человек!

– Это уж слишком, – пробормотал растроганный Геннадий Онуфриевич.

– Да! Ты великий! Ты не Жан-Жак Руссо! Кто тебя прозвал Жан-Жаком Руссо? Ты Галилео Галилей! Вот ты кто!

– Друзья…

– Я по воскресеньям могу ходить разгружать вагоны, – сказал Сенечка. – А девицы… Бог с ними… Я могу некоторое время обойтись без девиц.

– Держись! Помни, что ты не один! – Нуклиев обнял друга. – Мы побежали, у нас актив… Да, вот еще что… Этот фанатик грозился, если ты не согласишься, пойти на крайние меры…

– Что он имеет в виду?

– Не знаю, но от него всего можно ожидать.

– Я никого не боюсь, – гордо сказал Геннадий Онуфриевич.

– Все это так… Но береженого бог бережет. Лучше не пускай его в квартиру. Наверняка он заявится к тебе. – Нуклиев повернулся к домашним, которые, раскрыв рты, со страхом и изумлением слушали непонятный разговор ученых. – Если придет небольшой такой дерганый человек… Курдюков Федор Иванович… гоните его в шею. Поняли?

– Это он сейчас звонил? – спросила Ирочка.

– Он.

– А что случилось?

Нуклиев махнул рукой.

– Все в порядке, не волнуйтесь. Помните, что мы всегда с вами. Ну, пока! Если потребуются деньги… Или просто физическая помощь…

Ирочка побледнела.

– Разве… разве… нам угрожает что-то серьезное? Прошу вас…

– Муж вам расскажет.

Красина вышла проводить гостей. На лестничной площадке она задержала Олега Борисовича.

– Нуклиев, – сказала она. – Вы единственный из всех, кто кажется мне благоразумным. Скажите честно, что случилось? Только честно…

– Ваш муж…

– Мой муж ничего толком не скажет. Вы же его знаете… Закроется в спальне и будет молчать… Я вас умоляю…

Олег Борисович посмотрел на Ирочку, колеблясь, потом сказал:

– Собственно говоря, здесь никакого секрета нет. Вы бы все равно узнали рано или поздно. Дело в том… дело в том, что вашего мужа… уволили…

– Уволили? – не поняла Ирочка. – Откуда?

– Из института, – пожал плечами Олег Борисович.

– За что? – изумилась Красина.

– Ну… строго говоря, не уволили, он сам уволился, но это одно и то же. Ему предложили переменить тему, то есть прекратить эксперимент и взять что-либо другое. А пока ездить на работу, читать лекции.

– И кто это?

– Заместитель директора по научной части. Тот самый, с которым вы только что разговаривали. Ваш муж, естественно, отказался менять тему.

– Это так неожиданно, – сказала Ирочка.

– Для нас тоже. Коварный ход. Старикан дождался, когда мы все втянулись в эксперимент, и вдруг нанес удар из-за угла.

– Но зачем?

Олег Борисович пожал плечами:

– Ну это просто. Он хочет быть соавтором.

– Так возьмите его соавтором! – вырвалось у Ирочки.

Завкафедрой усмехнулся.

– Он требует пересмотра всей программы эксперимента. Добивается введения преподавания клинописи. Причем как ведущего предмета.

– Клинописи! О господи! – воскликнула Ирочка. – Еще этого только нам не хватало! Лучше уж английский! Это даже сейчас модно.

– Вот именно. Потом он хочет при изучении искусства нажимать на скифскую и древнеегипетскую культуру. В общем, все это сложно. Да вы не отчаивайтесь, – Нуклиев крепко пожал руку молодой матери. – Мы все равно вырастим идеального ребенка. Без клинописи! Уверяю вас – идеальным человеком можно быть и не зная клинописи.

Однажды поздно вечером в квартиру Красиных позвонили.

– Кто же это может быть? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Неужто от кого телеграмма?

За дверью стоял человек-коротышка.

– Здрасьте, – сказал человек-коротышка, переступая порог и толкая впереди себя чемоданчик с чем-то позвякивающим. На коротышке было замызганное пальто с остатками каракулевого воротника и картуз с полуоторванным козырьком.

– Позвольте, молодой человек, вам кого?

– Из ЖКО, – сказал коротышка. – Насчет труб.

– Каких труб? – неприветливо спросила Варвара Игнатьевна.

– Вообще…

– Газовых, что ли? Так у нас недавно проверяли.

– В основном водопроводных. Бульканье слышится?

– Слышится, – буркнула Варвара Игнатьевна.

– Плохо, – сказал человек из ЖКО и нахмурился.

– Но не всегда, – поспешила поправить положение Варвара Игнатьевна. – Забулькает и перестанет.

– Совсем плохо, – сказал коротышка, снял свое пальтишко с остатками каракулевого воротника и повесил на крючок. Туда же он поместил драный картуз.

Человек из ЖКО сразу не понравился Варваре Игнатьевне. Во-первых, он был весь какой-то нервный, во-вторых, у него бегали глаза и, в-третьих, водопроводчик имел сугубо профессорскую бородку. Эта бородка зародила первое подозрение у Варвары Игнатьевны. Однако работник ЖКО так уверенно открыл чемоданчик, с таким знанием дела лязгнул выуженным изнутри разводным ключом, что пожилая женщина устыдилась своего подозрения и повела мастера-коротышку на кухню. На кухне водопроводчик зачем-то положил разводной ключ назад в чемоданчик, затем с деловым видом прошел в ванную, тщательно вымыл руки с мылом, нахально вытер их новым махровым полотенцем и направился к спальне.

– Эй! – застучал он в дверь. – Геннадий Онуфриевич, открой. Это я, Федор Иванович.

– Какой Федор Иванович? – грубо спросил изнутри молодой ученый.

– Я! Какой еще?

В комнате послышалась торопливая возня, упал стул. И тут Варвару Игнатьевну словно осенило. Это же тот, о котором предупреждал Нуклиев. Негодяй пробрался в личине водопроводчика!

У старой женщины оборвалось сердце. У Геннадия Онуфриевича находился как раз Олег Борисович.

– Сейчас открою.

По спальне снова кто-то торопливо пробежал, опять упал стул.

– Послушайте, – сказала Варвара Игнатьевна. – У нас трубы все в порядке. Так и передайте в свое ЖКО.

Мнимый водопроводчик не обратил на ее слова никакого внимания. Он нетерпеливо крутил ручку двери.

– Я же сказала, – Варвара Игнатьевна потянула наглеца за рукав. – У нас все в порядке. До свиданья!

– Отстань, старуха! – нагло ответил «водопроводчик» и нетерпеливо застучал кулаком в дверь.

– Степаныч! Степаныч! – закричала Варвара Игнатьевна.

– Что случилось? Иду! – послышался сонный встревоженный голос – Онуфрий Степанович уже давно мирно почивал, пропустив стаканчик «Портвейна-72».

Не дожидаясь помощи мужа, Варвара Игнатьевна собственными силами сгребла в охапку коротышку и поволокла в сторону входной двери. «Водопроводчик» мертвой хваткой вцепился в дверную ручку. Несмотря на хилый организм, у него оказались удивительно цепкие пальцы.

Но силы оказались неравны, когда на помощь подоспел Онуфрий Степанович. Ничего не спрашивая, он молча навалился на Полушефа. Ученый тут же был оторван от спасительной ручки и, спеленатый крепкими крестьянскими руками, медленно двинулся к выходу. При этом заместитель директора ругался, как настоящий водопроводчик.

В этот критический момент дверь спальни распахнулась и на пороге появился Геннадий Онуфриевич.

– Прошу вас, Федор Иванович, проходите, – сказал молодой ученый вежливо. – Извините за то, что не открыл сразу, – я уже спал. Отпустите Федора Ивановича!

Крестьянские руки распались, как парализованные змеи. Шеф тряхнул плечами и гордо проследовал в спальню. Хлопнула дверь, щелкнул замок. Варвара Игнатьевна приникла к замочной скважине.

– Олега Борисовича-то нет в комнате! – ахнула она.

– Куда же он делся? – удивился Онуфрий Степанович и тоже заглянул в скважину, оттеснив супругу.

Перед освещенным настольной лампой столом, на котором громоздились расчеты и графики, стояли Геннадий Онуфриевич и Полушеф. Нуклиева, действительно, в комнате не было. Неужели залез под кровать?

Начало разговора старики пропустили.

– Ну хочешь на колени перед тобой стану? – услышали изумленные родители слова заместителя директора.

– Мне не нужны ваши колени, Федор Иванович. Вы санкционировали эксперимент, а теперь отменяете его. Это нехорошо, Федор Иванович, нечестно и даже подло, – отвечал Геннадий Онуфриевич.

Полушеф присел на стул, закрыл лицо руками.

– Ты пойми, Красин. Для меня это последний шанс. Если я никому не привью любовь к раскопкам под деревней Синюшино, то вся моя жизнь, значит, была ненужной.

– У вас есть сын, вот ему и прививайте.

– Сын… Вы знаете современную молодежь… В детстве я упустил момент, а сейчас… Для него день прошел, и ладно. Иногда с друзьями он мне помогает в выходные дни копать. Не безвозмездно, конечно. Ставлю им ящик водки… Как в старину купцы… Вы бы послушали, как они насмехаются над раскопками и над кувшином, который мне посчастливилось найти. Я их не виню. Это их беда, а не вина. Мы им не сумели в детстве внушить любовь к прошлому. А теперь уже поздно. Всему свое время. И среди школьников никого не завербую… Все стремятся в инженеры, журналисты, космонавты, а в костях и черепках копаться желающих нет… А ведь клинопись… Эх, да что там говорить! Вы знаете, сколько человек в мире знает клинопись? Считанные единицы… А таких, чтобы знали с пеленок, нет… Понимаете, Красин, нет! Ваш сын будет первым! Первым после того, как вымерли древние египтяне! Решитесь, Красин!

– Нет, – сказал Геннадий Онуфриевич.

Федор Иванович вскочил со стула и забегал по комнате.

– Я от вас многого не требую, Красин. Три года. Разрешите мне заниматься с ним в вакуумной ванне три года, а потом делайте что хотите. Только три года, Красин, и он будет знать клинопись как свои пять пальцев! А английский от вас никуда не уйдет. Ну что такое в наши дни английский? Сейчас его зубрят всюду: в кружках при ЖКО, в детских садах, прикованные к постели больные изучают… Это на нас свалилось, как грипп…

– Моя цель – не английский.

– Знаю, знаю. Идеальный человек! Это прекрасная цель, Красин. Но скажи мне, разве плохо, если идеальный человек будет знать клинопись и любить прошлое? А, плохо? Скажи? Молчишь? Сам знаешь, что клинопись – лишняя грань идеального человека.

– Нет, – сказал Красин. – Вы его можете утащить с собой в глубь веков.

Глаза Федора Ивановича блеснули, но он быстро опустил их, чтобы не выдать себя. Очевидно, Геннадий Онуфриевич попал в точку.

– Нет, нет. Он останется с вами в настоящем. Но я буду умирать со спокойной совестью – после меня кто-то будет копать. Ведь это самое главное, Красин, – если после тебя кто-то продолжит твое дело. Для этого мы живем.

– Вот я и хочу оставить после себя идеального человека, без завихрений.

– Значит, ты считаешь, что клинопись – завихрение.

– В известной степени…

– Ну, знаешь! – Полушеф забегал по комнате еще быстрее. – Это твое последнее слово?

– Да.

– Завтра я отдаю приказ о закрытии вашей темы. Если ты не выйдешь на работу, то будешь автоматически уволен.

– Ну что ж…

– А на что жить будешь?

– Это моя забота.

Федор Иванович подошел к двери и взялся за ручку. Старики отскочили от замочной скважины.

– Ну хорошо, – сказал Полушеф с угрозой. – Я все равно своего добьюсь. Терять мне нечего – скоро на пенсию, поэтому заранее предупреждаю, Красин, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы заполучить материал.

– Что вы имеете в виду под словом «материал»?

– Твоего сына.

– Ах, вот что… Значит, будете красть?

– Последний раз спрашиваю. Идешь на клинопись?

– Нет!

Полушеф так быстро вышел из спальни, что Варвара Игнатьевна едва успела убежать на кухню. Федор Иванович надел свое пальтишко, уронил с вешалки картуз с полуоторванным козырьком и с ненавистью подфутболил его правой ногой. Картуз полетел и сам собой наделся задом наперед на голову не успевшего скрыться Онуфрия Степановича. Онуфрий Степанович стал похож на блатного из фильмов тридцатых годов.

Федор Иванович саркастически фыркнул и исчез в дверях.

Едва захлопнулась дверь за Курдюковым, как из дверей спальни пошатывающейся походкой вышел Олег Борисович. Лицо его было осунувшимся, белым, под глазами образовались синие мешки.

– Спать, – прохрипел он. – Постелите где-нибудь. И кусок мяса. И стакан чая.

Пока Нуклиев вяло, о чем-то задумавшись, жевал мясо, пил чай, появился Геннадий Онуфриевич. Красин, наоборот, был весел и бодр.

– Ловко я отбился от этого жучка, – довольно потер он руки. – Ишь чего захотел! Клинописью младенцу мозги забивать. Пугает нас. Как бы мы его самого не испугали! Правда, Олег Борисович?

– Ага, – вяло ответил Нуклиев, жуя буженину.

– Нам бы лишь первые результаты получить. Правда, Олег Борисович?

– Ага…

– Кстати, куда ты его спрятал? – спросила сына Варвара Игнатьевна.

– Ха-ха! Никогда не догадаешься, – хохотнул Геннадий Онуфриевич. – В платяной шкаф.

Старики побледнели. В платяном шкафу с вечера сидела Ирочка.

– Не задохнулся, надеюсь? – обратился Геннадии Онуфриевич к коллеге.

– Нет, – пробормотал Олег Борисович, не отрывая глаз от тарелки.

– Только возился ты там здорово. Я боялся, как бы этот тип тебя не засек.

– Трудно было стоять… Ноги затекли…

– Сел бы.

– Садился…

– Вообще-то, конечно, трудно торчать в платяном шкафу. Как в классическом анекдоте. Ха-ха-ха! Моей жены только не хватало. Если бы он тебя увидел – вылетел бы ты с кафедры, как пробка. Но ты молодец, продержался.

– Ага…

– Кстати, где Ирочка? – Красин был очень оживлен, очевидно, доволен итогами разговора с бывшим начальством.

– В ванной. (Крестьянская смекалка. Варвара Игнатьевна пустила в ванной воду.) Ты бы покушал, сынок.

– Пожалуй, – согласился Геннадий Онуфриевич, уловив носом запах буженины. – Только не ходите в спальню. Смит только что заснул.

– Пусть себе спит, – сказала торопливо Варвара Игнатьевна.

Ученые налегли на буженину, а Варвара Игнагьевна кинулась в спальню, открыла шкаф.

– Выходи. Свободно, – шепнула она.

Ирочка вышла, пошатываясь, бледная, в мятом халате, с растрепанной прической.

– Боже мой! Какой ужас! Чтобы я еще раз согласилась…

– Он к тебе приставал? – тревожно опросила Варвара Игнатьевна.

– Ну что вы… Когда он залез в шкаф и наткнулся на меня, то потерял сознание. Я так испугалась… думала, что он умер… Привалился к стенке, хрипит, потом рухнул на дно. Хорошо, у меня валидол в кармане был…

– А потом что?

– Ничего… Я его уложила на свою постель, а сама все время простояла в углу на коленях. Щупала пульс… Он хороший человек, между прочим… Мы много разговаривали с ним…

– Как же вы могли разговаривать?

– На ухо друг другу.

– Пошли ко мне в комнату, – шепнула Варвара Игнатьевна. – Здесь опасно.

По пути Варвара Игнатьевна выключила воду в ванной.

– Я его, признаться, раньше ненавидела, – сказала Ирочка, почти упав в кресло. – Он мне казался самовлюбленным фанатиком. А на самом деле… он несчастный человек… Сам себе стирает носки… Носки ведь в стирку сдавать стыдно, вот он и стирает… Представляете – заведующий кафедрой стирает носки!

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается об опасности, таящейся в пыльце голландских тюльпанов

Незаметно пришла весна. Голуби от окон и балконов перебрались на площади и в скверы. От потеплевшего солнца дымились и страстно постанывали водосточные трубы. Дворники ожесточенно кололи укрепленный за зиму поваренной солью лед, обнажая куски чистого, такого долгожданного асфальта, а какие-то люди в длинных синих халатах разоряли шестами на бульварах гнезда глупых грачей, чтобы те не пачкали гуляющих горожан и не раздражали их весенним птичьим бредом. Даже милиционеры и те стали какие-то другие – не так придирались к бедным владельцам «Жигулей», сидевших за рулем с остекленевшими глазами, а если и придирались, то брали под козырек.

Жизнь в семье Красиных текла более или менее спокойно. Эксперимент продолжался, но пока без заметных успехов. Контропыт тоже ничего определенного не давал. Во всяком случае, ни та, ни другая сторона не добилась пока от Шурика-Смита какого-нибудь вразумительного слова, да и было, конечно, еще рано ждать от младенца разговорной речи.

Из института Геннадия Онуфриевича отчислили. Жили в основном на сбережения да на неожиданный приработок Онуфрия Степановича. Дело в том, что старик от нечего делать и чтобы не потерять квалификацию, время от времени ездил в лес, резал заготовки и гнул конские дуги. Дуги загромождали прихожую, балкон, и Варвара Игнатьевна периодически заставляла Онуфрия Степановича выбрасывать их на помойку.

Однажды, когда старик плелся на помойку с тремя дугами на шее, его остановил человек в джинсовом костюме, интеллигентных очках и с энергичным лицом.

– Почем берешь? – спросил он.

– За что? – не понял Онуфрий Степанович.

– Не придуривайся, – поморщился очкарик.

– По десятке, – пошутил старик.

– Четвертную за все. Идет?

– Идет, – пробормотал потрясенный Онуфрий Степанович.

Интеллигент расплатился, надел дуги на шею и быстро ушел.

Этот случай поразил старика. Неужели кому-то нужны его дуги? Онуфрий Степанович несколько раз поджидал того покупателя возле помойки, но очкарик больше не появился. Тогда старик для пробы раскрасил пять дуг в яркие краски, привесил колокольчики (самодельные, из жести) и отправился на центральный проспект к магазину «Сувениры». Дуги, не торгуясь, расхватали за десять минут. Покупатели уходили чрезвычайно довольные:

– Какая прелесть…

– Над диваном повесить – очень оригинально.

– А я на даче к воротам прибью.

– У меня родственник в Новой Зеландии…

Одну дугу купил седой длинный иностранец и сунул Онуфрию Степановичу бумажку с незнакомым портретом. Старик машинально положил ее в карман, но потом догадался, что это доллары, хотя никогда в жизни не видел долларов, испугался и, распродав свой товар, сдал бумажку в банк. За нее старику дали четвертную.

С тех пор Онуфрий Степанович расширил дело, и это приносило доход чуть меньше, чем кандидатская степень сына.

Нуклиев и Сенечка сначала пытались давать Ирочке деньги, но та наотрез отказалась; тогда они под видом различных праздников, юбилеев, дней рождения и т. д. покупали фрукты, шампанское, торты. Затем размер «доли», вкладываемой в «идеального человека», постепенно стал уменьшаться и наконец свелся к портфелю пива по воскресеньям. Так что материально все вроде бы складывалось нормально.

Но беда не ходит одна. Едва Геннадий Онуфриевич оправился от увольнения из института, как его постиг новый удар, с совершенно неожиданной стороны. Со стороны далекой маленькой Голландии.

Случилось это 12 апреля В тот день ничто не предвещало несчастья. Утро началось как обычно. Вера и «баламутка Катька» убежали в школу, Варвара Игнатьевна ушла в гастроном, Онуфрий Степанович уехал к «Сувенирам» продавать свои дуги. Доллары он теперь не брал – в банке стали смотреть на него подозрительно. А если иностранец все-таки навязывал валюту, старик комкал ее и бросал в ближайшую урну.

Ирочка же, отлученная от своего родного сына и не зная, что ей делать, отправилась по своему ежедневному маршруту: дом – кинотеатр «Заря» – кафе-мороженое – ювелирный магазин – ателье «Меховая одежда» – «Шоколадная» – дом.

В кинотеатре «Заря», тесном, душном, с набитым мужчинами фойе, но зато с совершенно пустым залом (в «Зарю» утром приходили не для культурных развлечений, а выпить пива), она смотрела любой фильм, какой показывали, даже если он шел целую неделю. Иногда Ирочка просто дремала с закрытыми глазами. Потом, после сеанса, она шла в расположенное неподалеку маленькое, чистенькое, с тюлевыми занавесками, тоже совершенно безлюдное по утрам кафе-мороженое, съедала там порцию пломбира и отправлялась в ювелирный магазин посмотреть на бриллиант за 40 тысяч рублей. В ювелирный магазин надо было ехать на троллейбусе с двумя пересадками, народу на этих маршрутах было всегда много, но Ирочка ехала.

Перед бриллиантом обычно стояла плотная толпа. Толпа стояла молча, спрессовавшись плечами, какая-то робкая, подавленная, даже можно сказать – униженная. Уж больно не соответствовали две величины: маленький блестящий камушек на черной бархатной подушечке и стоявшая рядом планочка с цифрой 40 тысяч рублей.

– М-да… – говорил кто-нибудь изредка, преимущественно мужчина, и часть толпы после этого расходилась, но освободившиеся места тут же занимали другие.

Пробившись к прилавку и с некоторым даже ужасом посмотрев на бриллиант, Ирочка пешком шла до ателье «Меховая одежда». Она несмело заходила внутрь богатого помещения, сплошь задрапированного зеленым бархатом, с фикусами в огромных кадках, садилась где-нибудь в уголку на свободное кресло и смотрела, как женщины заказывают, примеряют, получают шубы. Мех был разный, но преимущественно дорогой. Одна шубка кому-то не подошла, и она продавалась. Шубка висела за спиной приемщицы на специальной вешалке, вся легкая, воздушная, искрящаяся в лучах электрической лампочки тысячами солнц, но никто этой шубкой не интересовался, даже не спрашивал приемщицу, какой это мех и какая цена.

Ирочке очень хотелось знать, какой это мех и какая цена, но она стеснялась приемщицы. Приемщица была с надменным лицом, ее пальцы унизывали кольца и перстни, а запястье правой руки опоясывал широкий массивный золотой браслет.

Иногда приемщица поглядывала в сторону Ирочки, как ей казалось, с подозрением. Ирочка вся сжималась, старалась уйти поглубже в кресло, чтобы меньше было заметно ее уже не первого года носки пальто с жалким клочком серой норки на воротнике.

Некоторые женщины подъезжали на собственных автомобилях. Легко и непринужденно вылезали они из-за руля, небрежно закрывали на ключик машину и шли в ателье, к приемщице. И вся надменность соскакивала с приемщицы, словно кусками сваливалась непрочно сделанная глиняная маска. Приемщица при виде этих женщин вставала, становилась деловито-любезной, понижала голос, и отсюда, из кресла, где сидела Ирочка, нельзя было понять, о чем идет речь…

Затем Ирочка шла на бульвар. Это был широкий бульвар с частыми скамейками и очень старыми деревьями. Очевидно, бульвар имел какое-то официальное название, но все звали его почему-то бульваром Капуцинов, может быть, потому, что в одном месте бульвар ограждала невысокая старинной кладки стена – вероятно, останки какого-нибудь монастыря.

Ирочка очень любила этот бульвар. Она садилась на одну из скамеек – если было солнце, на солнечную сторону – и наблюдала за гуляющими. В основном это были старики и мамы с колясками. Старики постукивали своими палками, поглядывали с любопытством на Ирочку, мамы целиком были поглощены белыми свертками в своих колясках. Иногда при виде мам с колясками, когда никого поблизости не было, Ирочка осторожно плакала, стараясь не повредить тушь на ресницах.

Однажды на скамейку, где сидела Ирочка, опустился человек с букетом тюльпанов.

В этот день было пасмурно, шел снег редкими широкими хлопьями, и букет тюльпанов казался куском яркого красного пламени. Ирочка не видела, как сел человек. Она просто заметила краем глаза движение, повернула голову и буквально чуть не ослепла.

Человек был уже в возрасте, хорошо одет и слегка выпивши. От него хорошо пахло табаком и вином. Человек был не русский, грузин.

– Такая красивая, а одна. Почему, а? – спросил человек с легким акцентом.

Ирочка отвернулась, сделав вид, что не услышала вопроса.

– Это вам, – грузин протянул Ирочке тюльпаны.

– Мне?.. – растерялась Ирочка. – Нет… нет… они мне не нужны…

– Не нужны тюльпаны? – удивился человек. – Разве есть в мире человек, кому не нужны тюльпаны?

– Есть, – ответила Ирочка.

– Неправда, – грузин неожиданно гибко для своего возраста наклонился и положил тюльпаны Ирочке на колени.

Молодая женщина инстинктивно отстранилась, и два тюльпана упали на снег.

– Ай-яй-яй! – укоризненно сказал человек. – Они же простудятся. – Он нагнулся, поднял цветы и положил сверху, на букет.

Ирочка не знала, что ей делать. Встать и уйти? Тогда тюльпаны упадут. Взять цветы?

– Вы не подумайте, что я какой-нибудь там нахал или проходимец, – сказал грузин. – Я вполне приличный и даже скромный человек. Просто у меня сегодня удачный день, я купил цветы и решил: подарю первой красивой одинокой женщине на этом бульваре. Первой красивой одинокой женщиной оказались вы.

– Продали выгодно мандарины? – язвительно спросила Ирочка. Она и сама не знала, зачем это сказала. Может быть, чтобы отомстить за то, что не встала и не ушла, когда он положил ей на колени цветы.

– Ай-яй-яй, – опять укоризненно сказал грузин. Он совсем не обиделся. – Такая молодая, а такая злая. Нет, я не продавал мандарины, их продает моя мама. Может быть, вы и против моей мамы? Моей маме восемьдесят лет, она ухаживает за садом и имеет право продавать мандарины. Разве не так? А, злая красивая девушка? Кстати, сейчас не сезон продавать мандарины.

– Тогда почему вы веселитесь?

– Просто я веселый человек. Кроме того, меня час назад назначили капитаном.

– Капитаном? – удивилась Ирочка.

– Ну да. Разве я не похож на капитана?

– Врете вы все.

– Ну вот еще. Показать корочки?

– Какие еще корочки?

– Ну капитанские.

– Мне-то они зачем? – пожала плечами Ирочка.

– Как зачем? Я собираюсь жениться на вас.

Ирочка улыбнулась.

– Ну вот, началось. Вы не оригинальны.

– Вы ошибаетесь. В кино действительно сложился такой трафарет. Командированный приезжает в большой город, женится на девушке и увозит ее в тайгу. В жизни же такие случаи не часты, поверьте мне. Так поедемте со мной? Через три часа самолет. Свадьбу отпразднуем в Ростове.

– Почему в Ростове?

– У меня там знакомый директор ресторана. Снимем на весь вечер зал, будем только вдвоем. Станем пить и танцевать.

– А потом?

– Потом улетим к маме в Адлер.

– А потом?

– Потом я буду плавать на корабле, а вы станете меня ждать. У меня маленький корабль. Неделю в море, неделю дома. Станем ездить в горы, ходить в гости. У меня много друзей.

– А потом?

– Потом? Гм… Потом вырастим парочку сыновей. К ним будем ходить в гости. Что же вам еще надо?

– А диссертация?

– Какая еще диссертация?

– Обыкновенная. Сейчас все пишут диссертации.

– Цхе! Мне не нужна диссертация. Я счастлив и без нее. А с вами буду еще счастливее.

– Почему вы так уверены?

– У вас хорошее лицо. Я умею отличить плохих людей от хороших. До того, как стать машинистом на корабле, я работал следователем.

– Ах, вот как…

– Да.

– Вы все заметили, кроме одного. Я замужем.

– Я заметил и это. По кольцу. Но у вас несчастливый брак.

– Почему вы так считаете? – Один цветок упал, Ирочка подняла его, положила на место, придавила букет рукой.

– Очень грустный вид. И за собой вы не следите. У вас немодные сапоги и на правой перчатке дырочка. Значит, вам некому и незачем нравиться.

Ирочка осторожно собрала цветы, положила их на лавочку и ушла. Человек не окликнул ее.

До кормления Шурика оставался час, а ей еще надо было зайти в «Шоколадную». Она и сама не знала, почему заходила сюда каждый день. Ей совсем не хотелось ни есть, ни пить. Наверно, ей нравилась сама атмосфера. Здесь не было, как в других кафе, суетливых, торопливо жующих, стучащих гнутыми алюминиевыми вилками о железные тарелки людей. В «Шоколадной» пили из миниатюрных чашечек аккуратно, не спеша, наслаждаясь напитком. И сдоба была здесь тоже аккуратная, свежая, красивая.

Ирочка выпивала чашечку шоколада, обмениваясь взглядами с другими посетителями, и как бы чувствовала себя причастной к какому-то тайному сообществу. Сообществу утонченных натур.

Но пора было ехать кормить Шурика-Смита. Ирочка допивала шоколад, обводила всех взглядом, словно прощаясь, – все отвечали ей таким же взглядом – и ехала на метро домой.

Дома она надевала повязку-удавку и под бдительным контролем мужа кормила грудью сына.

…В тот день, 12 апреля, Ирочка, как всегда, посмотрела в «Заре» какой-то фильм, села в троллейбус и отправилась в ювелирный магазин, чтобы взглянуть на бриллиант.

В том месте, где лежал камень, по-прежнему стояла молчаливая толпа. Ирочка приблизилась в первый ряд, и ей чуть не сделалось дурно. Бриллианта не было. Не было и таблички с золочеными цифрами 40 тысяч рублей. На месте бриллианта лежали сережки и рядом мятая бумажка, на которой небрежно, расплывшимися чернилами было написано: «1 руб. 27 коп.»

– М-да, – сказал кто-то, – купили все же, – и часть толпы разошлась, но их места тотчас же заняли другие.

Ирочка выбралась на улицу. На душе было так скверно, так мерзко, словно это у нее нагло, подло отобрал бриллиант какой-то жестокий, властный, самовлюбленный человек.

В «Меховое ателье» Ирочка не пошла. У нее разболелась голова, и молодая женщина отправилась посидеть на бульвар Капуцинов.

На бульваре сегодня было многолюдно. Ирочка с трудом нашла свободную скамейку (она любила сидеть одна). Было тепло. Солнце припекало вовсю. Снег почти сошел и оставался только кое-где под деревьями вперемежку с коричневыми листьями. В мелких лужах на краях асфальтовых дорожек барахтались возбужденные воробьи. Лужи были голубыми, в них кое-где тополиным пухом плавали клочья облаков.

Ирочка откинула голову на спинку сиденья, подставила лицо солнцу и стала смотреть прищуренными глазами на пробуждающийся мир.

Человек шел, глядя себе под ноги, о чем-то думая, ступая прямо по лужам. В правой руке он держал огромный букет алых и кремовых тюльпанов, левой прижимал коробку с тортом, перевязанную бумажным шпагатом. На человеке был мятый коричневый плащ и мятая зеленая шляпа. Ирочка узнала Нуклиева.

– Нуклиев! – крикнула она.

Человек вздрогнул и оглянулся.

– Нуклиев, куда это вы так спешите?

– Вы? – удивился Олег Борисович. – Какая неожиданность… А я как раз к вам… Вот несу тюльпаны и торт.

– В честь чего?

– Сегодня же праздник.

– Праздник? Какой?

– День космонавтики.

– Ах, день космонавтики…

– Да. Это вам, – Олег Борисович протянул Ирочке букет тюльпанов. – Голландские… настоящие. Только что привезли из Амстердама.

– А не врете, Нуклиев?

– Сам прочел на коробках. Сегодняшнее число. И даже час. 9 часов утра. Наверно, на реактивном привезли.

Ирочка поднесла букет к лицу, зарылась в него.

– Пахнет пылью. Такой, знаете, сухой степью… чабрецом, полынью… Как в Донбассе… Я сама из Донбасса, Нуклиев…

– Это потому, что в Голландии уже лето, – сказал Олег Борисович и присел рядом с Ирочкой, не слишком далеко, но и не слишком близко.

– Разве лето?

– Почти… Я там был как раз в это время… Туристом. Вылетели из Москвы – зима, снег идет, а прилетели в Амстердам – жарко, цветы… Вы плачете?

– Нет.

– Вот слезинка.

– Это капля упала с ветки. Наверно, сок.

Ирочка достала из сумочки платочек и осторожно вытерла правый глаз, затем машинально взяла зеркальце.

– Тушь не растаяла, – сказал Олег Борисович.

– Нуклиев, – сказала Ирочка, – почему у вас плащ такой паршивый и шляпа какая-то уродливая.

– Разве? – удивился завкафедрой. – А мне казалось – они приличные, даже элегантные.

Ирочка опять поднесла к лицу букет.

– Нуклиев, сколько у вас денег?

– В каком смысле? – не понял Олег Борисович.

– На книжке… и вообще…

Ученый заколебался.

– Только не врите, Нуклиев.

– На книжке… пять тысяч. Зачем это вам?

– И все?

– Облигаций… на тысячу… Ну и драгоценностей осталось от мамы… не знаю, сколько стоят… Наверно, тысячи на полторы… Кроме того, у меня машина… Вы поступили работать в ОБХСС?

– Это мало, Нуклиев. Мне надо сорок тысяч.

– Зачем?

– Купить бриллиант. Есть такой бриллиант – стоит сорок тысяч. Недавно его кто-то купил. Наверно, подарил кому-нибудь на день рождения. Но, может быть, выбросят еще один… Тогда вы мне его купите?

Ученый пожал плечами.

– У вас сегодня какое-то странное настроение.

– Женитесь на мне, Нуклиев.

– То есть? – опешил завкафедрой. – Каким образом?

– Да обыкновенно. Сейчас мы сядем на самолет в Адлер. Остановку сделаем в Ростове. Там в одном ресторане у меня знакомый директор. Мы снимем отдельный зал и отпразднуем свадьбу. Вдвоем. Будем танцевать в пустом зале. Женитесь, Нуклиев, не пожалеете. Ведь я нравлюсь вам. Ведь так?

– Так, – сказал Олег Борисович хриплым голосом и проглотил слюну. – Но вы ведь замужем…

– Ах, Нуклиев, как вы старомодны. Дайте мне вашу руку… Шершавая… Каким вы порошком стираете?

– «Чайкой»…

– Это очень плохой порошок, Нуклиев…

Иногда Ирочка задерживалась до вечера: попались бананы, батист или домашние тапочки. Поэтому никто особо не волновался, когда она не явилась ко времени кормления Шурика-Смита. Ребенка пришлось покормить из соски молоком. Но часам к шести вечера Варвара Игнатьевна забеспокоилась.

– Где она может быть? Забыла она, что ли? Шурик голодный.

– За тряпкой какой-нибудь в очереди стоит, – предположил Онуфрий Степанович, который с увлечением гнул дугу: спрос на его товар все повышался.

Варвара Игнатьевна постучалась к сыну и высказала ему свое беспокойство, но тот, углубленный в какие-то расчеты, лишь отмахнулся.

– Не привязывайся, мать, с чепухой. Не курица – не пропадет.

К восьми часам семья не знала, что и делать. Звонить в милицию, в морги?

Но в это время раздался длинный телефонный звонок. Старая женщина торопливо сняла трубку.

– 231-85-16? – спросил неприязненный женский голос.

– Да.

– Ответьте Ростову.

– Какому еще Ростову? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Мы не заказывали никакой…

Но в трубке уже щелкнуло, и Варвара Игнатьевна явно ощутила огромное расстояние возле своего уха. Она тревожно ждала, как всегда ждут неизвестного звонка из другого города.

– Варвара Игнатьевна?..

– Я! Я!.. – Обрадовалась Варвара Игнатьевна, узнав голос невестки. – Куда ты запропастилась? Шурика надо кормить…

– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…

– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?

– Я из Ростова…

– Хватит шутить!

– Я вышла замуж, мама…

– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.

– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…

– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!

Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.

– Скорей! Скорей! К телефону!

– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.

– К телефону! Ирочка нас бросила!

Он рванулся к телефону, опрокинул стол.

– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…

– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.

– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…

Красин только тут опомнился.

– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?

– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.

– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.

– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!

Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.

– А? Опять шабашники?

– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.

– Да что случилось?

– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.

– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.

– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!

– Замуж? Зачем? – удивился старик.

– Это ты ее спроси.

Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.

– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.

Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.

– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.

Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.

Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:

– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.

Младшая же, «баламутка Катька», узнав о бегстве матери, пожала плечами.

– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.

И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента «Идеальный человек». Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.

Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:

– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…

Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.

Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой описываются весенние вечера в семье Красиных, а также рассказывается о позорном, невероятном случае, происшедшем в семье

Несмотря на бегство матери, контропыт «Брешь» на семейном совете решено было продолжать. Вера каждый вечер залезала в платяной шкаф, выходила ночью и шептала на ухо брату русские слова. Иногда во время ночных шептаний Шурик-Смит просыпался и, как казалось девушке, с удивлением вслушивался в новые для него слова: «мама», «папа», «каша».

– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.

Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.

Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.

Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):

– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!

Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.

– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…

– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.

– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…

– А зачем? – спросила все время молчавшая «баламутка Катька».

– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!

– А мне до фени!

– Сама ты феня!

– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – «баламутка» обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!

– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.

Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.

Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка «Портвейна-72», марокканские апельсины и т. д.

Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.

Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.

– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.

– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.

– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?

Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.

Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием «Наш современник».

«Нашим современником» должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться «Наша Вера». Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой «Кварц», снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл «снимать скрытой камерой».

Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:

– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?

Младший лаборант виновато бежал в спальню.

Фильм «Наша Вера» с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.

– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!

И Сенечка поднатужился.

Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле «ампир».

– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.

Наступила общая растерянность.

– Ну и что? – первой опомнилась «баламутка Катька».

– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.

Все обалдели.

– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.

– Почему? – спросил Сенечка.

– Антинаучно.

– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.

– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!

– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг «баламутка Катька».

– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!

– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. «Онуфрий», – говорит. «Отдайте башмачок», – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…

– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.

Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:

– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.

Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.

Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом «Портвейна-72», словно по комнате пролетел обитатель преисподней.

– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?

– Я! – выкрикнула «баламутка».

– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.

– Кого вызываете? – спросил Сенечка.

В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.

– Наполеона… – прошептала «баламутка».

– Какого именно? И громче.

– Ну этого… самого… главного…

– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.

– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?

Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.

И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.

– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!

Все снова осторожно дотронулись до блюдца.

– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.

Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы «д», затем передвинулась на «а».

– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?

– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила «баламутка».

«Да», – ответило блюдце.

– Вам холодно?

«Нет».

– Там… где вы есть… красиво?

«Как сказать».

Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.

– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.

Но всегда дерзкая «баламутка» от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.

– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?

«Да».

– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?

– Керн…

– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?

Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. «Да».

– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.

«Да».

– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…

«Не все».

– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.

«Не все».

– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: «другой век», «эмансипация». Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.

«Женщины стали другими».

– Неправда!

«Мужчины делают то, что хотят женщины».

– Значит, виноваты женщины?

«Да. Они раскрепостились…»

– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?

«У них появились другие заботы».

– Какие?

«Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала».

– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?

«Любить и быть любимой. Прощайте».

Блюдечко остановилось, словно обессилев.

– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…

– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.

Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.

– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?

– Соседа…

– Фамилия, имя, отчество.

– Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет.

– Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село?

– Никитовка.

– Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня?

«Да».

– Пожалуйста, Онуфрий Степанович.

Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел :

– Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А?

Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу.

– А, Тимофев! Чего молчишь?

Ни движения.

– Не желает отвечать, – сообщил Сенечка.

– Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством.

– Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз.

– Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь.

Ни движения.

– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.

– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?

– А чего уж… Дело к этому идет.

– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.

– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?

Старая женщина на минуту призадумалась.

– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.

– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.

«Да», – тотчас же побежало блюдечко.

– Какого вы мнения об опыте Красина?

«Положительного».

– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?

«Хороший специалист, хороший человек».

– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.

В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином…

– Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год?

Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную.

– А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка.

Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели.

Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи.

– Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев!

– Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет…

– Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри…

Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину.

– Да что же случилось, в конце концов?

– Нас предали…

– Предали? Кто? Каким образом?

Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза.

– Какой-то негодяй все наши результаты снимал на пленку.

– Что?!

– Да… каждую страницу… А кинокамерой… Смита снимал… Рот… в разных стадиях открытия… Вот, посмотри…

– Я не снимал, – побледнел Сенечка. – Честное благородное…

– Подлец! Подлец! – вдруг закричал Геннадий Онуфриевич, кинулся к висевшим на стенах портретам, стал срывать их, топтать ногами. Потом он сел на диван и заплакал, обхватив голову руками. Вся семья столпилась вокруг него, не зная, что сказать. Онуфрий Степанович машинально, подчиняясь древней крестьянской привычке, аккуратно сматывал ленты в рулон. Вера вынимала из разбитых рамок свои портреты, разглаживала их на столе…

– Это не я, – твердил Сенечка. – Честное благородное… Я преданный до конца…

– Среди нас предатель, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Он продался Курдюкову…

– Это не я, – опять повторил Сенечка.

Все смотрели на младшего лаборанта.

– Постойте, – воскликнула Вера. – Я видела, как Катька брала кинокамеру.

– Ну и что? – лениво спросила «баламутка».

– Ты снимала?

– Ну и что?

Все наперебой заговорили, столпились вокруг «баламутки».

– Признавайся!

– А мне до фени…

– Тебя подкупили?

– Ну и что? Какой-то дядечка дал коробку конфет и научил, где нажимать. А мне до фени! Мне надоел этот младенец! Вопли, слюни, в туалет и ванную никогда не попадешь.

– Выпороть! – сказал Онуфрий Степанович и стал вытаскивать из брюк ремень.

– А мне до фени! Пожалуйста! Только вы сами не лучше. Я видела, как ваш этот Сенечка двигал блюдце. Анна Керн… Топор… Наполеон… Умора одна! Господи, когда же я уйду от всего этого?

– Пори, дедушка, – воскликнула Вера. – Стать предателем! Иуда! Продаться за коробку конфет! Катька, снимай колготки!

– Оставьте ее, – устало сказал Геннадий Онуфриевич и ушел в спальню.

Щелкнул замок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой рассказывается, как Федор Иванович Курдюков везет яблоки в город Курск и что из этого получается

Позже из «баламутки» вытянули подробности ее предательства. Однажды на улице к девочке подошел увешанный фотоаппаратурой приятный старичок, представился сотрудником исторического музея и попросил ее помочь в секретном деле: дескать, они в музее хотят оборудовать стенд с фотографиями, посвященный выдающемуся эксперименту, но сделать это надо тайно, так как сотрудники музея хотят преподнести сюрприз для семьи Красиных.

– А мне до фени, зачем вам фотографии, – ответила на эти слова «баламутка». – Я этого младенца хоть на луну готова закинуть.

– Вот и прекрасно, – обрадовался старичок. – А я тебе коробку конфет дам.

– Конфеты – это вещь, – заметила Катька.

– Тогда так… – заспешил «сотрудник исторического музея». – Возьмешь незаметно у лаборанта Семена фото– и киноаппарат… Что и где нажимать, я тебя сейчас научу. И что снимать, расскажу… Потом, когда он проявит пленки, ты их возьмешь и передашь мне. Пойдем на лавочку…

– Я сразу поняла, что никакой он не сотрудник музея, а тот, которого вы все боитесь, – заявила Катька на допросе. – И продала я вас не за конфеты, а потому, что я принципиально против этого младенца… Носитесь тут с ним все… Тунеядец чертов! Бейте скорей, а то мне некогда. Скоро мультик начнется.

Катьку бить не стали, но лишили мультика, и обиженная «баламутка» закрылась в комнате, считая наказание несправедливо жестоким.

Семья вместе с Сенечкой (вышел из спальни даже Геннадий Онуфриевич) грустно обсудила происшедшее.

– Не понимаю, – пожимал плечами младший лаборант. – Зачем ему это понадобилось?

Геннадий Онуфриевич с удивлением посмотрел на него сквозь свои сжигающие очки:

– Как это зачем? Он хотел убедиться, что у нас получается… Что вакуумная ванна работает… Ему надо было знать, на чем мы остановились, нашу методику…

– Зачем?

– Затем, чтобы дальше продолжить уже самому.

– То есть ты считаешь…

– Да. Он хочет украсть Смита. Теперь это точно. На днях жди гостей…

– Слышь, старый, – сказала Варвара Игнатьевна. – Одну дугу не продавай – она мне пригодится.

– Тогда уж бери некрашеную, – заметил Онуфрий Степанович. – Тебе ведь все равно.

– Все равно, – согласилась старая женщина. – Уж я встречу голубчиков… Вовек не забудут!

Позже выяснилось, что «баламутка Катька» на семейном допросе рассказала не все. Боясь лишения других мультиков, она скрыла, что по просьбе «сотрудника музея» сделала слепки ключей с входной двери и с двери в спальню.

Таким образом, в то время, когда шел семейный совет, Полушеф уже имел готовые ключи от квартиры Красиных. Варвара Игнатьевна с дугой наготове ждала его днем опять в какой-нибудь личине, а Федор Иванович появился ночью в собственном облике.

Дождавшись, когда в доме Красиных погаснут огни (Федор Иванович не знал, что в спальне сидел Сенечка и вместе с Геннадием Онуфриевичем проектировал на стенку цветные диапозитивы), Полушеф с огромным чемоданом в руках бесшумно открыл ключом входную дверь, специальным крючком снял цепочку, разулся, на цыпочках прокрался к двери в спальню, вставил ключ и стал его поворачивать…

К тому времени Федор Иванович здорово потренировался открывать чужие двери. Ночью, когда институт пустел, ученый ходил по коридорам и открывал двери, звеня ключами, бородавками, отмычками. Через неделю он уже работал как заправский медвежатник.

Курдюков быстро справился с ключом от двери в спальню. Ключ, вставленный с той стороны, легко повернулся в гнезде и выпал.

Сенечка и Геннадий Онуфриевич разом вскочили. В замке слышалось осторожное царапанье.

– Он, – прошептал Красин. – Прячься в шкаф!

Сенечка метнулся к шкафу. Дрожащими руками младший лаборант открыл дверцу, нырнул головой в висевшую одежду. Снаружи повернулся ключ – это Геннадий Онуфриевич закрыл своего товарища.

Сенечка двинулся в глубь шкафа, чтобы устроиться поудобнее, и вдруг наткнулся на что-то живое, мягкое и теплое. Он собрался уже завизжать по-детски от неожиданности и страха, но тут кто-то зажал ему рот крепкой ладонью.

– Тихо! Молчать и не шевелиться! – прошептали ему в ухо.

В глазах у младшего лаборанта пошла голубая дымка, и он мягко осел на дно шкафа.

Между тем дверь спальни раскрылась, и в нее протиснулся Курдюков со своим огромным фанерным чемоданом. Федор Иванович так был увлечен протаскиванием чемодана в дверь и так был уверен в своей ловкости как медвежатника, что не сразу заметил стоявшего рядом Геннадия Онуфриевича.

– Здравствуйте, Федор Иванович, – негромко сказал Красин.

Шеф вздрогнул, и у него отвалилась челюсть. Огромный чемодан выпал из рук.

– Здрасьте, – пробормотал он машинально.

Наступило молчание.

– Как погода на улице? – спросил Красин.

– Теплый вечер.

– Ночь…

– Ах да, ночь…

– Садитесь, Федор Иванович. – Красин пододвинул кресло. – Вы на вокзал?

Шеф опустился в кресло. Он стал приходить в себя.

– На вокзал? Почему вы решили? Нет… Хотя да… Я ехал к своим родственникам в Курск…

– В Курск?

– Да. Там у меня тетя. Старенькая уже…

– Тетя?

– Ну да… А до самолета…

– До поезда.

– Ах да… до поезда еще два часа. Дай, думаю, заеду, проведаю вас… Тем более, я думал, сейчас вечер…

– Понятно.

Опять наступило молчание.

– Вы ей яблоки везете? – спросил Геннадий Онуфриевич спустя некоторое время.

– Яблоки? – удивился Федор Иванович. – Откуда вы взяли?

– Чемодан у вас в дырочках.

– Ах да… Вы очень наблюдательны… Я везу яблоки.

– Яблоки в Курск?

– Конечно… Но вообще-то вы правы. Яблоки в Курск – это смешно. Я хотел над вами пошутить. Я везу поросенка.

– Поросенка?

– Ну да. Молочного живого поросенка. Тетя очень любит молочных поросят. Вот поэтому и дырочки.

– Логично.

– Конечно, логично. – Полушеф с шумом выдохнул воздух. К нему возвратилась обычная самоуверенность.

– А чего ж он не визжит?

– Зачем ему визжать? Спит. Наелся, напился. Я его молоком из пакета напоил. Ну ладно. Я пошел, а то поезд скоро.

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Ученые пожали друг другу руки.

– Значит, все идет нормально?

– На высшем уровне.

– Я рад.

– Я тоже.

– До скорой.

Курдюков и Геннадий Онуфриевич опять пожали руки.

– Растет сорванец? – Федор Иванович кивнул в сторону кровати с Шуриком-Смитом.

– А что ему остается делать?

– Не заговорил?

– Рано еще.

– Но хоть гукает?

– Гукает.

– На каком языке?

– Пока еще неясно.

– Ну ладно, мне пора.

– Всего доброго.

– До скорой.

– До скорой.

Ученые в последний раз обменялись рукопожатием. Полушеф поднял чемодан и потащил его к двери. Чемодан зацепился за кресло. Курдюков дернул. Старый фанерный чемодан не выдержал рывка и развалился. На пол выпали какие-то тряпки, бутылочки, веревки, клочья ваты…

Федор Иванович поднялся с пола и с вызовом уставился на Геннадия Онуфриевича. Скрываться теперь не было смысла. У ног валялся самый настоящий контейнер для похищения Шурика-Смита.

– Отдай добровольно, – сказал Курдюков угрожающе.

Геннадий Онуфриевич потянулся к рейсшине. Федор Иванович не стал дожидаться окончания этого движения и, схватив в охапку чемодан, бросился наутек.

– Пожалеешь! – донесся до бедного отца его голос. – Сильно пожалеешь!

Геннадий Онуфриевич собрал остатки ваты и тряпье (это оказались самодельные пеленки) и выбросил все в форточку. Затем он открыл платяной шкаф и сказал:

– Сенечка, выходи.

Послышалась возня, какой-то шепот.

– Эй, ты не заснул там?

– Иду, Геннадий Онуфриевич… Сейчас…

Из шкафа вылез взъерошенный Сенечка, смущенно кашлянул.

– Придремнул я немного…

– Слышал?

– Кое-что слышал.

– Смита, гад, хотел украсть.

– Негодяй…

– С чемоданом пришел. Я по дырочкам сразу догадался. Знаешь, какие в посылках для яблок делают.

– Знаю…

– Надо замок другой поставить.

– Теперь нет смысла, Геннадий Онуфриевич, Курдюков не такой человек, чтобы повторяться. Он что-нибудь другое придумает. Надо готовиться к неожиданностям.

– Ты меня только, Сеня, не бросай одного.

– Будьте спокойны, Геннадий Онуфриевич. Верен вам буду до гроба.

Но верен Сенечка оказался только до июля. Во вторник, 18 июля, Геннадий Онуфриевич нашел у себя на столе толстый пакет. С утра на столе никакого пакета не было. Красин с удивлением взял конверт и прочитал:

Уже заранее зная, что письмо обещает какую-то неприятность, ученый с нетерпением вскрыл конверт и достал два листка бумаги. На одном торопливо и неразборчиво было написано:

Второе письмо было написано каллиграфическим почерком. Красин сразу узнал руку дочери.

Геннадий Онуфриевич аккуратно сложил письма в конверт, вышел в гостиную и постоял посередине комнаты несколько минут, не шевелясь.

– Случилось что-нибудь, сынок? – тревожно спросила Варвара Игнатьевна.

– Вот, – Красин молча протянул письма.

– Онуфрий! – закричала Варвара Игнатьевна. – Онуфрий! Неси свои очки!

На кухне упала и покатилась заготовка под дугу. Прибежал испуганный Онуфрий Степанович.

– Что? Где?

– Очки, говорю, неси!

Пока старики читали содержание толстого конверта, ученый подошел к окну и барабанил пальцами по стеклу, глядя во двор.

Первой поняла суть письма Варвара Игнатьевна.

– Сбежала! – закричала она. – С мужиком сбежала, молокососка! По стопам матери пошла! Яблоко от яблони недалеко падает!

Онуфрий Степанович не понимал до последнего.

– Кто сбежал? С кем?

– Верка с Сенькой этим сбежала! Ох, господи! Чуяло мое сердце, что они снюхаются. Все крутился вокруг нее, звенел бубенчиками. В милицию надо звонить! Онуфрий! Чего стоишь? Звони в милицию! Ох, господи, раньше за такие дела девкам ворота дегтем мазали, а сейчас и ворот-то никаких нет. Вот и узды на них не стало. Онуфрий! Чего рот раззявил? Звони!

Онуфрий Степанович кинулся к телефону.

– 01?

– Какой 01? Ты, что, совсем очумел, старый? 01 – это пожар. 02 звони! В милицию!

– Брось, мама! – сказал Геннадий Онуфриевич. – Зря все это. Совершеннолетняя она. Милиция тут не поможет…

– Да что же это творится на белом свете! – зарыдала Варвара Игнатьевна. – Жена бросила, дочка сбежала. Бедненький ты мой мальчик!

Варвара Игнатьевна подбежала к сыну, обхватила его за шею.

– Родненький ты мой! За какие грехи на тебя столько напастей? Чем ты провинился? Умный, ладный из себя, не пьешь, не куришь… Господи! Что же это за бабы теперь такие пошли? Чего им такого надо? Бегают все, подняли хвост трубой. От безделья они бегают! Вот что! С жиру бесятся! Романтику да норковые шубы им подавай. «Мансипация» – в газетах пишут и по телевизору галдят. Вот и домансипировались на свою голову. Кругом одни разводы. В старину баб в руках держали, так оно лучше было. Чуть что – вожжами, вожжами! Не дури, не балуй! И семья крепкой была, и детей куча. А сейчас? Детей уж не хочут рожать – вот до чего докатились! Да еще жалеют их в газетах, бедняжек. Наработается, мол, да домой полную сумку несет, страдалица. А я скажу – натреплется на работе, прибежит, чай да бутерброды сделает – считай, семью накормила. Щи варить разучились! Дожили! В старину с утра до ночи баба в поле, а потом до рассвета по хозяйству. Вот как было. И какие крепкие девки росли! Кровь с молоком! А сейчас? Обтянет штанами, прости господи, две палки вместо зада, конский волос на голову накрутит, папиросу в зубы воткнет, и ищи-свищи ее до утра. Верно я говорю, Онуфрий?

– Верно, верно, – закивал седой головой муж.

– Помнишь, когда за мной бегал, какая я была? Все у меня в руках горело. А миловались как мы с тобой – всю ночь ходили по росе… А сейчас… Задрала юбку… – Варвара Игнатьевна села на диван и заплакала, положив натруженные большие руки на колени и дергаясь желтым сморщенным лицом.

– Прибегут еще, мерзавки… прибегут… Да на порог не пущу, пока жива…

– Ладно, мать, – Геннадий Онуфриевич шевельнул плечами, словно стряхивал с себя что-то. – Мне Смита кормить пора. Налей молока в бутылку…

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой повествуется о том, как в квартире Красиных зазвонил телефон, какой состоялся разговор, что за этим последовало а также высказывается мысль по поводу того что, к счастью, эти события произошли у нас в Пионерском парке, а не где-нибудь в Америке, например в Чикаго

По поводу бегства сестры «баламутка Катька» сказала:

– Ну и хорошо. Одной ненормальной меньше стало. Если бы еще от младенца избавиться, – совсем жить можно.

– Замолчи, богохульница! – закричала Варвара Игнатьевна. – Уж я теперь за тебя возьмусь! И пол мыть будешь, и за хлебом ходить станешь!

– А зачем?

– Затем, что лопать тебе надо! Не потопаешь – не полопаешь Бери кошелку – и марш в магазин!

В общем, теперь власть в семье полностью перешла к Варваре Игнатьевне, и у старой женщины сразу раскрылся талант, который раньше невольно сдерживался, – талант хозяйки дома.

Катька было взъерошилась, ей новые порядки не очень нравились, но бабушка умело использовала в качестве оружия мультики, сладости, прогулки в парк, кинофильмы, и своенравной «баламутке» пришлось скрепя сердце подчиниться.

Контропыт «Брешь» сам собой прекратился. Варвара Игнатьевна теперь спокойно не могла смотреть на злополучный платяной шкаф – источник стольких бед.

Нарушать чистоту опыта иногда удавалось лишь Онуфрию Степановичу. Когда семья ела на кухне, он под видом поиска красок или клея для своих дуг пробирался в спальню и разговаривал с внуком.

– Это палка, – говорил Онуфрий Степанович, показывая на заготовку. – А это дуга… А это я – твой дед… Онуфрий… Вот вырастешь, повезу тебя в деревню, научу плотничать, слесарить, землю пахать…

Шурик-Смит бессмысленно моргал черными глазами.

– А сейчас – до свидания. Нихт гудбай, нихт ауфидерзейн, а «до свидания». (Дед в войну партизанил и знал немного немецкий.) А сейчас дай я тебя поцелую.

И дед, затаив дыхание, чтобы не отравить внука едким, как серная кислота, запахом «Портвейна-72», целовал в румяную щеку.

И опять жизнь Красиных медленно, трудно, но все же вошла в свою колею. «Время лечит», – говорит народная мудрость. И вправду: образы Ирочки и Веры постепенно стали тускнеть в памяти оставшихся Красиных; боль, вызванная безумными поступками матери и дочери, притупилась. Как всегда, текучка потихоньку победила, отшлифовала острые углы воспоминаний.

– Ничего, сынок, – вздыхала Варвара Игнатьевна и гладила поникшую голову сына. – Все образуется. Это еще не самое страшное. У людей и не такое случается. И все равно живут. Кто знает, сынок, что еще пошлет судьба…

Судьба не заставила себя долго ждать. 29 июля в 14 часов в квартире Красиных зазвонил телефон. Трубку взяла Варвара Игнатьевна.

– Алле! – сказал мужской голос. – Алле! Квартира Красиных?

Голос был хриплый, сдавленный, как будто человека, который говорил, держали за горло.

– Да. Она самая, – ответила Варвара Игнатьевна.

– Пусть подойдет хозяин. Да побыстрей.

– Что случилось? – заволновалась Варвара Игнатьевна.

– Побыстрей! – нетерпеливо сказал голос.

– Сынок! – закричала старая женщина. – Тебя к телефону!

Геннадий Онуфриевич вышел из спальни с отсутствующими глазами, облизывая палец, запачканный клеем.

– Я слушаю…

Отсутствующий вид начал медленно сползать с Геннадия Онуфриевича. Взгляд его вдруг стал яростным, лицо покраснело.

– Ах мерзавцы! – выдавил ученый в трубку. Потом лицо Красина сделалось бледным, и он так сильно прикусил себе губу, что на ней выступила кровь. Пробормотав еще какие-то ругательства, Геннадий Онуфриевич бросил трубку на рычаг. Затем ученый подошел к окну и молча стал барабанить пальцами по стеклу. Варвара Игнатьевна с беспокойством следила за сыном.

– Кто звонил? – спросила она. – Уж не от Верки ли?

Экспериментатор ничего не ответил. По губе на подбородок бежала тоненькая струйка крови. Варвара Игнатьевна сбегала к аптечке, принесла йод, ватку.

– Дай вытру, сынок…

Геннадий Онуфриевич не услышал. Он повернулся и ушел в спальню, где в это время раздался требовательный крик Шурика-Смита.

Встревоженная мать побежала к Онуфрию Степановичу, где неутомимый умелец гнул очередную дугу, прихлебывая из стакана кроваво-темный «Портвейн-72»

– Все хлещешь, старый пьяница! – напустилась на него Варвара Игнатьевна. – Ни до чего тебе нет дела! Иди к сыну, выпытай, кто ему звонил. Вином бы, что ли, его угостил. Господи, что же это за семья такая? Сын в рот не берет, а отец хлещет, как извозчик.

– Сейчас говорят: «пьет, как слесарь ЖКО», – проворчал дед, но все же послушно отложил дугу и потащился к сыну, прихватив стакан и бутылку «Портвейна-72». Жена последовала за ним.

Деды вошли в коридор, когда опять зазвонил телефон. Варвара Игнатьевна торопливо схватила трубку.

– Алле! Алле!

– Красина! – сказал тот же придушенный голос.

– А кто спрашивает? – решилась Варвара Игнатьевна.

– Не твоего ума дело, – грубо ответил голос. – Живо зови своего сыночка. Я дал ему на размышление пять минут.

Варвара Игнатьевна испугалась. Еще никто в жизни не разговаривал с ней так нахально и требовательно.

– Сичас… сичас…

Она побежала в спальню и зашептала:

– Сынок… опять звонят… тебя требуют… пять минут какие-то…

Ученый не ответил, только поджал побелевшие губы.

– Так что ответить-то?

– Пусть идут к… – Геннадий Онуфриевич не договорил, но и то, что у него вырвалось, потрясло мать. Еще никогда сын не ругался в ее присутствии.

– Может, все-таки…

– Не мешай, мать. Я работаю! – У сына был такой вид, что Варвара Игнатьевна выпятилась из комнаты и трусцой подбежала к телефону.

– Алле! Алле!

– Где он? – прохрипел голос.

– Он… Он не хочет подходить…

Трубка помолчала.

– Не хочет? – прохрипел голос с угрозой. – Ну что ж… Жаль… Тогда прощайтесь со своей Катькой.

– К… какой Катькой? – обомлела Варвара Игнатьевна.

– Сколько у вас Катек?

У Варвары Игнатьевны задрожали ноги, и она едва успела опуститься на стул возле телефонного столика.

«Баламутка» ушла за молоком и хлебом примерно часа полтора назад и уже должна была давно вернуться, но Варвара Игнатьевна особо не беспокоилась, потому что на сдачу девчонка любила полакомиться мороженым в кафе напротив их дома и иногда задерживалась.

– Что… что… с Катенькой? – спросила бабушка вдруг непослушным языком.

– Киппэнинг! Поняла?

– Нет…

– Эх ты, темнота. Похищение детей. Как в Америке. В Чикаго, например. Газеты надо читать. Мы похитили вашу Катьку.

У бедной женщины почти остановилось сердце.

– Зачем?..

– В обмен на мальца. Поняла, старая? Отдадите нам мальца, – получите назад Катьку.

– К… какого еще мальца?..

– Ну этого… Смита или Шурика, как там вы его зовете. Я уже сказал твоему сыночку. Сегодня в 18.00 в Пионерском парке положите его на третью лавочку справа от входа, и тогда через час ваша внучка прибежит домой, А Шурика мы вернем вам через три года. Поняла? Втолкуй своему сыночку как следует. Да не вздумайте заявлять в милицию. Ваш телефон я подключил к специальному аппарату и подслушиваю, за домом мы следим. Если что заметим подозрительное – чик, чик, и нету вашей Катьки. Видела небось заграничные фильмы? Киппэнинг. Поняла, старая? А теперь, как говорят в Америке, гуд бай. До встречи на скамеечке!

В трубке послышались частые гудки. На какое-то время Варвара Игнатьевна потеряла сознание. Потом она очнулась, но тут схватило сердце. Бедная женщина дотянулась до кармана халата, достала валидол, положила под язык…

Сердце медленно, неохотно отпустило, но билось неровно, с перебоями. Слегка пошатываясь, Варвара Игнатьевна направилась в спальню.

Отец с сыном сидели за столом и пили «Портвейн-72».

Перед Геннадием Онуфриевичем стоял пустой стакан, на его бледном лбу выступили крупные капли пота.

– Во им! – говорил сын заплетающимся языком и показывал в сторону окна фигу. – Ничем они меня не возьмут. Пусть хоть руки-ноги поотрезают, а все равно не возьмут.

– Что ж с девочкой-то будет? – спрашивал отец, не слушая сына. – Что с ней будет, а?

– Смит им потребовался… Ишь ты, чего захотели!

Ученый дрожал, из его глаз катились слезы. Страдания других всегда придают женщинам силы. Варвара Игнатьевна подхватила сына под руки и уложила на кушетку, где он обычно спал.

– Отдохни, сынок… До шести есть еще время. Может, чего придумаем…

– Не отдам! – пробормотал ученый… – Мать, принеси шпагат, там, в столе… Теперь привяжи к ноге Смита… Давай конец сюда…

Геннадий Онуфриевич обмотал конец веревки вокруг кисти, успокоился и сразу заснул. Деды удалились на кухню посовещаться, что же делать.

Выхода было три.

1. Отдать Шурика, получить взамен Катю.

2. Не отдавать Шурика, потерять Катю.

3. Заявить в милицию. Риск для жизни Кати.

Все три выхода не годились.

И тут Онуфрий Степанович придумал четвертый выход.

Четвертый выход был авантюрным и довольно опасным, но больше никаких выходов не предвиделось, и старики, обсудив план в деталях, в конце концов остановились на нем.

Времени было в обрез. До встречи в Пионерском парке оставалось около двух часов, и дед с бабкой принялись лихорадочно готовиться к встрече с похитителями.

Лето было в самом разгаре, но уже где-то далеко-далеко, за реками, полями угадывалась осень. Пионерский парк, залитый жарким послеобеденным солнцем, был настоян запахами лета: запахами сухой травы под липами, высушенной, пыльной коры деревьев, разогретого асфальта, звонкого голубого неба. Горячий ветер рыскал по аллеям, то усиливая, то глуша городские звуки. Он звал сесть на электричку и умчаться в жаркие поля, кое-где уже сжатые, покрытые копнами, в которых снуют перепела, или со стеной сильно, терпко пахнущего хлеба; умчаться в стройный, словно звенящий сосновый лес с ползающими фигурными тенями; искупаться в прозрачной, холодной воде речки, затерявшейся в хлебах и траве…

Но вместе с тем ветер пах уже холодными ночами, легкой гнилью кленовых листьев, летящей над сизыми кустами терновника паутиной…

Старики присели на третью лавочку справа от входа, положили рядом с собой сверток, бутылочку с молоком, погремушку и притихли.

Давно они уже не сидели рядом, вот так, бок обок…

Давно, может быть, с юности… Чтобы шелестел пахнущий летом ветер, звенело над головой голубое небо…

– Эх, старуха, – сказал Онуфрий Степанович. – Жизнь-то прошла… А умирать не хочется… Вот так жил бы да жил лет еще сто. Только в деревню, домой тянет… В лесу хочу умереть аль уж на худой конец на огороде.

– Ну, старый, чегой-то ты о смерти заговорил? Я ее еще не чую. Как почую, так и уедем умирать в деревню. Не тут же богу душу отдавать. Тут и в квартиру-то гроб нести не хотят. Отпевают прямо в морге, а потом прямиком… А кладбище… Тьфу! За сто километров от города, ни деревца, ни скамейки. Как поле… Поле могил. И проведать кто захочет, так не осмелится – день добираться надо.

– Ладно, старая, и ты завелась. Давай посидим, помолчим. Хорошо-то как.

– Внучонка еще надо на ноги поставить. Может, на свадьбе погуляем.

– Лишь бы нашим вырос.

– Вырастет… Кровь-то своя…

– Дотянем до свадьбы, старая?

– А что? И дотянем…

Вдруг кто-то почувствовался у них за спиной.

– Дотянете, если будете меня слушаться.

Они разом оглянулись. Рядом с ними стоял хорошо одетый мужчина в летнем светлом костюме и в белой модной фуражке с золотым якорьком. Лицо и голос мужчины показались знакомыми Варваре Игнатьевне. Она пригляделась более внимательно.

Это был Полушеф!

– Я вижу, вы принесли товар? – Курдюков кивнул на сверток…

– Да…

– С согласия родителя или выкрали?

– Выкрали.

– Как же это вам удалось?

– Подпоили.

– Ишь ты, – Шеф был удовлетворен. – Ну молодцы.

Федор Иванович стал обходить скамейку, потирая руки, очевидно, намереваясь поскорее взять и унести Шурика-Смита, но тут Онуфрий Степанович решительно преградил ему дорогу.

– Минуточку, молодой человек, а как же с девочкой?

– Как и договорились, девочка придет домой через час.

– А если не придет?

– Вот еще. Даю слово.

– Слово бандита?

Полушеф усмехнулся.

– Киппэнинг строится на взаимном доверии. Например, в Америке… В Чикаго…

– Ну тут тебе не Чикаго. И славу богу, а то тебя бы не было в живых. Значит, так. Ты приводишь нам внучку и получаешь Шурика. Здесь, на этом месте.

– А если вы схватите девчонку и мальца не отдадите? Не полезу же я драться при всех.

– Ну, решай сам. Иначе мы не согласны.

Федор Иванович задумался.

– Ладно. Так уж и быть. Приведу вам девчонку. Только она сядет на том конце сквера. Малец будет лежать на этом конце. Мы встречаемся посередине, потом расходимся и забираем каждый свое. Идет?

– Идет, – сказал Онуфрий Степанович.

– На три года забираешь? – спросила Варвара Игнатьевна.

– На три. Сохраним в целости, не сомневайтесь. Уход первоклассный.

– А по-русски-то он будет говорить? – спросил Онуфрий Степанович.

Шеф покачал головой.

– Нет. Только на древнеегипетском. И будет знать клинопись.

– Из огня да в полымя, – вздохнула Варвара Игнатьевна.

– Не говорите, не говорите, – сразу возбудился Федор Иванович. – Знать древнеегипетский и клинопись в три года… Это я вам скажу… Это не каждый даже древнеегиптянин мог…

– Да на черта… – начала было Варвара Игнатьевна, но муж дернул ее за рукав.

– Ну это дело ихнее… Я насчет другого хочу спросить. Расписочку-то надо бы, молодой человек.

– Никаких расписочек! – вскинулся Федор Иванович. – Все на взаимном доверии. Не забывайте – киппэнинг! В Чикаго, например…

– Радуйся, что ты не в Чикаго.

– Ребеночек-то, я вижу, спокойный. Все спит…

– А чего ж ему не спать? Уроки выучил, молока напился, и спи себе на здоровье.

– Умный… Так я пошел за девчонкой. Она здесь, неподалеку.

– Иди, голубчик, иди.

– Взглянуть-то на него хоть можно? – Шефу, видно, не терпелось прямо сейчас начать преподавать древнеегипетский и клинопись.

– Чего на него глядеть? – проворчала Варвара Игнатьевна. – Еще разбудишь… чистоту опыта нарушишь… Вакуумну ванну пробьешь. Слыхал про такое? У тебя ведь тоже ему русский знать не полагается?

– Да, вы правы…

Федор Иванович поправил фуражку с золотыми якорьками.

– А кто в трубку хрипел? – спросила, не удержавшись, Варвара Игнатьевна.

– Да там… один… – замялся Курдюков.

– Грубил.

– Это за ним замечается… Грубоват…

– Голос пакостный какой-то…

– Простудился он. Мороженого много съел… Ну так я пошел…

– С богом.

Полушеф нерешительно двинулся по аллее, потом оглянулся, словно колеблясь, уйти или остаться, но потом все же пересилил себя и зашагал к выходу.

Старики опять присели на скамейку. Сверток не подавал признаков жизни.

– Как думаешь, не учуял чего? – спросил Онуфрий Степанович.

– Да вроде нет. Не до того ему. От жадности аж трясет всего, как пьяницу.

Ровно через полчаса на другом конце сквера показался Федор Иванович. Рядом с ним шла девочка в легком платьице. Старики стали подслеповато всматриваться, вытянув шеи, как гуси.

– Катька! – ахнула Варвара Игнатьевна.

– Она! – подтвердил Онуфрий Степанович.

Полушеф усадил девочку на скамейку, а сам быстрым шагом направился к старикам.

– На середину! – закричал он голосом, каким раньше, наверно, кричали: «К барьеру!» на дуэлях.

Старики трусцой побежали по дорожке, оставив на скамейке Шурика-Смита, бутылочку с молоком и погремушку. Тяжело дыша, они разминулись с тоже почти бежавшим Курдюковым, который кряхтел и отдувался – сразу чувствовался кабинетный человек.

Каждая сторона пыталась как можно быстрее достичь своего.

Полушеф прибавил скорости и, так как он был все-таки помоложе, первым добежал до своей добычи. Почти на бегу он подхватил Шурика-Смита, прижал к себе и помчался к выходу. Под ноги Полушефу попала бутылочка с молоком. Но клинописец даже не заметил ее, раздавил, забрызгав свои брюки.

Чем ближе старики подбегали к девочке, тем более странным казалось ее поведение. Девочка никак не реагировала на махавших руками и улыбавшихся дедов. Более того, она даже, как им показалось, смотрела на них с некоторым удивлением. Потом, когда Варвара Игнатьевна и Онуфрий Степанович свернули с дорожки и кинулись к своей внучке, девочка в испуге привстала и вдруг припустила от них во все лопатки.

Только тут старики сообразили, что их обманули. Девочка была выше их Кати, и походка совсем другая, и цвет платья другой. Подвела проклятая близорукость!

– Ах, негодяй! – воскликнул Онуфрий Степанович, останавливаясь и тяжело дыша.

– На мякине провел старых дураков! – тяжело передвигая ноги, Варвара Игнатьевна еле дотащилась до скамейки и тяжело рухнула на нее.

В это время с дальнего конца сквера донесся громкий вопль. Повернув головы, старики с торжествующей улыбкой наблюдали за тем, как клинописец рвал на части сверток, который только что бережно прижимал к груди, и бросал его части в урну.

– Гнусные подлецы! – донеслись до стариков ругательства ученого.

Затем Полушеф поднял руку и погрозил кулаком в сторону Варвары Игнатьевны и Онуфрия Степановича.

– Ну, погоди! – крикнул он совсем как волк в одноименном кинофильме.

Затем его заслонила толпа туристов с фотоаппаратами.

– Пойдем заберем пеленки и заготовки, – сказал Онуфрий Степанович. – Надо же – две дуги на мерзавца перевел.

Так, тщательно продуманная операция закончилась ничем. Каждый остался при своих интересах.

Остаток дня грустные старики просидели у телефона. Они не сомневались, что Полушеф позвонит. Вскоре действительно раздался звонок.

– Алле! – схватила трубку Варвара Игнатьевна.

– Это ты, старая перечница? – послышался тот же придушенный мерзкий голос, что и прошлый раз. – Играть с нами в кошки-мышки вздумали? Да я из вашей Катьки… отбивную сейчас сделаю. Поняла? А потом, что останется, в реке утоплю. Поняла, старая карга? Я знаю одну глубокую яму…

Помертвевшими пальцами, чтобы не слышать больше ужасные слова, Варвара Игнатьевна положила трубку на рычаг. Но телефон зазвонил опять. Старая женщина едва нашла в себе силы взять трубку. На этот раз звонил Курдюков.

– Извините, ради бога, Варвара Игнатьевна, – начал клинописец вежливо. – Это мой помощник прорвался. Он очень нервный. Его расстроила неудача. Он не ожидал от вас такого коварства. Да и я, честно говоря, не предполагал в вас столько фантазии. Даже растерялся, ей-богу. Молодцы. Такая… чисто гангстерская смекалка. Наверно, заграничных фильмов насмотрелись? Ну ладно. Что было, то было. Прошляпил – сам виноват. Мне, правда, сразу этот неподвижный сверток подозрительным показался, но успокоил ваш пришибленный вид. Прямо как профессиональные гангстеры. Хвала вам и честь. Простите, никак не могу успокоиться. Если бы это было в Чикаго, вас давно бы свезли в морг.

Ну ладно, давайте о деле потолкуем. За девочку вы не беспокойтесь. Она жива, здорова, у нее полно забав, плавательный бассейн и так далее. Девчонка просто в восторге. Очень оригинальная, между прочим.

Ради бога, только не делайте глупости – не заявляйте в милицию. Сам я не сторонник насилия, но мой помощник… Он воспитан на зарубежных детективах… Вы меня понимаете? Я даже предположить не могу, что он может сделать, если узнает про милицию. Он вспыльчивый человек. Так что лучше не надо. Хорошо?

Младенца я все равно украду. Как? Пока еще не знаю, но что-нибудь обязательно придумаю. Что-нибудь на грани фантастики. Чтобы уж наверняка. Вы меня понимаете? Я вас сначала недооценил и поэтому действовал очень примитивно. Но теперь… Так что считайте, что младенца у вас нет.

Давайте будем думать о вашей выгоде. Что вам выгодно и что невыгодно? Сейчас вы потеряли внучку и скоро не будете иметь внука. Потому что с самого начала вы ведете себя неблагоразумно. Если вы будете вести себя благоразумно, через два часа к вам приедет внучка, а через три года вы получите внука. Да какого внука! Умеющего разговаривать на древнеегипетском и знающего клинопись!

Что это значит? Это значит, что в пятнадцать лет он станет профессором, в двадцать академиком! Вы меня понимаете? А что такое три года? Ничего! Тьфу! Вы должны радоваться, что так поворачивается дело.

Я вас не буду торопить, дам время подумать. Наверно, вы придете к мысли, что девочке как-нибудь удастся вырваться, или она объявит голодовку, или начнет умирать с тоски по вас, или чего-нибудь еще в гаком роде. Так вот: ничего этого не будет. Заверяю вас. Ей у меня неплохо. И домой она не торопится. Не верите? Скоро поверите. Я дам вам поговорить с ней по телефону. И не один раз. Чувствую, как вы встрепенулись, как голова ваша наполнилась всяческими планами. Выбросьте все! У меня есть параллельный аппарат, и я буду слышать каждое слово. Разрешаю разговаривать обо всем, кроме двух моментов. Первый: звать внучку домой. Второй: попытаться выяснить ее местонахождение. Правда, несложно запомнить? Если я услышу хотя бы намек на эти темы, я тут же прерываю разговор, и больше вы никогда не услышите голоса своей дорогой внучки. Вы поняли меня?

Я открываю вам все карты. Я лихорадочно ищу способ выкрасть вашего дорогого внука. В этом случае девочку я вам не возвращаю. Вы меня поняли? Я ее удочерю и увезу. Вы хорошо меня поняли?

Я не рекомендую в этот сложный план посвящать своего сына. Все равно он добровольно не отдаст Смита, я его знаю. Поэтому обдумайте все сами и, если согласитесь помочь похитить Смита, скажите своей внучке во время разговора по телефону следующую фразу: «Передай дяде, что мы согласны продать славянский шкаф». Вы меня поняли? Ну, тогда, как говорят американцы, гуд бай!

Трубка заныла частыми гудками.

– Ну что? – нетерпеливо спросил стоявший рядом Онуфрий Степанович.

– Пойдем, старый, подумаем, – устало сказала Варвара Игнатьевна. – Ох, господи! Еще похлеще, чем в фильмах про шпионов.

Они все-таки решили утром все рассказать сыну. Когда ученый в задумчивости завтракал, рассеянно намазывая на колбасу масло, Варвара Игнатьевна решилась начать:

– Понимаешь, Геночка. Тут такое дело. Наша Катенька…

– Да, кстати, – перебил ее ученый, – где она есть? Не вставала еще, что ли? Много спать вредно.

Старики с изумлением уставились на сына. Значит, он даже не помнил, что произошло вчера!

– Разбудите ее, – строго сказал Геннадий Онуфриевич, – и пусть немедленно отправляется за молоком. У меня кончилось молоко.

Варвара Игнатьевна и Онуфрий Степанович переглянулись. Какой смысл рассказывать все человеку, который забыл, что у него похитили дочь.

– И пусть купит заодно клею. Клей на исходе, – добавил ученый. – Чем вы тут занимаетесь? Молока нет, клея нет, дочка дрыхнет до десяти.

Ученый встал из-за стола и ушел в спальню, хлопнув дверью. В дальнейшем им приходилось рассчитывать только на свои силы.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой Онуфрий Степанович вступает на скользкий гангстерский путь. Общение с алкоголиками Поездка на осле в загс. Погоня со стрельбой. Федор Иванович держит слово

Полушеф не обманул. Ровно в 18.00 раздался телефонный звонок. Варвара Игнатьевна метнулась к аппарату и схватила трубку:

– Алле! Алле!

– Привет, козерозица!

– Катька!

– Ну?

– Как ты себя чувствуешь?

– Норма! Молодцы, козероги, что отправили меня на время ремонта к этим… своим знакомым.

– Какого ремон… – начала было старая женщина, но прикусила язык. – Да… да… Мы начали ремонт…

– Мне Мишка сказал, что это надолго.

– Какой Мишка?

– Ну этот длинный… ваш знакомый.

– А… да… Действительно, надолго.

– Наконец-то вы от меня избавились, а я от вас.

– Катька, что ты мелешь!

– У них на даче так здорово! И сад – лес дремучий. Даже дикая олениха в саду живет. Ну, конечно, не совсем дикая, я ее из рук хлебом кормлю. Ну его, этот Артек! Не поеду я туда! Он мне до фени! Я здесь хочу!

– Мы к тебе приедем, тогда поговорим. Как к тебе…

В трубке кто-то предостерегающе кашлянул басом.

– Ну пока, козероги! А то олень в окно заглядывает! Привет деду! За хлебом, между прочим, меня не посылают! Вот так, козерозица!

– Подожди… Дядя Миша не простыл?

– Простыл. Откуда ты знаешь? Он наелся мороженого…

– Голос такой стал как бы придушенный.

– Точно… Как у носоро…

Щелчок. Гудки.

Варвара Игнатьевна приложила руку к груди, пытаясь унять колотившееся сердце.

– Онуфрий! Онуфрий!

– А? Что? Где? – Онуфрий Степанович, отдыхавший после обеда, прибежал с испуганными глазами. В его торчащих жидких волосах застрял пух.

– Узнала, где Катенька! На даче этого мерзавца! Вся гнусная семейка там собралась, и хрипатый этот… Теперь знаю, как зовут, – Мишка. Сын его, наверно, грузчик мебельного! Жулье проклятое! Бандиты! Онуфрий! Собирайся, сейчас поедем в институт, разузнаем, где его дача, и ночью выкрадем Катьку!

Онуфрий Степанович подтянул брюки, сказал с восхищением:

– Вот это баба! Молодец! Надо же!

– Поехали! Да лавровым листом зажуй: от тебя как из бочки. Соображай, куда едем – в институт.

Резко зазвонил телефон.

– Алле! – схватила трубку Варвара Игнатьевна.

– Хотите, скажу, о чем у вас сейчас разговор, – пророкотал в трубке голос Курдюкова. – Ехать в институт, чтобы узнать адрес моей дачи. Угадал? Так вот слушайте. Мне жалко ваших старческих ног, поэтому я и позвонил. Ваша внучка не у меня на даче. Если хотите, можете проверить. Диктую адрес. Записывайте. Есть карандаш? Адрес моей дачи: станция Березовка, улица Южная, дом 18. Там сейчас ремонт. А ваша внучка на даче у моих знакомых. А знакомых у меня, между прочим, 367. Вы меня поняли? Тогда думайте.

Щелчок, гудки.

– Ну что ж, – сказала Варвара Игнатьевна в раздумье. – Триста шестьдесят семь так триста шестьдесят семь. Старикам все равно время девать некуда…

Теперь рабочий день Онуфрий Степанович начинал в пять часов утра. Дед наскоро завтракал, доставал из холодильника бутылку «Портвейна-72», сыр, мясо, хлеб, овощи, складывал в кошелку и, надев на шею дугу с подвязанными колокольчиками, чтобы не звенели, уходил из дома.

Варвара Игнатьевна крестила его вслед.

– С богом! Не нализывайся сильно. Пьяный не работник.

Проводив мужа, старая женщина занимала круговую оборону. Она плотно занавешивала окна, чтоб никто не мог проникнуть в квартиру при помощи подзорной трубы, закрывала дверь на сложную систему внутренних запоров, устроенных после налета Полушефа, и подключала электрическую сигнализацию. Электрическую сигнализацию сделал знакомый электрик из ЖКО за бутылку «Экстры». Он отвел от общей сети электрический ток и скрытно подключил к нему резкий звонок. Достаточно было остановиться перед дверью в спальню и дотронуться до дверной ручки, как раздавался сигнал тревоги. Даже сын не знал об этом устройстве, и иногда, когда он по надобности выходил из спальни ночью, его пугали дикие трели звонка. Спросонья Геннадий Онуфриевич бежал к телефону, хватал трубку и кричал:

– Я слушаю!

Теперь преступнику, даже если бы он каким-нибудь сверхъестественным способом сумел преодолеть внешнюю дверь, ни за что бы не удалось проникнуть в спальню, не подняв при этом всех на ноги.

Не доверяя особо технике, Варвара Игнатьевна на ночь расставляла по коридору пустые кастрюли, справедливо считая, что злоумышленник непременно наткнется на них, как бы осторожно ни пробирался.

Между тем Онуфрий Степанович, поеживаясь от утренней свежести, с дугой на шее, под недоуменными взглядами прохожих бодро шагал к остановке электрички. План поиска внучки, разработанный стариками, был прост. Надо было объехать все пригородные дачные поселки и узнать, есть ли где-нибудь дача с бассейном, большим садом и оленем.

В первое время Онуфрий Степанович добросовестно прочесывал весь поселок, на это уходило много сил, времени, к концу дня бедный дед еле волочил ноги. Приходилось заглядывать в щели изгородей, заходить на дачи, расспрашивать прохожих (один раз какая-то бабка чуть не отвела в милицию, приняв за шпиона).

Всегда спасала дуга. В критических ситуациях Онуфрий Степанович предлагал купить дугу. Человек забалдевал и старался поскорей избавиться от странного продавца.

Со временем Онуфрий Степанович нашел более приятный и более верный способ сбора информации. Сойдя с электрички, дед первым делом спешил к ближайшей пивнушке. Пивнушка, естественно, еще была закрыта, но вокруг, сжигаемые адским пламенем, обязательно слонялись два или три алкаша.

– Ну что, мужики, – говорил Онуфрий Степанович, – вздрогнем?

– А есть? – зажигались глаза у алкашей.

Онуфрий Степанович торжественно показывал бутылку «Портвейна-72».

– Ну, корешь, даешь! – восхищались алкаши.

Онуфрий Степанович расстилал на полочке ларька газету, доставал стакан, закуску. Пока он возился, кто-нибудь из алкашей нетерпеливо срывал зубами пробку с горлышка, трясущимися руками наливал стакан.

– Ну, мужики, поехали!

– Поехали!

Не торопясь закусывали, поглядывая с сожалением на пустую бутылку.

– Эх, кореш, и чего тебе две было не взять? – корили алкаши Онуфрия Степановича.

– А откроет когда? – кивал в сторону пивнушки дед.

– Когда захочет, – следовал унылый ответ. – Счас нигде не достанешь.

Затем разговор переходил на абстрактные темы.

– Чего несешь? – кивал алкаш на лошадиный предмет.

– Дугу.

– Во! Для лошади, что ли?

– Не. Так. Для человека одного. Собирает.

– А, хобби, – понимающий кивок головой. – Счас чего только не собирают. И прилично дает?

– Тридцатку.

– Во… – алкаши уважительно косились на дугу.

– Сговорились с ним вчера, – врал Онуфрий Степанович. – Говорит – приходи ко мне домой, а адрес забыл сказать. Говорит – тридцатку дам, и магарыч.

– Ну? – оживлялись алкаши. – А фамилия как?

– В таких делах фамилия не положена. Знаю только, что дача у него приличная. С бассейном. И олень там пасется.

Алкаши напрягали немощную память.

– Бассейн? Олень пасется? Не… таких нету… Один козу держит. Это есть…

– Ну тогда покедова, кореша, – говорил Онуфрий Степанович. – Значится, я станцией обшибся.

Старик садился на электричку и ехал в следующее дачное место.

Часа за два, пока открывались пивные ларьки (после уже не было смысла продолжать поиски, так как «Портвейн-72» утрачивал свою магическую силу), Онуфрий Степанович успевал прочесать станции три-четыре.

Однажды в одном дачном поселке он попал в сложное приключение. Алкаши у пивнушки сообщили ему, что в их поселке действительно есть дом с большим садом, бетонным бассейном для полива деревьев и там содержится осел, так как хозяин работает рабочим в столовой и возит на осле продукты. Но сейчас идти в этот дом, сказали алкаши, нет смысла, так как там вот уже три дня гуляет крупная свадьба.

– Ничего, – сказал Онуфрий Степанович, надел на шею дугу и пошел искать дом с бассейном и ослом.

В доме с бассейном и ослом действительно шла крупная свадьба. Перед большим кирпичным домом плясали люди с красными опухшими лицами и стоял унылый осел, запряженный в тележку, украшенную лентами и с привязанной к передку куклой.

Онуфрий Степанович с дугой на шее беспрепятственно прошел через калитку во двор, осмотрел сад (действительно, имелся бетонный бассейн, налитый ржавой водой, в которой плавали листья), затем поднялся на крыльцо и очутился внутри просторной светлой веранды. Посередине веранды буквой «т» располагались столы. Столы были похожи на прерию, по которой пробежало стадо бизонов: опрокинутые бутылки, разбитые тарелки, разбросанный винегрет. Часть людей за столами спала, часть пила, часть закусывала винегретом, тыча в стол вилками. Никто не удивился появлению Онуфрия Степановича.

Онуфрий Степанович снял дугу и присел на краешек стола. Сидевший рядом пьяный плотный человек в соломенной шляпе, но с военной выправкой, очевидно отставник, строго спросил:

– Ты где был?

– Там, – ответил Онуфрий Степанович неопределенно.

– Смотри у меня! – человек в шляпе погрозил пальцем. – Может быть, драпануть задумал? Из-под земли достану.

– Да вы что… – пробормотал Онуфрий Степанович.

– Тогда пей! – отставник налил Онуфрию Степановичу полный фужер водки, пододвинул тарелку с синими засохшими огурцами.

Подошел какой-то длинный парень, икнул, уставился на Онуфрия Степановича мутным взглядом.

– Он все время… сачкует… – заявил парень.

Вдвоем с отставником они заставили Онуфрия Степановича выпить фужер.

– Нашелся! – заорал вдруг парень.

Сонные люди за столом зашевелились. Из соседней комнаты появилось несколько шатающихся теней.

– Это не он, – сказал кто-то неуверенно.

– Как это не он? – возмутился длинный парень. – Вот плешь и нос гнутый.

– Не он! – упрямо заявили от дверей.

– А это что? – длинный взял дугу и поднял ее над головой. – Дуга от осла!

Дуга от осла всех убедила. Компания загалдела, к Онуфрию Степановичу полезли целоваться, заставили выпить еще фужер водки, потом взяли под руки и куда-то повели. Онуфрий Степанович слабо сопротивлялся. Хмель ударил ему в голову, язык заплетался.

– Я не он, – бормотал старик, но его никто не слушал.

Привели еле стоявшего на ногах гармониста. Тот заиграл туш. Под звуки туша, песни, крики Онуфрия Степановича вывели на улицу. Плясавшие перед домом люди восторженно приветствовали процессию.

– Нашли! У-р-р-а!

– Надо же – два дня прятался!

– Хитер бобер!

– Денежки взял и тютю!

– Где же его нашли?

– В сортире отсиживался.

– В тележку его!

Онуфрий Степанович заметил, что рядом с ослиной тележкой теперь стоял автомобиль «Чайка», тоже украшенный лентами и с куклой на радиаторе.

Онуфрия Степановича усадили в тележку, остальные стали набиваться в «Чайку».

Потом тоже под руки привели какую-то толстую пьяную женщину в длинном белом платье и поместили рядом с Онуфрием Степановичем. Кто-то набросил на нее мятую, в винных пятнах фату.

На козлы взгромоздился отставник, дернул вожжи.

– Шагом марш!

Толпа повалила за тележкой. Отчаянно сигналя, тронулась «Чайка». Позади всех бежал длинный парень, надев на шею дугу и брыкаясь, он воображал себя лошадью.

– Бегом марш! – скомандовал отставник ослу.

Осел тронул рысцой. Люди тоже прибавили шагу, приплясывая, выкрикивая частушки.

Стояло прекрасное солнечное утро, дул свежий ветерок. Если бы не этот свежий ветерок, неизвестно, чем бы кончилось для Онуфрия Степановича это приключение, но ветерок слегка протрезвил затуманенную голову гангстера, и Онуфрий Степанович вдруг понял, что его везут в загс расписываться и что сидящая рядом с ним сонная пьяная женщина – его невеста.

От этого ужасного открытия Онуфрий Степанович на некоторое время потерял сознание. Когда оно вернулось к бедному старику, осел трусил возле какого-то мелколесья, за которым проглядывался луг и речка, подернутая еще кое-где клочьями утреннего тумана.

Несвежая голова Онуфрия Степановича еще не успела придумать какой-нибудь план освобождения, а тело его уже перемахнуло через низкий борт тележки, ноги сами собой пронесли через мелколесье, луг, и незадачливый гангстер плюхнулся в холодную речку. Сзади себя он слышал крики, топот ног, один раз Онуфрию Степановичу почудился даже выстрел.

Только к обеду, мокрый, дрожащий, он добрался до дома и целую неделю провалялся в кровати: от пережитого потрясения у бедного старика отказали ноги.

Хитроумный Курдюков оказался прав. С каждым днем «баламутка» все меньше говорила по телефону, все неохотнее.

К концу недели, как и обещал негодяй Полушеф, пришла бандероль с магнитофонной кассетой. Старики попросили у сына на часок магнитофон (ученый имел четыре магнитофона, два проигрывателя и радиолу). Быстро, заученными движениями сын вставил кассету включил. Послышался плеск воды, затем звонкий девчачий голос:

– Олешек, олешек, иди сюда! Иди, зануда! А то хуже будет!

Мужской хрипловатый голос:

– Он не пойдет в воду, Катенька.

– А я хочу, чтоб пошел!

Геннадий Онуфриевич насторожился и вытянулся к магнитофону. Он пока еще не понимал, в чем дело. Старики сидели окаменевшие. Мужской голос (хозяин его, очевидно, подталкивал оленя):

– Иди, иди, дурачок, поплавай…

Послышался стук копыт, наверное, упирающегося животного, глухой рев. Голос Кати:

– Вот болван!

Геннадий Онуфриевич встряхнулся всем телом, как собака после купания, подошел к магнитофону, наклонил над ним ухо. Мужской голос:

– Вот так… Молодец… Да не дрожи, ничего страшного нет… А теперь, Катенька, садись на него верхом.

Плеск воды. Мычание. Визг. Мужской голос:

– Замечательно. Внимание. Смотри сюда. Ну прямо амазонка!

Стрекот кинокамеры.

– Сегодня мы поедем к бабушке Варе и дедушке Оне и покажем им фильм.

– Сегодня? Мы же в поход по речке хотели идти!

Мужской голос:

– Ах да, забыл, в поход… Но ведь надо и отца с дедами проведать…

– А… Они мне и так надоели. Только и слышишь: «марш за хлебом», «учи уроки». Перебьются без меня.

Щелчок. Шипение пленки. Все.

Геннадий Онуфриевич удивленно посмотрел на родителей:

– Это она в Артеке? Или где?

Смутная тень воспоминания промелькнула по лицу ученого.

– Постойте… так ведь ее украли… а? Ведь Катю украли! – закричал Геннадий Онуфриевич. – Чего ж вы сидите! Надо звонить в милицию! Ну да, ее украл этот ненормальный! Теперь я совершенно вспомнил! Вспомнил! Ее украл Курдюков! Я закружился с опытом и забыл. А вы чего ж глазами хлопали? Эх, тоже мне деды называются! Проморгали внучку и сидят чай распивают!

Молодой ученый рванулся к телефону, но Варвара Игнатьевна загородила сыну дорогу:

– Ну чего кипятишься, дурачок? В Артеке она давно. Отпустил ее Федор Иванович. Сам же провожал на автобус. Забыл?

– На автобус?

– Ну да. Чемодан еще нес…

– Ах чемодан? С дырочками?

– Какими дырочками?

– С дырочками. Вспомнил, – Геннадий Онуфриевич успокоился. – Да… да… Помню… Чемодан с дырочками… Вот черт, с этим опытом совсем скоро память потеряешь… Хотя… постойте, – темное пятно набежало на лицо Геннадия Онуфриевича, наморщило ему лоб, но в это время из спальни донесся писк проснувшегося сына, и ученый, все бросив, метнулся туда.

Наступило молчание. Варвара Игнатьевна вытерла фартуком глаза.

– Вот и все… Забыла нас «баламутка».

Онуфрий Степанович погладил ее по плечу.

– Перестань, старая… Давно известно – с глаз долой, из сердца вон. Мерзавец знает этот закон, вот и воспользовался… Ребенок же… Что ты хочешь… Но я ее найду. Вот посмотришь. Я, кажется, напал на след.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой Онуфрий Степанович нападает на след бандитской шайки. Человек в разорванной рубашке. Ночное дело. Западня

След, на который напал Онуфрий Степанович, были слова одного алкаша, что, дескать, в Малой Озеровке есть двухэтажная дача, окруженная бетонной стеной с колючей проволокой наверху, из-за которой постоянно слышится злобный лай овчарки и глухие стоны, которые можно истолковать как рев оленя.

Несмотря на то, что Онуфрий Степанович еще не совсем окреп после приключения на «даче с ослом», как он теперь ее называл, следопыт все же немедленно выехал в Малую Озеровку.

Алкаш не обманул старика. Дача, похожая на важный оборонный объект, занимала четверть небольшого переулка. Деревянные, окованные железом ворота и калитка выходили прямо на расположенный поодаль пивной ларек. Так что можно было наблюдать за дачей, попивая пиво и не вызывая ничьих подозрений. Онуфрий Степанович так и сделал: два часа проторчал он возле ларька, но за это время на территорию дачи никто не вошел и никто оттуда не вышел. Онуфрию Степановичу ничего не оставалось делать, как попытаться проникнуть на дачу «легальным» способом.

С дугой на шее неутомимый следопыт подошел к «оборонному» объекту и дернул ручку калитки. Ручка повернулась, но калитка не открылась. Старик надавил на калитку плечом. Калитка не поддалась.

Только тут старик заметил кнопку звонка. Он нажал. Где-то очень далеко, едва слышно донеслись дребезжащие звуки. Онуфрий Степанович собрался было долго ждать, но тут вдруг над его головой щелкнуло, и металлический голос спросил:

– Вы по какому делу?

Онуфрий Степанович вздрогнул, поднял голову и увидел над собой забранное сеткой небольшое продолговатое окошко.

– Да вот… – пробормотал он, обращаясь к окошку. – Дугу продаю…

– Какую дугу? – в металлическом голосе послышалось удивление.

– Ну… дугу… от лошади.

– Дугу от лошади?

– Да…

Окошечко помолчало. Онуфрий Степанович с дугой на шее тупо смотрел на него.

– Кх… – откашлялось окошечко. – Передвиньтесь чуть вправо. Стоп. Левее. Еще вправо. Хорошо. Стойте. Да не топчитесь, как лошадь! Стойте смирно!

Онуфрий Степанович застыл.

Над головой его дважды щелкнуло и послышалось гудение. Следопыт почувствовал, что его разглядывают.

– В самом деле дуга… Ну и зачем вы ее продаете?

– Вы меня по цветному телеку смотрите или по черно-белому? – спросил Онуфрий Степанович.

– Гм… допустим, по черно-белому.

– Тут узоры всякие… цветы. Очень красиво, если над кроватью повесить. И бубенчики есть. – Онуфрий Степанович позвенел бубенчиками. – Недорого отдам.

– И находятся – покупают?

– Еще как! Иностранцы – в очередь, – не удержался, чтобы не похвастаться, Онуфрий Степанович. – Доллары суют, а только я их не беру. Я не валютчик.

В окошечке зашептались. Очевидно, подошел еще кто-то.

– Что такое?

– Чокнутый какой-то. Дугу продает.

– Какую еще дугу?

– От лошади.

– Гони в шею.

– А может, купим? Красивая.

– Гони!

– Алле! Старик! Иди себе, мы дуги не покупаем.

Онуфрий Степанович стал подвязывать бубенчики.

– Да! Старик! А как твоя фамилия?

– А что? – испугался Онуфрий Степанович.

– Ничего. Так просто.

– Иванов.

– Ну иди себе, иди, Иванов.

Динамик щелкнул, гудение прекратилось, и старик услышал, как под ветром шумят за бетонной оградой деревья большого сада. Он надел на шею дугу и обошел вокруг ограды. Стена везде была крепкая, новая, высокая, с тремя нитками колючей проволоки. Ни трещинки, ни уступа.

Вдруг изнутри донесся низкий рев. Рев был похож на мычание коровы, только более требовательный, властный. Сердце у старика екнуло. «Олень», – подумал Онуфрий Степанович.

Еще не веря своему счастью, следопыт привалился к холодной бетонной ограде. На впалых щеках Онуфрия Степановича появился румянец, ноги дрожали.

– Нашел… – прошептал бедный старик. – Слава богу, нашел…

Онуфрий Степанович обогнул бетонную ограду и поспешил к пивному ларьку. «Буду до ночи сидеть, а дождусь, чтобы кто-нибудь вышел, – думал следопыт. – Может, Катенька выйдет погулять. Схвачу и на электричку…»

Онуфрий Степанович взял две кружки пива и опустился в лопухи возле ларька. Лопухи были настолько высокие, что из их зарослей торчала только одна голова гангстера.

День выдался серенький. По небу не спеша плыли низкие плотные облака, дул легкий теплый ветер. Из садов поселка тянуло запахом раскрывшихся перед дождем цветов. Народу было мало. На платформу электрички, которая виднелась сразу за пустырем с лопухами, выходило два-три человека, и поезда каждые десять минут с грохотом уносили их.

К обеду заморосило, но дождь был совсем мелкий, теплый, даже приятный, и Онуфрий Степанович не покинул своего наблюдательного поста.

В два часа палатка закрылась на обед.

– Эй, старик! Заснул, что ли? – крикнула продавщица. – Неси кружки!

Онуфрий Степанович только стал приподниматься из лопухов, как вдруг калитка дома, за которым он вел наблюдение, распахнулась и на улицу вышел человек. На человеке был коричневый плащ «болонья» и низко надвинутая на глаза шляпа. Онуфрий Степанович инстинктивно опустился опять в лопухи, но человек даже не посмотрел в его сторону. Он быстро зашагал по тропинке вдоль забора в противоположную сторону.

– Старик! Долго мне ждать? Кружки!

Онуфрий Степанович, не сводя глаз с человека, отнес кружки. Теперь надо было выбирать: или идти за этим человеком, или остаться на посту. Поразмыслив, следопыт решил остаться на посту. Прислонившись к ларьку и прикинувшись подвыпившим, Онуфрий Степанович продолжал наблюдение за укрепленным домом.

Вдруг кто-то сзади хлопнул его по плечу:

– Ну что, дремлем, батя?

Онуфрий Степанович вздрогнул и оглянулся. Рядом с ним стоял широкоплечий парень с длинными неопределенного цвета волосами, прилипшими к голове, и в грязной цветной рубашке, разодранной на груди и скрепленной булавкой.

– Вот… закрыла… опохмелиться не дала, – сказал Онуфрий Степанович и покачнулся. Он надеялся, что парень скорее отвяжется от пьяного.

Но парень и не думал отвязываться. Он наклонился к уху Онуфрия Степановича и сказал:

– А я ведь все о тебе знаю, батя.

– Что? – вздрогнул бедный старик.

– Не скажу.

– А ты скажи.

– Нет.

– Ну как хочешь… ик, – Онуфрий Степанович икнул и притворился вконец пьяным. – Мару-сь-ка-а-а-а вер-на-я-я мо-я… – запел он отвратительным голосом.

– Рубль у тебя есть? – деловито спросил Крепыш.

– Есть… – Онуфрий Степанович достал из кармана горсть мелочи вместе с хлебными крошками и стал считать, – двадцать и пять – двадцать пять. .

– Ладно, – прервал его парень. – Хватит ломать комедию. Не такой уж ты пьяный. Пойдем в «Ласточку» потолкуем. Дело есть.

Заинтригованный и слегка испуганный, Онуфрий Степанович пошел следом за Крепышом.

«Ласточкой» оказалось тесное кафе неподалеку от станции, где торговали бутербродами с салом, засохшими котлетами и вермутом на разлив. Народу было много, пили на прилавке, подоконнике, просто стоя посередине. Было мокро, душно, и летали злые мухи.

Крепыш сдунул с ладони Онуфрия Степановича хлебные крошки, сосчитал рубль, добавил свой мятый, полез в толпу и взял без очереди «огнетушитель», стаканы и две котлеты.

– Давай лучше на улице, – сказал он. – А то тут от винных паров взрыв произойдет, и погибнем в неизвестности.

Они вышли из кафе и устроились на скамейке под старой березой. Шел дождь, но он не мешал – под березой было сухо. Крепыш налил по стакану черной, пахнущей лекарством жидкости, и они выпили.

– Начинай, – сказал Онуфрий Степанович и стал жевать резиновую массу котлеты.

– Я за тобой давно присматриваю, батя, – сказал Крепыш, понизив голос и оглянувшись. – Я тебя на других станциях встречал с этой твоей дугой… Под придурка работаешь. Дескать, кореш дугу покупает… дача с бассейном и оленем и так далее. Мы таких фраеров знаем, батя. Чего ты с того дома весь день глаз не спускаешь, а? Пьяным прикидываешься, а выпил всего две кружки пива. Наводчик ты, батя! Вот ты кто! Теперь ты мне скажи, на кого работаешь, сколько вас?

– Один работаю, – сказал Онуфрий Степанович.

Крепыш вздохнул:

– Одному тяжело, батя. Ну да это дело твое. Только вот что я тебе скажу, фраер. Этот домик тебе одному не по зубам. Понял?

– Какой домик? – неискренне удивился Онуфрий Степанович.

– Сам знаешь какой. Подходил со своей дугой, видел, какая там сигнализация.

Хлопнула дверь «Ласточки». Из кафе вырвался клуб спертого воздуха, нахально покатился по траве, но не выдержал напора озона из близкого леса, чистых капель дождя, свернулся черными кольцами и сдох.

– А что это за дом? – спросил Онуфрий Степанович как бы между прочим.

Выпили еще. Дождь усилился. Тоненькая струйка воды пробила крону березы и звякнула прямо в стакан Крепыша. Тот инстинктивно накрыл стакан ладонью.

– Дом тебе не по зубам, старик. Я же тебе сказал. Хотя добра там невпроворот. Ученый живет. Не то атомщик, не то ракетчик. Секретный объект, в общем. Понял? Ну и, конечно, добра куча. Золотишко уж обязательно водится.

– А бассейн там есть?

– Есть. Только зачем он тебе? Топиться, что ли?

– Откуда ты знаешь про бассейн?

– Был один раз… Машину с кирпичом помогал разгружать.

– И олень есть?

– Чего ты, батя, все про бассейн да оленя волнуешься? Заметил я, ты и на других станциях про это толковал. Ну ладно, не сердись, это дело твое. Есть и олень, и бассейн.

– Точно? – перехватило дыхание у Онуфрия Степановича.

– Точнее некуда.

– А… девочка… маленькую девочку ты не заметил?

– Девочку? – Крепыш задумался. – Постой, постой… Да была… лет десяти. А что?

– Беленькая?

– Точно! А зачем тебе, старик, девочка? А… вон оно что… – Парень присвистнул. – Ты вон чем, оказывается, батя, промышляешь. Детей воруешь… Ну, даешь, старик… А я-то думал, ты по мелочам. – Крепыш посмотрел на Онуфрия Степановича с уважением. – Это уже, как говорится, большой бизнес. На годков пятнадцать потянет.

Прогрохотала электричка. Крепыш почесал спину о лавочку.

– Слушай, батя, – сказал он. – А давай-ка мы возьмем вдвоем этот домик, а? Тебе – девчонку, мне все остальное.

Онуфрий Степанович закрыл глаза. Неужели все это реальность?

– А… ты уже… брал? Опыт есть? – спросил он.

– Два срока по пять и один четыре, – с гордостью сказал Крепыш. – Сейчас я в завязанном состоянии, но в любой момент могу развязаться, поскольку нету тугриков. Идет?

– Идет, – сказал старик хрипло.

В конце концов он возьмет свое законное, а до остального ему дела нет. Даже будет рад. Пусть потрясет Крепыш этих похитителей детей.

– Как будем брать? – спросил Онуфрий Степанович, когда допили бутылку вермута.

Крепыш сплюнул:

– Конечно, подкоп. Надежнее всего. Я знаю одно место – ограда почти к лесу подходит. Там и начнем рыть. Ты, батя, езжай домой, отоспись, а в час ночи я тебя буду здесь ждать. Купи в магазине саперную лопатку – у меня шанцевого инструмента нет.

…Онуфрий Степанович приехал домой пьяный, веселый, наелся борща и завалился спать. Варваре Игнатьевне он сказал:

– Готовься к утру встречать внучку. Только лопатку надо. Сходи купи…

– Неужто нашел? – ахнула старая женщина. – А зачем лопатка?

«Ну и что? – бормотал Онуфрий Степанович, засыпая. – Ну и в случае чего посижу немного. За свое родное можно и посидеть…»

Ночь выдалась темной, ветреной, и это оказалось на руку Онуфрию Степановичу и его напарнику. Ограда дома действительно почти вплотную примыкала к лесу: их разделяла едва заметная тропинка, которой, судя по не сильно вытоптанной траве, редко кто пользовался. Но все же Крепыш решил, что рыть будут по очереди – один роет, другой сторожит.

Первым начал Крепыш. Он вытащил из кармана большой охотничий нож в чехле, положил его рядом, затем поплевал на ладони и всадил в землю лопатку у самого основания стены.

– А нож зачем? – спросил Онуфрий Степанович.

– За надом, – мрачно ответил грабитель.

– На мокрое не пойду, – заволновался старик.

Крепыш подозрительно усмехнулся.

– Ладно, не дрейфь, папаша. На всякий случай.

– С ножом не пойду, – заупрямился Онуфрий Степанович.

– Тихо, падла! – прошипел Крепыш. – А то сейчас шпокну, и «никто не узнает, где могилка моя». Речка рядом. Понял?

– Но…

– Заткнись. Теперь одной веревочкой вязаны. Будет мокрое дело – так обоим вышку пришьют, не посмотрят, кто каков. Гляди лучше в оба, батя. Чуть что – свистнешь.

Крепыш стал энергично вгрызаться в землю. Рыл он как экскаватор. Не успел Онуфрий Степанович и оглядеться, а под стеной уже зияла большая нора.

– Земля мягкая… Хорошо идет, – Крепыш распрямился и вытер пот ладонью. – Поклюй-ка теперь ты, папаша!

Онуфрий Степанович взял в руки саперную лопатку. Деревянная ручка была еще горячей. Старика била мелкая неприятная дрожь. Чем все это кончится? Может быть, обитатели дома услышали их возню и уже ждут с пистолетами в руках? Онуфрий Степанович дал себе слово при первом же подозрительном шорохе бросать все и бежать без оглядки.

А тут еще Крепыш каркает под руку.

– В случае чего, ежели схватят, папаша, ни в коем разе не признавайся, кто ты и откуда. Говори, что, мол, бродяга я, без роду и племени. Иван, не помнящий родства. Понял? Паспорта у тебя нет, они тык-мык, попробуй угадай. Ранее не судим, а раз ранее не судим, то по линиям на ладонях надо читать. Хиромантия называется. А нас двести миллионов. Читай – не начитаешься. Ты случаем старухе своей не сболтнул, куда поехал?

– Не… Сказал, что вообще иду на дело. А куда – не сказал.

– Вот это молодец. Старуха – самое болтливое насекомое. Дай-ка я гребану, папаша.

Через час подкоп был готов. За это время мимо не прошел ни один человек и с той стороны стены не донеслось ни единого шороха.

Первым полез Крепыш. Нож он прихватил с собой.

– Дуй, папаша, – донесся с той стороны шепот. – Свободно.

Онуфрий Степанович, кряхтя, протиснулся в нору. В последний момент дед чуть было не струсил и не задал стрекача, но желание выручить из беды внучку победило.

Во дворе было темно, только далеко у дома светила мощная лампочка. Грабители осторожно пошли по дорожке между мокрыми, шумящими под ветром деревьями.

Вдруг совсем рядом послышался лай овчарки, и на них, гремя проволокой, кинулась огромная собака.

«Все», – подумал Онуфрий Степанович и уже закрыл глаза, ожидая прикосновения клыков к своему горлу, но шедший впереди Крепыш тихо свистнул:

– Цыц, Шарик… Цыц… Тихо…

Собака послушно замолкла и стала ластиться к ногам медвежатника. Онуфрий Степанович очень удивился. Где это собаки ластятся к ногам грабителей?

– Я обладаю собачьим гипнозом, – пояснил Крепыш, когда они двинулись дальше. Овчарка бежала следом, гремя цепью и поскуливая.

Объяснение не удовлетворило Онуфрия Степановича. Какое-то нехорошее предчувствие кольнуло ему сердце. Однако отступать было поздно. Они осторожно шли по дорожке. Показался большой мрачный дом, с одного бока освещенный мощной лампочкой.

– Так… – сказал Крепыш. – Полезем через подвал. Оттуда есть ход на кухню.

«Откуда ему известно про ход?» – опять кольнула мысль.

Как бы читая его мысли, Крепыш пояснил:

– Я тут кирпич несколько раз разгружал, приметил.

И это объяснение не удовлетворило Онуфрия Степановича. Разве может знать человек, несколько раз разгрузивший кирпич, что из подвала на кухню идет ход? Но размышлять над этими двумя странными обстоятельствами было некогда: они подошли уже к входу в подвал.

Дверца была полуоткрыта.

«Странно, – подумал Онуфрий Степанович. – Почему они ее не закрыли?»

– Лезь первым, – сказал Крепыш.

– Почему я? – спросил Онуфрий Степанович.

– Я побуду на шухере.

– Может быть, лучше…

– Лезь, лезь, – грабитель подтолкнул старика в спину. – Да не бойся, там ступеньки.

«Откуда он знает?» – опять удивился Онуфрий Степанович, нашаривая ногой ступеньку.

Вдруг сильный удар пониже спины кинул бедного старика в черную пропасть. Онуфрий Степанович пролетел метра два, цепляясь ногами за что-то острое, очевидно ступеньки, потом ударился головой о стенку и потерял сознание.

«Ловушка… Ах, старый дурак…» – еще успел подумать старик.

Всю ночь, до самого рассвета, не смыкала глаз Варвара Игнатьевна, ожидая возвращения мужа вместе с внучкой. Она нажарила котлет, сварила чудесный, на импортной индейке борщ. Старику из своих запасов выделила четвертинку и поставила ее в холодильник. Затем она перестирала все внучкино белье, убрала в квартире, но время шло ужасно медленно, и, хотя Онуфрий Степанович предупреждал, что раньше утра не вернется, все-таки она каждую минуту бегала в коридор и слушала – не раздадутся ли шаги.

К семи часам утра Варвара Игнатьевна забеспокоилась. Она не знала даже, где в случае чего искать старика. Отправляясь «на дело», Онуфрий Степанович еще был полусонный, полупьяный и на вопрос, куда он едет, лишь бормотал:

– Со щитом или на щите, старая… Военная тайна… И прочий бред.

Варвара Игнатьевна решила подождать до десяти часов, а потом обзванивать больницы и морги.

В девять пятнадцать раздался звонок телефона.

– Алле! – кинулась к аппарату бедная женщина. – Алле!

– Это я, старая карга, – прохрипел в трубке знакомый отвратительный голос. – Твой дурак у нас в лапах. Поняла? Тащи щенка на скамейку, тогда получишь назад сразу двоих. Да без глупостев. Обмозгуй покедова, а я через пять минут позвоню. Не вздумай к легавым обращаться, а то твоему старичку хиракири будет. Знаешь, что такое хиракири? Очень больно. Вот то-то! Покедова!

Пять минут прошли в полузабытьи. Перед глазами бедной женщины плавали черные и белые пятна. Но все же, когда телефон зазвонил снова, она нашла в себе силы взять трубку.

– Алле… – прошептала Варвара Игнатьевна. – Алле…

Теперь говорил другой голос, вкрадчивый, вежливый, – Полушеф.

– Извините, ради бога, это мой помощник… Такой невоспитанный… Слушайте меня. Вы, наверно, уже поняли, что мы не теряли времени даром. Пока ваш муж, возомнивший себя великим следопытом, мотался по пригородам, мы подготовили ему ловушку, и теперь он у нас в руках. Не верите? Вот, пожалуйста. Даю ему трубку. Только предупреждаю: не пытаться узнать местонахождение, иначе прерву связь.

Молчание. Потом тяжелое хриплое дыхание.

– Алле! – сказала Варвара Игнатьевна. – Оня, ты?

– Да… Варя…

– Тебе плохо?

– Нет… ничего…

– Они тебя били?

– Нет… я сам упал…

– Как же это ты, Оня?..

– Очень они уж хитрый ход придумали… Мне и в голову не пришло… Уголовника какого-то подсунули… А это не уголовник, а его сын Михаил… Мебельный грузчик…

– Отключу! – послышался рядом шипящий голос.

– Оня! Оня!

– Да… я здесь, Варя…

– Что же теперь будет, Оня?

– Не знаю, Варя… Но ты им Шурика все равно не отдавай. Поняла? Ни за что! Мы уж старые с тобой, прожили жизнь… Чего нам терять? И в милицию не заявляй, Варя… А то они, гады, еще правда что сделают с девочкой…

– Оня!

– Я здесь, Варя…

– Оня! Да что же это такое?..

– Не плачь, Варюшка… Прощай… У нас столько было хорошего…

– Прощай, Оня… Что бы ни случилось, знай, я всегда любила тебя и люблю…

– Ну ладно, – в трубке опять зазвучал голос Полушефа. – Довольно пессимизма. Все будет хорошо. Итак, «на том же месте в тот же час». Ждем ребеночка. Только давайте на этот раз по-честному. Я вам даю гарантию, что, как только я возьму в руки пацаненка, так сразу же машина с пленными направится к вашему дому. Ну так, значит, до шести! Тот же парк, та же лавочка. Вы меня поняли?

– Поняла! – машинально прошептала Варвара Игнатьевна, кладя трубку.

До вечера еще был целый день. Длинный жаркий день, да и что даст вечер? Ничего… Варвара Игнатьевна по привычке убрала в квартире, сходила в магазин за молоком и хлебом, приготовила сыну завтрак.

Геннадий Онуфриевич вышел к столу веселый, оживленный. Как видно, дела у него шли хорошо.

– Ну что, мать, нос повесила? – хлопнул он Варвару Игнатьевну по плечу. – Все идет о'кэй! Еще одно последнее усилие, и летопись закончена моя. Поняла? Ага, яичница! Да здравствует яичница и кофе – наши верные утренние помощники. А где батя? Дрыхнет или все гнет свои дуги?

– Нету бати… – Варвара Игнатьевна изо всех сил сдерживалась, но все-таки не выдержала и всхлипнула.

– А где же он? Нахрюкался? Ох, батя, батя… Не на пользу ему городская жизнь.

Давно не видела мать сына таким оживленным.

– Ушел батя…

– Куда ушел? Постой, постой… – Геннадий Онуфриевич нахмурился. – Уж не проделки ли опять этого клинописца? Не скрывай, говори правду, мать.

У Варвары Игнатьевны задрожало лицо. Бедная женщина судорожно проглотила слюну, но нашла в себе силы улыбнуться.

– Нет… поехал в лес… заготовок нарезать…

– Вот дает старик… Скоро весь мир дугами завалит. Ты ему посоветуй на бочки перейти, бочки пользу людям приносят, а дуги – так, блажь..

– Хобби, – сказала сквозь слезы Варвара Игнатьевна.

– Это уж точно. Хобби пуще неволи. Катя пишет из Артека?

– Пишет… Ты, сынок, не волнуйся… Ты занимайся своим делом… У нас все хорошо… Все хорошо…

Старая женщина быстро встала, подошла к раковине и стала мыть посуду, чтобы шумом заглушить рыдания.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой идет речь о последнем жестоком испытании, посланном Красиным судьбой. «Happy end», – произносит Геннадий Онуфриевич

Телефон зазвонил в четверть восьмого. Очевидно, все это время шантажисты надеялись, что Варвара Игнатьевна решится на черное дело.

Старая женщина плотно закрыла дверь, чтобы сын ничего не услышал, и взяла трубку.

– Это ты? – спросил хриплый наглый голос.

– Я! Я, бандюга проклятая! – закричала Варвара Игнатьевна. – Чтоб тебе кишки поскрючивало, чтоб ты, подонок, дизентерией заболел!

– Тихо, бабка! Сбесилась, что ли! – шипел сиплый голос, но Варвара Игнатьевна продолжала кричать:

– Чего ж ты, скотина, сам не приходишь? Трусишь? Ты приди! Я тебе подарочек приготовила! Я твою мерзкую рожу серной кислотой оболью!

Варвара Игнатьевна бросила трубку на рычаг. Грудь ее тяжело дышала. Уже давно старая женщина не испытывала такой ярости.

Но через полчаса она остыла и уже пожалела, что дала волю своим нервам. Может быть, довелось бы поговорить еще раз с мужем…

Как раз в этот момент, словно бандиты прекрасно разбирались в психологии, телефон зазвонил снова. На этот раз звонил Полушеф.

– Я очень сожалею, Варвара Игнатьевна, что так получилось, но мой помощник такой грубый, такой невыдержанный. Иногда он даже меня выводит из себя своими словечками… Но вы должны нас тоже понять… Сколько уже времени мы с вами возимся… Причем, заметьте, гуманными методами… Исключительно гуманными.

– Гуманными! – задохнулась Варвара Игнатьевна.

– Да. Гуманными. Вы разве не видели фильмы про настоящий киппэнинг? А гангстеры…

– Вы хуже гангстеров! – закричала Варвара Игнатьевна. – Те хоть сразу, а вы…

– Ну вот что, – голос Полушефа сделался жестким. – Предоставляю вам последний срок. Десять вечера. Если вы не дадите согласия на похищение Смита, то мы уберем последнюю преграду – вас. Вы меня поняли? И тогда мы останемся один на один с вашим сыночком.

– Ну уж, бандюги, нет, меня вам не убрать! Знайте, проклятые, пузырек с серной кислотой всегда при мне! В квартиру вы не влезете, дверь у меня теперь под током, сразу предупреждаю. А на улице пузырек наготове. Вы меня поняли?

– Это уж, мамаша, не ваша забота, каким способом вас убирать. Как говорится, не учи ученого. Итак, до двадцати двух ноль-ноль.

Ровно в десять затрещал звонок.

– Алло, это ты? – спросил знакомый хриплый голос. – Согласна?

– Нет, гангстер паскудный!

– Ну, ну… потише, божий одуванчик. В одиннадцать узнаешь свой приговор.

– Проваливай, дрянь этакая!

Варвара Игнатьевна положила трубку. Руки ее дрожали, но чувствовала она себя спокойно. Теперь дело касается только ее. Ну что ж, она все вынесет, что бы ни придумали эти взбесившиеся маньяки.

Когда в одиннадцать зазвонил телефон, Варвара Игнатьевна не взяла трубку. Что они нового могли ей сказать? Опять ругаться с этими бандитами? Они и ругани-то не стоят.

Как всегда, Варвара Игнатьевна выпила на ночь два стакана горячего молока с медом (она всегда пила на ночь молоко с медом – это улучшало сон и успокаивало нервы) и стала стелить постель…

А телефон звонил снова и снова. В конце концов Варвара Игнатьевна подняла трубку, решив тут же положить ее обратно, если не услышит ничего нового.

– Варя… – послышался далекий тихий голос. – Это я, Оня… Ты спала?

– Нет… Ты где? – Сердце бедной женщины заколотилось. Надежда судорогой прошла по всему телу. – Тебе удалось…

– Я все у них… – голос у мужа был вялый, тусклый. – Но ты за меня не волнуйся. Они меня кормят и хорошо обращаются. Варя, ты пила молоко на ночь?

– При чем молоко? Ты лучше расскажи о себе…

– Варя, ты пила?

– Как всегда.

– Два стакана?

– Что за чепуху ты спрашиваешь? Скажи, тебе удалось увидеть девочку?

– Варя, я должен тебе… Варя… Это я во всем виноват… Но я не знал… Я разболтал, как дурак… Что ты… Что ты пьешь молоко на ночь…

Голос у Онуфрия Степановича прерывался, старик с трудом произносил слова, будто глотал их, а они были большими и сухими.

– И вот теперь… и вот теперь… – В трубке послышались сдавленные рыдания.

– Оня, ты пьян?

– Ни глотка… ни глотка…

– Тебе плохо?

– Слушай, Варя… Варечка…

Давно, ох как давно он не называл ее Варечкой, Может, с того, на заре жизни сенокоса, когда они по любили друг друга. Тот сенокос навсегда остался в ее жизни, и лучше его ничего, наверно, не было. Огромная луна над темным лесом сразу за сверкающим, как озеро, жнивьем; копна сена с дурманящим запахом; пофыркивание лошадей возле застывшей раскрытыми ножницами косилки; воздух, пахнущий и земляникой, и тиной от близкой речки… И его губы, горячие, страстные… «Варюша… Варечка…»

– Да говори же, что случилось?

– Молоко было отравленное…

В первое мгновение она не восприняла его слов, не поняла их значения.

– Какое молоко? Зачем отравлено?

– Я не знаю, как они сделали. Наверно, подсунули пакет, когда ты брала в самообслуживании… Или когда зашла за хлебом и оставила сумку на контроле… Да, да, наверно, тогда… Скорее всего тогда… Они выведали, что ты каждый день пьешь на ночь молоко… Ах я дурак… Если бы ты в десять часов согласилась им помочь, они сказали бы тебе, что молоко отравленное… Варя! Скорей вызывай «Скорую»! Слышишь? Немедленно! А пока пусть тебя вырвет. Съешь что-нибудь, чтобы тебя вырвало… Или пальцы в рот… Подождите, еще минутку… Умоляю… Я не попрощался… Слышишь, Варя? Проща…

Связь оборвалась. Варвара Игнатьевна долго держала возле уха попискивающую трубку, потом осторожно положила ее на рычаг. Она подождала минут пять, не зазвонит ли телефон, но он не зазвонил.

Варвара Игнатьевна вышла в кухню и постояла там, прислушиваясь к себе. Нигде не было больно, только внизу живота ощущалось какое-то неудобство. Затем Варвара Игнатьевна достала из мусорного ведра пустой пакет из-под молока и осмотрела его. Пакет был как пакет. С сегодняшним числом… Варвара Игнатьевна понюхала его. Ей показалось, что изнутри идет какой-то лекарственный запах.

Вдруг резкая боль, почти судорога, заставила старую женщину охнуть, согнуться. Боль началась в животе, прошла по всему телу и закончилась в сердце. Она представилась старой женщине зигзагом молнии, какую изображают на линиях высокого напряжения.

Осторожно, чтобы не вызвать нового удара, Варвара Игнатьевна доплелась до кровати и легла на спину. Значит, все-таки добрались… Варваре Игнатьевне не было страшно. Она думала о сыне, муже, о внуках… Вдруг неожиданная мысль поразила ее. Ведь будет расследование…

Торопясь и прислушиваясь к тому, что происходит у нее в животе, Варвара Игнатьевна дошла до стола, взяла лист бумаги, карандаш, и тут ее настиг второй удар. На этот раз боль прошла поперек живота и осталась внизу, словно змея, свернувшаяся в клубок. Подождав, пока змея уляжется поудобнее, Варвара Игнатьевна написала крупными корявыми буквами: «ЭТО Я САМА. ПРОШУ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ».

Расписалась, перевернула лист обратной стороной. Потом шаг за шагом, боясь потревожить змею, старая женщина дошла до кровати и легла. Змея словно ждала этого момента. Длинными кольцами она стала извиваться и биться в животе. Варвара Игнатьевна легла на кровать и закрыла глаза…

…Она не знала, сколько так пролежала, может, пять минут, может, час. Очнулась от крика сына:

– Мать! Ну куда ты там запропастилась! Где чистые штаны? (Шурик-Смит вырос из пеленок и уже спал в штанах.)

Варвара Игнатьевна хотела встать, но руки и ноги отказались ей повиноваться. Она хотела отозваться на зов сына, голос тоже пропал.

– Мать, заснула, что ли? – Геннадий Онуфриевич вошел в комнату с брезгливой гримасой, держа в вытянутых руках мокрые штаны.

– Нет… сынок… не заснула, – прошептала бедная женщина.

– Ты заболела? – впервые на лице сына мать заметила испуг.

– Нет… ничего…

– Больно где?

– Уже прошло…

Боль в самом деле исчезла, но тело одеревенело. Она совсем не чувствовала его, словно вдруг стала бесплотной. Достаточно напрячь волю, и можно летать по комнате, летать быстро, упруго, как когда-то бегала в молодости, а тело останется лежать там, на кровати, старая, желтая, сморщенная оболочка…

– Мама, ты меня слышишь?

– Да…

– Я вызову «Скорую».

– Не надо… потом…

– Что значит потом?

Варваре Игнатьевне не хотелось разговаривать, что-то объяснять.

– У тебя сердце? Дать корвалол?

Мать закрыла глаза. Сын нерешительно положил ей руку на лоб. У него была сильная горячая рука… Как он давно до нее не дотрагивался… Целую вечность… да… да… Она вспомнила… Он не дотрагивался до нее с детства… С семи лет… В семь лет он перестал ее обнимать и целовать на ночь. Еще когда пришел из армии, неловко прижал к себе и прислонился губами к щеке. Но то было прикосновение не родное, прикосновение чужого человека… И вот теперь на ее лбу его ласковая, заботливая рука…

– Подержи так…

Ей было хорошо. Мысль о том, что должно была сейчас произойти, казалась ей совсем не страшной, естественным продолжением приятного ощущения от прикосновения руки сына на лбу.

– У тебя все хорошо, сынок?

– Я пока не знаю, мама… Меня в последнее время гложет неуверенность. Он до сих пор не сказал ни одного слова. Представляешь, ни одного слова. Только мычит. А ведь давно пора.

– Так бывает иногда, сынок… Молчит, молчит, а потом враз и заговорит. Может, он стесняется…

– Стесняется? – удивился Геннадий Онуфриевич. – Чего?

– Ну… русский он… а заговорит не по-нашему.

– Да откуда он знает, что русский? Скажешь же, мать! Словесный же вакуум. Да и не под силу ему это сообразить.

– А кровь, сынок? Кровь-то, она без слов говорит.

– Ну это уже антинаучно, мать, – сын снял руку со лба матери.

– Да ты не переживай, – заволновалась мать. – Ты у меня в два годика лишь заговорил. Из хитрости. Давно все понимал, а молчал. Так ведь выгоднее. Меньше нервов тратишь. Я по глазенкам вижу, что понимаешь. Ну молчи, думаю. Молчи. А потом однажды, уж очень тебе погремушку захотелось, ты не выдержал да и заговорил…

– Ненаучно, мать, – вздохнул ученый.

– Так ведь в старину не было никаких наук, сынок, а люди все равно рождались и говорить умели. Я помню, мой дедушка…

Варвара Игнатьевна не успела закончить фразу. Резкий длинный звонок в прихожей заставил обоих вздрогнуть. Варвара Игнатьевна сделала попытку вскочить, но ей удалось лишь немного приподнять голову.

– Сынок, не открывай, – прошептала она. – Это они…

– Кто они?

– Бандиты…

– Какие еще бандиты?

– Шурика хотят… Они и деда… Я тебе не говорила…

– Деда… А что с дедом?

– Потом…

Второй звонок прозвучал еще длиннее и резче первого.

– Успокойся, мать. Я спрошу кто…

– Рубильник… За вешалкой рубильник выключи… Дверь под током…

Геннадий Онуфриевич вышел в прихожую, зажег свет и с изумлением уставился на дверь. Несколько дней он не выходил из квартиры и теперь не узнавал своей двери. На ней было три замка, задвижка, две цепи, и, кроме того, дверь была бронирована – обшита толстой листовой сталью. По стали пробегали искры. Иногда где-нибудь в одном месте искры скапливались, и там сияло чистое голубое пламя. Слышалось ровное сильное гудение.

– Это фирма «Заря»… сделала… Рубильник, – донесся из комнаты тихий голос матери. – Триста шестьдесят вольт…

С испугом, косясь на дверь, Геннадий Онуфриевич полез за вешалку, зацепился за нее плечом, сверху скатилась его соломенная шляпа, ударилась о дверь и ярко вспыхнула. Ученый кинулся ее затаптывать.

Опять зазвонили. Геннадию Онуфриевичу наконец удалось справиться со шляпой. Он отключил рубильник. Гудение прекратилось. Дверь стала медленно остывать, потрескивая.

– Кто там? – спросил Геннадий Онуфриевич.

– «Скорая помощь»! – послышалось из-за двери.

Ученый с удивлением оглянулся в сторону комнаты, где лежала мать.

– Мама, ты успела вызвать «Скорую помощь»?

– Это не… Это не… – Варвара Игнатьевна вскинулась, хотела закричать, но голос совсем отказал ей, и бедная женщина лишь хрипела.

В дверь теперь уже стучали кулаками.

– Откройте скорей! Отравление!

– Вас кто вызывал? Какое отравление?

– Варвара Игнатьевна Красина здесь живет?

– Здесь…

– У нее острое отравление! Скорее! Острое отравление… – Геннадий Онуфриевич, обжигаясь, стал торопливо крутить ручки замков, срывать цепи…

В прихожую ввалилась целая бригада людей в белых халатах. Двое из них держали носилки.

– Где больная?

– Там…

И вдруг Геннадий Онуфриевич замер. Сзади в белом халате, с саквояжем в руках стоял Полушеф. Несколько секунд ученый с ужасом смотрел на своего учителя, потом опомнился и бросился назад, к спальне.

– Мама! – закричал он со страхом, совсем как в детстве. – Мама!

«Санитары», топоча сапогами, побежали за ним.

– Заходи справа! – нервно командовал Полушеф. – Подножкой его, подножкой!

Кто-то выставил сбоку тяжелый солдатский сапог. Геннадий Онуфриевич хотел перепрыгнуть через него, но зацепился, машинально обхватил за шею бегущего рядом «санитара», и они оба повалились на пол. Путь к спальне был открыт.

– Вперед! – закричал Курдюков.

И тут случилось невероятное. Парализованная старая женщина вскочила с кровати, схватила тяжелую хрустальную вазу и метнулась к дверям в спальню, загораживая ее своим хрупким телом.

– Не подходи! – тяжело дышала она. – А ну сунься кто!

Толпа нападающих замешкалась.

– Чего смотрите? Бабки испугались? – закричал Федор Иванович тонким голосом. – За мн-н-о-ой! – Расталкивая всех, Полушеф рванулся вперед, но лежащий на полу Геннадий Онуфриевич успел схватить его за ногу, и его бывший начальник растянулся впереди него. Бежавший следом «санитар» споткнулся о тело своего предводителя и рухнул сверху, сильно ударившись лбом о галошницу. Послышался резкий дребезжащий звук: в галошнице Варвара Игнатьевна хранила пустые бутылки из-под кефира, но нападающий не знал этого, подумал, что это разбилась его голова, и, обхватив ее руками, с тихим стоном потерял сознание. Образовалась «мала куча». Между тем Варвара Игнатьевна, размахивая тяжелой хрустальной вазой, теснила похитителей от спальни.

– Свет! Гаси свет! – кричал Полушеф снизу, из-под навалившегося на него обморочного «санитара». Он пытался выбраться наверх, чтобы лично руководить боевыми действиями, но Геннадий Онуфриевич крепко, как бульдог, вцепился в его ногу.

«Мала куча» пополам перегородила коридор. Один бандит с носилками, отрезанный «кучей» от остальных, растерянно топтался у порога, не имея возможности принять участие в боевых действиях.

Двое, загипнотизированные круговыми движениями хрустальной вазы, уставились на Варвару Игнатьевну. Один из них наконец услышал призыв Полушефа выключить свет и стал растерянно озираться в поисках выключателя, но в это время Геннадий Онуфриевич, изловчившись, кинул в него платяной щеткой и угодил точно между глаз. Налетчик без звука сполз на пол.

– Брось вазу, бабка! – прохрипел оставшийся бандит, потихоньку продвигаясь к Варваре Игнатьевне. – Брось, божий одуванчик, кому говорю, а то пришью ненароком! Не хочу грех на душу брать!

Старая женщина на миг оцепенела. Она узнала голос, который слышала по телефону. Воспользовавшись ее растерянностью, налетчик рванулся вперед.

– Поддай, братцы! – крикнул он гнусаво.

Но бандит Мишка сделал промашку. Ему не надо было подавать свой простуженный голос. Ненавистный голос придал силы бедной женщине.

– Не подходи! Зашибу! – крикнула она и еще сильнее завращала вазой.

Бандит отступил.

Перевес стал медленно склоняться на сторону хозяев. Два налетчика валялись без сознания, трое были блокированы.

Но тут случилось событие, которое решило исход битвы.

Топтавшийся у дверей, как видно, туповатый грузчик наконец-то нашел способ, как прийти на помощь товарищам. Он набросил на «малу кучу» брезентовые носилки и пополз по ним, пыхтя и отдуваясь. Находившийся в самом низу Геннадий Онуфриевич не имел возможности ни ударить его, ни схватить за ногу. Бандит успешно форсировал «кучу», аккуратно скатал носилки, прислонил их к стене и поспешил на помощь своему загипнотизированному товарищу.

Бедная женщина уже устала размахивать вазой. Амплитуда колебаний вазы становилась все меньше и меньше. По мере того как она уменьшалась, загипнотизированный Мишка сантиметр за сантиметром приближался к Варваре Игнатьевне. Наконец, услыша за собой пыхтение подоспевшего на помощь товарища, он сбросил с себя чары вращающейся вазы, нагнул голову и прохрипел сиплым голосом:

– Ну, одуванчик, держись! Пропал твой щенок!

– Сам ты псина вонючая! – крикнула в ярости Варвара Игнатьевна и кинула в бандита вазой.

Ярость – плохой советчик. Ваза, пущенная изо всех сил, но слишком поспешно, а потому неточно, просвистела мимо головы врага, ударилась в стену и разлетелась на мелкие дребезги. Бандит нагло захохотал. Исход битвы был решен. Безоружная старая женщина стояла одна против двух здоровенных лбов.

Сомкнувшись плечами, бандиты двинулись к Варваре Игнатьевне.

Но тут произошло еще одно событие, которое на некоторое время отсрочило падение спальни.

Полушеф, у которого были скованы лишь ноги, достал что-то из кармана и все это время возился, кряхтел под навалившимся на него бессознательным телом. Геннадию Онуфриевичу казалось, что он слышит чирканье спичек о коробок и чувствует запах серы, но он не придал этому значения – может быть, подумал он, от волнения Федору Ивановичу захотелось закурить.

Но вот Полушефу удалось что-то там такое сделать, он высвободил правую руку из-под тела, размахнулся, насколько ему позволяло лежачее положение, и кинул какой-то предмет в спальню. Послышалось шипение, и вонючий желтый дым стал заполнять квартиру.

Это была дымовая шашка!

Оба налетчика, шедшие на штурм спальни, оглянулись, услышав за своей спиной шипение, и удивленно уставились на ползающую по полу шашку. На какое-то время растерялся и Геннадий Онуфриевич. Он ослабил хватку щиколоток Полушефа, и тот не замедлил этим воспользоваться. Маститый ученый рванулся сразу двумя ногами, прытко вскочил и закричал:

– Скорей в спальню! На штурм! Хватай младенца!

От этого крика очнулся даже оглушенный щеткой бандит. Шатаясь и мотая головой, он поднялся на ноги. Встал и ударившийся лбом о галошницу. Теперь вся шайка была в сборе.

Через несколько секунд все сбились у двери в спальню. Геннадий Онуфриевич встал на колени и закрыл глаза. Все было кончено.

И тут произошло чрезвычайное событие. Дверь в спальню заскрипела и медленно открылась. На пороге, чихая и кашляя, показалась маленькая фигурка в коричневых штанах, цветастой рубашке и с клеенчатым подгузником.

Это был Шурик-Смит!

– How do you do?[7] – спросил он.

Все застыли. В комнате наступила мертвая тишина. Только слышалось шипение шашки, заполнявшей квартиру ядовитым дымом.

– Goddam you![8] – прошепелявил Шурик-Смит и чихнул, разгоняя рукою дым.

Налетчики с ужасом смотрели на младенца.

Первым опомнился Геннадий Онуфриевич. С побелевшим, трясущимся лицом бросился он к сыну, растолкал налетчиков, прижал мальчика к себе.

– О господи! Наконец-то! Поистине happy end![9]

Из глаз многострадального отца текли слезы.

– Как ты себя чувствуешь, малыш? Тебя разбудили? Пойдем в кроватку, – бормотал Геннадий Онуфриевич по-русски, забыв, что сын не понимает его.

– Па-па… – вдруг раздельно сказал младенец тоже по-русски. (Вот они, результаты контропыта!)

– Что? Нет, нет, я не папа. Я father[10]. Откуда ты подцепил это слово? Говори по-английски, понял?

– Big bear[11], – сказал младенец, показывая пальчиком на стоявшего рядом бандита.

Бандит таращил на него глаза, ничего не понимая. Потом Шурик-Смит ткнул пальцем в сторону родной бабушки.

– Meat bird[12].

После этого плод эксперимента помолчал, нашел глазами бледного Федора Ивановича и указал на него.

– Blue jay[13].

Полушеф побледнел еще больше. Шашка заполняла комнату желтой дрянью все больше и больше, но никто не обращал на нее внимания. Все словно потеряли на некоторое время разум.

Вдруг Курдюков дернул плечами, хотел что-то сказать, но поперхнулся, сморщился и отвернулся.

– Пошли, ребята, – выдавил он наконец. – Нам тут больше нечего делать.

Полушеф подошел к своему сопернику, взял его вялую руку и пожал ее.

– Ты победил. Поздравляю.

– Спасибо, – пробормотал Геннадий Онуфриевич. – Well[14].

– Huskies![15], – сказал юный Красин, показывая на бандитов.

Топоча и поглядывая на младенца, налетчики потянулись в коридор. Один из них поднял шашку и аккуратно выбросил в форточку.

– Просим прощения… Наследили мы вам тут, – буркнул он смущенно.

– Деда и внучку вам сейчас доставят, – сказал Полушеф. Он снял белый халат, скатал и старался засунуть в карман брюк.

– А как же я? – спросила Варвара Игнатьевна растерянно. – Я же отравлена…

– Отравленные люди не дерутся… как жеребцы, – сказал Федор Иванович, махнув рукой. – Ерунда все… Никого мы не травили.

– Но мой живот…

– Психологическая атака, бабка, – буркнул Федор Иванович. – Самовнушение… Пройдет…

Налетчики ушли. Хлопнула дверь.

– Броня у них… – донесся до Красиных уважительный голос с лестничной клетки.

– Под напряжением. Я сразу заметил.

– Могли бы обуглиться…

– Здорово они за него…

– Ценный ребенок, еще бы. Вон как по-английски шпарил. А я своего два года мордой в учебник тычу, и хоть бы что.

– Наука…

– А как же теперь насчет магарыча?

– Пусть ставит… Нам какое дело… Договор дороже денег… Пусть ящик ставит… Слышь, Мишка, пусть твой отец ящик все равно ставит… Досталось еще похлеще, чем с пианиной на восьмой этаж бежать.

– А чего он мальца не взял?

– Английским оказался. Дипломатическая неприкосновенность.

– Ну и что? Мало ли…

– Международное отношение. Может, он от посла какого…

Голоса стихли. Наступила тишина.

– Господи! Дыму-то… дыму… – Варвара Игнатьевна бросилась открывать форточку. Потом фартуком стала разгонять желтый чад. Сделав дело, старая женщина села за стол и заплакала. Плечи ее содрогались от судорожных рыданий.

– Неужели все… господи… неужели конец?.. – бормотала она.

Постепенно старая женщина справилась с собой и пошла в спальню, чтобы спросить, не надо ли чего сыну. Геннадий Онуфриевич спал на кушетке, поджав ноги, и прижимал к себе Шурика-Смита. Лицо у ученого было старым, измученным. Мать осторожно накрыла отца с сыном одеялом, перекрестила. Геннадий Онуфриевич зашевелился, крепче прижал к себе маленькое тельце.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой вновь встречаются наши старые знакомые, и разговор, естественно, идет о воспитании детей

Пять лет спустя после описываемых событий старики Красины отмечали свое стопятидесятилетие (семьдесят семь Онуфрию Степановичу плюс семьдесят три Варваре Игнатьевне). К тому времени они снова перебрались в деревню, в свой родовой дом. Проводить юбиляров во второе стопятидесятилетие собралось много родственников и знакомых.

Встретились и участники вышеописанных событий. С далекого Кавказа на своих «Жигулях» по пути в Карелию заехали Нуклиевы: Олег Борисович, Ирочка и живущая с ними по взаимной договоренности «баламутка Катька», теперь уже длинная конопатая девица в мятых джинсах с широким ковбойским поясом.

Из Сибири прилетели Расторгуевы: Вера, Сенечка и их пятилетняя дочь Лора. Расторгуевы были давно прощены и поддерживали с семьей Красиных хорошие отношения. Жили они в новом городе, которого нет на карте и название которого никто никак не мог запомнить.

Ученого из Сенечки не получилось. Он работал сменным мастером на строительстве газопровода. («А что? Заработок – любой кандидат позавидует!») Вера же нашла свое призвание: она заведовала Дворцом культуры. («Платят мало, зато круглые сутки все вверх ногами! Одно только плохо – Лорка без присмотра. Почти все время со мной – нахваталась на репетициях разных штучек».)

На юбилей приехал и Полушеф, теперь уже пенсионер. Наконец-то у Федора Ивановича было много времени для раскопок стоянки древнего человека под деревней Синюшино (недавно он нашел второй кувшин – пару к первому, чем вызвал некоторую сенсацию среди синюшинских мальчишек). После всего, что произошло, Федор Иванович сильно сдружился с Онуфрием Степановичем, почти каждое воскресенье приезжал на электричке к старикам в деревню, ходил на рыбалку, за грибами, пристрастился к «Портвейну-72» и даже помогал Онуфрию Степановичу гнуть дуги (дуги шли нарасхват на районных базарах – теперь уже по прямому назначению, так как лошади пережили мастеров своей упряжи).

Первое время было некоторое неудобство в связи с приездом Ирочки, которую, кстати сказать, никто не приглашал – пригласили лишь одну «баламутку» провести в деревне каникулы.

Никто не знал, как вести себя с бывшей Красиной, а ныне Нуклиевой, но Ирочка сама быстро нашла нужный тон. Она держалась так, словно ничего не произошло, что она уезжала очень ненадолго и вот вернулась.

Удачно найденный Ирочкой тон тотчас же подхватил Олег Борисович Нуклиев, теперь крупный ученый, автор многих книг по воспитанию детей и даже одной художественной повести на педагогическую тему. Он тоже сделал вид, что ничего особого не произошло.

Смущенная встречей с матерью Вера также обрадовалась находке. Обе беглянки стали говорить о климате, фауне, флоре Кавказа и Сибири, о ценах на продукты, и неловкость вскоре прошла.

И лишь одна «баламутка Катька» не испытывала никакого смущения. Она вела себя независимо, рассматривала всех в упор наглыми черными глазами.

Тонкая, застенчивая Ирочка превратилась в дородную даму, всю в золотых украшениях, звенящих от малейшего движения. Изменился даже голос бывшей Красиной. Он стал басовитым, уверенным.

Ждали приезда из города Геннадия Онуфриевича с Шуриком, и пока, до начала торжества, разговор, исчерпав тему погоды (гидрометцентр предсказывает ее теперь довольно точно, и говорить, собственно, не о чем), шел о воспитании детей.

– Детей не надо ограждать от жизни, – говорила Ирочка (явное влияние книг мужа). – Наша дочь воспитывалась методом «Человек за бортом», то есть ребенка надо бросать в океан жизни, и пусть он плывет, сам видит и дельфинов и акул. Мы купили себе небольшой мандариновый сад… Этот сад мы целиком отдали молодежи… Там они собираются, спорят, обмениваются информацией.

– Наверно, эти акулы сожрали все мандарины, – предположила Вера…

– В пору созревания в садах никто не сидит, – пояснила Ирочка. – В это время они собираются в горах, у озера… Поют, танцуют, дискутируют… Так сказать, самовоспитание… Обратная связь. Пусть сами разбираются, что к чему. Правда, Катенька?

«Баламутка» прищурила черный правый глаз и ничего не ответила.

– Здесь все дело в раскрепощении комплексов, – заметил Нуклиев. – Ребенок не должен сдерживать свои чувства, ибо тогда он вырастет рабом. Он должен делать то, что хочет его внутренняя организация. Верно, Екатерина?

Катька открыла правый глаз и прищурила левый.

– А я хочу хека под маринадом, – вдруг заявила Лора, дочь Расторгуевых.

– Ты проголодалась? – забеспокоилась Вера.

– Нет, но хочу хека!

– У нас есть вареная курица, – сказал Онуфрий Степанович.

– П-ф-ф… – фыркнула девочка, – вареная курица. В ней нет витаминов.

– Витамины можно купить в аптеке, – заметил Онуфрий Степанович.

– И посыпать ими курицу?

– Ну да.

– Ты, дед, даешь, – рассмеялась девочка. – Ты очень темный.

– Лора, прекрати! Так нехорошо на старших! – прикрикнула мать. – Она привыкла к хеку в нашем буфете, вот и капризничает, – пояснила Вера. – Замучали прямо этим хеком.

– Он не старший, а дед! Ему скоро сто лет!

– Лора!

– Да! Старый, бедный и темный!

– Лора!

– А у нас на книжке две тысячи! Вот! Мое приданое!

– Лорка, – сказал папа Сенечка, – сейчас отшлепаю!

– Не отшлепаешь! Я тебя не боюсь. Ты добрый. Встань на задние лапки!

– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.

– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.

– Лора, прекрати!

– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!

Папа Сенечка попытался отшутиться.

– Но у меня нет задних лапок.

– Есть!

На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.

– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…

– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.

– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.

Девочка улыбнулась сквозь слезы.

– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!

– Что это значит? – спросил Нуклиев.

– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.

– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…

Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.

– Бей, девочка, мы еще купим.

– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.

Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.

– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!

Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.

– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.

– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.

~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…

– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.

– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.

– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.

– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…

– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.

– Я за раскрепощение комплексов.

– По-вашему, получается – не надо ничего делать?

– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.

– А если ничего не получится?

– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?

– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.

– Вот она и мстит вам за это.

– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.

– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.

– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!

– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.

– Три!

Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.

«Баламутка Катька» усмехнулась.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой снова идет спор о воспитании

Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.

– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.

– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.

Все молча таращили глаза на вошедших.

– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?

Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.

– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.

– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.

– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.

– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.

Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:

– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…

Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.

– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.

– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.

– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…

– Они боятся. А я никого не боюсь.

– Лора!

– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?

– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?

Красин надел очки.

– И вы здесь?

Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.

– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…

– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.

– Не понимает? – удивилась Ирочка. – Ах да… твой эксперимент… Но разве ты не закончил?

– Давно. Теперь вот учу русскому, но дело идет плохо. У него оказались плохие способности к языкам. Сейчас я его устроил в русскую школу при английском торгпредстве.

– Объясни, что я его мать! Шурик, боже мой! Неужели это ты, моя кровинушка?

Ирочка заплакала. Геннадий Онуфриевич сказал что-то сыну по-английски. Шурик-Смит протянул матери руку с вежливой улыбкой:

– Pleased to meet you[18].

– Шурик! Это же я, твоя мама! Иди ко мне!

Юный Красин обернулся к отцу.

– What was it she said?[19]

– Шурик! – мать бросилась к сыну, прижала его к себе. – Милый мой Шурик! Каким же ты стал большим!

Шурик-Смит слегка отстранился от матери:

– We should like to have an interpreter. Speak slowe: slower, please. What languages do you know?[20]

– Боже мой, настоящий иностранец! Катя, Катенька! Подойди к нам! Шурик, это твоя сестра! Катя, твой брат не понимает по-русски. Скажи ему что-нибудь по-английски. Ты же учишь английский.

«Баламутка» усмехнулась.

– Hello… kid…[21] – выдавила она, не меняя позы.

Шурик-Смит оживился.

– О! Do you understand me?[22]

Катька опять усмехнулась.

– Three[23], – сказала она. – Болван! – Катька отвернулась.

– What does it mean?[24] – переспросил Шурик-Смит.

Ему никто не ответил. Подошел какой-то знакомый Онуфрия Степановича уже под градусом.

– Меня зовут… Петр… Петр Семенов… Как это по-вашему?.. Allow me to introduce myself[25]. Я во время войны был капитаном в Архангельске… Встречал ваши конвои… Как это по-вашему? Дай бог памяти… I have wanted to visit England[26].

– При чем здесь Англия? Он русский, – сказал Геннадий Онуфриевич.

– Русский? – удивился бывший капитан. – Почему же он не говорит по-русски?

– Так получилось.

– Ин-те-ресно… – пробормотал Петр Семенов. – Значит, он знал английский… еще там…

– Почти что.

– М-да… – обронил пораженный капитан, отошел в сторону и задумался, положив в рот палец, совсем как маленький.

– I am thirsty. Cold water, please[27], – сказал юный Красин.

– Может быть, приступим к делу? – спросил Геннадий Онуфриевич и поправил очки. – У ребенка режим.

– Да чего ж вы стоите? – засуетилась Варвара Игнатьевна. – Иди, Шурик, садись…

– We gladly accept your invitation[28], – машинально ответил уже успевший о чем-то задуматься ученый.

– Прямо клуб аристократов на Пикадилли-стрит, – пробормотал Нуклиев.

Все расселись вокруг стола. Ирочка села между бывшим сыном и бывшим мужем. Она была явно взволнована. Щеки женщины горели. Какие-то мысли бороздили ее нахмуренный лоб. Ирочка постоянно порывалась заговорить с родным Шуриком, но наталкивалась на вежливый непонимающий холодный взгляд и тут же сникала. К тому же ее постоянно сбивал с толку захмелевший Геннадий Онуфриевич. Ученый выпил за здоровье родителей подряд две большие рюмки водки, его разобрало. Геннадий Онуфриевич стал еще больше рассеянным и забыл, что Ирочка уже давно не его жена.

– Куда ты все время пропадаешь? – говорил ученый, гоняясь вилкой за непослушным грибом. – Я совсем замучился со Смитом. Никто его не понимает… В садике постоянные недоразумения… В магазин не пошлешь… Во дворе с ним никто не играет, дразнят Джоном Булем… Хорошо, что добился наконец… в русскую школу… при английском торгпредстве… Но они дают лишь поверхностные знания…

– Я уже давно не твоя жена, – пыталась внушить Ирочка бывшему супругу. – Я уже несколько лет как Нуклиева.

– Не жена? Вот как… Странно, – ученый поднял на нос спавшие очки. – Очень странно… Ну ладно, не имеет значения… Я тебе как бывшей жене скажу… У ребенка слабая нервная система… Их там в английской школе знаешь как по русскому гоняют! Он даже во сне стал русские слова выкрикивать. В основном неприличные. Наверно, ребята научили. А еще иностранцы называются…

Ученый дотянулся до графина и выпил еще одну рюмку.

– И потом… Я тебе по секрету скажу… Как бывшей матери… Ты только никому… Уж очень они на манеры там всякие в этой самой школе нажимают… Уж такой вежливый стал… Ну прямо сил никаких нет… Встать просит разрешения… Сесть просит разрешения… В туалет, прошу прощения, просит разрешения…

– Боже мой, ты как был не от мира сего, так и остался… В наше время такой ребенок на вес золота. На него молиться надо!

– Давай выпьем, старуха, а? Что-то мне как-то не по себе. Сложно… Много сил трачу… Устал я, что ли?

– Подожди, – Ирочка отстранила наливающую руку. Лицо Нуклиевой пошло красными пятнами, она что-то лихорадочно соображала.

– Па-па… Can I have a veal cutlet?[29] – Шурик-Смит вежливо дотронулся до локтя отца.

– Что? Ах, котлету? Мама, у нас есть котлеты? Только телячьи.

Варвара Игнатьевна виновато стала хвататься за различные блюда.

– Телячьи котлеты? Сынок… Что же ты раньше не сказал?.. Куры вот, пожалуйста… Жареная баранина…

– О! – понял юный Красин. – Мати… баран… Карашо… Give one portion mutton[30].

– Бери, сынок! Выбирай любой кусочек. Кушай на здоровье.

– Thank you[31].

– Хлебушка хочешь?

– No. With my roast mutton I shall have mashed potatoes, carrots, french beans, cauliflower, peas[32].

– Что он говорит, Генюша?

– Вали все в кучу. В этом торгпредстве его приучили ко всякой чепухе… пардон… разнообразному гарниру…

Шурику-Смиту навалили в тарелку всего, что было на столе, и тот приступил к трапезе, осторожно действуя ножом и вилкой. От него не исходило ни одного звука, в то время как на противоположном конце стола Лора капризничала, чавкала и разбрасывала еду, как молодой нахальный поросенок.

Между тем разговор за столом опять пошел о воспитании – уж больно противоположные дети сидели друг против друга: с одной стороны холодный, выдержанный, предельно вежливый джентльмен, с другой – темпераментная, предельно невоспитанная поросятина.

– Вы посмотрите на них и сравните, – проводил свою теорию Нуклиев. – У одного комплексы полностью подавлены. Он действует как запрограммированный автомат. Все его желания, мысли, чувства бьются под железной маской условности. Да, не скрою – на него приятно смотреть. Но ведь это хорошо для нас, а не для него. А это ребенок! Ему хочется двигаться, прыгать, скакать, безобразничать! Он же стиснут в стальном корсете.

– Но он вос-пи-тан, – горячо возражала ему Вера. – Много ли в наше время встретите воспитанных людей? А среди детей – тем более! Посмотрите на мою басурманку! Зачем она кинула в общее блюдо кость? Ну скажите, зачем?

– Она бросила кость потому, что ей так захотелось, ее комплексы полностью раскрепощены. Раскрепощенность – естественное состояние всего главного. Только одно в мире существо забыло это. Человек!

– Спасение в прошлом, – гнул свое Полушеф. – Древние знали все. Нет ничего нового и не будет. Если мы до конца расшифруем клинопись… Только кто ее будет шифровать?.. В мире с каждым годом все меньше и меньше людей знают клинопись… Нужна смена, а ее нет… Ошибка Красина в том, что он не провел свой эксперимент в области клинописи. Если бы мы доказали, что человек с рождения может знать клинопись… О! Что бы мы тогда сделали! Мы бы засыпали мир удивительной информацией из тьмы веков! Тогда не надо было бы заново изобретать велосипед и строить ракеты. Может быть, древние могли путешествовать по планетам лишь усилием воли. «Мир в нас», – говорили древние. Как они были правы!

– Дуги, – говорил, не слушая никого, глядя в стакан с «Портвейном-72», Онуфрий Степанович. – Парень он хороший, но от дуг нос воротит. Умру, кто дуги гнуть будет? В районе один я остался. В могилу ремесло унесу…

– Дом на него записали, – вторила мужу Варвара Игнатьевна. – Да разве ему нужен наш дом? И сад, и огород какой пропадет… А так он внучек хороший, душевный. Не поймешь только ничего.

– Со словарем-то можно понять, – сказал Онуфрий Степанович.

– Ну уж это конечно…

Геннадий Онуфриевич поднялся, пошатываясь.

– Тост! Я хочу сказать тост! I wish to propose a toast to… Mr. Chairman! Ladies and gentlemen![33] Прошу засвидетельствовать! Я дурак. Их бин дурак!

Ученый плюхнулся на свое место и заплакал. Плечи его задрожали. Бывшая жена погладила его по голове.

– Успокойся, – зашептала она. – Все будет хорошо. Знаешь, что мы сделаем? Давай меняться детьми. Ты мне Шурика, а я тебе Катьку. Мужа я уговорю… Зачем тебе Шурик? Диссертацию ты защитил, сейчас он тебе обуза. А мне очень он нравится. Все знакомые лопнут от зависти. Давай, а, Гена! Тебе же легче будет. Катька, конечно, не сахар, но хоть по-русски понимает. Ну?

Геннадий Онуфриевич продолжал плакать. Сын, перестав есть, удивленно смотрел на пьяного отца. В его глазах было осуждение.

– Па-па… – раздельно сказал он. – Where is the gentlemen's lavatory here?[34]

– He туалет, а уборная! По-русски уборная! Сортир! Понял? Сколько тебе твердить, иностранная твоя рожа! Отхо-же-е мес-то! Вот сколько названий! И не мужской и женский! А общий! В огороде! Два шага налево, три шага направо – там и увидишь плетеное сооружение. Адью! I am tired and sleepy![35]

– Мы его проводим, – сказала Ирочка. – Нуклиев, пойдем с нами, посветишь фонариком.

– I would like a drop of whisky[36]. То бишь водки! Вот черт! И сам скоро по-русски разучусь говорить.

Геннадий Онуфриевич дотянулся до бутылки и налил себе рюмку.

– Итак, майн клайн геноссе старики! Many happy returns of the day![37]

– Пойдем, сынок, я покажу тебе туалет, – Ирочка взяла Шурика-Смита за рукав.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ,

в которой Геннадий Онуфриевич Красин идет смотреть фильм «Любовь под вязами»

Геннадий Онуфриевич вышел на улицу. Стоял теплый вечер. Чисто сияли звезды. Легкий ветерок возился в листьях сада… Пахло близким дождем и сеном.

Ученый миновал двор, калитку и сел на бревно у изгороди. Далеко, в центре села, пели девчата. Геннадий Онуфриевич привалился к забору и закрыл глаза. Запахи и звуки стали тоньше, отчетливее. Мимо прошла компания с гитарой.

– Гляди, Красины гуляют.

– Ага…

– А это кто сидит? Дядечка, ты чего здесь один сидишь? Пошли с нами в кино! – возле Геннадия Онуфриевича задержалась девушка в брюках, с распущенными по плечам волосами.

– Что идет? – спросил ученый.

– «Любовь под вязами».

– Я не видел.

– Ну вот и пойдемте. А то все парами, а я одна.

Красин встал, взял девушку под руку.

– Как вас зовут?

– Меня? Надя… Надежда…

– А меня Геннадий Онуфриевич… Гена…

– Я вас знаю. Вы сын бабушки Варвары. Так идемте?

– Пошли, – сказал ученый.

В доме продолжали кричать и бегать. Потом хлопнула дверь, на крыльцо кто-то вышел.

– Красин, ты где?

Это был голос Полушефа.

– Я пошел в кино, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Я встретил красивую девушку и пошел в кино. Так и передай всем. Кино называется «Любовь под вязами».

– Желаю приятного времяпрепровождения, – сказал клинописец.

Они отошли от забора. Рука у девушки была нежная и теплая.

– Эй! – вдруг крикнул вслед Полушеф. – Только помни! Киппэнинг!

– Что он сказал? – спросила девушка.

Геннадий Онуфриевич сжал ей локоть и засмеялся:

– Так, ничего… Какое у вас прекрасное имя!

1976, май, Москва