Совсем обалдели!
НАУКА ЛЮБВИ-
Джакки сказала, что до того, как выйти за Валдека, она жила с другим человеком, и это хорошо для Валдека, потому что она многому научилась, стала опытнее.
Валдек сидел рядом, слушал и удовлетворенно кивал головой.
Да я бы умер!
ПУШКИН ПО-АНГЛИЙСКИ-
Я спросил у Лизы Такер:
— Лизочка, кого вы собираетесь переводить?
— Пушкина.
— Вот молодец! — обрадовался я. — А как?
— Свободным стихом, верлибром.
Я ужаснулся:
— Лизочка, но так нельзя!
Она посмотрела спокойно, чуть насмешливо:
— Отчего же нельзя? Сейчас по-другому не пишут.
Не понимает.
289
ПОЧТУ ЗА ЧЕСТЬ –
Господи, ну конечно же это смешно, разумеется, между нами пропасть непонимания.
Но сколько мы перекинули мостиков!
Эти мальчики и девочки — немцы, американцы, шведы — разве не дарили они нам свою нежность и преданность? Где была бы без них моя книга?
И на всю жизнь запомнил я девушку, бережно сворачивающую листы рукописи, прячущую их под пальто, и голос с иностранным акцентом, произносящий старинные русские слова:
— Почту за честь!
Я долго не мог понять, чем же они так отличаются от нас — эти люди, и наконец понял: чувством собственного достоинства. Вот идет по Московскому проспекту молодой негр — плечи расправлены, голова гордо закинута. А на oc— тановке ждет автобуса Наум — блестящий инженер с двумя высшими образованиями, знающий несколько языков — сутулящийся, униженный, неуверенный в себе: человек второго сорта.
На работе его внезапно понизили в должности.
— За что? — спросил он.
— А так, — отрезал директор, — ни за что. Просто я тебе не доверяю.
— Но почему?
— Я не обязан отвечать. С одним человеком я пошел бы в разведку, с другим нет. Не доверяю — и все.
Наум говорит мне:
— Я здесь родился, это моя страна. Я хочу во всем принимать участие, но меня отталкивают, а если лезу, бьют по щекам — справа налево и слева направо.
И что тут остается делать?
Мы снова затеяли перестановку.
Подвинули шкаф, оттеснили сервант.
290
И сделалось грустно, и стало неловко,
Как будто бы каждый предмет эмигрант.
Ну что же, предметы! Скитайтесь по свету,
Ведь мир вашей комнаты странно-велик:
Блуждают диваны, кочуют портреты
И зеркало прячет потерянный лик.
Все стронулось с места, хотя б на полшага,
Дома покачнулись в оконном стекле…
Чего ж ты нахохлился, старый бродяга?
Кого еще встретишь на этой земле?
ПЕРЕД СЕРВАНТОМ-
Я остался на даче, а Лиля отправилась в город за пенсией. Сидела на кухне одна, лицом к серванту, и вспоминала.
Вот эту красивую сахарницу подарил нам Юра Черняк. Ручку от крышки отбили на таможне: смотрели, нет ли чего внутри, в фарфоре.
А эти чашки оставила на память Гитана. Муж ее Володя, нывший заместитель директора Баргузинского заповедника, теперь портье в каком-то венском отеле. Но они разослали предложения в университеты разных стран и надеются, все-таки надеются.
Вот смешной шотландский солдатик от маленького Миши Войханского. Его мама четыре года назад перебралась в Англию, а мальчика не выпускают. За него вступался аж сам Иегуди Менухин, но у правительства с матерью свои счеты.
А этот фонарик с наклеенной польской розой — от другого Миши, нашего близкого друга. Недавно мы получили отдельную квартиру (первую в моей жизни), и он помогал во всем — стелил линолеум, обивал дверь, делал проводку. Он и его жена Инна еще в Ленинграде, но вот-вот придет разрешение. Если, конечно, придет.
А это от Риты и Бори — они в Америке.
А это от Юры Тувина — он, кажется, в Исландии.
А это от нашей Эммы — она в Тель-Авиве.
291
И опять бьется в висках, колет болью тургеневская строчка:
"И все они умерли, умерли…"
Лиля представила, как еще недавно мы шумно сидели за столом — любящие, преданные, счастливые нашей дружбой.
"Помнишь ли меня, мой свет,
В дальней стороне?
Или ты не думаешь
Больше обо мне?"
Ей стало так страшно, что она отвела взгляд от полок, но он неудержимо возвращался.
Тогда Лиля заплакала и повернулась к серванту спиной.
ПРЕДПОЧИТАЮ ТРАГЕДИЮ –
У Димы на отвальной — человек десять, и все раньше или позже едут. Обстановка деловитая — ни слез, ни горя.
— Позвони такому-то, он в Атланте.
— Не скучай, скоро увидимся.
— Нет, старик, что ни говори, в Бостоне лучше.
— А вы куда собираетесь?
— Все равно. Я не туда, я отсюда.
— Вы слышали, а в Новой Зеландии…
Не слышал! Не хочу слышать! Я не любитель фарсов, Ш предпочитаю трагедию.
Одна женщина (не стану называть ее имени) после долгая мытарств добилась наконец разрешения. Она подписала отказ от подданства, отправила багажом вещи, продала все оставшееся до нитки, чуть свет добралась до аэродрома и не смогла уехать — сердце не позволило, ноги не понесли.
Мой друг Юра как-то сказал:
— Там же все чужое! Если река называется другим, пусти даже хорошим словом, — какая же она река?
— А если поедут дети, внуки?
292
Это был жестокий вопрос, и Юра ответил не сразу. Понимаешь, — проговорил он наконец, — когда честного человека ведут на пытку, он надеется, что выдержит. Но, бывает, и не выдерживает. Вот и я надеюсь… Он вымученно улыбнулся:
— А, впрочем, не дай Бог — лучше об этом не думать!
ПИСЬМА –
Лежу и перебираю письма — клочки судеб, разлетевшихся по свету:
"Кто это идет по 5-ой авеню в твидовом пиджаке и галстуке от Лорана? Это я иду — Григорий Семенович Розенцвейг. Мог ли я представить, что такое когда-нибудь случится?"
"Дурак!" — думаю я, и беру в руки письмо от Лены Домнич.
"Познакомилась с двумя симпатичными стариками-миллионерами.
Они смотрят на меня и, наверное, думают:
— Удивительно! Из Советского Союза, а человек!
А я гляжу на них и думаю:
— Надо же! Миллионеры, а люди!"
Вот письмо Ильи Рубина — ленинградским друзьям:
" Вы спрашиваете, как мне здесь? Мне плохо, потому что рядом нет вас".
А это от Эммы:
"Боже мой, что я наделала со своей жизнью! Что я натворила! Зовут во Францию — не хочу, в Италию — не хочу. Сижу целыми днями и реву, как дура".
Письмо Володи Фрумкина из Америки:
"Пока вода не дойдет до горла, сиди на месте. Если можешь не ехать — не уезжай".
И дальше:
"Америка — поезд. Вскакивать надо на ходу. И горе тебе, если промахнешься".
293
А вот толстая пачка стремительно исписанных листков Она долго ходила по Ленинграду, а со вчерашнего вечера лежит на моем столе. Это письма Александра Воронеля. Я беру верхнее и еще раз перечитываю поразившую меня фразу:
"Нельзя покидать родину без особой на то необходимости".
Так вот что значит слово "навсегда"…
Друзья! Поток их горький нескончаем…
О скольких мы вершин не замечаем —
Как поредела горная гряда!
Уходит в ночь вагонное окно
И самолет исчез в глумливой сини…
А мы — домой. Нам скоро суждено
В своей стране остаться на чужбине.
НЕ ХОЧУ-
Нет сил глядеть!
Откуда такое усердие и такая жестокость? Роются у старух в волосах, выдирают страницы из записных книжек, ломают игрушки.
Почему последнее воспоминание о родине должно был таким ужасным? Кого радует это унижение, это отчаяние эти таблетки, выпавшие из трясущихся рук?
Под ногами хрустит валидол…
Уезжаем, дружок, уезжаем.
Не покажется родина раем,
Если ад напоследок прошел.
Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:
— Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:
— Не хочу. Они не поняли:
— Куда не хочешь?
294
Он сказал:
— На таможню не хочу и уезжать не хочу!
— Ты с ума сошел! — всполошились родители.
Он повторил со злостью:
— Не хочу уезжать!
Махнул рукой и пошел.
БЫЛО –
Звонок Лили Инниной маме.
— Ну как уехала Инночка — чулки снимали?
— Слава Богу, нет.
— А трусы?
Смущенная пауза. Потом со вздохом:
— Было.
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –
Снова отлет.
Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:
— Уезжают храбрецы — остаются герои!
И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:
— Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!
ИСХОД –
Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.
Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.
По таможенным законам ни одного русского слова (на-
295
писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"
"Глупцы! Чего в чемоданах искать?
Ведь там ничего не найдется!
Моя контрабанда в моей голове
Повсюду со мной везется".
Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:
Хотите я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?..
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть.
Пускай уплывает, не жалко…
Ах, лучше бы мне умереть!
ОБЪЯВЛЕНИЕ –
На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".
ШУТКА-
По городу кочует шутка:
"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".
296
АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –
Стояло грустное лето.
То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.
Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…
"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,
Милый друг, золотой человек!"
Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.
В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!
Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.
"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":
"Звук, от коего уши рвутся,
Тянутся за предел тоски…
Расставание — не по-русски!
Не по-женски! Не по-мужски!
Не по-Божески! Что мы — овцы,
Раззевавшиеся в обед?
Расставание — по-каковски?
Даже смысла такого нет!"
Прощался Марк.
Прощался Давид Яковлевич.
Прощались Юра с Линой.
297
Прощалась Гитана.
И приснились мне два «заграничных» сна:
Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:
— А ю джемен?
— Нет.
— А ю френч?
— Нет.
— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.
— Мы рашен.
Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:
— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.
Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.
Второй сон.
Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.
Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.
Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".
Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно
298
умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.
Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.
Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?
Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?
Как хочется обо всем забыть!
Леса темные провалы,
И завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем…
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.
299
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Коктебель
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС-
Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.
Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.
В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате — Марию Степановну Волошину.
Пляж почтительно стих.
И вдруг она увидела меня:
— Левушка приехал!
Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.
Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.
305
Как называется книга Стефана Цвейга — "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.
А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице — такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку — доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.
— А бюро, на которое опирается Лиля, принадлежало Загоскину — за ним он сочинил "Юрия Милославского"; а это кисти Максимилиана Александровича и его мольберт, и ветки омелы; а здесь любили сидеть Марина и Осип Эмильевич, и читать стихи… а теперь пусть Левушка нам почитает.
И это был тоже мой звездный час, хотя солнце еще не село. И я смотрел в узкое высокое окно на левую оконечность бухты, и на Янычары, откуда в прозрачную погоду видны сразу два моря — Черное и Азовское, и вспоминал строки:
"Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик…
Похоронили поэта на
Самом высоком месте".
А затем я представлял себе правую, невидимую отсюда сторону, и все эти горы (и Сюрю-Кая, и Кок-Кая, и Святую) и жестко вырубленный, обрывающийся в воду край, и слышал другие строки, вот уже более сорока лет, как молитва звучащие в этом доме:
306
"Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой".
МАСТЕРСКАЯ НЕ РЕЗИНОВАЯ –
А вот как это началось.
В дом поднялась экскурсия, человек двадцать.
Лиля сказала:
— Пора познакомиться, поднимусь-ка и я тоже.
Она и не представляла размеров своей дерзости. Перед вдовой Волошина трепетали. Приема удостаивались избранные.
Лиля преодолела крутые ступени наружной лестницы, одышалась на балконе, толкнула дверь в темный предбанничек, и впервые услышала голос Марии Степановны, доносившийся справа, из мастерской.
Сразу — еще до проникновения в смысл — поражал словарь: изысканный, породистый, дворянский. Теперь так не говорят.
Иногда рассказ перебивался стихами, которые, как и всё здесь, были пропитаны запахом времени, сухого дерева и моря.
Сперва невысокая Лиля уткнулась в спины, но затем, раздвинув людей, увидела старуху с короткой стрижкой, с грубоватым крестьянским лицом, сидевшую за самодельным дощатым столом, отполированным солнцем и локтями.
Контраст между лицом и речью был поразительным!
Не изменяя тона, Мария Степановна сказала на вполне современном языке:
— Я же просила больше никого не пускать — мастерская не резиновая.
307
"Действительно, — подумала Лиля, — до чего бессовестные некоторые, ведь народу уже и так много".
Она устала стоять и, поискав глазами, уселась на ступеньку, ведущую в нишу.
Мария Степановна читала "Дом поэта" — стихотворение длинное. Лиля с наслаждением слушала, покачиваясь в такт ритму.
Чтение резко оборвалось.
— Это я вам говорю!
Лиля с недоумением оглянулась: кто это такой настырный?
И вдруг поняла. И встала.
— Мне? — спросила она.
— Вам, вам!
— Но ко мне это не относится, — простодушно сказал! Лиля, — у меня письмо от Виктора Андронниковича Мануйлова.
И села.
Мария Степановна, наверное, решила: "Ну что с дурой связываться?" — и продолжала чтение.
Потом все по одному потянулись по ветхой лестнице в кабинет.
— А вы чего же?
— Мне не хочется, Мария Степановна. Я лучше в другой раз, когда никого не будет.
— Подойдите, — сказала старуха.
Лиля подошла.
— Читайте ваше письмо.
Лиля вытащила записку, но через несколько слов остановилась.
— Дальше про нас, мне неудобно.
На следующий день, когда меня везли на пляж, Мария Степановна сама спустилась ко мне со своей верхотуры. Случай в Коктебеле неслыханный.
Так завязалась наша нежная многолетняя дружба, начало которой мы всегда вспоминали со смехом.
308
ДАВИД АБРАМОВИЧ-
Когда мы прилетаем в Симферополь, у трапа самолета нас встречает наш друг — шофер Давид Абрамович Гольдштейн.
Едем.
Бегут белые домики. На дороге щит: "Водитель! Если ты хочешь еще раз увидеть жену и детей, не превышай скорости!"
Мчимся. Нещадно гудим. Из-за поворота выскакивают машины:
Вжик! Вжик!
Два холма, два плавных полукружья. И всегдашняя шоферская острота:
— Смотрите! Мадам Бродская опять забыла надеть шорты.
В разрыве гор — море. Вот и Дом творчества. Путешествие окончено.
На следующий день Давид Абрамович появляется у нас снова. В сумке груши, помидоры, вяленые бычки. Уезжает.
Мария Степановна растрогана до слез:
— Сразу видно — простая русская душа!
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ –
Иду с приехавшими к нам в гости диссидентами Володей и Ирой на самый край длинного мола. И прошу поставить мою коляску передними колесами на этот край. Лиля бы умерла от ужаса.
Но Володя и сам человек отчаянный, да к тому же борец зa права человека.
Попросил — значит все. Моя воля.
Они тщательно проверяют тормоза и уходят на пляж купаться.
Я испытываю высокое наслаждение. Не вижу никакой су-
309
ши. Впереди и по бокам только море. Кейфую. Волны, чайки, облака, банальные строчки. Хорошие придут потом, или написаны другими:
"Белеет парус одинокий…"
Да нет, какое там парус — пароход. Через несколько минут он причалит и мол содрогнется от удара во всю свою длину.
Кретин! Как я мог не предусмотреть такой возможности?
Оглядываюсь — кто бы придержал коляску. Ни души.
Толчок. Тормоза не подводят. А ведь стоило бы сдвинуться на два сантиметра вперед…
Вообще-то этот мол выкидывает коварные штуки.
Молодые ребята, мотоциклисты, придумали игру. Они сворачивают на мол на полной скорости и, промчавши три четверти пути, круто останавливаются.
И вот позавчера у одного из них тормоза отказали. Он несся по настилу и орал дурным голосом:
— А-а-а!
Он вылетел, как лыжник с трамплина, и описал дугу. Mотоцикл утонул, но парень выбрался благополучно.
АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА –
Она словно капуста — семьдесят одежек и все без застежек. Придет и начнет снимать кофточки: четыре-пять, не меньше.
Лиля смеется:
— Анастасия Ивановна, как же вы не путаете, в каком порядке их надевать?
А еще она приносит сумочку, битком набитую гомеопатическими лекарствами. И всем предлагает. Мы отшучиваемся, но берем. Разве можно ее обидеть?
У Марии Степановны она гостит каждое лето. Старухи как сестры. Обе острые, оригинальные, удивительно снисхо-
310
дительные друг к другу. Командует, разумеется, Мария Степановна.
Анастасия Ивановна не засиделась. Только сняла свои кофточки, и опять уже их натягивает. Как-то там Марусенька… Пойду… Уходя, она поцеловала меня в лоб и перекрестила:
Господь с тобой! Ни к одному человеку я не испытывал такой благодарности. Ведь это впервые в жизни меня — неверующего — перекрестили.
И — слаб человек! — невольный стыдный огонек тщеславия:
"А будь жива Марина Ивановна, она бы меня, наверное, тоже перекрестила".
ПЕТЕРБУРЖЕНКА –
Молодой человек с надеждой спрашивает:
— Мария Степановна, вы помните меня? Я был у вас тогда-то и тогда-то.
— Нет, милый, не помню. Но какое это имеет значение? Все остается во мне.
Она хитрющая — актриса и притворщица. Мы приехали второй раз. Лиля спешит к ней.
— Мария Степановна, дорогая, здравствуйте!
Она вглядывается и произносит:
— Я вас узнала — вы петербурженка.
— Мария Степановна, какая же я петербурженка? Я Лиля Друскина.
— Лиличка! Ох я, старая дура! Как вы? Как Левушка? Вечером проговаривается:
А я с утра знала, что вы приедете. Мне домработница сказала.
311
ЧЕРТОЧКИ –
— Совсем ослепла! Лиличка, деточка, посмотрите: нет ли на горизонте кораблей?
— Есть.
— А я вижу только черточки.
— Так и я, Мария Степановна, вижу только черточки.
В другой раз:
— А это не Левушку везли сейчас к пляжу?
— Левушку.
— Спасибо, деточка, а то я уже ничего не вижу.
ДОМ –
С утра Мария Степановна начинает обход своих владений. Со всеми вещами она накоротке, и скульптуру египетской царицы, матери Нефертити, называет душечка Таиах.
Дом изумительный — с моря он напоминает корабль. Волошин строил его сам, по собственным чертежам.
Но, рассказывая об этом, Мария Степановна иногда увлекается и уверяет, что Максимилиану Александровичу помогал ле Корбюзье. С француза Корбюзье разговор перескакивает на немцев.
— Они появились в дверях мастерской с автоматами, а раскинула руки вот так и сказала:
— Не пущу!
Я смотрю на ее раскинутые руки и понимаю: все это правда.
И неважно, что немцев то двое, то пятеро. Сколько бы их ни было, они спасовали перед ее бесстрашием и не переступили порога.
Святыня осталась нетронутой.
Кукушка в столовой кукует восемь раз.
И новый фантастический поворот.
— Что же это я заболталась? Уже двадцать часов. Пора слушать Би-Би-Си!
312
Какое невероятное смешение стилей и времен, суетности и вечности. Просто завидно!
ОТОМСТИЛ –
Даже «столпы» Союза писателей считали хорошим тоном претить Марию Степановну. Но язычка ее побаивались. Вот она разговаривает с Евтушенко:
— Женя, я давно знаю и люблю тебя, но ты дурак.
И сердито застучав по столу:
— Не спорь, не спорь! Мне лучше видно — ты дурак!
А вот несет свое брюхо по ступенькам Сергей Наровчатов.
И она качает головой.
— Большим человеком стал, Сережа. Весь мир объездил. А всё о тебе плохое говорят.
Тот, угрюмо:
— Знаю.
Но обиделся. И — мелкий человек — отомстил тоже мелко. Когда, вскоре после смерти Марии Степановны, в малой серии Библиотеки поэта вышел наконец томик Волошина (не увидела, не погладила!), в предисловии Наровчатова о ней не было ни единого слова.
ВЕЧЕРА –
Дом жил своей необыкновенно трогательной, слегка пародийной жизнью.
Ну, конечно, не тот шик. Конечно, поет уже не Обухова, а Шергина(? — неразб. Д.Т.)
Но обаяние этих вечеров не преходяще!
313
А ЧТО МНЕ МАРИНА? –
Читает, опекаемый домом, ужасный молодой поэт. Все хвалят. Я взрываюсь.
— Анастасия Ивановна, как не стыдно вам, сестре Марии Ивановны, хвалить такие стихи?
Гордо вскидывает голову:
— А что мне Марина? Я сама по себе!
МАРИЯ СТЕПАНОВНА –
Плачет.
Обокрали. Украли из тайника первое издание Волошина, единственный экземпляр. О тайнике знали только самые близкие люди.
— Молю Бога, чтобы воровкой оказалась домработница! Но она ведь понимает, что это не так.
Мы и сами-то с горечью видим: в библиотеке книги, стоявшие в шестьдесят восьмом году дружно и плотно, покосились, навалились друг на друга. Но даже и в этом положении зияют среди них скорбные щели.
В НАШЕЙ СТОЛОВОЙ –
Осенью Дом творчества сдают в аренду шахтерам — они оккупируют всю территорию.
Писателей остается немного — человек двадцать.
Я лежал в прелестном месте, высоко над морем. Но в пяти шагах находился винный ларек и пришлось переменить скамейку.
Это был какой-то ужас! Каждый шахтер считал свой долгом "угостить меня". Они подсаживались, совали стакан — как не выпить с инвалидом? И спрашивали: "Ведь мы интересны вам, правда? Писателям всегда интересно писать про рабочих".
314
Пo вечерам коттеджи шатались от пьяных голосов. Гремела песня: "В бой за родину! В бой за Сталина!" Женщинам выходить в сад не рекомендовалось, во всяком случае первую неделю — пока выпивохи не спустят деньги. Я спросил у пожилого усатого дядечки:
— Вы здесь с женой?
Он удивился:
— Да вы что? Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?
Было и такое:
Трое шахтеров, подвыпив, вваливаются к Марии Степановне, в мастерскую Волошина. Разглядывают картины.
— А почему это висит здесь?
— Как почему? Это мое.
Тут ничего вашего нет — все государственное.
— Где же это, по-вашему, должно висеть?
И безапелляционный ответ:
— У нас, в нашей столовой.
МАЛЬЧИК В ТЮРБАНЕ –
Лежу на потертом продавленном диване в комнате Марии Степановны. А она сидит в деревянном кресле, работы Волошина, как всегда подогнув под себя одну ногу.
Не вижу ни пыли, ни паутины — так интересно. Стен практически нет — картины и акварели.
— Мария Степановна, а кто этот мальчик в тюрбане?
Смеется. Кладет руку себе на грудь.
— Этот мальчик — ваш покорный слуга.
ВТОРАЯ ВДОВА-
Теплой полночью в горах Крыма
Поднимается вдова Грина,
315
И готовая вот-вот рухнуть,
Собирает по углам рухлядь.
Задыхаясь, бормоча, горбясь,
Опускается на скарб скорбный.
Ждет, рукою опершись на пол:
Ах, как страшно ей опять по этапу!
Удержите ее вы хоть ночами…
Все ей слышится: "На выход!.. С вещами!.."
Ужас давит, как песок засыпает…
Скоро восемьдесят ей… засыпает…
И рассвет, чтоб не томилась часами,
К ней под черными плывет парусами.
Так доживала свои последние годы — в ужасе и нищете — Нина Николаевна Грин, его подруга, его любимая жена, его вдова — на ее руках он и умер, в Старом Крыму, неподалеку от Коктебеля. О ней рассказал мне Петр Никитич — чудак, человек прекрасной души, отсидевший более двадцати лет, присматривавший за ней по доброте. Потом ему это запретили.
А книги Грина издавались стотысячными тиражами, по всей стране проходили молодежные фестивали "Алые паруса".
Вот они — российские судьбы!
ПРОИСШЕСТВИЕ –
Когда мы вернулись из кино, на полу сидел большой черный паук, хмурый как дьявол. Спина его странно лохматилась.
