Ибрагим Леонидович Друян
      Клятву сдержали
      Мемуары
      В книге автор подробно рассказывает о трудной, но почетной работе советских медиков, всецело отдававших себя борьбе за спасение жизней раненых и больных в годы Великой Отечественной войны - на фронте и в тылу врага.
      Литературная обработка А.А.Костюченко
      Содержание
      От автора
      Клятва Гиппократа
      Плен
      Побег. Снова в строю
      На белорусской земле
      "Аптека" под ногами
      Верность долгу
      Радость встречи
      Послесловие
      Вспомни всех поименно,
      горем
      вспомни
      своим...
      Это нужно
      не мертвым!
      Это надо
      живым!
      P.Рождественский
      Один из основоположников античной медицины, выдающийся врач и естествоиспытатель написал для себя и своих учеников несколько заповедей, которые стали известны позже как клятва Гиппократа. Все эти заповеди направлены к одному - врач должен беззаветно служить людям, делать им только добро.
      Молодой выпускник медицинского института, ныне кандидат медицинских наук, заслуженный врач БССР, Ибрагим Леонидович Друян в первые дни войны дал с товарищами клятву Гиппократа и сдержал ее. Где бы ни был: на фронте, в лагере военнопленных, в партизанских бригадах и соединении, он был верен ей.
      Автор подробно описывает многие кровопролитные бои на фронте и в тылу врага и одновременно показывает, как боролись за жизнь раненых и больных советские врачи.
      ОТ АВТОРА
      Ушли в историю героические и неимоверно трудные годы периода Великой Отечественной войны, когда весь советский народ встал на защиту своей Родины. Залечены раны, причиненные войной, на месте руин и пепелищ поднялись красивые города и села. Выросло новое поколение советских людей, которые знают о событиях того времени по учебникам истории, кинофильмам и книгам.
      Нам же, медикам, работающим в госпиталях для инвалидов Великой Отечественной войны, ежедневно, ежечасно приходится встречаться с живыми свидетелями тех грозных дней.
      За последнее время вышло много книг, правдиво раскрывающих новые страницы величественной эпопеи. Тема героического подвига советского народа в годы Отечественной войны всегда будет волновать человечество. Появится еще немало книг с описанием подвигов героев, о которых мы пока ничего не знаем. И в каждой такой книге молодое поколение найдет примеры, достойные подражания.
      Книгу "Клятву сдержали" я написал не только для тех, кто прошел суровые годы войны, а главным образом для людей, которые не имеют представления об ужасах и трудностях того периода, не знают, что такое гитлеровская оккупация. А посвящаю ее тем, кто, не жалея сил и самой жизни, боролся с врагом, тем, кто стоял на страже здоровья советских воинов и партизан. В ней мне хотелось показать медицинского работника - врача, фельдшера, медсестру, санинструктора - таким, каким я знал его на войне: смелым, сильным, мужественным, в любой момент готовым на самопожертвование. Иначе говоря показать человека новой, советской формации. Воспитанный Коммунистической партией, Советской властью, он в любых условиях, даже в плену, сохранял незыблемым человеческое достоинство, честь патриота, верность долгу и беспредельную преданность Родине.
      Во имя благородной цели - спасения жизни раненым и больным партизанам наши медики шли на подвиги. В первые годы партизанского движения, когда еще не было регулярной связи с Большой землей, они широко использовали всевозможные дары лесов и полей Белоруссии для изготовления различных лекарств, благодаря которым спасено немало жизней. И всегда в своей многотрудной работе советские медики опирались на поддержку местного населения.
      На основании личного опыта, воспоминаний боевых товарищей и архивных материалов я показал структуру медико-санитарного обеспечения в некоторых партизанских бригадах Белоруссии.
      Пусть же молодое поколение растет достойным тех героев, о которых я рассказываю. А те, кто решил связать свою судьбу с медициной, выбрал ее своей профессией, пусть берут пример служения ей с медиков, которым посвящено немало страниц в моей книге.
      КЛЯТВА ГИППОКРАТА
      Тысяча девятьсот сорок первый год для нас, студентов-выпускников Днепропетровского медицинского института, должен был стать знаменательным. В этом году мы становились врачами. Позади пять незабываемых студенческих лет, впереди государственные экзамены, диплом и работа. У каждого свои планы. Многие мои товарищи мечтали после получения диплома уехать на периферию, сразу получить самостоятельный участок работы, другие - сначала поработать под руководством опытных врачей в самом Днепропетровске. Спорили, мечтали, строили планы. Каждый, конечно же, считал, что его решение самое правильное.
      Я принадлежал к сторонникам второй группы. Учился неплохо, но все же хотелось хотя бы пару лет попрактиковаться в одной из клиник Днепропетровска. Да и сам город я за пять лет учебы очень полюбил. Жалко было расставаться с институтом, его замечательными преподавателями, просторными, светлыми аудиториями, богатой библиотекой, уютными читальными залами.
      Уже июнь, государственные экзамены начинаются, а нам все не верится, что мы вот-вот навсегда расстанемся с институтом, общежитием, друг с другом, разлетимся по разным уголкам нашей страны. К чувству радости примешивалась грусть: студенческие годы - самые прекрасные в жизни, они никогда уже не вернутся.
      Июнь в том году стоял жаркий. Прохладу приносили лишь короткие ночи, днем город утопал в зное. У нас, выпускников, тоже горячая пора - сдаем государственные экзамены. Первой, помню, была хирургия - предмет, который я выбрал своей основной специальностью. Я считал, что знаю его неплохо, но все же перед экзаменом очень волновался. Именно хирургию хотелось сдать на "отлично".
      Девять часов утра. Члены экзаменационной комиссии во главе с председателем занимают места за столом. Перед дверями аудитории - вся наша группа, но, как это часто бывает, первым никто идти не решается. Наконец пятерка смельчаков определилась. В нее вошли и мои друзья Вася Пенев и Женя Козлов. Потянулись минуты томительного ожидания. Нетерпение, тревога за товарищей растут, нам кажется, что с того времени, как они вошли в аудиторию, прошла целая вечность. Мы, как школьники, по очереди приникаем к замочной скважине, стараемся подсмотреть, подслушать. Но все тщетно: с внутренней стороны в щели торчит ключ. Дверь плотно захлопнута.
      Первым вышел Вася Пенев. Лицо невозмутимо спокойное, тонкие губы плотно сжаты. Мы расступились, кто-то несмело, вполголоса спросил: "Ну, что?". Вася все молчит, но глаза... Глаза подводят. Они вдруг засветились такой радостью, таким счастьем, что мы бросаемся обнимать товарища, а он уже не скрывает своих чувств, поднимает вверх обе руки с растопыренными пальцами "отлично"!
      - Не так страшен черт, как его малюют! - кричит он.
      Мы завидуем ему: у него самый трудный экзамен позади. Нам же еще нужно взять эту высоту.
      Вася наконец вырывается из объятий товарищей, отходит в сторонку, закуривает и с наслаждением, жадно затягивается. Он, как всегда, невозмутим, снова спокоен, уверен в себе. Темные глаза немного сощурены. Болгарин по национальности, он родился и вырос в нашей стране. Любил петь украинские песни про седой Днепр, про степь, гайдамаков. Среднего роста, брюнет, он был самым красивым из ребят нашего курса. Многие девушки по нем вздыхали, но сам он был с ними одинаково вежлив, и только. Видно, не наступила еще его пора...
      Всегда аккуратный, подтянутый, Вася был одним из лучших студентов нашего курса, хорошим товарищем. Своей врачебной специальностью он тоже выбрал хирургию, и это сблизило меня с ним. Последние два года учебы мы жили в одной комнате, делились самыми сокровенными мечтами...
      Опять распахнулась дверь, и в коридор вышел Женя. Его светлые глаза победно сверкали: он тоже успешно "свалил" хирургию.
      Женя - прямая противоположность сдержанному Пеневу. Эмоциональный, подвижный, возбужденный после успешной сдачи экзамена, он говорил без умолку, встряхивая своей огненно-рыжей шевелюрой.
      - Комиссия настроена благожелательно, - сообщил он. - Дополнительных вопросов почти не задают, "сам" все время молчит, хотя слушает внимательно.
      - Главное, не говорите глупостей, и все будет чудесно, - советует Женя.
      - Ты думаешь, это легко? - возражает Федя Коломийцев. - Там, брат, с перепугу иной раз такое понесешь...
      Федя захлопнул учебник, решительно взялся за ручку двери.
      - Ни пуха ни пера! - провожаем мы товарища.
      За Федю Коломийцева мы "болели" все. Он был самым старшим на курсе, уже "женатик", имел двоих детей. Учеба в институте давалась ему нелегко, особенно тяжело постигал он хирургию, и хотя помогали ему всем курсом, все же очень волновались: а вдруг завалит. Но когда сияющий Коломийцев вышел и сообщил, что все благополучно, у всех поднялось настроение. Теперь никаких ЧП быть не может. Так оно и оказалось: хирургию сдали без завалов. Недаром наш второй поток лечебно-профилактического факультета держал переходящее Красное знамя института.
      Хирургию я тоже сдал на "отлично". Билет попался с вопросами, которые знал хорошо: "Группы крови и переливание крови. Тактика хирурга при прободной язве желудка. Асептика и антисептика". Отвечая на них, я тогда не думал, что эти знания мне пригодятся так скоро, буквально через несколько дней. И притом применять их на практике буду не в мирной обстановке, в тиши больницы, а под грохот войны...
      Да, о войне мы тогда думали меньше всего. Целиком поглощенные таким важным в нашей жизни событием, как окончание института, как-то забывали о тревожной международной обстановке того времени.
      Еще не закончена сдача государственных экзаменов, а на курсе уже создана комиссия по подготовке к выпускному вечеру. В комиссию попал и я. Забот прибавилось. Мы обходили студентов, собирали взносы, обсуждали, где, как, когда провести долгожданное торжество. Очередное заседание провели вечером 21 июня у нас в комнате. За столом места не хватило, расселись на койках, на подоконнике. Женя предложил набрать припасов, сесть на пароход и отпраздновать окончание института где-нибудь на лужайке над Днепром. Я горячо поддержал его, но многие были против, и мы заспорили...
      Разошлись поздно. Я провел товарищей, а когда вернулся, Вася и Женя уже спали. На полу у изголовья Васиной койки лежала недочитанная книга. Женя спал, свернувшись калачиком. Несмотря на раскрытую форточку, в комнате было душно. Я распахнул окно. Внизу тысячами огней сверкал город. Вместе с прохладным ночным воздухом в комнату ворвались приглушенные гудки автомобилей. Ниже, на втором этаже, негромко играл патефон и пели девушки. Днем зацвели липы, и теперь, ночью, их запах был особенно свеж и приятен.
      Я отошел от окна, включил репродуктор. Черная тарелка на стене несколько мгновений молчала, потом из нее полились чарующие звуки вальса Штрауса. Прекрасная, мирная музыка... С каким наслаждением слушал я в тот вечер Штрауса! Но вот неспокойный Женя зашевелился, сонным голосом сердито что-то пробормотал. Я выключил радио, погасил свет, лег.
      Но сон не шел. Думалось о подготовке к завтрашнему торжеству: не забыть выгладить сорочку, купить новый галстук... Да, утром обязательно дать телеграмму родным: скоро буду!
      С мыслью о телеграмме я и уснул.
      На митинг мы собрались в актовом зале общежития, сбежались сюда сразу же после того, как Левитан передал по радио сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. На сцене сменяют друг друга ораторы: преподаватели, партийные и комсомольские активисты, рядовые студенты. Речи короткие, но в словах каждого твердая уверенность в нашей победе. Все клеймили фашистских агрессоров, говорили о том, что гитлеровцев ждет участь всех врагов, которые посягали на независимость нашей Родины.
      Зал переполнен. Я вглядываюсь в лица товарищей, и мне кажется, что каждый повзрослел за это утро: плотно сжатые губы, строгие, суровые глаза.
      Неподалеку от трибуны я заметил рыжую шевелюру Жени, протиснулся к нему, стал рядом.
      - Ну, что будем делать? - негромко спросил он.
      - Воевать. Что же еще! - ответил я.
      Он молча кивнул.
      Сразу после митинга мы втроем собрались в комнате.
      - Значит так, - твердо заявил Вася Пенев. - Пишем заявления с просьбой принять добровольцами в действующую армию.
      Он нисколько не сомневался в том, что мы с Женей его поддержим.
      - Правильно, - ответил Женя и вынул из бокового кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги. - Но мы все же врачи. И уверен, что на фронте будем выполнять обязанности медиков. Поэтому предлагаю...
      Он развернул листок, встал.
      - Предлагаю дать друг другу клятву Гиппократа. Будем же до конца, до последнего дыхания верны своему долгу, беззаветно служить людям, делать им только добро.
      Торжественно, наполненные каким-то особым смыслом, звучали слова клятвы:
      "...Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости... Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного...
      Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому".
      Много лет прошло с того дня, многое стерлось в памяти, а вот тот день, митинг, потом наша комната, где мы принимали клятву Гиппократа, запомнились навсегда. И сегодня, когда большая часть жизни прожита, могу честно сказать: эту заповедь не нарушил, делал все возможное для того, чтобы спасти жизнь человеку.
      Сразу после митинга в деканат посыпались заявления от студентов и преподавателей с просьбами направить на фронт. На листке в клеточку, торопливо вырванном из школьной тетради, написал такое заявление и я. Но отнести в деканат не успел: утром 23 июня вместе с другими выпускниками я был вызван в Днепропетровский горвоенкомат. Из здания военкомата мы вышли уже военными: каждый получил назначение в действующую армию.
      Женю Козлова и Васю Пенева направляли в Крым, а меня с Володей Костенецким - в Кривой Рог. С Васей и Женей я попрощался легко, словно расставались до завтра. Мы были уверены, что скоро обязательно встретимся. Никто тогда не думал, что война продлится долгих четыре года. Оказалось, что расстались мы навсегда.
      Диплом я получил в тот же день, 23 июня. Вручал его мне сам директор института, профессор Тростанецкий. Крепко пожал руку, грустно заглянул в глаза и сказал:
      - Конечно, думалось, что совершенно в другой обстановке будем вручать вам эти документы.
      Умолк, положил руку мне на плечо, закончил:
      - И все же твердо уверен - честь института не уроните. До встречи.
      24 июня мы с Володей Костенецким были уже в Кривом Роге. В ожидании назначения прошло несколько дней. Тянулись они невероятно долго. Пункт формирования находился в небольшом невзрачном здании на окраине города. Туда мы приходили по нескольку раз в день. Но начальник пункта каждый раз встречал нас своим неизменным:
      - Погуляйте, погуляйте, хлопцы. Придет и ваша очередь.
      У него были красные от бессонницы глаза и серый, землистый цвет лица.
      Тогда мы с Володей шли на площадь к базару слушать очередную сводку Совинформбюро. Оптимизм первых сводок мешал трезво оценить обстановку, мешал, видимо, не только нам, людям, которые еще, как говорится, не нюхали пороху, но и нашим командирам. Мы понимали, что со стороны гитлеровцев война - авантюра, но тогда еще совершенно не представляли себе, насколько силен враг и какая угроза нависла над нашей Родиной. Чувство реальных размеров опасности пришло несколько позже.
      Каждое новое сообщение о том, что наши войска оставили очередной город или населенный пункт, с неимоверной болью отдавалось в наших сердцах. Мы смотрели на часы и молча, не сговариваясь, снова шли к пункту формирования.
      Наконец на третий день томительного ожидания мы с Володей были направлены в 72-й полевой подвижной госпиталь. Я был назначен начальником эвакоотделения. Раненых пока не было, и я стал помогать другим службам. Оснащали госпиталь необходимым оборудованием, медицинским инструментом и перевязочными материалами. За день я уставал так, что к ночи едва добирался до койки. Но и во сне каждую ночь с кем-то ругался, у кого-то что-то требовал, а утром просыпался с головной болью. Отличным лекарством от нее служила вода. Выльешь на себя полведра холодной воды, оботрешься сухим полотенцем - и зарядки бодрости хватает на весь день.
      Вскоре от санитарного управления армии госпиталь получил приказ выехать к линии фронта по направлению к Житомиру. Мы быстро свернулись и тронулись в путь. Ехали на машинах, торопились, потому что знали: бои уже идут под самым Житомиром. Нас там ждут, в нашей помощи нуждаются.
      К городу мы подъехали вечером. Впереди у горизонта полыхало зарево пожарища - город горел. Мы знали, что фашисты непрерывно бомбили Житомир, но то, что представилось нашему взору в самом городе, показалось сплошным кошмаром. Горящие дома, дымящиеся развалины, жители, в смятении покидающие город, трупы женщин и детей, стоны раненых, немногочисленные спасательные отряды, мечущиеся с улицы на улицу... И над всем этим - непрерывный гул вражеских самолетов, разрывы бомб...
      Госпиталь мы развернули на отдаленной окраине города, палатки разбили вокруг небольшой школы, где была устроена операционная. Вскоре стали поступать раненые, и с каждым часом их становилось все больше. Всем нужно было оказать неотложную помощь, затем, в зависимости от характера ранения, направить в перевязочную или операционную. Ранения были самые различные: пулевые и осколочные, конечностей, брюшной полости, травмы груди и черепа. Многих раненых привозили без сознания, некоторые и в бреду продолжали кричать: "Вперед! За Родину!".
      Мы работали круглые сутки, разрешая себе лишь короткие перерывы для сна. Спали по очереди, не больше двух-трех часов. А раненые все поступали. Бывали дни, когда к нам привозили по 800 бойцов. Уже по одному этому можно было судить об ожесточенности сражения под Житомиром. Советские воины стояли насмерть.
      В редкие часы относительного затишья, когда поток раненых несколько уменьшался, военные хирурги разрешали нам с Володей находиться в операционной, даже поручали несложные операции: хирургическую обработку ран, удаление осколков. При более сложных операциях мы ассистировали. Так под грохот боев получали первые практические навыки.
      В эти тяжелые дни мы с Володей сдружились. Он оказался превосходным товарищем, готовым в любую минуту прийти на помощь. В институте мы не были близко знакомы, хотя занимались на одном курсе. Встречались в аудиториях на лекциях, практических занятиях, студенческих вечерах. Здоровались, иногда перебрасывались несколькими словами, иной раз перехватывали друг у друга пару рублей до стипендии. Вот, пожалуй, и все. Володя принадлежал к числу скромных студентов. Когда же судьба, а точнее война, свела нас вместе, оказалось, что это человек большой потенциальной энергии. Среднего роста, светловолосый, с круглым розовым лицом и внимательным взглядом светлых глаз, он всегда был "в форме", невозмутимо делал свое дело и, казалось, не знал, что такое усталость. Часто, заметив, что от перенапряжения, от бессонницы я буквально валюсь с ног, он предлагал мне прилечь, отдохнуть часок. Сам он тогда работал за двоих. Естественно, я отвечал ему искренней привязанностью.
      Каждый из нас понимал, что в это трудное время очень важно иметь рядом товарища, на которого можно было бы положиться во всем. И мы дали друг другу слово быть вместе, делились и скромным пайком, и радостью после успешно проведенной операции, и горечью неудач.
      В редкие свободные часы шли в лес совершенствоваться в стрельбе из личного оружия. Еще в Кривом Роге нам вместе с военным обмундированием выдали по пистолету системы наган и по нескольку обойм патронов. Там, в ожидании отправки на фронт, мы с Володей частенько практиковались в стрельбе. На первых порах Володя стрелял лучше меня, мои пули нередко уходили "за молоко", и это очень огорчало. Здесь же, в Житомире, я стал выбивать "девятки" и даже "десятки".
      На фронте после нескольких дней ожесточенных боев положение немного стабилизировалось. Но мы продолжали шить в постоянной тревоге. Враг забрасывал в город парашютистов, которые старались посеять среди жителей и бойцов панические слухи. Вдруг среди ночи неизвестный "доброжелатель" сообщал, что якобы в город ворвались вражеские танки и надо спешно эвакуироваться. Вначале эти ночные звонки действительно вызывали среди персонала тревогу: ведь мы были в ответе за жизнь сотен раненых. Но начальник госпиталя, человек опытный и осторожный, всегда после каждого такого сообщения тщательно проверял обстановку. И оказывалось, что слух ложный, что мы правильно поступили, не потревожив раненых.
      Все же ни один ночной звонок без проверки нельзя было оставлять. Мы знали, что враг жесток и коварен и готов на любую провокацию. Поэтому транспорт у нас мог в любую минуту принять раненых, а мы, персонал госпиталя, готовы были всегда занять круговую оборону.
      Вскоре немцы возобновили наступление. Ожесточенные бои завязались на улицах города. Нам было приказано свернуть госпиталь и отступать по направлению к Киеву. К этому времени у нас было около тысячи раненых бойцов и командиров, большинство из которых самостоятельно передвигаться не могли. Эвакуировать такое количество раненых - дело очень нелегкое.
      Всех распределили на группы по степени сложности ранений, назначили ответственных за отправку каждой из них. Сперва вывезли тяжелораненых. Все работы вели только по ночам, О том, чтобы заниматься эвакуацией днем, не могло быть и речи. Любой демаскированный объект фашисты безжалостно бомбили. Не могли мы и развернуть красный крест, так как убедились, что чувство сострадания, чувство уважения к международным законам нагло попирались гитлеровскими варварами.
      Эвакуация прошла благополучно. За несколько ночей мы вывезли в тыл на машинах и железнодорожным транспортом всех раненых и только после этого свернули службы.
      Сперва, казалось, ничто не предвещало осложнений в пути. Но едва отъехали несколько километров от города, как услышали гул самолетов. Еще раньше, когда добирались к Житомиру, над нами нередко пролетали вражеские бомбардировщики, но ни разу не бомбили. То ли наша маленькая колонна казалась врагу не заслуживающей внимания, то ли противник имел более важное задание. Так или иначе, до этого в пути бомбежкам мы не подвергались. Это притупило бдительность. Мы перестали прятаться от противника, за что на этот раз и были наказаны.
      Оказавшись над нами, шесть вражеских самолетов развернулись, снизились, и вскоре к их гулу прибавился воющий звук падающих бомб.
      - Воздух! - послышались запоздалые крики.
      Машины поспешно стали сворачивать в лес, мы на ходу выскакивали, бросались врассыпную. Самолеты сделали новый заход и открыли огонь из пулеметов.
      В тягостном молчании хоронили мы убитых, спешно оказывали первую помощь раненым. Дорого обошлась нам наша беспечность.
      Кажется мне, именно после этого случая стал я окончательно военным человеком: осторожным, бдительным. Как всегда на войне, опыт приобретался слишком дорогой ценой. Это был период, когда все мы учились воевать с озверелым и сильным врагом.
      Едва колонна снова тронулась в путь, как нас нагнал мотоциклист. Запыленный, усталый, он очень торопился, однако, поравнявшись с головой колонны, остановился и сообщил печальную весть: враг ворвался в Житомир.
      - Немецкие танки, - сказал он, - движутся по шоссе на Киев, они нагоняют нас.
      Мотоциклист умчался, а нам пришлось срочно сворачивать в лес. Еще как следует не замаскировались, а на шоссе послышался гул машин, лязг гусениц. Вскоре из-за поворота показался головной немецкий танк.
      Я впервые видел врага так близко от себя. Разрисованный маскировочными зелено-желтыми пятнами, танк быстро приближался. Крышка люка была отброшена, над ним чернела фигура немца. Темный комбинезон, самоуверенное, наглое лицо. Шлем он держал в руке. Казалось, немцы выехали на прогулку. Тогда меня удивила, поразила эта наглая самоуверенность. Потом я столкнулся с нею не раз и перестал удивляться. Да, в первый период войны наглости у врага было хоть отбавляй...
      Немец курил, и дымок сигареты был ясно виден на фоне зеленого леса. Мне показалось даже, что я почувствовал табачный запах, так близко от нас проехал танк.
      Вслед за этим танком прошли еще четыре вражеских машины, и на каждой из открытого люка торчала голова немца. Гитлеровцы с интересом посматривали по сторонам. А у нас в бессильной злобе сжимались кулаки. Но что могли поделать с этими бронированными чудовищами мы, несколько десятков медиков, вооруженные лишь пистолетами?
      Изредка танки стреляли, посылая пулеметные очереди то вдоль шоссе, то в сторону леса. Враг не обнаружил нас. Стрельба была не прицельной и никакого вреда нам не принесла. Очевидно, эти пять танков были вражеской разведкой, потому что вскорости они повернули назад. Мы получили возможность двигаться дальше.
      Остаток пути до Киева проехали без происшествий.
      Столица Украины готовилась к обороне. В районе Дарницы жители рыли противотанковые рвы, на подступах к городу уже протянулись линии инженерных заграждений. Мы развернулись на окраине Дарницы, приняли первых раненых. Пока это были мирные жители, пострадавшие во время бомбежек.
      Пользуясь вынужденной передышкой, Володя Костенецкий отпросился у начальника госпиталя на несколько часов в город проведать родственников. Он уезжал попутной машиной, из кузова крикнул мне, что к вечеру обязательно вернется. Но едва машина ушла, как меня вызвал к себе начальник госпиталя и объявил, что я направляюсь на передовую в распоряжение командира пулеметного батальона Киевского укрепрайона. На сборы был отпущен час.
      Уложить рюкзак было делом пяти минут, но я медлил, мне казалось, что Володя вот-вот появится. Несколько раз выходил я на дорогу в надежде, что какая-нибудь попутная машина притормозит и из кузова выпрыгнет Володя. Но тщетно, он не приехал.
      Больше я никогда не встречал Володю, а все попытки разыскать его оказались безрезультатными. Некуда было даже написать, наш госпиталь расформировали. Дело в том, что многие госпитали, дислоцированные в то время в Киеве и под городом, в том числе и наш, в первые недели войны потеряли большое количество личного состава. Командование приняло решение объединить их в несколько крупных. В процессе формирования новых госпиталей молодые врачи направлялись на передовую, где особенно ощущалась нехватка медиков.
      И вот я в новой должности: начальник санитарной службы 193-го пулеметного батальона Киевского укрепрайона. Батальон занимал позиции в юго-западной части города, на подступах к нему. Здесь стояло несколько дотов со станковыми пулеметами. Бойцы жили в блиндажах, расположенных неподалеку от дотов. В мои обязанности входило следить за санитарным состоянием всех помещений, пищеблока, личного состава. Помогала мне веселая черноглазая медсестра Феня. По нескольку раз в день обходили мы все службы, и уже само появление Фени среди бойцов всегда вносило оживление, поднимало настроение личного состава. Хохотунья, острая на язык, обладавшая мягким и в то же время метким украинским юмором, Феня шутила с бойцами, могла "расхохотать", как она выражалась, даже самых мрачных и угрюмых. Но если дело касалось нарушения санитарных норм, она становилась беспощадной. Могла так отчитать нерадивого, что тот краснел, не знал куда девать глаза.
      На нашем участке враг активных действий не проводил. Изредка обстреливал нас из артиллерии и минометов, но обстрелы эти ощутимого вреда не приносили. Лишь в начале сентября фашисты попытались занять наши укрепления, однако мы отразили все атаки.
      Для захвата Киева, как и многих других наших городов, немцы в то время применили свою излюбленную тактику - "клещи". Они предприняли широкий обходный маневр с флангов.
      20 сентября мы получили приказ взорвать все доты, оставить позиции и выйти из Киева. Отходили к Днепру, шли через весь город. Было это рано утром, едва брезжил рассвет. Но жители не спали, вышли на улицы. Провожали они нас молча, со слезами на глазах, и в каждом взгляде - молчаливый укор. Но что могли мы сказать им, чем утешить? Сами были подавлены, многого еще не понимали. Но мы не допускали и мысли о том, что уходим из города навсегда, и были твердо уверены: вернемся в Киев, и вернемся победителями.
      Оставляя город, мы уже знали, что он окружен, что неоднократные попытки наших войск прорвать позиции противника заканчивались неудачей. И все же мы не теряли надежды вырваться. В бой вступило и наше подразделение. Атака следовала за атакой, и мне, как и многим медицинским работникам в то время, часто приходилось откладывать в сторону санитарную сумку, брать в руки винтовку.
      Враг оказался сильнее, организованнее, мы с боями отошли к деревне Борщевка.
      Вдруг среди бойцов прошел слух, что в этом месте немцы еще не успели сомкнуть кольцо. Как сообщили разведывательные подразделения, чтобы выйти из окружения, нужно переправиться через небольшую речку. (Кажется, она называлась Дымерка).
      Мост через речку был разрушен, а к переправе прибывало все больше и больше людей. Как часто бывает в таких случаях, каждый старался переправиться быстрее. Началась суматоха, порядок был нарушен. Это грозило вообще сорвать переправу. Чтобы навести порядок, нужен был умелый командир, человек больших организаторских способностей, железной воли. И такой командир нашелся. Им оказался полковник в форме танкиста, появившийся незаметно у самого берега, где располагался я со своими ранеными. Он поднялся на пригорок, громко крикнул:
      - Командиры и коммунисты, ко мне!
      Вокруг полковника сразу же стали собираться бойцы и командиры. Он скупо обрисовал обстановку, стал отдавать приказания. Так образовался штаб переправы, который и взял все руководство в свои руки. Часть бойцов была мобилизована на восстановление разрушенного моста, нескольким отрядам было приказано разбирать деревянные постройки на берегу, перетаскивать бревна к воде. По приказу полковника бойцы-коммунисты тем временем обходили подразделения, наводили порядок, гасили панику. Они сообщали, что переправа к утру будет готова, что по ту сторону реки немцев нет, нам на выручку идут наши...