И почти не торгуешься — совестно перед вещами.
      А как вещи мои выносили,
      Все-то вещи по мне голосили:
      Расстаемся — не спас, не помог!
      Шкаф дрожал и в дверях упирался,
      Столик в угол забиться старался
      И без люстры грустил потолок.
      А любимые книги кричали:
      "Не дожить бы до этой печали!
      Что ж ты нас продаешь за гроши?
      Не глядишь, будто слезы скрываешь,
      И на лестницу дверь открываешь —
      Отрываешь живьем от души".
      Книги, книги, меня не кляните,
      В равнодушных руках помяните,
      Не казните последней виной.
      Скоро я эти стены покину
      И, как вы, побреду на чужбину,
      И скажите — что будет со мной?
 
      ГАЛИЧ-
      Я помню, как за полгода до своего исключения из СП Галич сидел у моей постели, гладил меня по голове и говорил: "Ну мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем".
      Мне рассказывали потом: когда надвинулось неотвратимое, он, спустившись к машине, рыдал посреди огромного московского двора.
      "Мы-то с тобой, Левочка, никуда не уедем"! — это звучало, как заклинание.
      Никто не хотел уезжать. Никто не хотел умирать.
      И вот он уехал, и умер. А теперь уезжаю я. И — кто знает! — может быть, это и есть начало моей духовной смерти?
      401
 
      ФИМУ ЭТКИНДА ЗНАЕТЕ?-
      В последний свой приход (а было их три) Павел Константинович попросил:
      — Вы уж не пишите там обо мне: мне все-таки работать. Работать? А какая его работа — топтать моих друзей? Что произойдет с ним, когда эта книга выйдет в свет? Выгонят? Пусть — может быть, еще душу спасет. Хотя, вряд ли. Первая судьба, которую он сломал, как сухой прут о колено, была его собственная.
      А пока — смотрите, как он старается!
      Моему другу химику он сказал:
      — Я задал вам вопрос, и ответ будет лакмусовой бумажкой вашей искренности.
      Перед филологом щегольнул россыпью иностранных слов. Однако, не без конфуза: вместо слова «катарсис» употребил слово "экзерсиз".
      Человеку, в котором почувствовал слабину, пригрозил:
      — Напрасно молчите. Все равно Друскин перед отъездом всех вас заложит.
      Иногда он, правда, нарывается.
      — Фиму Эткинда знаете?
      — Какого еще Фиму?
      — Простите, я хотел сказать Ефима.
      — Какого Ефима? Ефим Григорьевич Эткинд — известный литературовед. Мы незнакомы, но книги его стоят на моей полке.
      Я уже упоминал: с ними так нельзя. Через неделю у «наглеца» начинаются служебные неприятности.
      А вот и у меня телефонный звонок — за день до отъезда.
      — Лев Савельевич? Ну, как вы себя чувствуете?
      Я прихожу в бешенство. Какое бесстыдство — повесить человека и спрашивать, удобно ли ему висится на суку.
      И я выкладываю нашему «детективу» все, что думаю о нем и его "организации".
      Я проявляю неслыханную дерзость.
      402
      — От вас чистый вред, — говорю я. — По-моему, вас надо сажать, как вредителей, как врагов народа.
      Не скрою: смелость моя поддерживалась лежащим в кармане билетом. Чувствовал я — не захотят они напоследок связываться. Уж больно некрасивое дело, даже для КГБ.
      Но Павла Константиновича я недооценил — он сумел со мной хорошо рассчитаться.
 
      НА ВЫДОХЕ ЧУВСТВ –
      "Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Провожающих было мало, хотя другихлюдейхватало, и мы видели с балюстрады каждый ваш шаг. Когда мы увидели, как Лиля на костылях тащит на поводке Гека, Нина Антоновна не может справиться с кладью, а Левка руками пытается крутить колеса коляски, мы думали, что не выдержим. Я заревела и закричала: "Помогите им!" В., такой сдержанный, сказал: "Начинается кошмар", а посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики! Дальше всё сквозь слезы и как во сне. Даже неясно помню, как Левку затаскивали в автобус и что было у самолета. Помню только, что тянулось это очень долго. Не знаю, видели вы или нет, но мы махали вам, пока самолет не скрылся в облаках.
      Весь день двадцать первого прошел в каком-то тумане — пытались спать, кто-то звонил (кажется, Таня); потом разбирали оставшиеся после вас вещи — что, кому и когда… Все это очень напоминало возвращение с похорон (уж вы простите!); потом звонили, и я все рассказывала, хотя, казалось бы, не так много и расскажешь. Но получалось много и патетично. Да, патетики в этом отлете было хоть отбавляй, хотя не было произнесено ни одного патетического слова".
      403
      Мне снился отъезд мой — все тот же,
      точь-в-точь,
      На выдохе чувств, на пределе.
      И были друзья нам не в силах помочь
      И только глядели, глядели…
      Струилась асфальта тревожная ртуть,
      Последние стропы рубили.
      Я даже губами не мог шевельнуть
      И понял: убили… убили…
      О Боже, судьбу мою уговори!
      О сжалься хоть раз надо мною!
      И если ты можешь, плечом подопри
      Тяжелое небо земное.
 
      ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ РОДИНУ? –
      Они стояли за барьером, в пяти шагах — не больше, но между нами уже легла вечная разлука.
      Потом им велели очистить помещение, и они перешли на балюстраду.
      Таможенники водили по животу Гека своей дурацкой машинкой — наверное, искали фамильные драгоценности.
      — Покажите кошку!
      Лиля достала из корзинки бедную, обмочившуюся от страха Бишку и передала ее им с тайным злорадством.
      После досмотра мы оказались в огромном, почти пустом зале. Начиналась посадка в автобус.
      Служащие получили приказ не помогать — это стало ясно с первых же минут. Старики-пассажиры растерянно хватались за свои вещи.
      У дверей торчал здоровенный лоб в пограничной форме.
      Я спросил:
      — Поможете?
      Он качнул головой и процедил:
      — Нет.
      — Молодой, здоровый — все в Вене расскажу!
      404
      Он только презрительно усмехнулся уголком губ.
      В последнем разговоре Павел Константинович спросил:
      — Я надеюсь, демонстраций не будет? Я ответил:
      — Выгрались вы в свою игру! Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться.
      Теперь они сами устроили демонстрацию — на всю катушку. Чего они хотели — наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю. Во всяком случае, эффекта они не рассчитали.
      С балюстрады доносились возмущенные крики. Внезапно я почувствовал, что коляска отрывается от земли. За нее ухватились сразу несколько человек. Это были старые люди, но они справились. Автобус двинулся и все на миг стало нереальным — будто не со мной.
      Однако поднять меня на самолет по узкому трапу старикам было действительно не под силу. Экипаж застыл, вызывающе скрестив руки на груди. Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.
      Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своем чудовищном немецком языке я объяснил им, как надо меня нести: "Eine hier, andere hierund nehmen mir so…"
      (Впоследствии выяснилось, что оба — итальянцы, неплохо понимают по-русски, а по-немецки не знают ни слова.)
      Одного я обхватил за шею, другой взял меня под колени, и по тесному проходу они протиснулись со мной в первый салон, и бережно, но неумело опустили на сидения.
      Я лежал на трех креслах с вдавившимися подлокотниками — раскорякой: одна нога на откинутых спинках противоположного ряда.
      Пассажиров было мало. Самолет заполнился лишь на треть. В соседнем салоне один из итальянцев, Джузеппе Пуллини, потрясенный, спрашивал у Лили:
      — Что сделал этот человек — ваш муж? Почему команда ведет себя так?
      405
      Лиля сказала:
      — У него отобрали дневник. Итальянец не понял:
      — Книгу?
      — Нет, рукопись.
      — И всё?
      — И всё.
      Тут итальянец произнес великолепные слова:
      — У вас еще будут проблемы, — сказал он. — И, вероятно, много. Но они будут совсем другие. Таких унижений и трудностей вы не испытаете уже никогда.
      И неожиданно спросил:
      — А вы любите родину? У Лили брызнули слезы.
      — Я знаю, — вздохнул он, — все русские любят свою родину.
      А я лежал — неудобно и странно — на трех сидениях. Друзья мои превратились в потусторонних духов, мимо, по проходу, сновали недружелюбные стюардессы, за окном серел кусочек предутреннего аэродрома — последняя хмурая полоска моей земли.
      В голове бились строчки:
      "Наша улица… уже не наша.
      Сколько раз по ней… уже не мы".
      И рядом с этими строчками метались и плакали мысли: "Вот как повернулась жизнь… Ведь вот как повернулась… Самолет улетает на чужбину… Господи, Господи, самолет улетает на чужбину… И в нем, уткнувшись лицом в холодное стекло, лежу я".
      406
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      Я лежу в комнате напротив папы. Он не в силах выговорить ни слова. Он вздрагивает и задыхается. Я вижу белое испуганное лицо, покрытое каплями пота. Мама часами держит у его губ кислородную трубку. Иногда она передает ее восьмилетнему Руве, которому это очень нравится.
      У меня нет ни настоящего горя, ни настоящей боли — настолько все неправдоподобно. Они придут гораздо позже и будут становиться острее с каждым годом.
      И вдруг папа приподнимается на локтях, скользящих по крутизне подушки. Ужас смерти на мгновение отодвигается тревогой за мальчика, за больного сына — уже странного, уже непонятного, такого несерьезного, не ведающего своей беды.
      Он мучительно хрипит, он стонет:
      — Лёвочка, будь человеком!
      И только теперь, с другого конца собственной жизни, я отвечаю ему:
      — Я выполнил твою просьбу, папа. Я стал человеком.
      409
 
      ОГЛАВЛЕНИЕ
       Вступление9
       Часть первая
      Детство 15
      Юность 83
      Война 101
      Эвакуация 123
       Часть вторая
      Жизнь наша советская 149
      Братья-писатели 193
      Государство моего духа 227
       Часть третья
      — Ваша национальность? — Заключенный 245
      Голос предков 257
      По ту сторону 281
       Часть четвертая
      Коктебель 303
      Комарово 327
      Самолет улетает на чужбину 365
       Заключение