Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

      Ты и не знаешь, Полинька, что работать тебе осталось только год. Тебя — лучшего преподавателя факультета — уволят, показав тайный приказ (на стенку его не вывесят). И написано там будет черным по белому: "За связь с лицом, занимающимся антигосударственной деятельностью".
      А пока Павел Константинович спрашивает у этого «лица», ласково заглядывая в глаза:
      — Лев Савельевич, ну признайтесь, ведь не Сотникова оставила вам книги?
      — Почему не Сотникова? Сотникова.
      (Эммочка давно в Израиле, до нее попробуй доберись!) Но я-то рядом. И густой голос из бархатного становится медовым.
      381
      — Я хочу искренности, полной искренности.
      Пожимаю плечами:
      — Искренность — понятие широкое.
      — Ну, правды.
      — А я правду и говорю.
      Друзья советовали: "Не пиши об этом. Не поверят. Подумают, что ты трясся от страха, а выставляешь себя этаким героем".
      Но я действительно не боялся. Было все, что угодно: эйфория, любопытство, острое нервное возбуждение, страх, настоящий страх обжег позднее.
      На столе — плотный лист бумаги. Мозг мгновенно подбрасывает недавние уроки. "Так. Грифа нет. Значит, это протокол. Значит, дело не открыто и с меня просто снимают дознание".
      Уверенно вывожу: "Объяснение".
      Уф, гора с плеч! Но я забыл, что передо мной профессионал, что у него своя техника.
      — Вы пишите, — говорит Павел Константинович, — а я не буду вам мешать и, если можно, полистаю книги.
      — Пожалуйста, — говорю я машинально.
      Осел! Паршивый интеллигент! Вот так нас на вежливое и ловят. Ведь у него нет ордера, а по сути это второй обыск
      Уголком глаза вижу, как стройная спортивная фигу движется вдоль полок. Рука не пишет. Во рту пересохло.
      Знаю: на полках ничего нет. А вдруг…
      Почему он так долго рассматривает эту книгу?
      — Андрей Белый «Петербург»… В «Березке» покупали
      — Да, это подарок. А что — нельзя?
      — Отчего же нельзя? Можно…
      И подходит к шкафу. А там — только нагнуться — стопа тетрадей: мои чудом уцелевшие черновики.
      Господи, для чего ты спас меня вчера — чтобы предать сегодня?
      Что делать? Чем отвлечь?
      Мысли — слепые щенки — беспомощно тычутся во в стороны.
      382
      — Павел Константинович, — говорю я как можно обиднее, и нравится вам ваша работа?
      Минутная пауза.
      — Нравится, — отвечает он с вызовом, — а вам ваша?
      — Ну, у меня был такой маленький выбор, — вздыхаю я.
      Поворачивается, честное слово поворачивается. Отходит.
      Садится на прежнее место.
      Первый раунд можно считать выигранным.
 
      КАГЕБЕЧНИКИ –
      Полночь. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается. Поглядывают вроде бы на наши окна. Следят? Вполне вероятно.
      Торчат на улице уже часа полтора. Ну и что? Погода хорошая, теплая. Что же людям и подышать нельзя?
      Но вспоминается:
      Наша приятельница, английская аспирантка Фиона, все время пугалась: "Ой, кагебечники, кагебечники"! А мы смеялись: "У тебя мания преследования".
      На вокзале она опять всполошилась: "Ей-Богу, кагебечники"! Мы утешали: "Да брось ты! Кому ты нужна"?
      А на финской границе в купе вошли три человека, даже не в форме, и отобрали всю ее работу за семь месяцев — совершенно невинное литературоведческое исследование об обериутах. Вот вам и мания преследования!
      Половина первого. Лиля тихонько отодвигает занавеску. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается.
 
      СОН-
      Гале М. приснилось, будто катит она меня по вершине крутого холма. Внизу, у подножья — ФРГ.
      — Как же я тебя повезу дальше? — говорит она. — Ведь перед нами граница.
      383
      — А ты толкни посильнее, — отвечаю я, — коляска сама покатится.
      Галя заглядывает вниз.
      — С ума сошел, — ужасается она. — Ты же завалишься.
      — Ерунда, — отмахиваюсь я. — Завалюсь— поднимут! Галя разжимает руки. Коляска устремляется под уклон подпрыгивая, вихляя передними колесиками, и опрокидывается в густое, чавкнувшее болото.
      И вдруг в этом сне — Бог весть откуда — появляется Лиля: с воплем бросается ко мне, вцепляется в одежду, тащит… Но материя трещит и рвется, сил не хватает, и лицо мое то проступает сквозь тягучую ржавую ряску, то, ловя губами воздух, погружается снова.
      Тут уж граница — не граница, думать нечего, надо спасать.
      Тропинка уносится из-под ног; Галя летит чуть ли не по воздуху и поспевает вовремя.
      И вот я лежу на носилках — чистый и улыбающийся, отовсюду бегут люди, а от пестрых конфетных домиков отделяется коробочка "Скорой помощи".
      Галя отводит взгляд и ахает:
      — Как же я домой попаду? Ведь наверху пограничники… И слышит:
      — А зачем вам возвращаться? Оставайтесь тут.
      ……………………………………………………………………………………………………….
      Ну и сны снятся моим друзьям в конце двадцатого века
 
      ЧЕРНЫЙ АПРЕЛЬ –
      Я часто думаю: кто такой Павел Константинович? Почему молодой человек — милый, по всей вероятности довольно способный — пошел на эту гнусную работу? А потом понимаю: никакой загадки здесь нет.
      Русский. Активный общественник. Карьерист. Он и сейчас говорит нам: "Обязательно буду полковником".
      384
      Вызвали в комитет комсомола. Похвалили. Предложили. Нy-ка, найди в себе мужество — откажись.
      Да и соблазнительно, по правде говоря. Высокая зарплата. Власть над людьми — умными, образованными. Он ведь еще мальчишка, а они вон как волнуются, некоторые даже трясутся.
      А для КГБ он клад. Спецработник — наживка на интеллигенцию. Мягкий, обходительный, воспитанный. Чего уж там, в отдельные минуты я сам испытывал к нему подобие симпатии. Хотя сразу же начинала мигать сигнальная лампочка:
      — Осторожно… враг… враг…
      Помогала мне еще и его приторность, граничащая с диабетом.
      Во время второго «визита», вручая мне предостережение, он буквально пропел:
      — Это самое гуманное дело за всю историю КГБ.
      Друзьям моим он перед этим заявил:
      — На Друскина у нас статей хватит!
      А тут:
      — Обратите внимание, мы не привлекаем к уголовной ответственности не только вас, но и вашу жену.
      Вот когда я похолодел. Я-то защищен болезнью. А Лилин паралич полегче. Такое не в счет. С ней они могли расправиться как угодно.
      Действительно гуманисты!
      — Не представляю, как бы вы в моем положении потащили меня в тюрьму, — говорю я грубо.
      — Не скажите, — обижается Павел Константинович. — Я следователь, и я видел, что у нас в лагерях сидят всякие люди. Некоторым даже больше восьмидесяти.
      "Уж не Шелкова ли он имеет в виду", — думаю я и заключаю:
      — По-моему, этим стыдно хвастаться.
      Он и глазом не моргнул.
      — Что поделаешь — наказание. Не надо было совершать дурных поступков.
      И опять поет:
      385
      — Вот не хранили бы вы книг…
      Парирую:
      — Такие книги есть у каждого писателя.
      Ахматова, Цветаева, Пастернак издаются и у нас.
      — Не целиком… не целиком… — торопится он. — И к тому же, предисловия… этот Струве…
      — А что вы читаете? — спрашиваю я.
      — Я читаю только хорошие книги, — важно отвечает он. И вытаскивает из портфеля специально приготовленный томик — "Стихи ленинградских поэтов".
      — Видите, Дудин, Прокофьев…
      И неожиданно:
      — Между прочим, Прокофьев был нашим работником.
      Что-то его на откровенность потянуло! К чему бы? Гляжу в красивые простодушные глаза и вспоминаю, что по слухам большую часть конфискованной литературы кагебешники загоняют на черном рынке или ставят себе на полку.
      Надо же — он словно читает мои мысли.
      — А у меня библиотека побольше вашей, — говорит он.
      Ох, не должен он мне такое говорить. Зачем ему? Вызывает на откровенность? И хотя лампочка мигает все тревжнее, я принимаю игру.
      — Павел Константинович, — голос мой становится задушевным, самому противно, — ну объясните мне, я ничего не могу понять. Почему на пустом месте создано мое дело. Попугать интеллигенцию перед Олимпиадой? Но ведь такие книги и правда есть у каждого. Почему же именно я?
      И он отвечает в том же ключе — искренно и даже сочувственно:
      — Что мне вам сказать, Лев Савельевич, — считайте, что для вас выпал черный апрель.
      "Нет, — думаю я, — не все человеческое в нем убито". Тут-то он и подсовывает мне печатный бланк — "Предаостережение".
      — Вот. Подпишите, пожалуйста.
      Пробегаю глазами. Любопытно. О рукописи ни звука,
      386
      только о книгах. Разве это не признание, что конфискация дневника действительно противозаконна?
      Перечитываю еще раз внимательно.
      Кажется, ничего страшного. А, чёрт с ними, подпишу — может, отвяжутся.
      Подписываю и не верю: неужели ослышался?
      — Больше мы к вам никаких претензий не имеем. Меня как током подкидывает:
      — Значит, мои стихи в издательстве…
      Он грустно качает головой.
      — Это решит общественность. Мы в чужие функции не вмешиваемся.
      Ах, вот как? Не вмешиваетесь? А Галич? А Эткинд? А Лидия Корнеевна? Их, оказьшается, шельмовали без вашего участия?
      Все это, разумеется не вслух, про себя, и он не замечает перемены моего настроения. Сочувственно и даже с жалостью он продолжает:
      — Да, теперь вам будет очень трудно жить.
      Лампочка мигает: не сорваться… не сорваться… враг… враг…
      Но гнев сильнее и я все-таки срываюсь.
      — Трудно? Но ведь это вы, именно вы стараетесь причинить нам как можно больше зла. Вы лишили нас физической помощи. Вы травите и запугиваете людей и они боятся к нам приходить.
      И вдруг — кульминация разговора! — он отвечает чудовищной по своему цинизму фразой:
      — Помогать вам или не помогать — это дело этики ваших друзей.
      Самое ужасное в его словах, что при всей их низости есть в них какая-то доля истины. Но не дай Бог слышать такое от кагебешника.
      Бедные мои друзья! Бедные, милые мои друзья!
      Лиля, молча сидевшая в углу, вся подается вперед.
      — Я хочу спросить…
      — Пожалуйста, Лидия Викторовна.
      387
      — Когда был обыск, у нас — вы же помните — не взяла записных книжек. А наутро вызвали чуть ли не тридцать человек. Откуда у вас адреса?
      Ответ классический.
      — Ну что вы, Лидия Викторовна, — он даже смеется, — мы обязаны знать адреса друзей всех писателей.
      Распоясался он со своей откровенностью. Пожалуй, пора дать ему по морде. И Лиля делает это.
      Она повторяет мои слова, сказанные при первой встрече:
      — И нравится вам ваша работа? Это что призвание — кагебешник? Вы сами пошли? Или, может быть, вас заставили?
      — Я не из тех, кого заставляют, — хорохорится он. А Лиля продолжает издеваться:
      — Нет, правда… Вот были бы вы где-нибудь за границей шпионом…
      — Разведчиком, — поправляет он.
      — Ну, разведчиком, — соглашается Лиля. — Романтика… опасно… убить могут… А здесь?
      Павел Константинович теряется.
      — Напрасно вы так, — в голосе его неподдельная обида — начальником быть тоже опасно. К вам-то идти, конечно ничего. А если к Юлии Николаевне Вознесенской — там вед и кипятком ошпарить могут.
      Глупый петух! Он все еще пытается покрасоваться перед нами!
 
      КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ –
      А исключали меня так. По ленинградскому адресу послали телеграмму. В секретариате знали, что я в Комарове и твердо рассчитывали, что я ее не получу.
      Даже смешно — серьезное учреждение, взрослые люди, пускаются на такие дешевые уловки!
      Однако номер не прошел.
      В этот день по совершенно случайному совпадению Лиля поехала в город.
      388
      Она развернула бланк и у нее задрожали руки. Не от испуга, от ярости.
      "Предлагаем вам (без обращения) явиться на заседание секретариата десятого июля в шестнадцать часов. Чепуров".
      Этот бесстыдный текст Лиля прочитала мне по телефону и я тут же отправил ответную телеграмму.
      "Сообщаю секретариату, что я 59 лет прикован к постели, поэтому явиться на заседание не могу".
      Одиннадцатого нам никто так и не позвонил.
      Двенадцатого с утра моросил дождь. Было холодно и одиноко. И вдруг — словно солнце проглянуло.
      — Лева, к нам Копелевы!
      И вот уже на скате легкая стремительная фигура высокого мужчины — красивого, осанистого, похожего на члена Государственной думы. И Гек кидается навстречу лизать ему бороду.
      Такое поразительное, почти неправдоподобное сочетание грузности и невесомости видел я еще лишь у одного человека — у Анны Андреевны Ахматовой.
      Вошли и сразу:
      — Какие новости?
      — Не знаем.
      — Ну что же вы? Звоните!
      Кручу диск. Трубку снимает оргсекретарь Союза, райкомовская лиса — Воля Николаевна Новикова.
      — Вас исключили.
      — Формулировка?
      — Могу прочитать решение.
      — Только медленнее, пожалуйста. Я буду повторять для Лидии Викторовны.
      Лиля хватает карандаш. Ай-ай-ай, Воля Николаевна! Какая ошибка! Знала бы, читала бы скороговоркой. А так — я отчетливо, с расстановкой повторяю каждое слово.
      "За действия, несовместимые с требованиями устава СП СССР, выразившиеся в получении из-за рубежа и распространении антисоветских изданий, в двуличии, в клевете
      389
      на советское государство и на советских литераторов, Друскина Льва Савельевича исключить из СП СССР. 10/VII-80 г.".
      Закончила, удивляясь моему бесстрастию.
      Спрашиваю:
      — Когда я получу протокол заседания?
      С наигранным недоумением:
      — А зачем?
      Лев Зиновьевич предупреждал: ни за что не отдадут! В такие документы они вцепляются мертвой хваткой, чтобы не попало на Запад.
      Настаиваю:
      — То есть как зачем? Меня исключили и я хочу…
      — Нет-нет, я прочитала вам решение — этого достаточно. Опускаю трубку на рычаг. Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна — самилсключенные — крепко пожимают мне руку.
      — Поздравляем с переходом в новое качество!
      Вечером того же дня о моем исключении передали все три станции — "Голос Америки", «Би-Би-Си» и "Немецкая волна".
 
      В ЛАПШУ-
      Звоню директору издательства "Советский писатель" Набирухину.
      — Я хотел бы узнать о судьбе моей книги.
      — О какой судьбе? — сухо спрашивает он. — У вашей книги нет судьбы.
      И наращивая голос:
      — Да, кстати… По закону мы должны были бы выдать вам гонорар… Так вот, мы посовещались с товарищами и решили денег вам не давать.
      — Почему? — удивляюсь я.
      И получаю железный ответ:
      — Потому что вы поставили себя вне рядов.
      "Ну так что ж тут говорить, что тут спрашивать"?
      390
      И пошла моя книжечка под нож, изрубили ее в лапшу: весь тираж — двадцать тысяч экземпляров!
 
      ГЛЯДЕТЬ В ГЛАЗА ДРУГ ДРУГУ –
      Одна из последних комаровских прогулок. На асфальте две тени. За спиной — Гришины шаги, такие гулкие и родные. Сворачиваем через лесок к дому.
      — Интересно, кто же меня будет катать в кресле по берегу Иордана? — шучу я.
      — Как кто? — смеется Гриша. — Совершенно ясно: палестинские террористы.
      И еще одна прогулка. Возвращаемся той же дорогой. Сворачиваем на тропинку. Молчим каждый о своем. И вдруг Гриша говорит:
      — Ты не думай, Лева. Мы с тобой не только из-за тебя остались. Ну, из-за тебя тоже, конечно. Но главное — мы хотим сохранить человеческое достоинство, без стыда глядеть в глаза друг другу. Понимаешь?
      И смотрит с тревогой — очень ему важно, чтобы я понял. Я понимаю, я все понимаю. Но назавтра его вызывают в КГБ, и больше он к нам не звонит и не приходит.
      И от всей нашей долгой дружбы остаются только прощальные стихи:
      Милый друг, обрывается нить.
      Вот и не о чем нам говорить,
      Лишь глядим друг на друга в печали.
      Жалок дружбы последний улов:
      Не находим ни мыслей, ни слов —
      Даже души у нас замолчали.
      Но лежит (хоть надежда слаба)
      Где-то там золотая труба
      И архангел к ней губы приложит.
      И тогда мы сойдемся опять,
      На земле или нет — не понять,
      И узнаем друг друга, быть может.
      391
 
      ГОРЕСТНЫЕ ЗАМЕТЫ –
      Травля разворачивалась вовсю. Соседа по даче (хорошего, но совсем не близкого нам человека) вызвали в секретариат.
      — Ну как живешь? — встретил его Чепуров. — С книжкой порядок? И диссертацию на днях защищаешь?.. Да, слушай..! Хотел тебя предупредить… Ты, говорят, с Друскиным общаешься? Так вот — смотри.
      — Но они тяжело больные люди, — взмолился сосед, — им же надо хотя бы воды принести. Друскин лежит, жена на костылях.
      Чепуров насупился.
      — У тебя баба есть, — отрезал он. — Она пускай и ходит. А ты — смотри.
      Другой сосед появлялся у нас всегда вечером, под густым покровом тьмы. Это раздражало.
      — Знаешь, — съязвил я, — мы прокопаем траншею между нашими дачами, и ты ползи по-пластунски.
      Я заметил предупреждающий знак Лили и осекся. Сосед плакал. Он заслонялся ладонью, но все равно был видны слезы, текущие по его щекам.
      — Господи, — бормотал он, — как они нас унизили!
      Приехал попрощаться и человек, возивший нас в ЗАГС — мой довоенный друг, наш с Лилей посаженный отец. Он приехал в середине июля, а мы улетели в конце декабря.
      Но он так обнял меня, что я понял: это последняя встреча. Длинный, нескладный, он комкал в руках газету, нервничал, торопился. И уходил не по дорожке, как все, а стороной, между деревьями, и оттого особенно бросался в глаза.
      Эти горестные заметы можно приводить без конца.
      Старая приятельница сказала:
      — Лева, мы дружим с тобой тридцать пять лет, а с моим мужем ты знаком только тридцать. Не сердись… Позволь, я буду приходить к тебе одна.
      А что мне оставалось? Я позволил.
      392
      Как-то осенью зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал женский голос:
      — Один друг просит передать, что он очень вас любит.
      — Кто?
      — Он просил не упоминать его имени.
      — Ну назовите какие-нибудь приметы, чтобы я догадался.
      — Не могу… Он не велел ничего говорить о себе… Но он очень вас любит.
      Я обозлился и сказал:
      — Разговор получается глуповатый.
      А она твердила, как попугай:
      — Я не обижаюсь… Я понимаю… Но он просил передать только одно: что он очень вас любит.
      — Скажите ему, что я его тоже очень люблю, — сдался я.
      Смешно? Нет, страшно.
      По вечерам мы теперь обычно сидели вдвоем. Телефон, трещавший как в министерстве, молчал неделями.
      Сам я не звонил никому — зачем ставить людей в неловкое положение?
      И часто и остро вспоминал, как Зощенко в горькие свои годы, встретив в трамвае знакомого, никогда не здоровался первый. Ждал: поздороваются ли с ним?
 
      ОДНИ КОЗЫРИ –
      Я спрашиваю Лилю: может быть, нас просто мало любили?
      "Не имей сто рублей, а имей сто друзей", — гласит поговорка.
      И мне казалось, что я имел их.
      Нет, они не предали, они просто отшатнулись в испуге.
      После обыска мудрый и многоопытный В. сказал:
      — Теперь колода перетасуется — останутся одни козыри. Перетасовалась. Но какой она стала тоненькой! И какие любимые карты ушли! Больно.
      393
      "Мы сидим, записки пишем —
      Лиля мне, а я тебе.
      Мы уже почти не дышим,
      Так боимся КГБ".
      ДОБРЫЙ СОВЕТ –
      Жена брата — Рая. Глаза жалкие, недавно плакала. Очень боится — не столько за меня, сколько за своего мужа. Дотрагивается до моей руки, робко спрашивает:
      — А, может быть, тебе еще написать им, попросить? Может, еще простят?
 
      ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ –
      Из Москвы позвонила приятельница.
      — Ну как?
      — Исключили.
      — Ну что ж, — говорит она, — это многих славных путь.
 
      НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ –
      Лукавый Ким Рыжов, оглянувшись, не видит ли кто, подгреб на костылях к ступеням террасы и спросил:
      — Ну что, сидим в политической изоляции? А я на вашу дачу заявление подал.
      — Сидим, — ответили мы вызывающе, и представили, как по нашим комнатам, словно по нашим сердцам, ходят чужие, немилые люди.
 
      КЛЯТВА ГИППОКРАТА –
      Что-то побаливает сердце. Довели все-таки.
      Но сегодня среда — писательские дачи обходит врач, Ксе-
      394
      ния Константиновна. За деревьями уже мелькает белый халат.
      — Ну как ты себя чувствуешь, деточка?
      Она моложе меня лет на восемь. Но у нее все деточки.
      — Да вот сердце пошаливает, — говорю я. И в ответ слышу:
      — А я к вам последний раз — мне не разрешили вас обслуживать.
      Гляжу и не верю.
      У меня болит сердце. (Позже выяснится, что это инфаркт.) Она специалист, долгие годы заведовала кардиологическим отделением больницы Ленина.
      Кто может помешать врачу оказать помощь больному? У кого повернется язык? А если повернулся, кто узнает — осматривала меня Ксения Константиновна или нет?
      А как она разглагольствовала после обыска!
      "Никто не посмеет мне сказать ни слова. Я врач. Я останусь вашим домашним врачом в любом случае. Больной всегда больной. Даже раненым врагам…"
      Сейчас она сидит передо мной в своем белом халате и говорит:
      — Мне запретили выписывать вам рецепты.
      И уходит, поджав губы, обиженная тем, что мы простились с ней сухо.
      Вот она идет по дорожке, исполненная достоинства, унося с собой клятву Гиппократа и врачебную совесть.
      "Если хочешь в Божий рай,
      Ляг и помирай.
      Небо!
      Почему ж мы не спешим в рай"?
 
      ТАК ИХ И ВЫПУСТИЛИ –
      Не хочу выдумывать сравнений: Дом творчества гудел, как потревоженное шмелиное гнездо.
      395
      В вестибюле, в саду, в столовой говорили только обо мне. Сбылись слова Николая Ушакова:
      "Может быть, не думать нам о славе,
      И тогда она сама придет".
      Да и было о чем посудачить!
      Оказывается:
      У меня уже опубликованы две книги за рубежом; рукопись третьей перехватили на границе.
      Я переправлял за границу наркотики и там продавал.
      Я возглавлял ленинградский сионистский центр, а заместителем моим был Виктор Соснора.
      Во время обыска у меня обнаружен и изъят радиопередатчик.
      И ведь следствие еще не закончено!
      А вот разговор двух дачных соседок:
      Первая: Вы слышали? Друскины-то собираются в Израиль.
      Вторая ( с ненавистью): Ну да! Так их и выпустили! Здесь сгноят.
      Когда я узнал об этом диалоге, я очень удивился. Вторая соседка — мирная, глуповатая женщина, о которой муж написал знаменитые стихи "Я бил жену, не зажигая света" — всегда относилась к нам хорошо.
      Что же это такое? Зависть?
 
      МИЛИЦИЮ МЫ ВЫЗЫВАТЬ НЕ БУДЕМ –
      Телефон разрывается от звона.
      Лиле на костылях далеко — по пандусу, через веранду и, наконец, в комнату. Но она успела.
      — Лев Савельевич?
      — Нет, Лидия Викторовна.
      — Говорит директор Литфонда. Принято решение о выселении вас с дачи. Потрудитесь с первого августа освободить помещение.
      396
      — Сейчас, — сказала Лиля.
      — Не сейчас, — взорвался директор, — а предупреждаю вас за три дня. В четверг мы пришлем автобус.
      — Вы лучше бульдозер пришлите, — посоветовала Лиля.
      — Что за тон! Как вы со мной разговариваете?
      — А как мне еще разговаривать? Договор заключен на год, в середине лета никуда я мужа не повезу.
      Директор ломился напрямую.
      — Нет, повезете. У вас три дня на сборы. В четверг придет машина и если вещи не будут собраны — вам помогут.
      Внезапно Лилю осенило.
      — А вы с КГБ согласовали? — спросила она нагло. — Вы уверены, что им захочется, чтобы мы оказались в Ленинграде в дни Олимпиады?
      И тут директор сам выкопал себе яму.
      — Мы со всеми согласовали, — сказал он, — можете не беспокоиться.
      — А я и не беспокоюсь, — ответила Лиля.
      План ее был прост и увлекателен. КГБ любит отдавать подлые приказы, но предпочитает оставаться в тени. А директор болтанул лишнего. Почему бы не столкнуть лбами два учреждения?
      Весь день Лиля набирала телефон нашего «Штирлица», но застала его только к вечеру.
      Состоялся разговор, который я привожу с удовольствием.
      Лиля ( резко): Павел Константинович, почему все плохие дела творятся от вашего имени?
      Павел Константинович ( сухо): Что еще?
      Лиля: Сегодня нам позвонил директор Литфонда и предложил убираться с дачи. Сказал, что с вами все согласовано.
      Павел Константинович ( недовольно): Лидия Викторовна, вы же знаете, мы никогда не мешаемся в распоряжения общественности. Сообщаю вам об этом еще раз.
      Лиля: А я сообщаю, что больше я вам живая в руки не дамся. Я подниму такой крик, что сбегутся все соседи. Здесь живут не одни трусливые члены Литфонда — тут сни-
      397
      мают дачи профессора, инженеры и другие нормальные люди. Пусть посмотрят, как вы силой вытащите Льва Савельевича из постели. Когда его понесут, он даже ноги не сможет подгибать, как Борисов.
      Павел Константинович ( притворно): Какой Борисов?
      Лиля: Сами знаете… Тот, которого запихнули в самолет и выслали из Ленинграда в Австрию.
      Павел Константинович ( с раздражением): Вы хорошо осведомлены. Но я снова должен сказать, что мы не полномочны отменять решения общественности. Что же касается меня, то я занимаюсь исключительно Олимпиадой.
      Лиля ( перебивая): Ну вот что! Если это беззаконие действительно согласовано с вами, я требую, чтобы за нами прислали не автобус, а машину из КГБ (ваши парни по крайней мере вежливы), и чтобы везли нас не на Бронницкую, а прямо на аэродром, а оттуда — в Вену.
      Павел Константинович: Господи, что вы еще придумаете!
      Лиля: Да-да, в Вену… Пора кончать это издевательстве Сидим, как в осаде. Рытхеу каждый день встает на стульчк и следит за нами в окошко уборной.
      Павел Константинович ( не может удержаться от смеха) Почему на стульчак? Я капитан КГБ, а ни разу…
      Лиля: Вы его спросите — почему. Может быть, он считает что он майор Пронин?
      Павел Константинович: Ну я не знаю, как с вами разговаривать.
      Лиля: А вы дайте адрес — я вам напишу.
      Павел Константинович: Лидия Викторовна, какой адрес!
      Лиля: Тогда я Андропову напишу. На всякий случай извещаю, что сегодня я дала телеграммы главному прокурору города и в Союз писателей РСФСР.
      Павел Константинович: Ох, Лидия Викторовна, вашу бы энергию…
      Лиля: Да на Олимпиаду!
      Павел Константинович ( ошарашенно): При чем здесь Олимпиада?
      Лиля: Я думала, в вас хоть что-то осталось. Помните,
      398
      говорили, что хотели бы нам помочь и рады были бы даже чемоданчик до самолета донести.
      Павел Константинович ( отчаянно): Лидия Викторовна, перестаньте меня цитировать! — ( с намеком): — Хорошо, что нас никто не слушает.
      Лиля ( не обращая внимания): А насчет Литфонда, так вы же сами говорили, что Союз писателей скверная организация.
      Павел Константинович ( сдается): Ну ладно… давайте мне фамилию вашего директора.
      Лиля: Мустафаев.
      Павел Константинович: Он что — татарин?
      Лиля: А вы что — расист?
      Павел Константинович ( взвыл): Лидия Викторовна! — ( после паузы) — Знаете что… Если у вас еще будут просьбы или вопросы, пускай ко мне звонит Лев Савельевич.
      Утром я проснулся от осторожного стука в балконную дверь — словно мышка поскреблась. В комнату чуть ли не на цыпочках вошли Мустафаев, литфондовский инженер — смешной и милый парень, тоже, кстати, нацмен — и с ними третий: человек с довольно приятным лицом.
      Человек с довольно приятным лицом поздоровался и сказал:
      — Лев Савельевич, мы приняли по поводу дачи принципиальное решение, но если вы не хотите выезжать, — тут он развел руками, — никто вас не гонит, милицию мы вызывать не будем.
      — Нет, это мы вызвали бы милицию, — вступила Лиля.
      — Между прочим, вы не представились.
      — Извините, — смутился человек с довольно приятным лицом, — я председатель правления Литфонда.
      — А фамилия?
      Он помялся, но все же выдавил:
      — Помпеев.
      — Странно, — удивилась Лиля, — Юрий Помпеев? Почему же вы боялись назвать фамилию? Я от многих слышала, что Помпеев — человек вполне порядочный.
      399
      Настала моя очередь.
      — Вы председатель правления, следовательно присутствовали на секретариате. У меня только два вопроса.
      — Пожалуйста, Лев Савельевич.
      — Решение о моем исключении принято единогласно?
      — Да.
      — Гранин был?
      Ужасно ему не хотелось отвечать, особенно при свидетелях. А куда денешься? И не поднимая глаз, он пробормотал:
      — Был.
      Тогда я немного поговорил.
      — И не стыдно! — сказал я. — Исключили заочно… трусливо, незаконно… Не могли приехать… Здоровые мужики… Прислали хулиганскую телеграмму…
      Помпеев молчал. По-моему, ему и вправду было не по себе. (Если бы так! Хоть одному бы — и то легче!) Потом он сделал знак своим:
      — Ну, мы пойдем…
      И вдруг — я ушам не поверил:
      — Желаю вам всяческого благополучия. И главное — здоровья.
      — Если бы это были не вы, — сказал я, — я посчитал бы ваши слова насмешкой. Ведь вы же лишили меня всего, даже медицинской помощи.
      Но на этот раз он не отвел взгляда.
      — И все-таки, — повторил он настойчиво, — желаю вам всяческого благополучия.
      И они ушли.
 
      КНИГИ, КНИГИ
      Трудно продавать вещи. Продаешь, как предаешь. Будто они живые существа. Будто (да так оно и есть!), в сговоре с будущим, навсегда расстаешься с прошлой радостью, прошлой любовью, со всей своей прошлой жизнью — а что мы без нее?
      400