340
      — Это такая тетенька, которая рассказывает детям сказки, когда они остаются одни.
      — Все ясно, — засмеялась Лиля. — Тогда я и есть твой Ленин: ведь это я придумываю тебе сказки, когда мамы нет дома.
      — Да ну тебя! — замахала руками Света. — Еще посадишь.
      Но и это не было завершением. Утром Маша радостно известила всю квартиру:
      — А я видела во сне Ленина. Тут значок, — она показала на лоб, — тут и тут! — и ткнула пальцем в висок и в затылок.
      Правда, иногда детям снятся и другие сны. Шестилетний сын сообщил папе (громко, на улице):
      — А знаешь, мне сегодня приснился сон. Идем мы по Невскому, а навстречу пьяный. Гляжу: ну так и есть — Владимир Ильич Ленин.
      Давайте вернемся в Комарове
      Каждый день мимо нашей дачи в ближайший лесок дефилировал детский сад. Ребята шагали строем (несколько растянутым и неровным) во главе с тощей воспитательницей и пели:
      "Мы шли под грохот канонады,
      Мы смерти смотрели в лицо…"
      Этой песни хватило на все лето. На следующий год звонкие детские голоса выводили уже другое:
      "Если смерти, то мгновенной,
      Если раны, небольшой…"
      Когда дети шалили, воспитательница грозила:
      — Сейчас же перестаньте! Не то возьметесь за руки и будете ходить парами вокруг дерева.
      Я услышал это, и мне сразу пришел на ум давний рассказ Лилиного приятеля, студента хореографического училища Эгона Бишофа, который краешком детства успел зацепить гитлерюгенд.
      341
      — Если учитель в классе говорил что-нибудь смешное — вспоминал Эгон, — он командовал:
      — Три раза короткий смех: ха-ха-ха!
      По-моему, этот троекратный механизированный смех ничуть не лучше, чем ходить парами вокруг дерева. Это две сливы, упавшие с одной ветки.
      Однажды весь детский сад повис на заборе, любуясь на наших зверей. Лиля забрала Бишку и отозвала Гека. Воспитательница — уже другая, молодая и симпатичная — воскли нула:
      — Дети! Тетя один раз сказала: "Гек, пошли, маленький — и он сразу послушался. А я вас зову уже десятый раз. Что же вы, хуже Гека?
      — Хуже! Хуже! — радостно завопили дети, и в чем-то они были правы. Семнадцатилетняя дочка наших друзей на воппрос, понимает ли Гек команды, возмущенно ответила:
      — Гек понимает не команды, а человеческий язык.
      В отличие от Гека, дошколята — Господи, даже дошколята! — пронизаны идеологическим водопадом. Первая песня, которую они слышат и заучивают:
      Я маленькая девочка,
      Играю и пою,
      Я Ленина не видела,
      Но я его люблю.
      Раньше пели: "Я Сталина не видела". Потом, после двадцатого съезда, Сталина заменили Лениным. Не удивлюсь, если его, в свою очередь, заменят Брежневым. Он ведь тоже девушка.
 
      МУЖ АХМАТОВОЙ –
      Как-то к нам на дачу в жаркий солнечный день зашел человек в трусах — по дороге с озера.
      — Здесь раньше Ахматова жила?
      — Да.
      342
      — А муж ее кто?
      — Поэт.
      — А как его фамилия?
      — Гумилев.
      — Он что — и сейчас тут живет?
      — Нет, он тоже умер.
      — Давно?
      — Давно.
      — Когда же?
      — В начале революции.
      — Его что — белые убили?
      — Нет, красные, — ответила Лиля, обозлившись.
      Он посмотрел на нас дикими глазами и мгновенно исчез.
 
      ТАТКА –
      В Доме творчества жил ленинградский писатель Титов милый, но опустившийся человек, алкоголик. Его часто навещала жена — немолодая женщина с грустными черными глазами.
      Сеня Ласкин (до всего-то ему дело!) однажды спросил:
      — У тебя жена еврейка?
      Нет, — с гордостью ответил Титов, — она у меня татка.
      Сене, как всегда, захотелось блеснуть эрудицией.
      — Конечно, еврейка! — воскликнул он. — Таты — иудейская ветвь, азербайджанские евреи.
      — Этого не может быть, — возразил Титов, — ее двоюродный брат писатель Мусаханов.
      — Да знаю я твоего Мусаханова, — сказал Сеня, — он всем говорит, что он еврей.
      Титов даже в лице переменился:
      — Что же мне делать? Вот беда! А у меня сын такой антисемит!
      343
 
      ЧЁРТОВЫ ПРАЗДНИКИ –
      До чего все-таки запугано наше поколение!
      Через стекла веранды мне хорошо видно, как пристроился у окна и осторожно завтракает писатель Жестев. Он маленький, смешной, и носит прозвище «еврей-аграрий», потому что пишет романы из колхозной жизни.
      Этот человек для меня загадка. У него всегда все было благополучно, его толстые скучные книги любил Хрущев.
      Но я не знал еще существа более приниженного. Он боялся всех: начальства, прохожих, даже Лилю и меня.
      И не включает нашего советского радио, чтобы соседи не подумали ненароком, что он слушает западное.
      Лиля хотела подшутить:
      — Что это вы читаете, Марк Ильич, — "Континент"?
      Но я отговорил:
      — И не вздумай. Его тут же кондрашка хватит.
      А вот иллюстрация — о том же.
      Соседка по даче, женщина примерно моих лет, рассказывает:
      — Хотела устроить мужу юбилей — так трудно! Продуктов нет, всюду очереди. А тут еще эти чёртовы майские праздники.
      И мгновенно пугается:
      — Впрочем, что это я! Какие же они чёртовы!
      Я злорадно подхватываю, дразню:
      — А какие же еще? Конечно, чёртовы! Чёртовы майские праздники, всем осточертели.
      У нее даже губы белеют от страха:
      — Нет, зачем же, я майские праздники люблю!
 
      НЕ ЛЫКОМ ШИТЫ-
      Рядом со страхом прекрасно уживается тщеславие. У нас на участке одновременно арендовали комнаты Кутузов, Раевский и Ланской.
      344
      Целый 812-ый год!
      Только у Женьки Кутузова фамилия была настоящая. Раевский и Ланской — скромные писательские псевдонимы.
      Вот так — знай наших!
 
      АНТИСЕБИТ –
      Под сосной, у нашего пандуса — разговор с трехлетним Василием. Он худенький, звонкий, белобрысый. Родители его китаисты.
      Вася, а ты кто?
      — Китаец.
      — Может быть, еврей?
      — Нет, китаец.
      Спрашиваю по-другому:
      — А ты немец или еврей?
      — Немец.
      — Эстонец или еврей?
      — Эстонец.
      Стало совсем интересно. Меняю местами.
      — Ты еврей или индус?
      — Индус.
      — Еврей или итальянец?
      — Итальянец.
      Не хочет быть евреем, хоть тресни. Даже удивительно.
      — Вася, так ты, может быть, антисемит?
      И радостное:
      — Антисебит!
 
      БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК –
      Вечером, когда мы возвращались с озера, нам навстречу из леса вышел грибник — небритый, неопрятный, с двумя полными кошелками… У него было хмурое, неприветливое
      345
      лицо, но увидев Гека, он вдруг поставил кошелки на землю, раскинул руки и сказал — восторженно и изумленно:
      — Какой красивый белый человек!
 
      НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ –
      Это бывает не часто. Но сегодня подступило. Опять я вспоминаю свою выписку из онкологической клиники.
      Я уже сижу во дворе в инвалидной коляске, а из в окон смотрят люди в больничной одежде и кричат:
      — Не возвращайтесь! Не возвращайтесь!
      Наверное, так кричали Орфею, выходящему из ада:
      — Не оглядывайся! Не оглядывайся!
      А он оглянулся.
      А озеро внезапно на меня
      Выходит из сумятицы сосновой.
      Опять купанье красного коня —
      Не озеро, а детство вышло снова.
      Журнальная картинка на стене,
      И мама наклоняется ко мне.
      Не надо детства, юности не надо,
      И памяти, и трупов на снегу…
      Прозрачная озерная прохлада,
      Я возвращаться в это не могу!
      Журчит вода, как в давнем полусне,
      И мама наклоняется ко мне.
      Я памяти своей не понимаю —
      Зачем ей жить и жалить без стыда?
      И я друзей далеких обнимаю,
      Которых не увижу никогда.
      А кто-то уезжает на коне
      И мама наклоняется ко мне.
      346
      ЮРИЙ СЕРГЕЕВИЧ РЫТХЕУ –
      Пожалуй, самая любопытная фигура в ленинградском Союзе писателей — Юрий Сергеевич Рытхеу.
      Это удивительный сплав культуры и дикости, обаяния и отталкиванья, широты и скупости, цинизма и немного притворного, почти детского простодушия.
      Советская власть дала ему все. Если бы не произошла в 17-ом эта заварушка, он жил бы в грязной яранге, бил нерпу, мазал лицо тюленьим жиром и говорил по-русски несколько слов.
      Сейчас он секретарь Ленинградского отделения, член Правления Союза писателей СССР, символ советской национальной политики, один из самых богатых людей нашего города.
      На секретариате даже обсуждался вопрос, что три писателя — Гранин, Шестинский и Рытхеу — заработали за год слишиком много (около миллиона), и что это вроде бы неприлично.
      Зa гнилым штакетником, среди подпирающих небо сосен, скромно расположились четыре дачки — невзрачные и совершенно одинаковые. Тесные одноквартирные домики Литфонд поделил пополам — на две семьи.
      В 75-ом году мы неожиданно узнали, что нашим новым соседом будет Рытхеу.
      Почему такой Крез, такой немыслимый богач удовольствовался столь жалким помещением? Из жадности? Совсем нет.
      По капризу первого секретаря обкома Романова ни один ленинградец не имеет права приобрести дом в Курортном районе, не лишившись городской прописки.
      Рытхеу мог бы скупить весь переулок Осипенко. Однако, "хоть видит око, да зуб неймет". Ничего не поделаешь, закон.
      Новые соседи — всегда тревожно. Но нас успокоили:
      — Да не бойтесь вы! Вам повезло. В ленинградском Союзе Рытхеу — единственный европеец.
      347
      Он действительно проявил необычную для писателя воспитанность. Первые слова были:
      — Можно, я пройду поздороваюсь с Левой?
      А за ним цепочкой потянулась знакомиться семья: жена Галя и дети, все уже взрослые — Сережа, Саша и красотка Оля, которой мы тут же подарили сиамского котенка.
      К приезду Рытхеу я подготовился: поворочал глыбы его книг, поворошил журналы и, надо сказать, неподдельно огорчился. Прежде всего, это было неталантливо. Громада этнографии без всякого художественного отбора навалилась на сюжет, лишая произведение динамики.
      Минут через сорок у меня начинало ломить скулы и просил Лилю: "Долистай и расскажи своими словами".
      Поэтому я был ошеломлен, когда в ответ на расспросы о современном Севере, Юрий Сергеевич обрушил на меня каскад поразительных историй. И каждая из них была новеллой — короткой, с неповторимыми характерами: и количеств таких новелл казалось неисчислимым.
      — Юра, — спросил я (через пару дней мы перешли уже на ты), — почему ты этого не записываешь?
      Он усмехнулся:
      — А зачем?
      — Как зачем? Такие блестящие миниатюры! И абсолютно готовые.
      Он опять усмехнулся:
      — Ну и что! Ведь их не напечатают. Я знаю, какой товар нужен.
      Меня резанула его фраза, но я продолжал:
      — Ты ведь можешь писать вперемежку: неделю роман, неделю рассказы. Не хочешь писать, начитывай на магнитофон.
      — А зачем?
      — Ну напечатают когда-нибудь.
      — Когда? После моей смерти? Мне это безразлично.
      И повторил:
      — Я знаю, какой товар нужен.
      Я не удержался:
      348
      — Мне кажется, что ты человек необыкновенно высоко поднятый советской властью, но ею же и загубленный.
      Он третий раз усмехнулся, явно польщенный.
      Попробую пересказать несколько историй.
      У чукчей обостренное чувство совести. Один из них проштрафился — напился или подрался: других провинностей не бывает.
      Секретарь райкома — русский — долго его распекал:
      — И тебе не стыдно! Все тебя уважали. Что ты скажешь соседям? Как ты будешь глядеть в глаза детям и жене?
      Чукча пошел домой, снял со стены винчестер, перестрелял всю семью и застрелился сам.
      Секретарь райкома потом хватался за голову:
      — Что я ему сказал? Ну что я такого ему сказал?
      Вторая история, к счастью, завершилась благополучно.
      Начинается она, примерно, так же. Пожилой чукча в чем-то провинился. Он был членом партии с большим стажем, и племянник-комсомолец повез его на бюро обкома. Дядя перетрусил и по дороге спрашивал племянника:
      — Что они со мной сделают?
      Тот утешил:
      — Да ничего тебе не будет. Поставят на вид — и все.
      Дядя на беду оказался культурным. Он даже слышал краем уха про гражданскую казнь Чернышевского.
      Он ясно представил себе, как его поставят "на вид", в центре города, почему-то у памятника Ленину, и все будут пpoходить мимо и плевать наказанному в лицо.
      Они остановились в гостинице и племянник на минуту отлучился. Когда он вернулся, дядя уже совал голову в петлю.
      И еще одна история — смешная.
      Знатный оленевод, орденоносец впервые приехал в Магадан. Там его окружила толпа цыганок. Они кричали:
      — Молодой! Красивый! Давай погадаем! Позолоти ручку!
      Чукча, никогда не видевший цыганок, попятился и сказал:
      — Товарищи! О чем гадать? План мы выполнили, в обкоме о нас знают. О чем тут гадать?
      349
      Про свое детство Рытхеу рассказывает скупо, но все же рассказывает.
      До двенадцати лет он не знал русского языка. Дети играли в русских, как наши — в индейцев.
      Первый город, в котором Юра побывал, — Магадан. Главное и ужасное впечатление — нищий, протягивающий руку за милостыней.
      — У нас такого не случалось. Одинокие старики жили по очереди в каждой яранге. Их кормили и никогда не обижали.
      Рытхеу исполнилось уже четырнадцать, когда всех мужчин кроме стариков и больных, внезапно арестовали. Сквозь слезы и проклятия перепуганных женщин их погнали на пароход и отвезли в бухту Лаврентия — строить аэродром.
      Официально они не значились заключенными, но территория была опоясана колючей проволокой и на вышках стояли часовые.
      Юру определили помощником повара. Каша варилась в таком огромном котле, что ее размешивали лопатой.
      Когда люди засыпали, Юра скидывал обувь, влезал босиком в котел и сдирал со стенок самое вкусное — теплую подгоревшую корку.
      Думаю, что первую прививку цинизма советская влсть сделала ему именно здесь, в лагере. Надо было получать комсомольский билет и к мальчику приставили конвоира. Из райкома он тоже шел под дулом, держа аккуратную серую книжечку и разглядывая изображение Ленина.
      Через несколько дней он сбежал. Его не нашли да и не очень-то искали.
      Юра сел на корабль «Чукотка» и поплыл к себе в Уэлен. Команда не догадывалась, что он беглый, и к нему относились хорошо.
      На корабле была еще одна пассажирка, жена секретаря райкома — красивая, совсем юная эскимоска. Всю ночь он нянчил ее ребенка, а матросы по очереди заходили к ней в каюту. И каждый оставлял плату — пачку махорки.
      Утром она честно отдала Юре половину.
      350
      Отца своего Рытхеу не помнит. Мать пьяный отчим убил палкой.
      Мы спросили Галю:
      — Кем же был Юрин отец?
      Она ответила:
      — Кто его знает? У них ведь обычай: гостю всё — и лучший кусок, и собственную жену на ночь.
      И с надеждой:
      — Может быть, он даже был американец.
      Она рассказывает:
      — Когда у них рождается полурусский ребенок, в семье праздник. Даже отчим гордится им больше, чем своими детьми.
      И добавляет:
      — У них это просто. Я сама видела — спускается вертолет, а чукчанки прыгают от радости и кричат: "Геологи приехали! Ебаться будем! Ебаться будем!"
      А теперь скажу о другом.
      На чукотский язык переводили уже Чехова, Тургенева, Толстого. Не могу осознать как, хоть убейте! В северных языках не хватает еще многих слов и понятий.
      Знаете, за что сидел крупнейший специалист по Северу Михаил Григорьевич Воскобойников? За безобидную статью о пионерах.
      На эвенкийском нет слова «галстук». Воскобойников мучился, мучился, не находя эквивалента, и употребил выражение "пионерский ошейник".
      В результате — тюрьма.
      А на чукотском нет "этого сладкого слова свобода". Представьте себе, просто нет. Зато есть слово «йынтыльын» сорвавшийся с цепи. И Юра, смеясь, рассказывал, как уже в наши дни читал в газете про Кубу — "сорвавшийся с цепи народ".
      Мы часто сообщаем о фантастическом интеллектуальном росте малых народов, перемахнувших из первобытно-общинного строя сразу на высоты социалистической культуры.
      351
      Действительно, сделано немало. Но в неуемном порыве хвастовства мы допускаем и фантастические преувеличения.
      Первое поколение интеллигенции, естественно, не может воспринять культуру в полном объеме.
      Ко мне пришел как-то молодой нанайский поэт.
      — Вот вы, русские, — сказал он, слабо разбираясь в существе вопроса, — считаете нас дикарями. А у нас очень справедливые законы.
      — Ну, например? — заинтересовался я.
      — Ну, например, — сказал он, — если кто-нибудь убьет другого сына, он должен ему своего сына отдать.
      Подумал и дополнил:
      — Или деньгами, сколько тот попросит.
      Потом он почитал мне стихи. Они были довольно сложные, с игрой слов, с изысками, и я — помню — сильно удивился.
      Недоумение мое прошло, когда еврейский поэт Мойше Тейф сказал Лиле:
      — У меня восемь строк, а у Юнночки шестнадцать. Вторую половину она досочинила сама. Но зато, как получилось!
      Мне он писал:
      "Если вы захотите переводить мою позму, я даю Вам полную свободу, но ставлю условие: перевод должен бы лучше оригинала".
      Господи, как можно пойти на такое унижение!
      На моем столе лежит потрепанная, зачитанная книга — "Высокие звезды". Автор — Расул Гамзатов. Стихи его великолепны.
      Два талантливых переводчика, Гребнев и Козловский сотворили чудо. Перед нами живой, дышащий поэт — лукавый, трогательный, своеобразный. Пожалуй, слегка чувствуется влияние Маршака, но на фоне кавказского колорита это приобретает особый аромат.
      И какое удивительное единство стиля! Разве можно подумать, что здесь трудились двое? (А вернее — трое!)
      Вот строфа со страницы тридцать четвертой:
      352
      "Махмуда песни будут жить, покуда
      Неравнодушен к женщинам Кавказ.
      Но разве после гибели Махмуда
      Любовных песен не было у нас?"
      А вот — со страницы двести сорок шесть:
      "Певец земли родной,
      Я сплю в могиле тесной!
      Кто рядом спит со мной?
      Мне это неизвестно".
      Какую строфу перевел Гребнев, а какую Козловский? Если не заглянешь в оглавление, узнать нельзя.
      Но случилась беда: триединство распалось. Вероятно, произошла обыкновенная глупая человеческая ссора.
      А Гамзатова, русского Гамзатова больше нет. Его переводят самые известные поэты — Рождественский, Ахмадулина. Они и переводчики отличные. А тут — никак не могут попасть в тон.
      И парадокс: стихотворцы, которых переводят теперь Гребнев и Козловский, вдруг стали писать лучше и все как один похожи на прежнего Гамзатова.
      Кайсына Кулиева, например, просто не отличить.
      Я спросил у прелестного человека Ф. И.:
      — Что это значит?
      Он тонко улыбнулся:
      — Я не буду отвечать на ваш вопрос. Скажу только, что у Гамзатова недавно опубликован цикл сонетов. А я точно знаю, что на аварском языке нет рифмы.
      Я внутренне ахнул: как нет рифмы? Но у него же все стихи рифмованные!
      Может быть, Ф. И. пошутил? Да нет, вряд ли. Разговор шел серьезный.
      Предвидя хор возражений, хочу ответить сразу. Я ни на секунду не собирался бросить тень на знаменитого аварского поэта. Может быть, на родном языке он пишет прекрасно и ему совсем не нужна рифма. Но уверен в одном: он непохож на своего русского однофамильца.
      353
      А сейчас пример иной — к великому сожалению, бесспорный.
      Вот юкагирский поэт Ганя Курилов. Он вытаскивает из кармана подстрочник. Я уже привык к этой теме, в которой меняются лишь названия народов: юкагиры жили плохо, пришел Ленин, юкагиры стали жить хорошо.
      Прошу:
      — Теперь прочтите мне стихотворение по-юкагирски. Ганя смущается:
      — Не помню. У меня плохая память. Еще ничего не подозревая, говорю:
      — Неважно. Прочтите любое. Я просто хочу послушать как звучат стихи на вашем языке.
      Ганя смущается совсем. Он даже пятнами покрывается от смущения.
      — У меня плохая память… Не помню наизусть ничего.
      Я начинаю сердиться:.
      — Но ведь оно же записано! Почему вы не взяли ей собой?
      И быстрый нахальный ответ:
      — А мы маленький народ — у нас нет письменности.
      И тут я начинаю понимать: он вообще не пишет стихи. Он катает подстрочники и приносит их для перевода.
      Я не стал его переводить. И, как выяснилось, свалял дурака.
      Через полгода в «Юности» напечатали большой цикл стихов Курилова в переводе Германа Плисецкого. У Гани уже был красивый псевдоним Улуро Адо (Сын озера). А вскоре поэт и переводчик выпустили стихотворную книжку.
      Сегодня Ганя уважаемый человек, народный поэт. Возможно, он и научился писать какие-нибудь простенькие вещи по-юкагирски: неудобно все-таки. Но думаю, что главное его занятие — подстрочники.
      Существуют две школы поэтического перевода. Oдна — за точность, вторая борется за дух, а не за букву. У каждой из этих школ есть свои короли, свои виртуозы. У первой — Лозинский, у второй — Жуковский и Пастернак.
      354
      Это — в декларациях. Как правило, такие мастера работают на стыке двух школ.
      Но в Советском Союзе есть и третья школа — писать за поэта. Она компрометирует поэзию малых народов — ведь читатель никогда не знает, что принадлежит переводчику, а что автору. И невольно возникает шкодливая мысль из "Клима Самгина":
      "Да был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было"?
      Как же обстоит дело с Рытхеу? Сам ли он пишет? Бесспорно! А сам ли доводит до кондиции? Тут у меня возникают некоторые сомнения.
      Когда Юра в своем творчестве перешел с чукотского на русский, у него были литправщики — Маргарита Довлатова и Смолян. Секрета из этого не делалось.
      Но потом их дороги разошлись и по общепринятой версии Рытхеу ни в ком больше не нуждается.
      Так ли это?
      В августе он привез из города толстую папку с новым рманом.
      — Надо еще хорошенько вычитать.
      — Давайте я, — предложила Лиля, — я умею.
      Он грудью лег на стол, загораживая свое детище.
      — Нет.
      Сказано было так решительно и так испуганно, что Лиля, конечно, не настаивала.
      У Рытхеу железный режим.
      — Вот вы, поэты, говорите: вдохновение, вдохновение… Чепуха все это — работать надо!
      В шесть утра он садится за машинку. Но сперва разминка: пробежка к озеру и обратно. Трудится он не очень долго, несколько часов. Ежедневная норма — шесть страниц.
      Мало? Посчитаем.
      В месяц — 180, в год — 2160.
      Будем щедрыми, скинем половину — на случайности, на праздники, на поездки. (Хотя в праздники и во время поездок он пишет тоже). Но не будем мелочиться, даже округ –
      355
      лим. Тысяча страниц в год — таков его гарантированный минимум.
      И выгоду из этих страниц он выжимает до капли. Сначала разбрасывает отрывки по газетам, тонким журналам и альманахам. Затем печатает вещь целиком в журнале солидном. И под занавес публикует отдельной книгой. А потом почти всегда переиздает.
      Я дотронулся до папки:
      — Где ты собираешься публиковать новый роман?
      — Не знаю. Не решил. Может быть, в «Знамени», может быть, в "Новом мире" — кто больше заплатит.
      Меня опять, в который раз, резануло.
      — Юра, да плевать тебе на деньги. Ты — обеспеченный человек. — (Стараюсь подобрать выражение помягче.) — Неужели ты не можешь позволить себе напечататься в журю наиболее престижном?
      И холодный ответ:
      — Мне это все равно. Я продаю — они покупают. Кто даст за лист не триста, а четыреста, тому и продам.
      Невольно прикидываю про себя. В романе — листов сорок. Значит, шестнадцать тысяч. И ведь речь пока только о журнале.
      Юрий Сергеевич родился в 1930 году. В 57-ом, в лифте Дома книги, изрядно уже накачавшись, он кричал незнакомому человеку — моему приятелю Михаилу Тартаковскому:
      — Пойдем! Выпьем коньячку! Я ставлю. Я первый чукча о котором написали в Большой Советской Энциклопедии!
      Эту его гордость я понимаю и разделяю.
      Тогда же он получил телеграмму от Хемингуэя:
      'Так держать, Рытхеу!"
      Но, поставив творчество на поток, молодой писатель быстро свел на нет свои первые успехи.
      Кстати, о коньяке. Когда-то Юра пил по-страшному. Весь налет культуры ссыпался с него, как штукатурка. Но с помощью Гали он спасся от зеленой гибели.
      В любой компании он демонстративно ставит перед бой фужер и бутылку лимонада.
      356
      Срывается он два раза в году — у себя в Уэллене. Он пьянствует сам, спаивает весь поселок, и Гале не однажды приходилось покупать билет и лететь ему на выручку.
      На Чукотке Рытхеу — Бог. Его сопровождают самые знатные люди — начальник КГБ и секретарь обкома. На военных кораблях капитаны закатывают банкеты в его честь.
      Юрия Сергеевича всегда ждет двухкомнатная квартира окнами на бухту Провидения. Он показывал мне слайды, и я сошел с ума от этой призрачной красоты.
      С Севера приходили от него смешные письма:
      "У нас тут две собаки. Одну зовут Кагор, а другую — Вермут. Они передают привет Геку".
      Встречались и фразы довольно противные, явно рассчитанные на посторонний глаз:
      "Вчера бушевала пурга. Напротив ресторана стоит памятник Ленину, и кто-то надел ему на голову дорогой малахай. Пожалел Ильича — не замерз бы".
      Но Рытхеу ездит не только на Север. Эфиопия, Уганда, Танзания — куда его не заносило? А вот и Вьетнам…
      — Во Вьетнаме меня любят.
      Юра говорит, что он представитель ЮНЕСКО и что о каждой стране он должен написать отчет всего на полторы странички.
      Он снимает номера в фешенебельных отелях, живет за границей дольше, чем в Советском Союзе, привозит чемоданы барахла.
      Откуда у него столько валюты? Кто он — шпион? Святой? Или выполняет другие деликатные поручения?
      Вот он сидит напротив меня на диване, в красивой сильной позе, непринужденно подогнув ногу, Рытхеу Юрий Сергеевич — человек, придумавший себе имя и отчество, мой собеседник, только что написавший на подаренной книге:
      "Лиле с Левой — сердечно, по-соседски, на всю жизнь".
      Его узкие глаза под импортными очками дружелюбно поблескивают, и я покупаюсь на это дружелюбие.
      — Юра, — говорю я, — я не люблю мешать товарищеские отношения с деловыми. Но тут все очень серьезно. Вспомни
      357
      на минуту, что ты секретарь Союза писателей и представь что я у тебя на приеме. Решается вопрос о квартирах. Я всю жизнь — 54 года — теснюсь в коммуналке и мне страшно, что нас опять облапошат. Не можешь ли ты поставить вопрос на Секретариате?
      С отвращением слышу в своих словах просительные нотки, стараюсь разбавить их шутливой интонацией.
      Но Рытхеу, будто подыгрывая, и вправду превращаем в секретаря, причем далеко не в лучшего.
      За стеклами уже не глаза, а льдинки.
      — Не люблю я мешаться в эти дрязги, — бормочет он — ну, попытаюсь.
      Весь день я лежу, как оплеванный. Потом думаю:
      "Черт с ним, все-таки квартира…"
      Осень. Мы переезжаем в город. Наступает день секретариата.
      Четыре часа, шесть, восемь — телефон молчит. В десять переволновавшись до предела, звоню сам.
      — Здравствуй, Юра.
      — Здравствуй.
      — Ну как там?
      — Что?
      Издевается или не понимает? Ведь мы дня два тому назад напоминали Гале. Она справилась и ответила: "Юра помнит".
      Уже почти догадываясь, продолжаю мучительный диалог.
      — Как с нашей квартирой?
      — Об этом вопрос не ставился.
      Не ставился? Но ведь он сам обещал его поставить. Говорю упавшим голосом:
      — Ну извини, что побеспокоил.
      И равнодушное:
      — Ничего. Пожалуйста.
      Дистанция! Как я мог позабыть о дистанции? Так мне надо!
      А к портрету добавляется еще один штрих. Рытхеу добродушен, обаятелен, улыбчив. Из спортивного интереса (если
      358
      не надо мстить) никому не причинит зла. Но понятие "помочь другому" в нем попросту атрофировано.
      Новое лето. Рытхеу заходит к нам каждый день, как ни в чем не бывало. Поставил на место — и ладно. А я (по-моему, разумеется) продумал табель о рангах — и тоже ладно.
      К тому же, интересно с Юрой необыкновенно. Фантазия его неистощима и отличить правду от вымысла не так уж легко.
      — На Севере один журналист подписывается псевдонимом Корней Чукотский.
      — Юра, да ты выдумал!
      Смеется.
      — Недавно на Ленфильме обсуждался мой сценарий. Все, как один, приняли его в штыки. А я вышел и сказал:
      "Культурные люди, а истории не знаете. Когда в римском сенате принималось единодушное решение, оно вызывало сомнение и считалось ошибочным".
      Я в телячьем восторге от мудрости римского сената и лишь на следующий день соображаю, что Юра все выдумал, начиная с Ленфильма. Там его сценарии проходят беспрепятственно.
      Бывают баечки и погрубее. Юра без чьей-либо помощи переместил на своей веранде всю мебель — громоздкую и тяжеленную.
      Я похвалил:
      — Ну, Юра, ты проявил настоящую мужскую доблесть.
      — Настоящая мужская доблесть не в этом.
      — А в чем?
      — Мне недавно задала подобный вопрос одна дама, и я тут же на деле показал ей, в чем такая доблесть заключается.
      Все это говорится при Гале, которая бледнеет от ревности, но не смеет и пикнуть. А через неделю опять:
      — Танцевал с женой президента Маркоса. Тридцать шесть лет бабе, а тело такое крепкое — просто на удивление.
      359
      Все это с намеком, что не только танцевал и, конечно, опять при Гале.
      Галя бледнеет, но тщеславие сильнее ревности, и фотография президентши, большая и красивая (по-моему, массовый выпуск), висит на самом видном месте.
      У Юрия Сергеевича любовь к солененькому органически входит в присущий ему цинизм. А цинизм этот не поддается описанию.