Но и этот удар был неплох. Итальянец рухнул, потеряв сознание. Из носа и изо рта полилась кровь. Девушка с воплем кинулась к нему.
      Леня, еще более растерявшись, оглянулся и, увидев вблизи лужу, зачерпнул полную шапку и стал лить воду парню на лицо, пытаясь привести его в чувство.
      Тот охнул, зашевелился и открыл глаза.
      — Поймите, — бормотал Леня, обращаясь к девушке, — я еврей… Я, как и вы, иду из Освенцима… Неужели вы не понимаете?..
      Тогда девушка выпрямилась, выбросила руку и крикнула:
      — Хайль Гитлер!
      И Леня убежал. Он бежал и плакал — от ужаса, от безнадежности, от этого тысячелетнего кошмара.
      А я, услышав его рассказ, еще раз подумал, что я еврей "не по крови, текущей в жилах, а по крови, текущей из жил".
 
      МОЯ ПЛАТФОРМА-
      Это произошло на гастролях БДТ в Венгрии.
      К народной артистке республики Эмме Анатольевне Поповой во время обеда, шатаясь, приблизился изрядно уже накачавшийся молодой артист Максимов.
      — Эммочка, — спросил он (громко, на весь зал), — а как вы относитесь к евреям?
      264
      — Ну как же я могу к ним относиться? — пыталась отшутиться та. — Все мои мужья были евреями.
      — Нет, позвольте, — не отставал Максимов, — неужели они действительно могут вам нравиться?
      Эмма Анатольевна ударилась в слезы:
      — Уберите от меня этого хулигана!
      На следующий день состоялось собрание. Товстоногов сказал:
      — Вчера товарищ Максимов был нетрезв и вел себя недостойно. Я надеюсь, что он извинится перед нами.
      Максимов ответил:
      — Георгий Александрович прав, вчера я был пьян. Но я не собираюсь отказываться от своих слов: это моя платформа.
      Его наказали — отправили в Советский Союз. Но из театра не уволили.
      После возвращения некоторые артисты (очень немногие) при встрече отворачивались и не подавали ему руки. Потом стали — даже евреи. (Боюсь, что раньше других.)
 
      У КОЛОДЦА –
      В то лето мы жили в Зеленогорске. Пришла к колодцу соседка, гремела ведром, рассказывала:
      — Мои-то дачники вчера вечеринку устроили. Проигрыватель включили, а там все не по-русски: гам-гам-гам!
      Я в окно заглянула: батюшки — одни евреи! Я думала, они не пьють…
      Пьють, проклятые…
 
      ВАША КАРТА. БИТАЯ –
      Однажды Лиля проходила мимо кухни и услышала, как Сергей объясняет соседям:
      — Жиды все трусы, потому что они евреи. Она открыла дверь:
      265
      — Кто тут сказал про евреев?
      Сергей перепугался и залебезил:
      — Ой, Лилюсенька, давайте жить мирно. Я евреев люблю.
      — Можете их не любить, — сказала Лиля, — но чтоб больше я этого слова не слышала!
      И хлопнула дверью. На кухне погомонили и затихли.
      Но не везде и не всегда кончается так благополучно. Застенчивого в квартирных баталиях художника Мишу Беломлинского соседка буквально затравила. Каждый день разносится ее пронзительный голос:
      — Если вы еврей, то молчите. И не нагличайте над русскими. Ваша карта битая. Не понимаете?
      Миша: Не понимаю.
      Соседка: Ну и не понимайте дальше.
      Миша прячется к себе, но работать не может, руки дрожат. А в коридоре продолжается вопёж.
 
      РАЗГЛЯДЕЛ –
      У нас в комнате белили потолок. Я спросил у маляра:
      — А не посыпется?
      — Что вы, — ответил маляр с обидой, — вот были бы вы евреи, тогда бы посыпалось.
      Через три дня посыпалось. Разглядел все-таки!
 
      АУТИЗМ –
      У двенадцатилетнего ребенка аутизм. Его ведут показывать в институт Бехтерева.
      Профессор Рем Андреевич Андреев, — молодой, красивый — говорит убитым горем родителям:
      — Это типичный случай еврейского идиотизма. Вырождение нации. Чем же тут можно помочь, если ребенок еврей?
      266
 
      ЯСНЕЕ ЯСНОГО –
      Спрашиваю у Глеба Семенова, соседа по дачному участку:
      — Кто это к вам приходил сегодня, Глебушка?
      — Миша Гурвич.
      — Миша? Я знал его только мальчиком. Говорят, он хорошо пишет.
      — Вы знаете, в последние годы — да. Он принес мне прелестную книжечку, вышедшую в издательстве «Малыш». Вот она.
      Читаю:
      Михаил Яснов.
      Пауза.
      Глеб (чуть насмешливо):
      — Вам что-нибудь неясно?
      Я (со вздохом):
      — Ясно. Яснее ясного.
      И после новой паузы:
      — А «Малыш» — московское издательство?
      — Разумеется. В Ленинграде Мишу не печатают даже под псевдонимом.
      — Почему?
      — Дошел слух, что он помогал укладываться Эткинду.
 
      БЕЗ ОЧЕРЕДИ –
      Вернулся Вадим — весь белый. Оказывается, у поворота на нашу тихую улочку, через всё шоссе, мелом на асфальте огромными буквами:
      ЖИДЫ!
      Да что там мелом!
      На многих московских домах (в частности, в Черемушках, где живет Оля Рытхеу) жирной зеленой краской намалевано:
      "Бей жидов — спасай Россию!"
      267
      И это не в старые добрые времена Союза Русского Народа, а всего за год до Олимпиады.
      Особенно плохо автомобилистам. Реня чуть не плакал: "Да что я, единственный еврей в Ленинграде?" Ему действительно не везло: то ветровое стекло вынут, то фары разобьют, то ругательство напишут.
      Один раз, когда на самом видном месте нацарапали: "Жид, убирайся в свой Израиль!", Реня решил отвести душу. Он дождался часа пик и, не торопясь, поехал через весь город на станцию обслуживанья.
      Его останавливали раз десять, но он невозмутимо отвечал:
      — А что я могу сделать? Не я же написал! Сейчас эту мерзость ликвидируют — за тем и еду.
      На станции предупрежденные телефонными звонками работяги кинулись к нему и обслужили вне очереди. Но деньги за покраску все же взяли,
 
      Я ЖИДОВКА-
      Помню, в ташкентской больнице во время войны лежала молодая польская еврейка. О себе она говорила с достоинством: "Я жидовка". С таким достоинством, что над ней никто не смеялся.
      Когда мы пытались объяснить ей, что в нашей стране это грубое оскорбление, у нас ничего не вышло.
      "Неправда. Это очень красивое слово".
      Она выговаривала его мягко, по-особенному, и звучало оно действительно красиво.
 
      Я ТОЖЕ ЖИДОВКА –
      Наша прелестная знакомая — датская художница Дея Триер Мерк, стажировавшаяся в Академии художеств, а до этого прожившая полгода в Польше, подбегала к понравившимся ей студенткам и радостно спрашивала:
      268
      — Ты жидовка? Я тоже жидовка.
      Мы с Лилей, узнав об этом, повалились от хохота:
      — Дэечка, так нельзя!
      Она долго не понимала почему, а когда поняла, ужаснулась и кинулась ко всем извиняться.
 
      СВОЯ КОНТОРА –
      В Советском Союзе стоматологам разрешено иметь частные кабинеты. Но налог такой, что, как говорится, грабеж среди бела дня. Аренда помещения, инструменты, материалы стоят безумно дорого. Работа налево — тюрьма. Золото — тем более. И хотя государству частная практика выгодна, оно не спускает со своих кормильцев кошачьих глаз.
      Натан Букринский рассказывает:
      — Открыл я кабинет в Луге. Месяца не прошло, является жирная баба, продавщица из соседнего магазина, высыпает на стол золотые монеты.
      — Сделайте, пожалуйста.
      — С золотом не работаю.
      — Да никто не узнает.
      — Нет. Забирайте свои монеты и уходите.
      Несколько дней она ко мне таскалась. Потом пропала. И вдруг знакомый говорит:
      Стоит за прилавком, рот в золоте, хвастается, что это ты сделал.
      Бегу в магазин.
      — Зубы — я вам вставлял?
      — Нет.
      — А кто?
      — Не ваше дело?
      — Что же вы на меня клевещете?
      — Подумаешь, клевещете! И пошутить нельзя.
      Разговор громкий. Покупатели слушают с интересом. Поворачиваюсь.
      269
      — Сейчас пойду в прокуратуру и подам заявление, что вы меня оклеветали.
      — Иди-иди, жид пархатый!
      За углом вижу — догоняет.
      — Ведь не пойдешь.
      — Почему не пойду? Пойду. Года два получишь. Вот и прокуратура. Берусь за ручку двери. Умоляющий голос (уже на вы):
      — Пожалейте. У меня дочка маленькая.
      — Тогда иди сама (уже на ты).
      — Да я боюсь.
      — Правильно боишься. Тут, кстати, выяснят, откуда у тебя золотые монеты и кто вставил. Пожалуй, двумя годами не отделаешься.
      — Натан Григорьевич, пощадите! Смотрите-ка, имя-отчество вспомнила.
      — Ладно, — говорю, — мне не тебя, мне врача подводить не хочется.
      И в магазине — по моему требованию — комедия:
      — Товарищи покупатели! Оболгала я его. Не он зубы вставлял.
      В помещении хохот. Противно. Ухожу. Свидетелей более, чем достаточно.
      Как-то под конец рабочего дня вваливается красавец-цыган. Под черными усами белая кипень улыбки.
      — Дорогой, сделай мне золотые зубы. Я обалдеваю.
      — Да вы что! Они же у вас один к одному.
      — Обычай у нас такой. Уважать больше будут.
      — Нет-нет, уходите. С золотом не работаю.
      — Отплачу по-царски, на всю жизнь запомнишь.
      Это я и без него понимаю.
      — Сейчас же уходите!
      Он лезет за пазуху и достает огромный золотой крест. В церкви украл или просто на время дали?
      — Вот. Зубы сделаешь, остальное тебе.
      270
      Зубы — грамм тридцать пять, в кресте — грамм триста не меньше. Даже обидно, каким дураком меня считают.
      — Убирайтесь немедленно! — говорю я.
      — Не хочешь — как хочешь.
      И он прячет крест обратно за пазуху. Город маленький. Знакомлюсь случайно (или не совсем случайно) с начальником ОБХСС. Едем на рыбалку. Уха, водочка. Полуобняв меня за плечо, он грозит пальцем:
      — А ты хитрый еврей — я тебя сколько раз подлавливал…
      Отстраняюсь с почти непритворной обидой:
      — За что же вы хотели меня погубить?
      Добродушно смеется. Симпатяга. Рубаха-парень.
      — У тебя своя контора, у меня своя. Преступлений давно нет. Скажут, что плохо работаю.
 
      ПАМЯТНИК –
      Недавно Евтушенко опубликовал в «Литературке» статью. Автор сокрушается, почему в Москве еще не поставили памятник поэту Ярославу Смелякову.
      А года за три до этого видел я Смелякова на экране телевизра. Он сел к столу, сердито посмотрел в нашу сторону и начал:
      — В силу своего таланта, смею думать немалого…
      После этой фразы слушать его всерьез мы уже не могли. Незадолго до смерти Смеляков в узком кругу прочитал стихотворение о том, как бедная русская женщина ходит стирать белье к богатой еврейке. Заканчивается оно четверостишьем:
      "И не знает эта дура,
      Моя грязное белье,
      Что в России диктатура
      Не евреев, а ее".
      271
      А правда, и чего это до сих пор не поставлен ему в Москве памятник?
 
      ЭКСПЕРИМЕНТ –
      Врач-психиатр говорит приятелю:
      — Хочешь, я покажу тебе, как живуч антисемитизм?
      Они входят в палату, где на постели сидит человек — ко всему безучастный, уставившийся в одну точку.
      — Здравствуйте, — говорит врач.
      Больной не отвечает.
      — Как вас зовут? — спрашивает врач.
      Больной молчит.
      — В каком году вы родились?
      Молчание.
      — Где вы сейчас находитесь?
      Никакой реакции.
      — Кто я?
      И мгновенный ответ:
      — Жид.
 
      ВАШ СЫН ПРИНЯТ –
      Набирают детей в школу с математическим уклоном. (Математической она становится с девятого класса.)
      Директор:
      — Какой национальности ваш сын?
      Отец:
      — Как это какой? Я еврей, мать русская. В метрике национальность не указьшается. Исполнится шестнадцать — выберет.
      Директор:
      — Ну а все-таки?
      Отец:
      272
      — Да что «все-таки»? Я же объяснил! (раздраженно): Ну пусть будет русский, какая разница!
      Директор (с облегчением):
      — Ваш сын принят.
 
      НЕ ПОВЕЗЛО –
      А вот отдел кадров научно-исследовательского института. Требуются специалисты. На столе обреченно лежит заявление. Идет беседа — интеллигентная, чуть ироничная:
      — С папой у вас всё в порядке — русский, член партии, преподавал марксизм… А вот с мамой не повезло — еврейка.
      Объяснили добродушно и на работу, разумеется, не взяли.
 
      ВИЗА-
      Лиля ехала в такси по Москве. На коленях у нее была сумка, битком набитая материалами для "Евреев в СССР".
      Шофер — огромный мужчина в страшном, негнущемся от времени и грязи пальто довоенного покроя, с волосатыми ушами, с широким корявым лицом (не лицо, а будка) — безшибочным профессиональным чутьем распознал иногороднюю.
      Когда они свернули с Охотного ряда на Калининский проспект, он вдруг сказал:
      — А вот приемная Верховного совета. Здесь евреи забастовку устраивали.
      — Как это забастовку?
      — А так — пришли в приемную, и всё. А тут, напротив, — он кивнул на Ленинскую библиотеку, — тоже двое сидели. У меня мимо несколько рейсов было, я их сам видел.
      — Откуда же вы знали, что они бастуют? Сидели и сидели.
      Шофер удивился:
      273
      — Как откуда? Да об этом вся Москва говорит!
      — А я из Ленинграда, — сказала Лиля.
      — Что же вы, Би-Би-Си не слушаете?
      — Мы не можем, — соврала Лиля, — у нас забивают.
      — А я люблю, — сказал шофер. — Вернешься со смены, включишь приемник, и все тебе новости — и про Вьетнам, и про Никсона. А про евреев целых три дня передавали.
      Лиле стало смешно — особенно, когда она подумала о содержимом своей сумки. Но разговор мог оказаться провокационным (половина шоферов — стукачи) и она продолжала валять дурака.
      — Зачем же они бастовали?
      — Как зачем? Визу требовали.
      — Какую визу?
      — Ну, визу, — шоферу явно нравилось иностранное словечко, и он выговаривал его протяжно, отделяя слога, с удовольствием и уважением. — Они хотят уехать, а их не отпускают.
      — Зачем же им уезжать? — придуривала Лиля.
      Шофер совсем рассердился. Он даже руль выпустил от негодования.
      — Ну как вы не понимаете? Они же евреи. Это мы с вами просто так работаем. А они ученые, в НИИ. Вот их и не выпускают, не дают визу.
      В его словах не было и тени антисемитизма.
      — Да вы что, — спросил он, — и про Сахарова не слышали? И тут Лиля не выдержала. Ей надоело быть провинциалкой и круглой идиоткой.
      — Про Сахарова немного слышала, — сказала она.
      — Ну вот видите, — обрадовался шофер. — Жене Сахарова дали визу, а ему нет. И евреев некоторых отпускают. Я их каждый день на аэродром вожу. А других — умных — тех, конечно, подержат.
      И снова щегольнул словом:
      — Но это не насовсем. Года через три им тоже дадут визу. Выходя из машины, Лиля щедро выложила лишний полтинник.
      274
 
      ГДЕ ГАРАНТИЯ? –
      Неугомонная Мариэтта Шагинян, писавшая книгу о семье Ульяновых, откопала в ленинградском Центральном архиве любопытный документ — ходатайство какого-то губернатора о принятии в петербургский университет братьев Бланк "из крещенных евреев".
      Когда она сообщила об этом Суслову, тот тяжело опустился на стул и воскликнул: "Этого нам еще не хватало!"
      Злые языки утверждают, что знаменитый ленинский жест закладыванье больших пальцев под мышки, за проймы жилета — безусловный национальный признак: так делают евреи, танцуя "фрейлахс".
      Страну облетел издевательский стишок:
      "Где гарантия, что жид
      В мавзолее не лежит?
      Евреи, евреи —
      Везде одни евреи!"
 
      ХАЛА-
      Хала, хрустящая, румяная хала — как я любил ее в детстве! Не повезло бедной. Не понравилось еврейское, имя. Да, она продается по-прежнему, но теперь она уже не хала, а плетенка.
      Кушайте на здоровье!
      Не так ли с актерами, музыкантами, деятелями культуры? Сколько имен продаются в другой упаковке!
      Владимиру Ароновичу Фрумкину, ведущему по телевизору серию молодежных передач, предложили называться Владимиром Александровичем.
      Это была последняя капля.
      — Не могу больше — душно! — сказал Володя, бледный от ненависти.
      Через некоторое время ему удалось эмигрировать.
      А переменил бы имя, как хала, — глядишь — может быть, еще пару лет и поработал бы.
      275
 
      ТОЛЬКО БЫ НЕ ЕВРЕИ! –
      Когда мы узнаём об угоне советского авиалайнера, или о поимке шпиона, или о каком-либо другом преступлении, у нас в голове одна мысль: "Господи, только бы не евреи!"
      А почему, собственно?
      Я помню гневную реплику Жаботинского:
      "Мы такой же народ, как другие. Позвольте нам иметь своих негодяев!"
      А еще чаще я вспоминаю недоуменный вопрос:
      "Что же это такое? Если Абрам украл, значит, все евреи воры?"
 
      ДИАЛОГ –
      — Дедушка, а правда, что Христос был еврей?
      Дед (сокрушенно):
      — Правда, внучек. Тогда все были евреями. Время было такое.
 
      БЕЛЫЕ, КАК МЫ –
      Вот что случилось у наших московских приятелей. Дед-профессор сказал своей жене несколько слов по-еврейски.
      Семилетний Борька встрепенулся:
      — Ты с бабушкой на каком языке разговаривал?
      — На еврейском.
      — А ты разве видел евреев?
      — Видел.
      — А они черные, как негры, или белые, как мы?
      Дед растерялся и ответил:
      — Знаешь что, придет вечером твой умный папа — у него и спросишь.
      Весь день ребенка отвлекали. Сводили в кино, почитали
      276
      любимую книжку. Но не успел Яша, вернувшись с работы, снять пальто, как Борька, уже лежавший в кровати, задал ему свой вопрос:
      — Евреев видал?
      — Ну, видал, — удивился Яша.
      — А они черные, как негры, или белые, как мы?
      — Белые, как мы.
      — А где же ты их видал? В Москве?
      — И в Москве.
      — Тогда, может быть, на нашей улице?
      — И на нашей улице.
      Круг неумолимо сужался. Борька почувствовал неладное, но продолжал:
      — Тогда, может быть, и в нашем доме?
      — И в нашем доме, — сказал Яша. И неумолимо добавил: И в нашей квартире тоже.
      Наступило молчание. В квартире жили всего две семьи.
      — Смирновы? — с надеждой спросил Борька.
      — Нет, — ответил Яша, — Смирновы русские.
      Тогда Борька, совсем испугавшись, начал с сестренки: Может быть, Света?
      — И Света, — сказал Яша, — и я, и мама, и ты.
      Реакция была неожиданной. Решив, что все это дурацкая шутка, Борька принялся хохотать.
      Яша рассердился, да и урок надо было довести до конца. Читать умеешь? — спросил он сына. Умею. Яша достал паспорт.
      Смотри. Видишь, что написано? Ев-рей. Реакция опять была неожиданной. Борька встал на колени, уткнулся головой в подушку и застыл в этой позе. Яша, уговаривал, проводил рукой у него под животом, распрямрял ноги, но Борька тут же возвращался все к той же позиции.
      Прошло полгода. История немного подзабылась. Семья сидела за столом. Яша — веселый и оживленный — сообщил:
      277
      — Вот. Наконец-то поменял паспорт. Теперь он у меня чистенький: ни прописок, ни развода — ничего.
      Борька вскочил:
      — Дай сюда!
      Выхватил паспорт, прочел на том же проклятом мести «ев-рей» и сник. И вдруг закричал:
      — Но у меня ведь нет паспорта: откуда же вы знаете, что я еврей?!!
      Тяжело переживал свое неожиданное еврейство и пятилетний Дима. Узнав печальную новость, он решил поделиться с домработницей: "Бабонька, а ты знаешь — я еврей".
      Баба Рая, ставшая за тридцать лет членом семьи, вырастившая еще Димину мать, замахнулась на него тряпкой.
      — Что глупости-то молоть! Еврей, не еврей. Иди с кухни и не мешай.
      Квартира была коммунальной и Дима, не встретив сочувствия и понимания, пошел к соседской домработнице.
      — Дуня, ты знаешь, — пожаловался он, — а я, оказывается, еврей.
      Та обняла его и вздохнула:
      — Ну что ж, лапонька, ты ведь не виноват.
      И третья история.
      В знакомой семье возник разговор об обмене. Шестилетний сын сказал:
      — Только не на улицу Маяковского.
      — Почему?
      — Там живут одни евреи.
      — Здрасьте, — сказала мать, — а ты кто?
      — Я русский.
      — Какой же русский, когда твои родители евреи?
      — Ну и пусть, а я все равно русский.
      Наши маленькие дети не хотят быть париями. Они отбиваются руками и ногами. Слово «жид», услышанное во дворе, гораздо убедительнее для них, чем наши беспомощные рассказы о величии еврейского народа.
      И у нас остается одна отчаянная и шаткая надежда:
      Вырастут — поймут.
      278
 
      Я НАПИШУ ЭТУ КНИГУ –
      И снова смотрю я по телевизору старый кинофильм — на этот раз «Цирк». Смотрю специально, чтобы увидеть один кадр, чтобы еще раз причинить себе нестерпимую боль и увериться, что я имею моральное право писать эту книгу, что гнев мой — праведный, что я не злопыхатель, что каждое слово — от любви, от великой жалости и опять от любви.
      Сейчас он будет — этот кадр. Ласковый горбоносый грузин передает черного малыша соседу — Михоэлсу. Тот склоняется над ребенком и поет свой куплет колыбельной на своем родном языке — на идиш. Я вижу его добрые, прекрасные, чуть усталые глаза и еще раз отчетливо до ужаса представляю себе, как он лежит в минских развалинах искалеченный ножами, мертвый, в одном ботинке, с выколотыми глазами.
      Нет, я напишу эту книгу.
      279

По ту сторону