Произведения Марианны Томской по стилю весьма напоминают Гнилову, хотя Томская (что за псевдоним!) настаивает на реализме и житейской искушенности. У Томской Он шел к Ней, а Она ждала Его. Но не пришел. Она разозлилась и поехала с другим – с намерением непременно лишиться невинности (долгая сцена с лишением невинности, где героиня сразу же постигает все тайны женской чувственности). Потом Он приходит к Ней и рассказывает, что его арестовали, потому что кто-то изнасиловал слепую девушку, а слепая девушка опознала его. Но Она, чувствуя свою вину перед Ним, отсылает его прочь, и Он садится в свою машину, катит в горы и разбивается.

Вот такая вот жестокая дребедень происходит в романах Томской. И какая-то видимость правды тут, несмотря ни на что, есть. Да, Он не пришел, и Она связалась с кем-то другим, отчего Он и Она зачеркивают любовь и напрочь изменяют всю последующую жизнь. Так бывает – и бывает на каждом шагу. Только вот Томская (тьфу, что за псевдоним!) не берет в расчет ни чувства вины, ни стыда, ни унижения, ни горечи. Не назло Она идет с другим, а идет просто так, не предчувствуя беды, и попадается неожиданно, когда поздно бежать. А это гораздо унизительнее. И если ты сумеешь написать об этом унижении, то в писании этом будет хоть утилитарный, но смысл: не ходите девки в лес, да еще в обиде, да еще с кем попало. То какой здравый смысл может быть в тексте, испещренном словами: золотистый, серебристый, фигурка, изящно, грациозно и пышно?

Все эти макулатурные писания были самопародией, только вот длинноваты для этого жанра, всю бумагу пожрали. И публика это читает? Такая дура? И молчит?

Ну жаловаться, положим, сейчас некуда. А то, что читают... у нас все читают И Ивана Шевцова читали, и Кочетова читали. Что печатают, то люди и читают. Опять же подростки на клубничку падки.

Мой друг Гусаров называет эти писания «дрочилками». Точнее не скажешь. А раз читают, то наделаем такой литературы на века, выполним и перевыполним. Догоним и перегоним. Жахнем всеобщей безграмотностью по всеобщей грамотности – ничего в живых не останется. Жизнь должна быть простой, и культура должна быть утилитарной.

Яна уже давно увезла в школу Кирюшу и собиралась заехать в универсам за продуктами. Список составляли мы вместе. Я приучила ее отовариваться и на оптовом рынке. Соусы, пряности, консервы, если есть деньги и закупать их хоть малым оптом, обойдутся гораздо дешевле. Как и овощи.

– Вы такая опытная в хозяйстве, – говорила Яна, – уж этого-то я о вас никогда не могла подумать.

– Поголодаешь – поймешь. Но я не была достаточно богата, чтобы покупать оптом. Из-за этого я, нищая, за все платила двойную цену. Ты-то небось понимаешь, что Виктор не новый русский, он привык жить на копейки, а потому и мы будем экономить. Пусть в этот раз мы закупили всего в немыслимом количестве, зато потом месяц-два будем покупать только хлеб, мясо и овощи.

Я даже заставила Яну вести книгу расходов, чего сама никогда не делала. И вот через несколько недель подсчетов мы узнали, что тратим гораздо меньше. И хлопот гораздо меньше. Нам не надо бегать по ночнушкам и закупать все втридорога.

Иногда я слышала по телефону, как Яна объясняла наш способ ведения хозяйства подругам.

– Дуры несусветные, – говорила она. – В этом они увидели только способ утаивать деньги от мужей. А знали бы вы, на что они тратят деньги!

– Ну и на что?

– На носовой платок от «Диора» и на шнурки от «Нины Риччи».

Мы хохотали, довольные друг другом и своей хозяйственной сметкой.

Итак, Яна уехала и должна была уже вернуться, когда я только соизволила встать после своих ночных трудов. Вымылась, почистила зубы, сняла банный халат и надела домашнее платье.

Яна, как и я, не переносила халатов и носила дома либо легкие леггинсы, либо юбки с кофтами или платья. Некоторые из домашних платьев были так хороши, что я предпочитала быть застигнутой гостями именно в домашнем платье и сожалела, что в нем нельзя пойти на какую-либо тусовку.

На этот раз Яна ворвалась ко мне на кухню, Кое-как побросав в прихожей сапоги, шубу и покупки. Я сразу поняла почему – в руках у нее был пакет, белый пакет.

Я видела, что она, как собака, взявшая след, терпеть уже не может.

Конечно же, я тоже была заинтересована не меньше, а потому кое-как взломала конверт.

"И вот мы опять в Анд оме. Мчимся на всех парусах, потому что произошло такое! Многое произошло. Ну, скажем, так, чуть ли не попали в лапы новым хозяевам России. Были под дулом пистолета.

Случилось это уже в сумерках, и мы искали, где пришвартоваться. Онега – озеро узкое, но берега у него очень разные. Можно причалить к такой дряни и так, что даже в кусты по нужде не сбегаешь. Следы деятельности человека, марсианские пейзажи, в которых могут жить только роботы и кикиморы.

И вдруг услышали раздающийся на все озеро голос Высоцкого. Значит, рыбаки.

Они приняли нас с распростертыми, накормили жареной печенью рыбы палии (слыхала про такую?). Мы дали им литруху спирта, а они нам четыре огромных реликтовых рыбины. Мужики хотели унести рыбу на камбуз, но я не дала, оставила лежать в нашем тузике. Меня, может быть, и не послушались бы, но честный Гаврила встал на мою сторону. Эти рыбины стоили гораздо дороже.

И мы оказались правы, потому что, откуда ни возьмись, к нам на палубу прыгнули два азербайджанца с оружием. Они что-то гневно кричали не по-русски, но зато Сакен понял их прекрасно. (Какая-то часть его крови азербайджанская и отец его долгое время служил под Баку, где Сакен, с его-то способностями, выучил худо-бедно азербайджанский язык.) Не успели мы и глазом моргнуть, как Сакен, подобно лихому рейнджеру, налетел на кавказских бдил, для начала выбив у них из рук оружие. Вторым ходом он загнал их на другую, не пришвартованную к рыбакам часть яхты, и выбросил в воду, прямо через леера. Затем он бросил рыбакам их рыбу, и мы быстренько от них отрубились. Идти в темноте в Онегу мы не могли, а потому пришвартовались к другому берегу довольно узкого заливчика, напротив рыбаков.

Такого страха я еще никогда не знала. Мы сидели при свече, и никто не мог, да и не должен был спать.

И вот впереди этого ужаса вдруг раздался скрип уключин. Тут же в голове пронеслось, что новых хозяев Карелии и бдил в том же лице было не двое.

Если б двое, они бы побоялись соваться к нам, зная, что у нас находится их оружие, настоящее, не пугачи.

Сакен достал один из револьверов, мы все тоже вскочили.

Над головой по палубе прогрохотали довольно хозяйские, беспечные шаги, а потом в кубрик влез белобрысый паренек лет двадцати пяти.

– Чего в темноте сидите? – сипло спросил он.

Кто-то зажег свет.

– Серега я, – сипло продолжал парень, – капитан Серега. Голос вот потерял. Я тут за хлебом плавал, возвращаюсь, а мне ребята говорят, что с вами подло поступили. Было дело?

– Мы ребят не виним, а вот ваши бдилы…

– Трах-тарарах, – выругался Серега. – Они за копейку удавятся. Кто-то пустил их сюда, вот они и выеживаются. Я-то пока молчу, но поеду в Петрозаводск и настучу, что они заставили нас ловить палию. Это уж совсем беспредел.

– А что, нельзя? – спросил Силыч. – Я такой рыбы никогда не видел, хоть и рыбак.

– Реликт. Почти нигде не осталось. У нас несколько косяков. Они на семидесяти – восьмидесяти метрах глубины живут.

Потом подошел к открытому лазу:

– Эй, мужички, тащите рыбу и соль.

Рыбин было две. Серега счел, что так будет честно. Зато он подарил нам ведро рыбачьей соли и показал, как солить рыбу для себя, а как – надолго.

Сидели всю ночь, говорили о новых порядках, хозяевах и экологии. Обменялись адресами, и Серега отчалил.

Чуть развиднелось – мы отчалили тоже, пока рыбаки и бдилы спали. Ну ничего, теперь их пушки у нас на борту. Тем более что они так и не врубились, кто такой Сакен – вдруг свой? Язык понимает. Но почему он заступается за этих ублюдков русских или карелов? А может, это какие богачи, которые могут турнуть их из Карелии? Мне кажется, что они будут молчать. Слишком богата яхта, слишком отважен Сакен. Не лох. Ну а вдруг явное богатство привлечет их, они свяжутся со своими и нас поймают?

Ну ладно, это я написала еще тогда, когда не знала, чем дело кончится, чем сердце успокоится.

Главное – не в этом.

Мы спокойно дошли до Оров-губы, расставили типпи (Гаврила играет в индейцев), нарвались на волну боровиков, засушили несколько наволочек, насолили груздей и волнушек, намариновали моховиков, маслят и подосиновиков, набили пять тридцатилитровых банок ягодами и на легких парусах понеслись к Медвежьегорску.

М-да… Не знаю, как и взяться за нечто противоречащее всему, чему я верила и поклонялась всю жизнь. Случилось то, чего не может быть, потому что не может быть никогда.

Начну с легкого. Бывшая жена Сакена была из тех маленьких, глупеньких хозяюшек, к которым так и прилипают деньги. Расскажу, но ты у меня не укради, смотри! Сакен подарил ей духи, она помахала над раскрытой бутылкой ладонью, как это делают специалисты, и сказала:

– Не хило шмонит, шмонит не хило.

Ясно? Вот и весь портрет. Зато в делах сурова и последовательна.

Она родилась в Медвежьегорске, хоть Сакен познакомился с ней на Дальнем Востоке, вроде бы отбил от Громова. Девка она внешне ничего. А зачем отбил? Я так думаю, он ее не отбивал, что и подтвердилось, когда мы с ней остались одни.

– Все из-за денег, – сказала она.

– Но у них было одинаково много денег.

– Вот именно. Только Громову они жгли карман и руки. Это не муж. Такой у меня уже был. Работать отучится, деньги потратит, а дальше? Я сама люблю работать, и муж мне нужен работящий.

Вот ведь как умна в этом смысле! Не то что я.

Да, забыла сказать. Проклиная наш вояж, Ирина прямо с яхты бросилась на вокзал. Как странно: всю жизнь трендеть о любви к природе и не вынести небольшого перехода. А главное, как бы она ни запила. Но не суметь прийти в себя за эти дни?

Мы не таких отхаживали в пять минут. Худо ей, действительно худо.

Потом Сакен с Лехой и Тусенькой нас оставили, пошли разбираться с деньгами. А через минуту выскочил белый, как белое яйцо, Леха и заорал, что в чемодане вовсе не деньги, а Силычева подписка за разные годы на журнал «Охота». То-то Силыч ворчал, что какая-то свинья выбросила его «Охоту». Вспомнить бы, когда он заворчал впервые.

Я вот вспомнила, что уже охарактеризовала тебе всех людей с яхты: честен, нечестен. Правда, сумма была такая, что тут и у честного мозги поплывут.

Но вот я написала о честности или нечестности – и сбылось. Кто-то украл. Тот же, что случайно привез на борт книгу, или кто-то другой?

Все согласились с Лехой, что мы должны подвергнуть личному обыску и обыскать яхту, что и было сделано. Нашли потерянные кем-то пятнадцать копеек под пойолами – и все.

Асенька, скрежеща зубами, сказала, что один человек все-таки уехал. Она относилась к Ирке не лучше, чем та к ней.

Надо было звонить, звонок намного опередит поезд, и просить кого-то посмотреть вещи Ирины, когда та приедет в Питер. Не могли мы найти никого, кроме Никиты и Лехиной жены Светки, которая работала психиатром под началом у Никиты.

Мы знали, что только Никита может сделать все так осторожно и аккуратно, что Ирка даже не поймет, в чем дело. Позвонили Никите, рассказали о своих делах и вернулись спать на «Час».

Леха ходил злой как черт. Дело в том, что Ирина была его пожизненной любовью (я же их и познакомила, когда мы с Иркой учились в ЛГИТМиКе).

Он даже признавался мне, что при всей любви к жене Светке в эротических снах ему до сих пор снится Ирина. Когда они после долгого перерыва встретились на «Часе», он покраснел. И теперь обыскивать Ирку?

По-моему, никто не спал, уж мы-то с Егором точно. Странно, но я вдруг подумала, что люблю Егора, что глупы наши ссоры в городской скукотище, и как прекрасен наш общий мир здесь, на яхте или в лесу, когда нас занимает одна и та же проблема.

Перемалывая ситуацию, мы решили, что деньги можно было спрятать и оставить в Оров-губе. Не обязательно было тащить в Медвежьегорск, где мы всей кучей (никто не отходил) дошли до дома Тусеньки. В конце концов, их можно было зарыть в той яме, где мы зарывали бутылки и железные банки, чтоб зверье не схватило и не поранилось.

Утром привели в порядок «Час», закупили продуктов на обратную дорогу и только после этого пошли к Тусеньке пить кофе, который Тусенька умела делать как никто.

Только к вечеру позвонил Никита, сказал, что проклял все на свете, потому что пришлось выжрать с Ириной жбан водки, выслушать все упреки, а потом и вовсе бред.

Однако в ее вещах, когда она заснула, он ничего не нашел, вернее, не нашел денег. Зато нашел револьвер. В комнате денег тоже не было.

Мы, слушавшие его, расхохотались. Оружие притягивает. У меня самой ручонки тянулись, но для Ирки взять то, что ей нравится, – естественно. Разумеется, не совершить кражу денег или бриллиантов, а так, никому, на ее взгляд, не нужное. Мы посмеялись. Потом Егор изложил нашу с ним мысль, что деньги можно было спрятать в Оров-губе. Решили, что искать нужно там.

– И кто из вас потом способен вернуться туда без яхты и отыскать? – резонно спросил Сакен.

– Я бы запросто, – сказал Силыч.

– И я, – поддержал Гаврила.

Ты прекрасно понимаешь, что они не хвастались.

У того и другого сильные ноги, зрительная память, чувство направления, как у зверя.

– А когда ты их проверял после Вознесенья, эти деньги? – разглядывая замок, спросил Леха.

– Я не проверял.

– Почему?

– Потому что потерял ключ.

– Где?

– Кажется, в драке.

– И после драки не попытался залезть в чемодан, проверить?

– Ну зачем взламывать чемодан в лесу? Ну уронил ключ в воду. Это, скорее всего, точно не помню, да и темно было. Ну не схватили же его бдилы с Серегиного сейнера, не влезли же в чемодан, не наложили туда «Охоты».

– Ты потерял ключ, но кто-то открыл чемодан ключом, не взламывая его. И закрыл ключом. – Леха, не переставая, разглядывал замок.

(Сейчас, будь тут Ирка, она сказала бы, что Асенька заказала другой ключ и сперла деньги).

Но Асенька могла бы просто не привезти этих денег и смыться. Зная Сакена, можно предположить, что он бы не послал по ее следам мафию. Да и, судя по всему, Асенька знала, что эти деньги не последние и серьезной бреши в капитале Сакена не пробьют.

Потом Сакен с Лехой опять объединились примерно на час, а потом Леха вышел к нам и сказал, чтобы шли на яхту. Сакен решил ехать на поезде, любой увидит, что он пустой. А Леха должен вместе с нами поискать деньги в Оров-губе. Вряд ли мы их, конечно, найдем, но попытаться обязаны.

Сакен тем временем заедет к Громову в Петрозаводск, заберет у него спрятанного там сынишку и полным ходом в Питер за новыми деньгами. Тусенька уговорила нас посидеть еще часок и выпить еще кофе.

Вот примерно, то главное, что случилось. Я все время думала, что ты бы во всем этом разобралась.

Завтра с утра прямым ходом до Вознесенья. Там я сяду на автобус, или же меня довезет кто-нибудь из знакомых рыбаков, если поедут.

Как плохо писать письма, зная, что не получишь ответа. Но из Вознесенья я тебе позвоню.

Люблю, целую. Твоя Аля.

Р. S. Кое-что новенькое и, как всегда, хреновенькое. Я узнала, что, оказывается, родители Беатрисы живут в Вознесенье и наши мужики ходят к ним за укропом и чесноком, заодно помогая вышедшим уж сто лет как на пенсию старикам.

В автобусе на Вознесенье ехали не только мы с Ириной и незнакомая нам тогда интердевочка Асенька, но и Беатриса.

Думаю, мы с ней заметили друг друга при посадке еще ночью, но обе сделали вид, что не заметили. Зато утром пришлось поздороваться.

А самое невероятное, что утром ее пришла встречать дочь Даша с зятем Тимофеем.

Ты прекрасно знаешь, что наши дочери сдружились еще в «Мухе». Беатриса, несмотря на свою детскую ненависть ко мне, поощряет эту дружбу.

Она даже устроила так, что все ее знакомые иностранцы хватают за зеленые Варькины коврики и платья. Это очень помогло нам. Не умерли с голоду. Потом нам помог Сакен: дал Егору деньги на строительство яхты. Очень много денег – за работу и материалы. Егор вел дело честно. Сакен еще умудрялся одаривать нас то дорогой посудой, то кистями-красками (они сейчас баснословно дорогие) Варьку.

Почему Беатриса не препятствует дружбе девочек? Ведь Даша в этой дружбе занимает явно подчиненное положение и смотрит Варьке в рот? Может, эта циничная до непотребства коммунистическая профурсетка так же, как и мы с тобой, любит свою дочь и из-за этого, скрепя зубы, терпит меня? А если подумать, то не я ли виновата перед Беатрисой? Еще в школе она хотела дружить со мной, эта отличница и комсомольская богиня, а я за своим хором, театральной студией, безумной любовью к Никите как-то оттолкнула своим пренебрежением.

А потом простое пренебрежение перешло в ненависть, которая бывает только в детстве или юности. Сейчас я не могу так ненавидеть, разве что классовых врагов, всех этих ворюг – предателей, которые в свое время сидели с нами на кухнях и были «наши», а теперь неизвестно чьи. Самые тупые и трущобно-хулиганствующие парнишки разбогатели – растолстели, в отличие от медалистов и парней с руками и любовью к труду. За что боролись, на то и напоролись.

Но я о Беатрисе… Хоть и пропал чемодан с деньгами, я не могу не думать о своем. О книге. А вдруг книга была у нее? Она привезла ее в дом родителей, а кто-то из мужиков взял ее почитать? Но это значит, что Беатриса наняла на меня гэбистских стукачей? Только вот откуда она знала о Новгороде, о волшебной веселой ночи с песнями Окуджавы? Или кто-то из тех, один, действительно встречался со мной там, на Празднике детской книги?

Я спросила у Лехи, но он отверг такую версию.

Он сказал, что хоть гэбисты не менее циничны, чем наше коммунистическое быдло, но от глупости коммунистов даже они приходили в ярость. Лехе приходилось иногда работать с гэбухой, получал себе на голову надсмотрщика и напарника и слышал от них такие речи по поводу обкомов и райкомов, что даже пугался. Вначале думал, что раскалывают его, но доносов по политике на него никогда не поступало, хотя всякие дурацкие анонимки писались именно на него: то втыкал арестованному сверло с током в задницу, то ругался матом и плевал подсудимому в лицо. И вот тут уж его проверяли, создавали комиссии, пока наш мальчик еще из юношеской театральной студии не поставил в его закуток «жучка» и господа начальство не услышало, кто именно пытался плевать в лицо, оскорблять и ругаться матом. Когда Леха ловил большую рыбу, ее у него отнимали.

– Эти типы явно стукачи, но какой гэбист подарит на время своих осведомителей не только товарищу по оружию, но какой-то обкомовской секретутке, заведующей литературой? И зачем? Что они сделали с тобой? Изнасиловали?

Мужик, он и есть мужик. Да, я решила сдохнуть, но не уступить. И все же изнасиловали.

Под этим словом подразумевается многое.

Но ведь среди тех людей мог быть знакомый Беатрисы, она всегда была по уши во всяких халдеях, парикмахерах, барменах. Варька говорит, что и в советские годы у них в доме всегда была любая еда и любые самые невозможные для нас с тобой вещи. Могла книга попасть к ней… Но тогда кто с перепугу выбросил книгу за борт?

Одни вопросы. Я задаю их не только себе и Лехе, но и тебе. Прежде всего тебе, потому что то дело бабье, понимаешь? Как отравления, хотя отравить может и мужчина. А вот так поиздеваться и отпустить... бабье дело. Думай, Женечка, со стороны видней. Думай.

Целую, обнимаю, твоя А. Сорокина".

– Ну, что думаете? Как вам это нравится? – сразу после прочтения заговорила Яна.

Что я могла думать? Передо мной проходили лица моих друзей, товарищей, просто хорошо знакомых и людей мало знакомых. Одни из них не могли украсть, другие не стали бы красть у самих себя, подвергая риску близких людей: жену, пусть бывшую, и собственного ребенка.

– Но зачем мент отпустил его одного в Петрозаводск и Питер! – вдруг воскликнула Яна.

– А что такого? У него ведь нет с собой денег.

– Вот именно. Вы говорите, Сакен отбил жену у Громова?

– Ну женой она не была, да и разбогатевший Громов стал заглядываться на других. Мужики, как ты знаешь, весьма непостоянны, особенно когда у них появляются деньги.

– Значит, дело не в бабе, а в великой злобе и зависти. Впрочем, сейчас он может окрутить и вашу Тусеньку. У нее есть свое дело. Ты знаешь, какое?

– Брусника, клюква, грибы и маленькая фабричка полиэтиленовых мешочков.

– Не хило. Я думаю, она в силах приумножить свои богатства.

– Но Громов от нее ни шиша не получит!

– Правильно. Но если убрать Сакена, его деньги отойдут кому?

– Думаю, Тусеньке и ребенку. С Асей он не расписан.

– А деньги, как вы думаете, большие?

– Да. Думаю, очень большие. И растут не по дням, а по часам.

– А если Громов так глуп, что рассчитывает на брак с Тусенькой, когда той после смерти Сакена достанутся его деньги?

– Он может быть сколь угодно глуп, но, боюсь, для Тусеньки дело и деньги важнее, чем такой мот, как Громов. Хотя в любовники она его взять может.

Как всякая дура, она чрезмерно сладострастна, за что мы как бы не очень приняли ее в свою компанию еще в Питере, когда она была женой Сакена. Уж очень любила рассказывать со всеми подробностями про сексуальные подвиги и измены первому мужу чуть ли не у него на рогах., – Но Громов определенно глуп. Я не знаю этого точно, но уверена. Мне часто встречались такие типы. И он может, понимаете, может рассчитывать на женитьбу на Тусеньке, потому что он самовлюбленный мачо.

– А тогда?

– А тогда какого черта ваш Леха отпустил Сакена одного?

У меня внутри все будто окостенело от кромешного холода.

Я очень плохо, лишь визуально знала Сакена, но то, что он в какой-то мере спас Алю от голода и нищеты… Ведь она пыталась устроиться на работу, как я или моя молодая подружка Манюня.

Надежды же на Егора у Али не было. Отовсюду он уходил, а потом месяцами валялся на диване, уверяя, что болен. И она тащила продавать все, что не приколочено. Да и Варька поняла, что ей надо серьезно заняться шитьем. Из хобби и удовольствия шитье превратилось в работу, весьма тяжелую.

И только от Сакена Егор не мог уйти: деньги, доверие, интерес… А ко всему прочему, Сакен был скоробогач, а Егор, что бы там ни говорила в его защиту Аля, был мерзким лицемером и снобом.

С каждым он находил свой тон разговора, умея очень здорово кого-то сравнять с навозом, а кому-то вовремя подлизнуть. Строить яхту для Сакена – это была престижная работа. Он мог, сообразуясь со своими интересами, набирать на отдельные виды производства людей, командовать ими и наслаждаться тем, как они смотрят ему в рот, а он волен выплатить или не выплатить деньги. Сделать это в пятницу или в понедельник.

Меня только поражает, почему Аля не выгоняла его, или, скорее, почему он не бросил нищую теперь Алю? Наверное, никто не льстился на такое чудовище: вечно навозная куча на голове, грязные от мазута руки. Я думала, что все, кто вкалывает, так выглядят, но Силыч и Гаврила трудились никак не меньше Егора, а руки и волосы у них были чистые. А эти разгуливания с развязанными шнурками? И плевать он хотел на разные замечания.

«Я очень опустилась с ним из-за его неряшества и свинства, но все же не докачусь до того, чтоб завязывать ему шнурки», – говорила Аля.

– Итак, что мы имеем? – потерла руки Яна, будто предвкушая великое приключение.

– Книга на борту, с которой более-менее ясно. Ее принесла на борт Асенька, но взяла ее в доме Ирины, раз уж они были связаны. Услышав про книгу от Сан Санны, Ирина испугалась и выбросила ее. Это, ко всему прочему, был еще один шанс унизить Сорокину, которая лепечет о какой-то книге, которой нет! Ты согласна?

– Вполне, – сказала Яна.

– Но из-за чего у Ирины с ранней молодости такая ненависть к Але? – задумалась я.

– Иногда вы меня поражаете. Неужели до сих пор не ясно?

– Нет.

– Талант, настоящий талант, а не съемки в обкраденной «Красной пустыне», после которых даже в ГБ никто не мог заставить режиссеров взять ее в другой фильм. Ну и… Никита.

– Ты думаешь, она так любила его?

– Она воображала, что любит. Вы же сами говорили, что в вашей молодости все было так же, как в моей, только не умеющие любить шлюхи были дармовыми.

– Однако Ирина отхватила-таки жирный кусок в виде Никиты.

– Отхватила. Получила нелюбимого ребенка и скоренький развод.

– Почему ты считаешь, что ребенок был нелюбимым? Это Ванька-то?

– Да хотя бы потому, что сирота Асенька нашла общий язык с сиротой Иваном.

– Но у Ивана был Никита.

– Ага… И новая жена Никиты. Если уж Ирина сумела манипулировать безумным Шевченко, то уж вполне нормальным взрослым сыном манипулировала вовсю. Безумными управлять гораздо тяжелее, они непредсказуемы.

– Ну ладно, с этим покончили. А что ты думаешь, Яночка, насчет кражи?

– Кто спер шляпку, тот замочил бабку.

– И как она, по-твоему, могла это сделать?

– Если я поговорю с Сорокиной, то скажу и это.

И опять мы не встретили Кирюшу из школы, он явился сам. Это был возмутительный грех с моей стороны, хотя Кирюша же и успокоил меня:

– У нас сегодня было три урока, а остальных двух не было, русичка заболела.

Я стала кормить Кпрюшу. Он уписывал за обе щеки, Яна встала у плиты, чтоб подогреть наш с ней обед. Мы продолжили разговор.

– Мы с тобой уверены, что дело было так.

Почему же Леха не видел всего этого?

– А, свое говно не воняет! – отмахнулась Яна. – Ведь знать человека всю жизнь, а потом увидеть, что ты знал совсем не того… Это с незнакомыми, менты распускают грабли, а как коснется своих – сомнения.

Кирюха слушал нас с открытым ртом, а уши его, казалось, поворачивались, как локаторы, в сторону говорящей. Никогда я не замечала, что у него такие уши.

Яна уже приготовилась загнать его в свою комнату, но я взглядом остановила ее. Дело в том, что знает он об этой жизни не так уж мало, за что не раз и пострадал. А значит, надо воспитывать в нем двойное сознание: что говорится, делается и узнается дома, никогда не выносится в школу. Я всегда предпочитала, чтоб моя дочь скользкие вопросы не задавала подружкам, а шла прямо ко мне. Там, где кухонные мамаши будут орать, что курят только бляди, дочь обязательно будет курить, так же как и в той семье, где мама чуть что прячет сигарету в рукав.

А дело-то в том, что есть у детей период, когда им хочется быть плохими, подражать Лизке Дунаевой, которая с пятого класса спит с парнями, хотя родители ее такие злобные ханжи, что если узнают – выставят из дома, изобьют, убьют.

Мой метод воспитания дочери сводился к тому, что иногда мы, обычно с Алей, при Варьке говорили остро и прямо, без купюр, о вещах, которые Варька, конечно же, знала, но лишь со своей стороны. И в итоге ни моя, ни Алина дочь не польстились на распутные деяния Дунаевой и иже с ней.

Только говорить надо убежденно. И говорить только с теми, кто понимает, почему я не гоню из комнаты дочь. В итоге получалось, что и с подругой не нужно никакого Эзопова языка, и дочь сообразит, что да, она может пить-курить, спать с мужиками, как Дунаева, но за все это в конце концов придется рассчитаться.

Конечно, с нашими девицами было все, что и с другими, но кое-как избирательность в любви мы им привили. Ведь большинство этого поколения и понятия не имеет о любви, точно так же, как мое плохо соображало в сексе. (Честно говоря, от этого мы ничего не потеряли. Все в сексе было свежо и ново, все – тайна, а это, я вам скажу, весьма возбуждает).

Так что Кирюша официально получил право присутствовать при нашей беседе. И не надо ему, бедному, подслушивать. Не понравится – сам уйдет.

– Да, насчет ментов я с тобой согласна. В молодости за мной ухаживал следователь прокуратуры, царство ему небесное, – сказала я и перекрестилась. – Ты не представляешь, насколько у него была высокая репутация, если он меньше находился в Питере, чем во всяких «горячих», как теперь говорят, точках. А что? Он был образован, сметлив и... не женат.

– Почему не женат? – ухватила Яна за хвост мой толстый намек.

– У него была мама…

– А-а-а..

– Вот тебе и «а-а-а». Несчастливы все по-разному. Его мама была страдалица-неумеха, у которой все крали, начиная с золотых вещей и кончая ложками. Ее надували в магазинах, а единственная девушка, которую сын привел в дом, оказалась дочерью блокадного мародера. Мамаша узнала свое колечко на пальце девушки.

– И послушный сынок выкинул девушку?

– Истествено... а как же? А другую девушку он даже не смел показать маме, потому что эта девушка была я, которая может сказать и отмочить что угодно.

– Но как он поверил, что привел в дом дочь мародера? Как мать доказала это? Ведь скажи то же самое его коллега или вы, например, он бы просто все проверил?

– А может, он и не хотел проверять?

– Но как он узнал, что мать была совсем не тем, чем казалась?

– После ее смерти. Все золото и серебро было в доме. Кстати, и похожее колечко, по которому она обличила якобы «дочь мародера». Нашлись и три сберкнижки. Мать получала огромную пенсию за отца, а Гриша жил только на постоянные командировочные.

– Представляю, насколько его прозрение было ужасно, – словно с каким-то подтекстом сказала Яна. – Будь на месте вашего друга девица, просекла бы маманьку в пять секунд.

– Ну вот как ты, – деловито, понимая, что именно он говорит, сказал вдруг Кирюша.

– Будешь влезать – уйдешь, – родительским тоном сказала Яна.

Вдруг зазвонил телефон, я побежала в холл, где стоял определитель. Звонила Аля! Сняв трубку, я заорала:

– Да что с тобой. Почему ты так рано вернулась?

– Это что с тобой? Тебя в Союзе чуть ли не через милицию ищут…

– Я оставила дома автоответчик.

– Откуда, на какие шиши у тебя взялся автоответчик? Никто и слушать его не стал, думали, там уже другие люди живут.