Ноги, особенно коленки, были самой трусливой частью его тела - это он давно подозревал.
      - Эй, кто там?!
      Три мешка с пшеницей, два с кукурузными зернами, семь каракулевых шкурок, бочонок с брынзой и восемьдесят рублей, припрятанных под стелькой старого ботинка, - все его добро было на месте. Тинкуцы с сыновьями тоже не было, и Онаке стал подумывать: а не оставил ли он сам двери открытыми, когда уходил из дому? Ведь бывает же так, вдруг вышибет память - и хоть ты что!
      На этот раз аккуратно прикрыв двери, чтобы не застудить дом, взял железную лопату и принялся прорывать в сугробах дорожки. Чистить снег - эту работу он любил еще с детства. Когда он подрастал, в доме были старшие, чистили снег сами, а Онаке целые дни ходил за ними, выклянчивал лопату. И всю жизнь, когда зимой начинала кружить метель, он думал про себя: где бы лопату достать? Теперь лопата у него была, и он радовался, что кругом такая ночь и работы много, так все хорошо идет. Первую дорожку он прорыл к колодцу, вода - это основа всего. Вторая дорожка пошла к маленькой копне сена, рядом с которой чернели подсолнечные стебли для топки, - ни скотину, ни свою печь забывать не следует. Еще одну тропку прорыл к загону для овечек, они хорошие животные. Потом надо было освободить курочек, и, наконец, последнюю дорожку к нужнику - эта последняя не очень удалась, ну, да ничего, сойдет.
      Музыканты наконец утихли, в доме Мирчи гулянка подходила к концу, и Чутура наконец начала просыпаться. Делу время - потехе час. Что-то недоброе почудилось Онакию в настроении чутурян, и, едва дождавшись утра, он схватил ведра и засеменил к колодцу. Когда его интересовало, что думают односельчане, он, вставши чуть свет, хватал ведра и бежал к колодцу. Там последние новости, там высшая политика, ум и совесть села.
      - Господи, бедные американцы, что же с ними будет-то!
      - А что случилось?
      - Как, неужели вы не слышали? Вчера дважды, а некоторые говорят трижды передавали по радио. С моря целая буря, говорят, какой-то тайфун с женским именем прошелся по западному побережью - срывало крыши домов и закидывало черт-те куда!
      Судьба американского побережья как-то меньше волновала в тот день Карабуша, и, оставив дома полные ведра, он потопал в западную часть Чутуры. Как там ни крути, а у тех родников на западе села собирались наиболее старомодные и, по его представлению, наиболее достойные чутуряне.
      - Ну, слава богу, - услышал он у родников. - Теперь жить можно.
      - Вы это о чем?
      - А говорят, опять увеличат приусадебные участки. А то и правда - ну повернуться негде стало...
      Посидев дома в долгом раздумье, Онакий поплелся в восточную часть Чутуры. Соседи, думал он, попросту завидуют и потому делают вид, что ни о каких событиях понятия не имеют. Те, что на западе, еще сто лет будут зализывать старые раны, а тут, на востоке, хоть и победнее, но зато без форсу, без фанаберии. Что на уме, то и на языке.
      - Дед, ты куда в такую рань?
      - Да вот, по делам...
      - А что, ты там поближе к центру живешь - не слышал, в самом ли деле уже завезли?!
      - Куда, что?
      - Да в кооператив, говорят, поздно вечером завезли.
      - Что именно?
      - Водку, чего же еще! Эти Морару смурные, они ни в чем меры не знают. А как гулять засели - подмели все вчистую!
      "А может, и в самом деле никаких таких событий прошлой ночью не было в деревне? - подумал он. - Ну у бригадира Морару родился сын, ну справляли крестины..."
      Вернулся Онаке домой расстроенный, лег, и как-то все ему вдруг опостылело. Раствориться, исчезнуть, не существовать - вот единственное, чего ему еще хотелось.
      Черные бабочки
      С того самого дня Онакию Карабушу стало казаться, что односельчане его как-то стараются обойти, а встретив, как будто не узнавали, и только сильно наморщив лбы и долго почесывая затылки, они наконец начинали его припоминать. Они по-прежнему были с ним дружелюбны, охотно здоровались первыми и дорогу уступали, но, поздоровавшись, уступив уже дорогу, они стояли и как бы думали про себя - слушай, что это за старик и как бишь там его...
      "А и поскребите затылки, - думал про себя Карабуш. - И для пальцев и для головы хорошо".
      Чутура, конечно, придуривалась. Чутурян можно было упрекнуть в чем угодно: и в бедности, и в глупости, и в трусости, но в том, что они похожи друг на друга, в этом их еще никто не упрекал. Почему-то это было первой заповедью чутурянок - чтобы ее малыш, родившись, совершенно не был похож на других ребятишек, и это им удавалось на славу. Такое человеческое разнообразие вряд ли где еще можно найти - тут и белесые с голубыми глазами, и чернявые, и настоящие цыганята; тут и высокие, тут и низкорослые, и худощавые, и полные собой, и с овальными, и с продолговатыми лицами, но опять-таки каждый был по-своему прыток, у каждого было что показывать и что держать при себе.
      Карабуш выделялся среди односельчан своей знаменитой на всю степь походкой. Его всегда узнавали за много верст, и этим он гордился. Шел он медленно, гордо, с некоторой ленцой. У чутурян, как правило, дело не доходило до такой роскоши, чтобы у каждого была еще и своя походка. Люди гоняли сообразно своим заботам - сегодня он бегает взмыленный, завтра идет так себе, вполсилы, послезавтра еле перебирает ногами, и вот он снова весь в бегах. Онакию такой порядок вещей как-то не понравился. Он не любил, когда его торопили, не любил, когда его держали за рукав. Лет в шестнадцать он выбрал себе определенный ритм ходьбы, который, казалось, больше всего ему подобает, и это стало его походкой.
      Была она у него забавная, и, когда он шел по улице, трудно было сказать - идет ли этот человек с делом каким или просто вышел подышать свежим воздухом и посмотреть, что в мире творится. Односельчан это очень потешало, а может, они завидовали ему и потому много лет подтрунивали над походкой. Карабуш, хитрец каких мало, вместо того чтобы обидеться, смеялся вместе с ними. Потом настал черед прозвищам, без них в Чутуре не прожить. У Карабуша было много прозвищ, и все они так или иначе были связаны с его походкой, но и прозвища успеха не имели. Только много лет спустя нашелся тот мудрый остряк, который, проследив за Карабушем и изучив его походку до тонкостей, однажды, когда было много зевак вокруг, спросил:
      - А что, Онаке, дорого обходятся тебе музыканты, которые плетутся за тобой следом и дуют марш за маршем?
      Все вокруг загоготали - меткое слово всегда в цене. Походка Карабуша действительно напоминала торжественное шествие свадебного гостя, когда ему играют музыканты марш. Онаке тоже заулыбался - докопались-таки, гады! Запустив под шляпу два пальца, нащупав то роковое место, которое вдруг зачесалось, он печально вздохнул:
      - Что тебе, братец, сказать... Денег на них уходит чертова прорва. Не знаю, может, если походить, порасспросить, нашлись бы и другие, чтобы подешевле, да только привязался я к этим трубачам и без них прямо шагу ступить не могу.
      На что мудрый и острый на язык чутурянин заметил:
      - Смотри, как бы они тебя не надули. А то эти цыгане народ честный до поры до времени. Потом - чуть не так сказал, не так посмотрел, вмиг бросят, и уйдут, и оставят тебя одного на старости лет.
      Карабуш устало поднял выцветшие брови:
      - С чего это им меня бросать, когда живется им у меня как у Христа за пазухой?
      - А ты не обольщайся. Хорошему конца и края нет, а переманивать - на это появились такие мастера...
      Некоторая удача да твердость характера помогли, и, удивительное дело, до глубокой старости проходил он своей знаменитой походкой, словно за ним и вправду шли лучшие в степи музыканты. Сколько хлопот, сколько скандалов, сколько неприятностей пришлось из-за этого пережить - один господь знает. И не бегал он по свету сманивать их у других, и не платил им дармовой копейки, а бед с ними натерпелся - прямо не счесть. То, глядишь, скандалит с Чутурой из-за музыкантов, то повздорит с музыкантами из-за Чутуры, а то сами музыканты с чутурянами сцепятся, попробуй разними.
      Жизнь прожить - не поле перейти. Но со временем угомонились, отскандалили свое музыканты, и сам он со временем приутих. Они научились ладить меж собой - и понимали друг друга, и прощали друг другу, но была, с самого начала была в их взаимоотношениях одна загвоздка. Онаке был по натуре человеком светлым, открытым, сторонником всего положительного, ну да ведь в жизни всякое случается. Бывает, что и примнут веселый нрав, испортят настроение на долгое время; бывает, что и втянут в какое-нибудь дело, которое положительным может казаться только круглому дураку.
      И тут начинались смутные времена в жизни Онакия. Его музыканты были максималистами, они не признавали никаких компромиссов. Они-де, мол, подрядились идти за простым, открытым, веселым парнем и ни о каких резонах и слышать не хотели. Бывали годы, когда бедного Карабуша буквально разрывали на части. Тинкуца вдруг увлеклась возможностью примирить восточную часть села с западной, она верила в союз между Вишнями и Черешнями. Дочери Нуце мерещилась езда в мягком фаэтоне. Сыновья пели песни о том, что Европа их зовет на бой, и музыканты грозились бросить бедного Онаке посреди дороги, посреди поля.
      Потом пришел черед Мирчи. Музыканты не приняли его с самого начала. Он не добрый, он смурной, сказали они Онакию, а из этих смурных подвалов ангелы не вылетают. Одни бесы оттуда прут. Как будто Онаке не знал и без них, что Морару народ смурной, но выхода не было, и он с чего-то подумал, что накопленного за всю жизнь солнца в поле окажется достаточным, чтобы просветить смурные повадки зятя.
      Мирча долго колебался. То он принимал все, что шло от тестя, то вдруг опять не принимал. И все его куда-то несло, все его куда-то подмывало. В рядовых ему не сиделось. Из румынской армии вернулся капралом, из советской - сержантом. Музыканты при встрече с ним брали ему под козырек и не спускали с него глаз, как с самой что ни на есть последней шельмы.
      - Не сметь! - кричал на них Онаке. - Смеяться над ним - это все равно что смеяться надо мной.
      Дело шло к большому скандалу, и Онаке начал принимать сторону Мирчи. Он умел доказывать чужую правоту, умел ставить музыкантов, если нужно было, на свое место, но шло время, Мирча опять выкидывал коленца, и снова правыми оказывались музыканты. Но вот Мирча дорвался до хорошей жизни, купил себе мотоцикл, построил дом, и музыканты завопили. То время, пока Мирча укреплялся на поверхности общественной жизни села, было, может, самым трудным в жизни Карабуша. Целые дни и целые ночи в его доме стоял шум. Их было много, этих музыкантов, а он один, и временами они так припирали старика к стенке, что дохнуть было нечем. Они корили его, они подсмеивались над ним, и когда он шел навестить дочку, они возвращали его с полдороги, и когда он хотел что-либо передать Нуце, они чуть ли не силой закрывали ему рот, а если он в скромной компании поднимал стакан за здоровье близких, они норовили вылить вино из стакана.
      Весть о предстоящей гулянке в доме Мирчи взвинтила музыкантов до предела. Они и слышать о ней не хотели, будь то рождество или крестины. К тому времени Онаке уже постарел, и музыканты его легко одолевали. Старику не хватало доказательств, не хватало слов, не хватало злости, и они, учуяв свою безнаказанность, просто издевались. Они не пустили его к дочери в район, не пустили сходить помочь зятю, не пустили пойти встретить внука.
      И вот настал тот нелегкий зимний вечер. В доме Карабуша тихо, только огонь в печи потрескивает. За весь вечер ни с кем слова не вымолвил. Наступили сумерки, где-то далеко, в том конце деревни, буйная, искрящаяся мелодия возвещала, что начались крестины его внука, а Онакий сидит, топит печь. Тут же стоят, воинственные как никогда музыканты, а над ними царит зловещая тишина. Огромные черные тучи несутся навстречу друг другу. Приближался последний бой.
      Карабуш не собирался уступать. И они не собирались. И неизвестно, чем бы все это кончилось, но вот раздались шаги и на пороге появилась Параскица. Она вошла, посиневшая от холода, ее озябшие руки как-то стыдливо потянулись к огню, но она не пустила их, она всплеснула ими, озябшими, над головой и в ужасе пролепетала:
      - У вас же одна дочка, Онаке. Одна-единственная!..
      И ушла.
      Кончив топить печку, Онаке встал. В доме по-прежнему стояла глубокая тишина, но она уже не пугала его. Нуца была его кровью, у нее родился сын, сегодня был праздник по поводу того, что ветви его же рода разрастались, и он пойдет туда, чего бы ему это ни стоило. Надел пальто, шапку. В сенцах, в темноте, пошарил на пустой бочке, ища замок, где он обычно клал его. И тут в темноте музыканты нагнали его и снова принялись ворчать. Онаке выругал их, впервые в жизни выругал их грубыми мужицкими словами и вышел.
      Он ушел, а они остались. К своему несчастью, он забыл запереть дверь дома. Может, потому, что он их выругал, а может, потому, что забыл дверь запереть, они ушли, и когда он вернулся, дом был пустой. Только на второй день он обнаружил на печи маленького цыганенка с барабаном - он бы тоже, наверно, ушел, но, должно, сладко спал, и те не смогли его добудиться.
      "Ладно, - подумал Онаке, - в конце концов, им так или иначе нужно было уходить, а с меня, если быть бережливым, хватит и одного музыканта..."
      Но, оказывается, Чутура, эти шестьсот строений из побеленной глины, все знает, все помнит, все видит. И сразу же после крестин, рано утром, когда Онаке пошел к колодцу, Чутура уже знала, что времена переменились, и долго смотрела ему вслед, как бы говоря: ну что, старик, теперь уже не то, что было? И ведь говорили тебе: смотри, Онаке, добром это не кончится, уйдут они, бросят тебя как пить дать - так нет же, не верил...
      - Ничего, - говорил Онаке, - один барабанщик у меня все-таки остался, а барабан, если хотите знать, это самое главное в любой музыке...
      - Чего, где? А ну давай, показывай его...
      Старик кидался за ним, а этот паршивец словно знал, о чем речь. Всю жизнь бегал за ним и бил в барабан, а тут, видите ли, начал стесняться и то забегал вперед, то отставал бог знает на каком перекрестке, то забудет дома барабан. Был он еще малым и глупым, а Чутура - старой и хитрой лисой, если кому надо было задурить голову; и вот начал то один, то другой заманивать цыганенка.
      Карабуш стоял и удивлялся - поразительный народ! Последнее отбирают. Отбирают даже то, что им в жизни не пригодится, отбирают только потому, что они моложе, сильнее, а сильных, конечно, никто не спрашивает, имеют они право или нет... Это была старая истина, она была известна Карабушу давно, да только он каждый раз по-новому на нее натыкался и все никак не мог с ней примириться.
      Последовавшие за этим несколько месяцев были для Онакия сплошным мучением. Чтобы как-то уберечь хоть этого последнего музыканта, он старался не особенно мозолить людям глаза, а если и выходил в деревню, был учтив с каждым и у каждой калитки готов был постоять сколько угодно, поговорить о чем угодно, только все было напрасно. Чутуряне, едва завидев его, уже думали про себя - скажи на милость, этот до сих пор все еще шествует! Да на кой ему, этому старому хрычу, барабанщик! У него что, особая ставка?
      К счастью, в середине лета правление начало искать сторожа для старых, поломанных, собранных в поле машин. Это железное кладбище чем-то привлекло Карабуша - можно было уехать из Чутуры, дать ей одуматься и в то же время оставаться почти дома. Охотников было много, но правление, обещая полтрудодня на день и уголь для топки печи на зиму, землянку строить не хотело. Пускай, дескать, сами сторожа и строят, делать им там все равно нечего, но строить люди отказывались.
      У Карабуша не было никакой охоты возиться с той землянкой, но ему приснился однажды странный сон. Дело представилось таким образом - стояла тихая лунная ночь, он почему-то был один в огромном кукурузном поле, и оттуда-то из невероятной дали все время доносился бередящий душу собачий вой.
      - Да это же моя собака! - крикнул он что было сил и почему-то пустился плавать по тому нескончаемому кукурузному полю. Горы початков валились на него со всех сторон, он из-под них с трудом выныривал и при этом истошно вопил: "О-о-олдд-а-а-а..."
      Проснувшись, весь в испарине, он тут же выскочил на улицу и крайне удивился тому, что действительно стояла точно такая лунная ночь, какая ему только что приснилась, и ветер доносил с поля сквозь тишину ночи еле слышимый шорох кукурузных полей, и что-то ему еще почудилось в той дальней дали, откуда приходят иногда звуки и голоса, бередящие нашу душу...
      На следующий же день рано утречком, недолго думая, он взял лопату, чугунок, выпросил у Нуцы трехногую низенькую скамеечку, на которой любил сидеть, попрощался с соседями, запер дом на замок, поманил за собой цыганенка и отправился в то поле.
      Лето было коротким, едва успел старик перекрыть, обжить землянку, и сразу наступила осень, а вместе с осенью в Сорокскую степь приходит время женихов и невест, время свадеб и веселья. Онаке всю жизнь, с каких пор помнил себя, любил бегать по свадьбам. Малышом он шел туда, вцепившись в длиннополую бабушкину юбку, и возвращался когда с пряником, когда с орехом. Став подростком, он бегал на свадьбы со своими одногодками и долго простаивал перед толстым цыганом, у которого была большая, отливающая золотом труба. Он стоял так, не мигая, и все стоял, пока не окоченеет, пока не оглохнет от звона меди. Парнишкой он, набрав полное ведро воды, выжидал на перекрестках возвращения молодых из церкви. Когда они проезжали мимо, он, размахнувшись, окатывал копыта лошадей, и, по установленному обычаю, молодые бросали ему в пустое ведро одну-две монетки.
      Потом его стали приглашать шафером, и невеста привязывала к его правому рукаву платочек, и целый день он бывал таким счастливым, что весь окружающий мир: и дома, и заборы, и солнце, и лица людей - качался в глазах от волнения. Потом, когда пришло время, односельчане видели его женихом, затем он охотно соглашался быть сватом, примирять враждующие стороны, и с его легкой руки многие находили свое счастье. Свадьбы в его жизни шли вереницей, и, гуляя на чужих, он собирался сыграть три отличные свадьбы в своем доме, но что поделаешь - справил только одну, дочери. Сыновья не вернулись с войны. Но к свадьбам он всю жизнь питал слабость, и на старости лет, когда остался одиноким, его сердце по-прежнему трепетало, как только донесутся веселые затеи медных труб.
      В разное время он разное любил в свадьбах. Подростком он буквально пьянел от разноцветной многоликой толпы, потом ему нравились девушки, танцы, со временем его начали увлекать молодые кумушки, вина и угощения. А к старости свадьбы начали будить в нем отеческие чувства. Он шел на них и долгие часы просиживал меж стариками, ожидая, когда, по установленным обычаям, настанет время прощания. На пороге родительского дома невеста прощалась со своими родителями. Музыканты играли грустную мелодию, которая так и называлась - прощание. Невеста что-то шепчет, родители отвечают. И расплачется она, бедненькая, пустят родители слезу, а музыканты душу встревожат, и вместе с ними ревет весь женский род Чутуры. Хоть и печально, зато красиво-то как!
      Свадьбы всегда были большой слабостью Онакия, и на старости лет, когда он остался совсем один, его по-прежнему тянуло туда. Теперь вот опять наступила осень, время женихов и невест, но эту осень ему суждено провести в поле, далеко от родной Чутуры. Что поделаешь, говорят, ни одно доброе дело не остается безнаказанным, а он, сеявший всю жизнь вокруг себя семена доброй воли, должен же был когда-нибудь поплатиться!
      Да, у него была своя походка, и, боже ты мой, кому она мешала? Разве то, что принадлежит только нам, является укором для других? Неужели и людям присущ закон стадности, и каждая овечка, которая чуть отстала или пасется в сторонке, в конце концов будет наказана?!
      Нет, думал Онаке, я свое село люблю, я живу им, но оно надо мной не властно. И я буду ходить под своим именем отпущенным богом шагом, ибо, друзья мои, к чему же тогда жизнь? Любой листочек растет в лесу таким, каким положено ему быть, и никто его не корит, что он не старается быть похожим на другие листочки; любой комок земли, любой камушек на берегу Днестра - все живет в своем обличье, по своим законам, ибо в этом и заложена красота нашего мира.
      Единственная оставшаяся радость - это свадьбы. На воскресные дни у него по-прежнему был особый нюх, и, как только наступало воскресенье, ему с самого рассвета слышался топот шаферских лошадей, залихватское, задевающее за живое веселье, и приходило то приятное чувство ожидаемого события, которое так будоражит человеческое существо.
      - Эге, друг Онаке, пошли на свадьбу! - приглашал он сам себя по воскресеньям и принимался готовиться к предстоящему веселью. Коротко подстригал усы, как это нравилось одной вдовушке (потом, правда, выяснилось, что она сплетница и дура, каких мало, но тем не менее он вспоминал ее часто, и эти воспоминания бодрили его). Затем старой шерстяной варежкой наводил умеренный, соответствующий его возрасту блеск на ботинках, надевал шапку так, чтобы было тепло и красиво, и вот он наконец выходит из землянки с низенькой скамеечкой о трех ножках.
      Выбрав тут же перед землянкой место поудобнее, он сначала хорошо устраивал скамеечку, затем прочно, надолго усаживался, вытирал платочком глаза, чтобы лучше представить себе то, что происходит там, далеко, за холмами. Оттопыривал ладошкой правое ухо, и веселье начиналось. Осенью по воскресеньям что ни деревня, то свадьба, и с раннего утра до полуночи ветер гонял по степи осколки медного то грустного, то нежного веселья.
      Сидя на своей скамеечке посреди пустынного, голого, оцепеневшего в ожидании зимы поля, Карабуш прислушивался то к одной, то к другой деревушке и думал, что настоящая свадьба, свадьба в том высшем смысле, в котором разумеют ее молдаване, это прежде всего музыканты. Остальное их мало волнует. Будет ли платье невесты сшито на заказ, или купят его на окраине райцентра в промтоварном магазине, будет ли вино достойно молодых, или разольют по стаканам что под руку подвернется, усадят за главным столом только свою родню или и кого из чужих - все это мало волнует молдаванина, а вот музыкантов ты ему подай. Раздобудь, привези ему таких музыкантов, чтобы он мог всю жизнь вспоминать и хвастать ими. Иначе он обидится, а обидевшись, уже не простит. Целую вечность будет коситься в твою сторону, и даже если тебе случится помирать и ты пожелаешь проститься с ним, он, конечно, придет и простит, но при этом будет обиженно сопеть, как бы говоря: жалко, конечно, хороший человек умирает, но все-таки как он мог додуматься пригласить меня на свадьбу, наняв каких-то заезжих бродяг, вместо того чтобы найти хороших музыкантов?
      - А что, молодцы! - говорит Онаке соседу справа, которого там почему-то нет. - Кому нравится, кому нет, а чутуряне знай себе веселятся. Хоть народ они вредный, но веселиться умеют.
      Похвалив таким образом своих односельчан, Онаке повернулся всем туловищем и сказал соседу слева, которого тоже что-то не видно было:
      - Теперь надо послушать нуелушан. Им, конечно, далеко до наших, но и то сказать - как когда.
      Старик жадно вслушивается во все отголоска свадеб, которые ветер носит по нолю. Вслушивается и без конца удивляется, потому что музыканты в Сорокской степи - это то великое чудо, которое никому не дано постичь. Десять застенчивых, печальных мужиков сидят на завалинке того дома, в котором справляют свадьбу, я играют, изредка наступая друг другу на ноги. Репертуар у них маленький, пользуются они им плохо. До самой последней секунды сами не знают толком, что именно будут играть, и их песни то промелькнут так, что не успеешь уговорить засмущавшуюся девушку пойти потанцевать, то растянутся так, что кажется, весь мир задохнется в поднятой танцующими парами пыли. Они очень странный народ, эти музыканты. Долго ломаются, когда их приглашают в дом и усаживают за стол, но пьют охотно и едят медленно, задумчиво, как косари во время жатвы.
      Вернувшись на завалинку, порозовев от угощения и лихо нахмурив брови, они разбирают свои инструменты, стараются вовсю, но дело у них не ладится, и, обиженные друг на друга, они уныло бренчат. И вдруг - не то ветром их освежило, не то примерещилось что. Разорвав цепи сладкой, сонливой дремоты, вздрогнув единой натянутой струной, оборвав какую-то нудную мелодию и к ее концу тут же приспособив новую, они в одну секунду на ваших глазах становятся богами. Старые, сотни лет известные песни рождаются как бы заново, и рассказывают они о вашей жизни столько таинственного, никому не ведомого, что просто непостижимо - когда, каким образом смогли они пробраться в вашу душу?
      Вы стоите очарованный, благодарный, вы готовы на них молиться, и тут не то другим ветром их обдуло, не то померещилось что, но десять деревенских музыкантов валятся со своих высот и несут чушь несусветную - только и проку, что грохоту много и куражу полно, а красота там и не ночевала.
      Онаке улыбнулся:
      - Нуелушане, конечно, народ хитрый, умеют веселиться и живут они богато, но хороших музыкантов у них нет.
      На своих осенних свадьбах колхозники каждый год гуляют по-разному. Все зависит от урожая, от настроения, от достатка родителей жениха и невесты. Случается, что и по два-три дня гуляют, а бывает, что и за один день справятся - в воскресенье рано утром начнут, а к полуночи того же дня разойдутся.
      В ту осень, по расчетам Карабуша, свадеб должно было быть мало. Многие девушки-невесты поуезжали учиться, ребят позабирали в армию. К тому же колхоз пшеницу еще не выдавал на трудодни, а работы в поле было непочатый край. Кукурузу и свеклу еще даже не начали убирать.
      Ну, свекла обождет - даже если и промерзнет, ее и мерзлую завод принимает, но кукурузу, святую нашу бедность, куда мы без нее!
      Так думал Онаке Карабуш, но мир идет своей дорогой, что ему до рассуждений какого-то там старика. К тому же осень стояла вокруг сытая, села были вокруг богатые, что им эти кормовые початки в поле! Итак, ваше здоровье, поклон всем нашим! Села гуляли, и этому, казалось, конца и края не будет. И когда ветер дул с востока, и когда он дул с запада, и когда было полное безветрие, до землянки доходили обрывки буйных, отчаянных мелодий. Они доходили сюда хмельными, хриплыми, но шли и шли, и казалось, нет им ни конца ни края. Колхозники гуляли. Некоторые гуляли просто так, другие справляли свадьбы по воскресеньям, но потом остатки этих свадеб подминали под себя начало следующей недели. День-два они отсыпались, а уже с четверга, с пятницы опять слышны были музыканты, потому что скоро новое воскресенье, новые свадьбы, новые гулянки.
      В послевоенное время в Сорокской степи часто стали поддаваться разгулу. Эти бесконечные веселья никогда не нравились Карабушу. В нем глубоко жило строгое чередование будней и праздников, установленное столетиями. После шести рабочих дней одно воскресенье, а потом опять шесть дней труда. Любой перекос его тревожил, ему казалось, что это не к добру. Теперь осень только наступила, а степь гуляла без конца. Умолкли машины в поле, на фермах стоит скот непоеный, некормленный. И кукуруза, и свекла еще в поле, а тут по всей степи из края в край сплошной хмель...
      Озабоченный Карабуш прогуливался вокруг своей землянки, изредка поглядывая краешком глаза, дабы кто спьяну не спер колесо от поломанной молотилки, и сокрушался оттого, что его земляки загуляли. Сокрушался потому, что осень - это не только время свадеб и веселья, а еще и время тяжелых, трудных раздумий. Осень - это смысл целого года, хитрое переплетение того, чего людям хотелось, с тем, что им удалось. Созрело то, что так долго созревало, уродило то, что должно было уродить. Измотанная жарким летом земля начинает остывать. Стоит грустная, призадумавшись, словно хочет, собрав все свои зеленые дни от самой первой оттепели до первых утренних заморозков, решить, как же оно все-таки было - хорошо ли, плохо ли?
      Это красивое зрелище - бескрайняя, отродившая, задумавшаяся степь, и, глядя на нее, подчиняясь ее духу, и самим крестьянам надлежит в это время ворошить свое житье-бытье. А думать было над чем, потому что сколько горького, сколько светлого, сколько радостного и безысходного было в одном и том же году!
      А колхозники гуляли. Небо долгими неделями висело хмурое, но дождей не было, и с оголенных полей ветер гнал тучи пыли. Поля кругом лежали сиротливо, тихо, только по ту сторону оврага шуршали огромные массивы неубранной кукурузы. Онакию эта кукуруза прямо жить не давала. Каждый раз, когда выходил из землянки, он прежде всего видел перед собой это огромное поле неубранной кукурузы, и у него прямо сердце разрывалось. Кукуруза, думал он, это скромная пища, созданная богом, чтобы прокормить бедный люд. Молдаване вместе с этими зернами вышли из небытия, они сотни лет шли, держась за руки, и что случилось, почему один предал другого?!
      И ведь уродила как! Высоким золотым перелеском стоят разбежавшиеся во все стороны крепкие еще стебли. Неуклюже, сыто висят крупные початки, а длинные, похожие на сабли гайдуков листья, надломленные жарким летом в знак перемирия пополам, теперь висят, качаясь на одной ниточке. Но мира нет, его нету нигде, нет его и тут, в степи, и стоит слабому ветерку ненароком завернуть в это поле - поднимется такой шум, разбежится волнами такой шорох, точно все предшествовавшие поколения хлебопашцев, обливавшие эту землю своим потом, своей кровью, теперь взывают к нам.
      - О-о-олда-а-а!
      Карабуша сильно тревожит, что его односельчане затянули с уборкой. Зрелище оставшейся зимовать на корню кукурузы, да еще если это встречает тебя каждый раз, когда открываешь двери, - это невозможная мука для Карабуша. Он может стерпеть от односельчан все, что угодно, может, если нужно, и в одиночку пожить, но видеть, как гибнет то, что земля дала человеку почти задаром, по доброте своей, это было выше его сил. Он не находил себе места и сам себе удивлялся, потому что ведь не он же пахал под эту кукурузу, не он сеял ее, но они все время шли вместе, народ и его поле; почему же они теперь норовят разными путями идти? И куда дойдет таким образом один? Куда пойдет другой? Обойтись друг без друга они не могут, ибо народу принадлежит вся эта земля, комок за комочком, и небо, и все теплые, весенние дожди, и грохот тракторов, и песни девушек, и все то, о чем те девушки мечтали, пока трудились на кукурузном поле. И даже то, что веками вызревало на этих полях, и даже то, что в будущих веках созреет, - все это его достояние, и потому-то Карабуш так мечется и места себе не находит.