Чудом показалась нам и пища. После баланды, которой мы питались в лагере, нас накормили настоящим супом, горячим, даже наваристым, а на второе дали картофельное пюре. Правда, дозы были микроскопическими, если принять во внимание наш аппетит.
      Ночью, когда остались одни, мы долго терялись в догадках: что же случилось? Почему немцы впервые поступили столь благородно, чутко по отношению к пленным? Может, за всем этим кроется новый, еще более жестокий замысел? Так ничего и не придумали. Все выяснилось позже.
      Медицинский персонал, особенно сестры из местных жителей, относились к нам сердечно. Не раз в глазах женщин мы видели слезы, сочувствие и участие. А мы действительно выглядели страшно: обросшие, невероятно худые, в буквальном смысле слова - кожа да кости.
      По мере того как мы поправлялись, увеличивался аппетит, но порции оставались прежними. Чувствовалось, что в больнице туго с продовольствием.
      Прошло две недели. Я уже мог подниматься с постели, делать несколько шагов без посторонней помощи. И снова мысли о побеге овладели мной. "Может быть, именно здесь я смогу их осуществить? Ведь я не в лагере, городская больница, наверное, не охраняется".
      Когда в палате, кроме больных, никого не было, я решил добраться до окна. Хватаясь руками за спинки коек, с трудом передвигая ноги, подошел к окну, заглянул во двор. За оградой из темного штакетника чернели мундиры полицаев: больница усиленно охранялась. Я вернулся и лег. Товарищ по койке посмотрел на меня понимающим взглядом, отвернулся к стене. Оказывается, не один я мечтал о свободе.
      Оборвалось все это так же неожиданно, как и началось. Ночью нас разбудили крики немцев. Они ходили по палатам, приказывая всем встать и спуститься вниз. В приемной нам раздали наше лагерное тряпье, потом стали выгонять на улицу. Мы снова оказались в машинах. По бокам расселись конвоиры.
      Куда теперь? Лагерная жизнь приучила нас к тому, что каждая перемена в судьбе пленного - к худшему. Мы были уверены, что эпизод с больницей больше не повторится.
      Ночь была лунной, морозной. Когда машины остановились и нас выгнали на снег - сердце у меня сжалось. Перед нами были знакомые деревянные столбы у ворот славутского лагеря.
      Товарищи встретили нас с радостью и удивлением. Они были уверены, что две недели назад нас увезли на расстрел. Поэтому теперь смотрели на нас, как на явившихся с того света. Волнующей была встреча с Симоном. Мы бросились друг другу в объятия, расцеловались.
      А утром следующего дня я снова приступил к своим врачебным обязанностям.
      ПОБЕГ. СНОВА В СТРОЮ
      В лагере удивлялись, чем была вызвана столь неожиданная доброта со стороны фашистов к нам, кучке тифозных больных. Между тем все объяснялось очень просто. Решив отправить нас в городскую больницу в Остроге, немцы преследовали две цели. Во-первых, они хотели продемонстрировать населению свою гуманность, показать, что они вовсе не так жестоки, как о них говорят. Во-вторых, фашисты тешили себя надеждой, что такой поступок с их стороны сделает пленных более сговорчивыми, нас можно будет легче завербовать в полицию или "освободительную" армию.
      Еще во время нахождения в больнице к нам заявилась большая делегация женщин, якобы представительниц от города. Они принесли немного сала, хлеба, раздали каждому по горсти табаку-самосада. Мы обрадовались подаркам, приняли их с чувством глубокой благодарности. На оказалось, что это лишь приманка, на которую мы должны были клюнуть. Как только немцы, сопровождавшие женщин, вышли из палаты, те стали уговаривать нас после выздоровления записаться в полицию и помогать оккупантам укреплять новый порядок в самом Остроге, в деревнях. Не жалея красок, они расписывали "райскую" жизнь в полиции. Там, дескать, и служба не тяжелая, и денег платят много, и все полицаи хорошо одеты, обуты.
      Особенно, помню, старалась одна монашка. У нее были маленькие мышиные глазки, которые ни на секунду не оставались на месте, все время воровато перебегали с предмета на предмет. Она села на табурет у изголовья моей койки и начала вкрадчивым голосом, часто поминая имя бога, уговаривать меня послужить "воинству Христову". Смысл ее проповеди сводился к следующему: большевиков, которые двадцать пять лет царствовали в России, теперь постигло справедливое возмездие. Бог опустил на них свою карающую десницу в образе немецкой армии. Следовательно, помогая фашистам, я помогал бы богу очистить Россию от "антихристов". А что может быть справедливее этого "святого" дела?
      С каким удовольствием я сыпанул бы в лицо ей ту горсть табаку, которую она мне дала, плюнул бы в глаза! Но нужно было сдержаться, быть осторожным: за дверями стояли гитлеровцы. Стараясь говорить спокойно, ответил монашке, что я врач, в лагере у меня остались раненые и больные и не могу их бросить на произвол судьбы. Монашка недовольно поджала губы, отошла.
      Не поддались на провокацию и остальные больные. Делегация ушла ни с чем. Такой исход взбесил фашистов, поэтому они вернули нас в лагерь в ту же ночь.
      Снова потянулись безрадостные дни тяжелой жизни. Став на ноги, я еще с большим рвением помогал Симону лечить больных и раненых.
      Мы не знали, что делается по ту сторону лагеря, каково положение на фронте. Немцы старались использовать это обстоятельство, чтобы подавить у нас дух сопротивления. Их пропаганда носила откровенно профашистский характер. Все чаще они "успокаивали" нас такими словами: "Наша армия снова обстреливает Москву из пушек. Еще немного - и мы возьмем вашу столицу. Кончится война, и вы отправитесь по домам".
      Мы понимали, что ни одному слову фашистов верить нельзя, наглая ложь направлена на то, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению. И все же тревожила мысль: неужели враг опять сумел дойти до Москвы?
      Мы с Симоном решили снова встретиться с Александром Софиевым, поговорить с ним откровенно. Не может быть, чтобы он не знал истинного положения вещей на фронте. Мы были почти уверены, что он связан с городским подпольем, а там-то наверняка знают правду.
      На этот раз встреча произошла у входа в больничный барак. Софиев опасался слежки, и разговор произошел буквально на ходу.
      - Неужели это правда?.. - спросил у него Симон.
      - Что правда? - резко перебил Софиев.
      - То, что немцы уже...
      - С каких это пор вы стали верить всякой брехне! - еще злее оборвал Софиев. - Да, нашим нелегко, это правда. Но Москву немцы никогда, слышите, никогда не возьмут!
      Он ушел. У нас с Симоном отлегло от сердца.
      В тот же вечер, соблюдая всяческую осторожность, передали суть нашего разговора с Софиевым раненым. И мы видели, как у многих радостно заблестели глаза, как люди посветлели лицом.
      А через несколько дней по лагерю прошел невероятный слух: у кого-то из военнопленных есть номер "Правды". Эта потрясающая новость передавалась под огромнейшим секретом, но вскоре о ней знали все военнопленные. "Заполучить газету хотя бы на десять минут! Подержать ее в руках! Своими глазами удостовериться в том, что наша армия сражается, бьет врага", - эта мечта целиком завладела нами.
      - Сенька, - обратился Симон. - Ты можешь все. Сделай так, чтобы газета побывала у нас.
      И вот однажды ночью Сенька-цыган позвал нас, таинственно прошептал:
      - Достал!
      Провел в перевязочную и, сияющий, вручил Симону номер "Правды". Затасканный, зачитанный до дыр, порванный на изгибах. Но это была наша советская газета!
      Номер оказался довоенным. Это несколько разочаровало нас, и все же с огромной радостью мы держали его в руках, просматривали. Мы словно вышли на волю, вернулись в тот мир, откуда пришли, где каждая мелочь, каждая деталь были родными и дорогими до боли в сердце...
      Софиев, вероятно, все же сделал из нашего последнего разговора соответствующие выводы, потому что время от времени намеками, обиняком стал сообщать, что делается на фронте. Однажды шепнул:
      - Ну, ребята, держитесь! Немцы еще больше свирепеют...
      - А в чем дело? - спросили мы.
      - Под Москвой у них опять осечка получилась. Наши дали прикурить!
      Глаза его улыбались.
      Теперь было понятно, почему охранники в лагере словно взбесились. Из баланды исчезли даже те микроскопические кусочки мяса, которые изредка в ней попадались. Хлеб стали выдавать полусырой, почти несъедобный. Немцы придирались к каждому нашему движению. Не было дня, который не заканчивался бы расстрелами ни в чем неповинных людей. Одновременно лагерное начальство усилило пропаганду за вступление в полицию. Мы понимали, в чем дело: свои подразделения гитлеровцы перебрасывали на укрепление фронта.
      На стенах бараков немцы стали вывешивать номера грязного предательского листка "Нова Шепетовщiна". В этой продажной газетенке много было трескучей болтовни о мощи и непобедимости фашистской армии, о ее победоносном шествии на восток. Но мы уже умели хорошо читать между строк. И если, скажем, в газете говорилось о том, что "выравнивая линию фронта, доблестная армия фюрера" отошла за Мосальск, значит наша Красная Армия заставила ее это сделать.
      Потом в лагере появились немецкие листовки. Отпечатанные на дрянной, шершавой бумаге, они раздавались каждому во время получения баланды. И здесь, обращаясь с призывом ко всем бойцам и командирам Красной Армии прекратить сопротивление, фашисты не удержались от своей хвастливой болтовни. В листовке говорилось, что Сталинград якобы давно пал, Кавказ полностью занят победоносной армией фюрера, что вот-вот падет Москва, Гитлер въедет в город на белом коне.
      - Что это значит? - воспользовавшись удобным случаем, спросил я у Софиева, показывая ему листовку.
      - Удивляюсь! - Он вскинул тонкие брови.
      - Чему ты удивляешься? - не понял я.
      - Удивляюсь, как ты можешь всерьез воспринимать всю эту гадость! ответил Софиев. - Неужели ты до сих пор не изучил фашистов?
      Больше ни о чем не нужно было спрашивать.
      Софиев между тем осмотрелся, проверил, не наблюдает ли кто за нами, тихо произнес:
      - Скажи Симону, что я хотел бы с ним повидаться. Завтра.
      Я передал его слова Симону, и на следующий день они встретились. Разговор оказался очень важным для нас.
      По ночам ко мне иногда приходили сны, в которых я все еще был студентом. Свободным, счастливым, среди друзей. Иной раз я подолгу беседовал с мамой, с отцом и всегда встречался с ними на маленьком нашем дворике позади дома, который был облит теплым и ласковым крымским солнцем... Потом почти каждую ночь во сне я стал убегать из лагеря. И побеги всегда были удачными. Уверенность в том, что наконец смогу вырваться из неволи, была настолько сильной, что я часто просыпался с чувством полной свободы. И в тысячу раз тягостнее было разочарование.
      Мысль о побеге становилась все неотвязнее. У нас с Симоном было уже продумано около десятка различных вариантов. В одном из них мы хотели воспользоваться опытом грузина Георгия. Но это оказалось невозможным. Вскоре после его побега немцы пустили по проволоке электрический ток. Второй вариант строился на случае, если мы попадем в рабочую команду за пределы лагеря. Но и это оказалось неосуществимым: мы уже числились как врачи, на работы в город нас перестали посылать. Кроме того, связанные с подпольем Софиева, мы имели право бежать только с его разрешения. А Софиев не однажды давал нам понять, что мы в лагере пока нужны больше, нежели на воле.
      Но вдруг он сам заговорил о нашем освобождении. Заговорил в тот день, когда они встретились с Симоном. Разговор происходил в перевязочной, мы с Симоном принесли ему больничный журнал, якобы для проверки. Встреча была одной из тех редких, когда нам никто не мешал.
      - Ну что, - спросил Софиев у Симона, - все же думаете бежать?
      - Мы никогда не отказывались от этой мысли, - откровенно признался тот. - Ты же хорошо об этом знаешь.
      - Знаю. Что же, и план уже разработали?
      - Планов у нас хоть отбавляй, - вмешался я. - Только вот как их осуществить? Сейчас дожди пошли, по ночам охрана не так бдительна. Если подкопаться под проволоку...
      - Самоубийство, - коротко возразил Софиев. - Кое-кто предлагает другой вариант...
      Мы с Симоном насторожились. Неужели пробил час! Кажется, у меня даже сердце замерло. Мы поняли, что "кое-кто" - это руководители Софиева по ту сторону проволоки. Значит, о нас уже был там разговор...
      Софиев продолжал:
      - Завтра вы попросите господина Вальтера Шнитке разрешить вам в сопровождении охраны сходить в городскую больницу за перевязочным материалом. Вы покажите ему бинты, которыми вам приходится перевязывать раненых. Ясно?
      Еще бы! Но отпустит ли немец? Правда, Шнитке был одним из тех немногих, которые не издевались над пленными.
      - Отпустит ли... - высказал вслух сомнение Симон.
      - Попробуем уговорить втроем, - ответил Софиев, - Конечно, гарантировать ничего не могу, но... Ну, до завтра. Ровно в десять мы будем проходить по площади. Вы случайно попадетесь нам на глаза... Про бинты не забудьте.
      Десять часов утра. Мы с Симоном давно уже через щели барачной двери наблюдаем за плацем. Но пока он пустынен, время от времени проходят лишь группы пленных в сопровождении конвоя. Несут мешки с гнилой капустой на кухню, тянут бревна для новой виселицы, уносят трупы умерших за ночь.
      Вот наконец показался Шнитке, худой и длинный как жердь, в блестящем черном дождевике. Несколько позади и сбоку от него - Софиев в сером пальто. Как только они оказались на середине плаца, мы вышли из барака и направились к ним. Не доходя десяти шагов, вытянулись в струнку. Симон, как того требовал лагерный устав, назвал себя, обратился к Вальтеру с просьбой отпустить нас в городскую больницу. Может быть, там дадут немного перевязочного материала.
      Вальтер поднял брови, посмотрел на Софиева. Тот перевел. Для большей убедительности Симон вытащил из кармана штанов сверток с прогнившими бинтами. Вальтер брезгливо поморщился, на ходу бросил:
      - Я. Hyp мит караул.
      - Господин офицер разрешает вам завтра отлучиться в городскую больницу за перевязочным материалом, - перевел Софиев. - Но в сопровождении охраны...
      Он смотрел на нас с равнодушным видом, будто видел впервые. Потом добавил:
      - Благодарите господина офицера!
      А когда Шнитке отошел, быстро шепнул:
      - В больнице обязательно повидайтесь с главным врачом Михайловым. Внимательно выслушайте, что он скажет. Повинуйтесь беспрекословно! В случае неудачи - о нашем разговоре забудьте...
      Итак, завтра! Или мы будем на воле, или... Мы были готовы на все.
      Но случилось непредвиденное. Рано утром из соседнего блока к нам прибежал мой хороший знакомый Артем Осипян и сообщил, что у них беда: немцы ранили военнопленного, сейчас он в тяжелом состоянии.
      Мы бросились туда. Когда склонились над раненым, к ужасу своему узнали Алексея Манько. Он лежал бледный, весь в холодном поту, часто и тяжело дышал. Алексей задыхался, ему не хватало воздуха. Сняли наспех наложенную на грудь повязку, осмотрели рану. У Алексея оказалось сквозное пулевое ранение в верхней половине грудной клетки с открытым пневмотораксом. Воздух, накапливаясь в полости плевры, давил на легкое, оно по существу выключилось из акта дыхания. Раненого могла спасти только неотложная операция.
      Началась борьба за жизнь Алексея. Мы сделали Манько давящую повязку, превратили таким образом открытый пневмоторакс в закрытый. Это немного улучшило его состояние, но жизнь все равно оставалась под угрозой. Операция или смерть - другого выхода не было.
      - Вот что... - решительно заявил Симон, - оставайся здесь, а я пойду к главному врачу лагеря. Надо, чтобы он разрешил перевезти Манько в городскую больницу. Только там можно сделать операцию. Попробую упросить.
      Я остался у топчана раненого один. Манько стало немного лучше - воздух больше не поступал в плевру. Он стал дышать ровнее, уснул.
      - Как это случилось? - спросил я у Артема.
      Тот поведал одну из историй, которые в лагере случались нередко.
      После ужина Манько зашел в соседний блок к Игнату Кузовкову и задержался там до потемок. С его стороны это, конечно, было неосмотрительно: с наступлением темноты всякое хождение по лагерю запрещалось. Немцы стреляли без предупреждения. Когда Алексей вышел из блока, раздался окрик:
      - Вогин геест ду?
      И сразу же - выстрел.
      "В грудь словно ударило сверлом, - вспоминал потом Манько. - По спине потекла теплая струйка крови. К счастью, я не потерял сознания. Я понимал, еще мгновение - и вторым выстрелом немец меня прикончит. Собрав все силы, стараясь не упасть, вошел в корпус. Здесь силы оставили меня. Упал - и больше ничего не помню..."
      Товарищи перенесли его, положили на топчан. Прошла ночь.
      Вскоре вернулся Симон, с ним прибыли старший врач Коробко, Александр Софиев и немец. Выслушав рассказ Артема Осипяна, Софиев стал что-то быстро говорить немцу, тот отдал короткое приказание.
      - В городскую больницу! - с облегчением в голосе перевел Софиев.
      Мы переложили Алексея на носилки, вынесли из корпуса. Подъехала подвода, и солдат один увез его.
      День подошел к концу, а команда идти в город так и не поступила. Не было ее и на следующий день. Мы с Симоном терялись в догадках. И только спустя дней десять, когда мы уже потеряли всякую надежду вырваться в город, утром в блок заявился немецкий солдат и приказал нам троим - Симону, Сеньке-цыгану и мне - собираться в городскую больницу.
      Солдат был молодой. Мы его немного знали, он часто стоял на посту у ворот лагеря. Сюда приходили местные жители, в большинстве своем женщины, приносили военнопленным что-нибудь съестное. Появлялись они в воскресенье или в те дни, когда в лагерь прибывала новая партия пленных. Женщины надеялись встретить мужа, родственника.
      Передавать продукты пленным в руки не разрешалось, свои скромные приношения женщины складывали в старый платяной шкаф с оторванной дверцей, который лежал у ворот лагеря. Конечно, все лучшее из продуктов - сало, яйца - немцы забирали себе, остальное - подмороженная картошка, куски черствого хлеба - доставалось нам. По приказу Софиева эти продукты поступали в блоки с больными и ранеными, где и распределялись между ними. Забирали продукты мы, врачи, и часто бывало, когда я приходил к шкафу, этот молодой солдат тайком, чтобы не видели другие немцы, передавал мне несколько сигарет.
      Он узнал меня, поздоровался кивком головы.
      Симон покосился на немца. Я догадался, о чем он подумал. Замысел наш был такой. Мы выходим из лагеря и по шоссе, которое шло параллельно ипподрому, направляемся в город. Сразу же за ипподромом начинался молодой сосновый лесок. Там мы по сигналу Симона набрасываемся на конвоира, убиваем его и бежим.
      Был и другой вариант. Мы все же доходим до больницы, встречаемся с Михайловым. Получив от него необходимые распоряжения, возвращаемся назад и опять-таки по дороге убиваем конвойного. И в том и в другом случав предусматривалась расправа с охраной.
      Но как поступить теперь? Как убить человека, который ничего плохого нам не сделал, наоборот, даже пытался помогать, рискуя быть отправленным на фронт? Мы хорошо знали, что с теми из своих, кто проявлял к нам хотя бы малейшее участие, немцы жестоко расправлялись.
      - Вот что... - шепнул я Симону, - убивать не будем.
      - Я тоже об этом подумал. Свяжем, заткнем чем-нибудь рот и уйдем. Годится?
      - Годится, - поддержал Сенька.
      Однако ни один из задуманных вариантов побега нам осуществить не удалось. Все произошло совершенно иначе, чем мы затевали.
      Сборы были недолгими, немец торопил нас. Взглядами попрощались с товарищами, с ранеными, двинулись к воротам. Обернулись, окинули лагерь последним прощальным взглядом. Сегодня мы были твердо уверены, что выходим из лагерных ворот в последний раз. Свобода или смерть, другого не могло быть. Мы очень волновались, наверное, излишне суетились, но немец, довольный тем, что предстоит прогулка в город, не заметил этого.
      Стоял теплый майский день. Небо было уже по-летнему голубым, дорога подсохла, идти было легко. На пригорках вдоль дороги ярко зеленела молодая трава. Высоко над нами, приветствуя весну, заливался жаворонок.
      Молодой немец тоже радовался весне, хорошему дню. Он то и дело подставлял лицо солнцу, жмурился от удовольствия, пытался что-то нам объяснить на смешанном немецко-польско-русском языке.
      - Что он там бормочет? - спросил у меня Симон.
      - Стихи какие-то. Что-то про любовь, про цветы, - ответил я.
      - Просит, чтобы не убивали, - мрачно пошутил Сенька. - Говорит, в такой день помирать обидно.
      - Тоже сказал! Помолчи! - прикрикнул на него Симон.
      Дальше мы шли молча.
      Кончился безлесый участок дороги, вот и сосняк. Мы с Сенькой стали понемногу отставать, готовые по первому знаку Симона наброситься на немца. Тот шел сзади нас, небрежно опустив винтовку дулом к земле. Он все еще мечтательно улыбался.
      - Совсем одурел наш конвоир, - проговорил Сенька. - Впрочем, это нам на руку...
      Когда вошли в лесок, напряжение достигло предела. Мысли работали ясно и четко. Я почти зримо представил себе, как это произойдет. Вот здесь у поворота Симон подаст нам команду, я сразу же падаю всем телом на винтовку, Сенька тем временем валит немца на землю. Вдвоем с Симоном они закручивают ему руки за спину... Я видел, что Симон готов поднять руку, сделать условный знак, но вдали на дороге показались какие-то фигуры. Нам навстречу двигались двое ребятишек с тощими котомками за плечами. Наверное, шли в деревню обменять что-либо из барахлишка на продукты. Поравнявшись с нами, они свернули на обочину и ускорили шаг.
      Снова мы на дороге одни, снова я не свожу глаз с правой руки Симона. Вот мне кажется, что сейчас он подаст сигнал... И опять неудача - на дороге показались новые прохожие. Навстречу шли две женщины. С посошками в руках, одинаково сгорбленные, укутанные в рваное тряпье... А лесок уже кончился, пошли крохотные домики пригородной улицы.
      Больница находилась почти в центре города. Она состояла из нескольких одноэтажных каменных зданий, огороженных невысоким штакетником. В глубине двора виднелся двухэтажный главный корпус, рядом - небольшой флигель, в котором жил главврач больницы Федор Михайлович Михайлов.
      Оказалось, что наш немец бывал уже здесь, он направил нас сразу к главному корпусу, завел в ординаторскую, спросил у дежурной сестры, где главврач.
      - Вам зачем? - с удивлением поглядывая на нас, пленных, спросила сестра.
      Симон сказал ей о цели нашего прихода, попросил позвать главного врача.
      Сестра вышла. Мы остались в ординаторской вчетвером. Наш конвоир стал скучать. Он зевал, смотрел в окно, часто курил. Потом посмотрел на часы, сердито покосился на нас.
      Вдруг распахнулась дверь, в ординаторскую вбежала молодая девушка в белом халате. Ярко накрашенные губы, высокая прическа, подведенные брови... Я. раскрыл рот от удивления: такое видел впервые. Девушка не обратила на нас внимания, подбежала к немцу, протянула руку.
      - Нила, - с очаровательной улыбкой представилась она.
      Немец вскочил. Лихо щелкнул каблуками кованых сапог, потянулся поцеловать девушке руку. Она мило высвободила ладонь, села на стул у окна, усадила немца рядом. Заложила ногу на ногу, из-под халата соблазнительно блеснуло красивое колено.
      Наш немец снова преобразился. Он оживился, заулыбался, придвинулся поближе к девушке, предложил сигарету. Та взяла, неумело вставила ее между пальцами, прикурила от зажигалки и закашлялась. Кашляя, она доверительно положила руку на плечо немца. Тому это очень понравилось, он придвинулся поближе.
      Девушка посмотрела в нашу сторону, недовольно поморщилась:
      - А вы что здесь сидите? Идите на второй этаж. Главврач вас ждет.
      Мы дружно поднялись, направились к двери.
      - Вег! Вег! - заторопил немец. Мы ему явно мешали.
      За дверью мы еще немного постояли, ожидая, что немец вот-вот выйдет, будет нас сопровождать. Но он не выходил. Из ординаторской доносился заразительный девичий смех. Мы направились к лестнице.
      - Ну и гадина! - негромко произнес Сенька. - Повесил бы...
      - Это кого так? - послышался сверху строгий голос.
      Подняли головы. На лестнице стоял коренастый, средних лет мужчина в белом халате. Из-под насупленных бровей нас прощупывали темные внимательные глаза. Верхние пуговицы халата были расстегнуты, под ним виднелась гражданская одежда.
      - Да так... - смутился Сенька. - Между собой мы...
      Симон выступил вперед, спросил:
      - Скажите, как нам повидать главврача больницы? Мы военнопленные, у нас к нему дело.
      - Вижу, что пленные, - ответил незнакомец и сделал несколько шагов вниз по лестнице. - Ну, допустим, я главврач.
      Он спустился к нам, подошел к окну. Прислушался к смеху за дверями ординаторской, потом повернулся к нам:
      - Только я вам сейчас не нужен. Вон дверь, а вон лес...
      Это было настолько неожиданно, что мы стояли, но зная, что делать. А Михайлов продолжал:
      - Не тяните время. Ваш конвоир может вот-вот спохватиться... Бегите! Как можно дальше. Утром вас встретят...
      Он круто повернулся и неторопливо стал подниматься по лестнице. Потом наверху хлопнула дверь и стало тихо.
      Первым пришел в себя Сенька. Он сорвался с места, бросился к Симону, потянул за полу рубахи:
      - Что же мы стоим?! Быстрее! За мной!
      Сенька первым нырнул в низенькую узкую дверь, которая вела во двор больницы. За ним протиснулся Симон, я выбежал последним. Сердце бешено колотилось: "Свобода! Свобода! Наконец-то...". Так тщательно, так долго готовились мы к побегу, разрабатывали столько вариантов, а вот - на тебе! все получилось совсем не так, как предполагали...
      Выбежав во двор, мы бросились в противоположную от парадного входа сторону, мигом перемахнули штакетник и побежали к лесу. Я задыхался, не хватало сил, воздуха, сердце работало на пределе...
      Но мы оказались способными на невозможное - в состоянии крайнего истощения бежали более тридцати минут. Наконец достигли леса. Петляя между соснами и березами, добежали до оврага, скатились в него и прошли по сырому дну, наверное, не менее километра. И только тогда услышали со стороны города беспорядочные винтовочные выстрелы. Наш конвоир обнаружил побег.
      Как нам позже рассказали подпольщики, Ниле удалось продержать немца в ординаторской около двадцати минут. Действовала она по заданию Михайлова. Солдат становился все развязнее, и ей пришлось вырываться от него. Она выбежала из комнаты, сказав, что скоро вернется. Оставшись один, немец вспомнил про нас. Бросился к нянечке. Он тряс ее за плечи, спрашивал по-русски и по-немецки, куда мы ушли. А старенькая нянечка лишь испуганно моргала и разводила руками. Она действительно ничего не знала.
      Немец бросился наверх к Михайлову.
      - Где пленные?! - спрашивал он. - Куда они подевались?
      Михайлов спокойно ответил, что никто к нему не приходил, никаких пленных он не видел, с утра не выходил из своего кабинета. Тогда немец бросился во двор и открыл отчаянную пальбу.
      Как только затихли выстрелы, мы остановились. Бежать больше не было сил. Упали на землю, на мягкую прошлогоднюю листву, немного передохнули. Пахло разнотравьем. Медуницы розовели неподалеку на поляне. Где-то рядом, скрытый от нас мелким подлеском, журчал ручей. Я прополз несколько метров, нашел его, напился. От холодной воды заломило в зубах. Любопытная сорока уселась над головой на ветку ольхи, тревожно заверещала.
      - Надо идти, - Симон с трудом поднялся, взял с земли палку, оперся о нее. - Слышите...
      Деревья только недавно полностью распустились. Легкий ветерок играл в листве, сквозь которую пробивалось яркое солнце. Симон сориентировался по солнцу, стал так, чтобы оно светило в затылок, и мы торопливым шагом направились дальше в глубь леса.
      "Что же предпринял конвоир? - думалось мне. - Хорошо, если вернулся в лагерь, чтобы вначале доложить начальству о нашем побеге. Тогда мы выиграли бы по крайней мере еще полчаса. А если он сразу обратился к городским властям? Поднял на ноги полицаев, и те уже организовали погоню? В любом случае надо, пока нас окончательно не оставили силы, уходить глубже в лесные заросли".
      И мы шли, шли. Спустились в низину, выбирая самые заболоченные места, чтобы сбить со следа ищеек. Впереди шагал Симон. Он опирался на палку, тяжело дышал. За ним следовал я, последним - Сенька. Он время от времени останавливался, прислушивался, нет ли погони, потом догонял нас. Вот мы выбрались к болотцу, поросшему камышом и рогозом, перешли его. Поднялись по косогору на поляну, остановились передохнуть. Прислушались. Кругом тишина, лишь шумят вершинами сосны.
      Впереди просветы между деревьями стали шире. Там лес кончался, его сменял низкорослый кустарник. Мы пошли кромкой леса.
      На ночлег остановились, когда уже было совсем темно. Нашли какую-то яму, улеглись в ней, плотно прижавшись друг к другу. Измученные, забылись в каком-то полусне.
      Ночь была холодной, к утру окоченели. Едва начало светать, поднялись, чтобы идти дальше.
      Только сделали несколько шагов, как чуткий Сенька-цыган вдруг замер, прислушался:
      - Тихо! Кто-то идет.
      Мы затаили дыхание. И явственно услышали в кустах шорох, а потом негромкий свист. Тишина. Потом опять свист и шорох, но уже ближе.
      Мы переглянулись, теряясь в догадках. Погоня? Слежка? Сенька опустился на землю, пополз вперед, чтобы выяснить обстановку. Вдруг перед ним из кустов вынырнул мальчик лет четырнадцати, в длинной не по росту телогрейке, подпоясанной немецким солдатским ремнем. Он пробирался тоже ползком, иногда приподнимался, внимательно осматривался и снова исчезал в кустарнике. Нас он пока не видел, мы следили за каждым его движением. Вот мальчик снова остановился, приподнял голову, негромко свистнул. Прислушался, пополз дальше.
      Он был один и кого-то искал. Сразу вспомнились слова Михайлова: "Там вас найдут..." Наверное, он послан за нами. Сенька-цыган приподнялся, ответил мальчику коротким негромким свистом. Тот бросился на свист. Когда заметил нас, обрадовался, уже не прячась, побежал навстречу.