Жена по заказу

До сих пор не пойму, почему мы с Манюней расхохотались. Наверное, сработало воображение: Гунус, обкаканный младенец, декабристы с Марксом под мышкой, хлорка с французской косметикой – адский коктейль.

– Я боялась идти к вам с этим, – робко приступила Манюня к цели своего прихода, – но раз уж вы работали с детьми… Понимаете, ни в моем старом издательстве, ни в «Гунусе» про вас слышать не хотят. Говорят, что у вас репутация… Ну якобы однажды вы тремя словами сняли большого начальника…

Я порылась в памяти и вспомнила, что это было лет двадцать назад. Один главный редактор сказал кому-то (и не одному человеку, а нескольким), что он не намерен печатать баб, особенно эту стерву Горчакову. Разумеется, мне это передали. На ближайшем собрании я вылезла на трибуну и попыталась выяснить этот вопрос с самим главным редактором, которого и в лицо-то не знала. Но он не поспешил показаться мне, хотя из зала раздавались крики, что он тут, в наличии. Тогда я продолжила свою мысль и сказала, что ненавидеть женщин – нездорово.

Зал хохотал, визжал и топал ногами. Я ничего не могла понять. Я только видела, как какой-то человек бросился по ковровой дорожке прохода к дверям. В зале же орали: «Женька, ну скажи еще что-нибудь!»

И я сказала. Но дело не в этом.

Человек, убежавший из зала, ворвался в кафе, где гудели пьяные саботажники всяческих собраний. Он плюхнулся на свободный стул рядом с писателем Медведенко, который в этот раз пил мрачно. Мало того, что человек этот как бы машинально выпил кофе Медведенко, но потом и уронил руку ему на колено. Медведенко, как и я, не знал его в лицо, но ощущение у него сложилось гнусное, и с воплями: «Пидор гнойный!» Медведенко погнал этого типа в раздевалку.

Вот это и был тот самый главный редактор, ненавидящий баб. Но и Медведенко был прав насчет пидора. Оказывается, все давно знали, что он пидор. Кроме меня и Медведенко. В общем, этому типу пришлось уволиться. Но если б я знала правду, то в жизни не сказала бы того, что сказала.

Хотя, с другой стороны, дело было не в том, что этот человек «голубой», а в том, что он был партиец, стукач и бездарь. А это уже не просто коктейль, это коктейль под названием «царская водка». Удивительно только... хотя нет, не удивительно, что прежние подонки так хорошо спелись с подонками нынешними. Тогда никто не посмел тронуть меня за мои слова, но то, что про старый скандал знают нынешние бездари и ставят то выступление мне в вину… Все верно – ничего не изменилось. Король умер, да здравствует король!

– Понимаете, – продолжала робко Манюня, – когда я говорила о вас с типом, как бы заведующим кадрами, в кабинет вошел директор издательства. Он даже не просто директор, он владелец, И вот он стал про вас расспрашивать. Очень доброжелательно. Я рассказала все как есть. И что пишете по-прежнему, и что с детьми работаете… В общем, он хочет почитать, что вы пишете. Но это не деньги, даже если напечатают. Уж если я попала в интеллектуалки, то что они скажут про вас… И тут его жена за ним приехала. И вот она-то… Поклянитесь, что не обидитесь?

– Манюня, ну с какой стати?

– В общем… У них одиннадцатилетний сын. Ходит в какой-то престижный лицей. По утрам она сама его туда отвозит. Но днем... сами понимаете, люди богатые, светская жизнь кипит вокруг, постоянные презентации. Она говорит, что если бы вы согласились жить у них и помогать воспитывать пацана… Уж поверьте мне, у них там есть где разместиться. Она даже компьютер обещала вам поставить. А свою квартиру бы могли бы сдать.

– Ага! Чтоб через три дня очутиться совсем на улице!

– Не думаю. Виктор Аполлонович вполне приличный человек.

– А деньги и квартира откуда?

– Можете быть спокойны. Все это принадлежало его сыну. Сын, царство ему небесное, был тем еще докой на грани бандитизма. Но сын с женой и ребенком разбились на машине, и Виктор Аполлонович оказался единственным наследником. При сыне он был только директором издательства на ставке. Он, видите ли, еще и пишет…

Последние слова Манюня произнесла как бы извиняясь. Я сразу же поняла, о чем речь.

– Графоманчик?

– Ну сейчас много таких. И вы знаете, их читают. Мы с вами, наверное, чего-то не понимаем, но большинство людей, особенно сейчас, и живут-то по каким-то графоманским законам. У них совершенно нарушены связи и понятия.

– Да, конечно. Французскую косметику у меня покупали голодные и нищие училки. Они никак не могли понять, что прыщи выскакивают и волосы секутся от голода, а не от плохой косметики. Но почему ты уверена, что твой Виктор Аполлонович и его жена нуждаются именно во мне?

– Потому что они брали девиц после каких-то гувернантских курсов и пришли в ужас от их никчемности. А вас они очень уважают.

Выбирать было не из чего.

– Ладно, поехали, – решила я.

– А вот это уж нет… Она приедет сама. Политике на таком уровне я научилась.

– Ладно, тогда звони. Только придется идти на улицу.

– Должны включить, я заплатила. Есть два часа?

Телефон действительно работал.

Я очень люблю красивых людей. Люблю до страсти. Но только действительно красивых. На меня трудно угодить. Потому, когда мои подруги говорят о ком-то «красавец» или «красавица», зачастую я только ухмыляюсь. На свете очень много людей с правильными фигурами и чертами лица. Так же много, как людей умных и талантливых. Но сколько умных и талантливых воплотили в дело свой ум и талант? А те, кто не воплотил, гораздо хуже нормальных и средних. Ум можно перекачать в цинизм и острое злословие, талант продать на злобу дня.

Таких умников я избегаю, потому что боюсь.

Она была красавица. В моем понимании". Что-то такое с полотен Боттичелли. Когда она открыла рот, очарование не рассеялось.

– Мне, право, неловко… – как-то по-старомодному сказала она. – Я ведь читала все ваши книжки, а теперь выступаю в роли как бы благодетельницы… Но поверьте, я стала богатой совсем недавно, а до этого… Я закончила двухлетний ликбез и могу быть толковой секретаршей, менеджером, знаю компьютер. Но ничего этого никому не надо, потому что все заслоняет моя внешность. С такой внешностью с удовольствием берут сами знаете куда. Очень многих девочек с выигрышной внешностью уже просто нет в живых. Знаете ли, их, в роскошных шубах, почему-то принято выкидывать на ходу их «кадиллаков». Может, это и красивая смерть, но у меня есть сын. Я не стремлюсь особо ни к красивой жизни, ни к красивой смерти. Мой муж тоже. Он, как и вы, писатель. Любит уединение, но... положение обязывает. Я беру на себя все, что могу.

Я делаю так, чтобы он оказался в нужное время в нужном месте в нужном виде. Он взял на себя заботы о нас с Кириллом, так почему бы мне не позаботиться о нем? Вы, конечно, спросите о любви… Все ваше поколение – жуткие романтики. Вы всегда говорите о любви.

Вот это с ее стороны был ляп. Если она часто будет ляпать нечто подобное, я когда-нибудь сорвусь и нахамлю. Уж не лучше ли сделать это сразу?

– Я не всегда говорю о любви, – холодно проговорила я. – Хотя всегда имею ее в виду! Но что именно вы имеете в виду под любовью? Страсти-случки или заботу и терпимость?

– Простите. – Она прикусила губу.

– Под страхом смерти я не напишу женского любовного романа, – продолжала я, – а вот ваше поколение и кропает это, и читает в безумном количестве.

– Простите же… – попросила она.

– Тогда не будем говорить о поколениях. Я как-то никогда не могла определить свое. У меня были друзья в два раза меня старше (теперь их уже нет) и в два раза моложе.

– Да ладно вам, – вдруг как-то по-детски сказала она. – Виктор ждет вас не дождется. Он вас знает. Ах да, я не говорила еще об условиях. Двести пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, питание, проездная карточка и прочее. Если бы вы согласились еще жить у нас... нас всего трое, а. комнат семь. Для вас есть хорошая комната со своей прихожей и отводным телефоном… Ну как?

Она еще спрашивает «как»! Но это предложение было слишком роскошно, и мое внутреннее противоречие вылилось в ненужную откровенность:

– А вдруг я не смогу поладить с вашим ребенком? Последний раз меня выгнали за то, что я дала по рукам мальчику, который поджигал скатерть.

– Козлы! – неожиданно резко сказала она.

– Давайте попробуем… – согласилась я.

– Когда?

– Да хоть сейчас.

– Но вам же нужно собрать вещи… Не думайте, что мне трудно заехать за вами еще раз.

– Я сказала – попробуем.

Машина у нее была маленькая, пристойная, но, думаю, не менее дорогая, чем иные громадные и навороченные. Вела она почти так же хорошо, как Андрюха Гусаров, – без злобы на пешеходов и других водителей, Интересно, сколько ей лет? Больше тридцати по. внешности не дашь, а вот по поведению она вполне зрелый человек, эдак и к тридцати шести.

Жили они недалеко от меня, на канале Грибоедова, в трех шагах от Невского. Как потом выяснилось, половина окон их квартиры выходила прямо на Казанский собор. В больших, сплошного стекла, окнах собор смотрелся как дорогая картина. Слава Богу, что окно комнаты, предназначенной мне, выходило в зеленый дворик.

Вначале, когда он открывал мне дверь и находился против света, я его не узнала. Он помог мне раздеться, и мы прошли в огромную кухню-столовую. Когда я увидела его, был порыв вернуться в прихожую, сдернуть с вешалки плащ и бежать, чтобы пятки сверкали.

Да, оказалось, что не только он знал меня – я его тоже знала. Впервые я увидела его у старухи Браунинг, уверенная, что это какой-то крутой московский литератор. Но, по ее словам, это был наш, питерский, графоман. Потом старик Семенов напомнил мне о нем и предложил отрецензировать его толстенную рукопись. Попросил сделать это вежливо и пристойно, потому что опасался схлопотать от автора донос в обком партии. Семенов мог бы мне этого не говорить, потому что прекрасно знал: я не принадлежу к тем литераторам, которые любят издеваться над графоманами и показывать, какие они умные, утверждаясь за чужой счет, Несмотря на всю бездарность рукописи, для меня было очевидно, что автор ее вовсе не плохой человек. Он писал скорее из любви к литературе, чем из желания выставиться и стяжать мильон денег и гору славы. По крайней мере, у меня автор вызвал сочувствие (столько сил впустую). Я была не только предельно вежлива, но удосужилась перечислить некоторые достоинства рукописи: терпимость к людям, доброту и порядочность.

Опыт общения с текстами дал мне возможность составить мнение об авторе. В общем, отдаю должное свободе слова и печатно заявляю, что Виктор Аполлонович был мудак. И на съезде мудаков он занял бы даже не второе, а третье место. Образование – скорее всего средний инженер-бездельник из какой-нибудь затхлой лаборатории или конструкторского бюро. Разумеется, считает себя интеллигентом, хотя все точки отсчета у него смещены, а верхнее образование лишь разобщает его с реальностью. Впрочем, иногда претензия на интеллигентность постепенно делает людей весьма легкими и приличными в бытовом смысле. Они обладают столь редкостной в нашей стране вежливостью и готовностью в любой ситуации выглядеть пристойно, что с ними можно иметь дело, даже дружить.

Но вот что касается их произведений… Ведь я недвусмысленно написала тогда в рецензии, что печатать его труд пока нет никаких оснований.

И вот он стоит передо мной и подает мне руку.

У меня даже мелькнула мысль: а вдруг он нарочно заманил меня в свой дом обещаниями райских кущ Только для того, чтобы отомстить мне, поставить на место: – смотри, кто теперь ты, а кто я.

Но на лице его была написана непритворная радость.

– Евгения Ивановна! Как я рад! Как я рад вас видеть! Боже мой! Мне просто стыдно, что писатели вроде вас оказались в таком странном положении. Но вы не волнуйтесь, мы это как-нибудь утрясем! Нам с вами поздно быть капиталистами и акулами. В свое время вы так поддержали меня! Вы одна поддержали мое желание писать!

Интересно, как это я его поддержала? Тем, что напрочь отвергла его рукопись? Да, я ее отвергла.

Но графоманы не только пишут строго наоборот тому, что хотят написать, они и читают (по крайней мере, когда речь идет об их произведениях) строго наоборот тому, что написано.

– Вы правильно сказали тогда, что моя вещь была несвоевременна.

(Ничего подобного я не говорила).

– Но пришло мое время. Правда, тут еще и удача. Покойный сын купил мне издательство, и, смею надеяться, я не завалил его. Я не доверялся компьютерам и их дурацким прогнозам. Я выпускал классику и, несмотря ни на что, не прогорел. Не только русскую, не только западную, восточную тоже. Я поклонник китайской и японской средневековой литературы, и я знаю, сколько людей это читают и хотят купить. Я рискнул и выиграл, хотя мой молодой совладелец каждый раз убеждал меня, что я подписываю себе смертный приговор. Я не печатаю этой современной графомании с неприличными подробностями алькова или с горами трупов. Конечно, приходится идти на эти дурацкие «фэнтези» с Гунусом и прочими, но они хотя бы не нарушают чувство пристойности.

Он говорил, захлебываясь, будто боялся, что я прерву его, не пойму, какой он умный и хороший.

– Вы просто молодец! – с чувством похвалила я.

Яна между тем быстро и толково накрывала на стол. Сколько лет разницы между ними? Двадцать пять, все тридцать? Однако я вынуждена признать, что физиологического отвращения он не вызывал.

Седой, подтянутый, красивый, правильно одетый, с хорошими вставными зубами. А может, это у него свои? У глупцов часто бывают очень хорошие зубы, почему – не знаю, но это так.

– Ах, вы же пришли сюда не для того, чтобы слушать меня. Яночка, тащи сюда Кирюшу:

Животную любовь я испытываю лишь к детям лет до двух, а вот уже к более старшим дышу ровнее. Мальчику на вид было лет двенадцать-тринадцать (оказалось, что ему в этом году исполнится всего одиннадцать). Он, как и мать, был очень красив, мило улыбался и дружелюбно смотрел в глаза. Казалось, это был очень хороший мальчик.

Он ласково обнял Аполлоныча и за что-то поблагодарил: «Спасибо, папочка». Обычно мальчики в таком возрасте гораздо сдержаннее с отчимами. Хотя, с другой стороны, он может понимать, кому обязан сытой жизнью.

Побеседовать с мальчиком в тот вечер хозяин мне так и не дал, за что большое ему спасибо. Я не буду корчить из себя Мэри Поппинс и утверждать, что совсем не боюсь детей и умею с ними обращаться. Просто мы сидели вчетвером на кухне, ели-пили, разговаривали (в основном говорил хозяин) и присматривались друг к другу.

Я думала, что богачи питаются осетриной, телятиной и отборными овощами-фруктами. Поименованные мной закуски были, конечно, представлены на столе, но в разумном количестве, как знак гостеприимства. Обед же был вполне человеческий и очень вкусный, даже на мой придирчивый вкус.

Классически правильно сваренный борщ, перцы, фаршированные мясом с рисом и овощами. Сервировано все было прилично, но без наворотов. На кухне была микроволновая печь, но Яна сказала, что ею почти не пользуется – невкусно.

Потом мне показали квартиру.

Если я вижу комнату с малиновыми шелками на окнах, покрытым лаком полом и обоями с золотым тиснением – меня может вырвать. Здесь ничего этого не было, как не было дурных хрустальных люстр и прочего ресторанного шика. В каждой комнате можно было увидеть какую-то действительно ценную вещь: старинную лампу, горку прошлого века, удобное старинное кресло. Я хвалила эти вещи и вкус хозяев, но мне было сказано, что это вкус предков хозяина.

– У Вити все это находилось в одной комнате, но я сочла, что так лучше, – сказала Яна.

По-моему, она была права. Комнаты, набитые одним антиквариатом, производят зловещее впечатление.

– А теперь пойдемте, я покажу ваше жилище… – потащил меня за руку Аполлоныч.

Моя комната была лучшей. Воздух в ней был чище, чем в других, я это чувствовала. Ясно, что квартира эта – бывшая коммуналка, а в этой комнате (со своим коридорчиком и телефоном) жил весьма славный и некоммунальный человек.

– Эта квартира до революции принадлежала нашей семье, – сказал хозяин, – потом сделали коммуналку… Я жил как раз в этой комнате… Потом мой покойный сын откупил всю квартиру.

Кроме книжных стеллажей, широкой лежанки и маленького низкого столика, в комнате не было ничего.

– Шкаф тут, в прихожей, в стене… С детства не любил шкафы, – как бы извинился хозяин.

– Я тоже…

– Девочкам, которых мы пытались до вас нанять, очень не нравились книги. Они орали, что эту грязь нужно убрать. Расставляли по стеллажам какие-то коробочки, безделушки… Но я не могу доверить ребенка девочкам, которые не любят книг. Кстати, стол для компьютера у нас есть, компьютер тоже... вам для работы.

– Но я не умею работать на компьютере.

– А как же вы пишете? – удивился он.

– От руки. Я выросла в коммуналке, писала ночами, а ночами стучать на машинке… Я привыкла писать только от руки. У меня была чудесная машинистка, она же была для меня как бы первым редактором. Елена Леонардовна Браунинг…

– Вы тоже дружили в ней? – чуть ли не со слезами воскликнул он. – Я лично обожал ее. Я считал, что мне крупно повезло, что я вообще с ней знаком. И вот теперь вы… Ведь слова молвить не с кем!

– Но у вас же целое издательство!

– Нефедов держит меня в стороне от авторов. Я издаю свою классику, а все остальное – Нефедов. Он говорит, что я не знаю конъюнктуры. Наверное, он прав. Я, конечно, знаком со многими теперешними... гм... писателями, но поддерживать с ними знакомство… У них, знаете ли, какая-то лакейская литература. Унылое подражание американскому идиотизму на нашем материале. И ужасающая безграмотность. Знаете ли, когда я вижу текст, испещренный грамматическими ошибками, я вспоминаю эвакуацию, а именно – как по мне бегали вши. Лакейский плагиат… Как же, рынок!

– Как сказал Антуан де Ривароль, на рынок не ходят с золотыми слитками, там нужна мелкая разменная монета… – вдруг сказала Яна.

Я раскрыла было рот, но быстренько его захлопнула, чтобы моего изумления никто не заметил. Она высказала здравую мысль и к месту. Но кто такой Антуан де Ривароль, где она его прочитала и с какой стати? Яна не заметила моего изумления, она с улыбкой продолжала:

– Вы мне дадите ваши рукописи, ладно? Я сама сделаю вам тексты. Мне ведь тоже очень важно не потерять навык…

Поздним вечером Яна повезла меня домой с целью собрать вещи и вернуться снова к ним. Мы ехали по полупустым улицам, молчали, но молчание наше не было неловким. Я присматривалась к ней, она, скорее всего – ко мне. Я видела ее красивый четкий профиль и думала о том, что она все-таки для меня загадка. Впрочем, как и все ее поколение. Нас воспитывали с лозунгом, что мы «будем жить при коммунизме», но почему же наши дети так прекрасно и правильно уживаются при капитализме? Как эта красавица Яна, с ее-то внешностью, сообразила, что в этой жизни надо трудиться, а не качать права?

Среднестатистический человек нашего поколения в нашей стране отличается именно качанием прав.

Мы хотим получить что-то от кого-то в быту (жилье и зарплату у государства), мы качаем права с возлюбленными и потому их теряем, а самое страшное – мы качаем права с детьми. И тоже теряем их.

Жизнь ничему нас не учит. А вот эта молодая женщина, выйдя замуж за мужчину вдвое старше себя, прекрасно соображает, что за уверенность в завтрашнем дне и за богатство надо платить уважением к тому, кто его дал. Попав из грязи в князи, она не ведет себя как халявщица и проститутка, лишь требуя и ничего, кроме постели, не давая. Нет, она работает, следит за порядком. Да вот и со мной…

Заметив, что муж превосходно ко мне относится, она посчитала, что и со своей стороны должна окружить меня теплом и заботой. И ведь ни грана раздражения, ревности…

Побойся Бога, Горчакова! Ревность! Ко мне и в молодости-то не ревновали мужей и возлюбленных, а уж теперь…

– Вы, наверное, в молодости были очень красивой? – вдруг вполне серьезно спросила Яна.

Здрасьте, приплыли!

– В молодости я выглядела в сто раз хуже, чем сейчас.

– Значит, вы достойно жили, – припечатала она. – Ведь как говорит Шамбор, большинство людей употребляют лучшую пору жизни на то, чтоб сделать худшую еще более печальной. Хотя... хотя худшая у вас еще не наступила, а? Вы видели, как Виктор прямо-таки расцвел перед вами? Девочек из бюро гувернанток он удосуживался только смерить взглядом. Стоило им раскрыть рот, как у Виктора начинались судороги. Вы понимаете, почему я могу любить его? Понимаете? Он не сладострастный старикашка, которому нравятся молоденькие! А значит, я могу его потерять. А значит, могу и любить.

И вот тут она была права. Мы любим до тех пор, пока боимся потерять. Тьфу ты, я вдруг представила эту гениальную фразу в виде афоризма в девичьей тетрадочке. Все-таки афоризмы – ужасная пошлятина. Как бы сказать Яне, чтоб она поменьше их употребляла? Она достаточно умна в поведении, чтоб обойтись без виньеток и завитушек.

Вещей я взяла мало, лишь самое необходимое.

– А квартиру вашу я сдам. И сдам хорошо, – опять припечатала Яна.

– Но вдруг я не уживусь... вдруг вы не уживетесь со мной? Куда я денусь?

– Вы получите хорошие деньги и не пропадете.

Тем более что мы уживемся. По крайней мере, мне вы очень нужны. Вы поймете это со временем.

Покидая вместе с Яной дом, я случайно заглянула в почтовый ящик и увидела, что там что-то лежит.

Наверное, реклама телевизора «Сони», который продается по «смешной» цене, или духов от «Коко».

Я ткнула пальцем в дыру ящика и поняла, что это письмо. Наверное, из ЖЭКа, где меня клеймят за неуплату. Брать письмо ой как не хотелось, но ведь если меня возьмут на работу, я сумею оплатить самые главные счета.

Письмо оказалось довольно объемистым, такие обычно приходят из редакций, когда тебе возвращают не очень длинный рассказ. Но обратного адреса не было. Я засунула письмо в сумку. Оно взволновало меня: помятое, не очень чистое. Явно не из Питера и не из Москвы. А в другие города я ничего не отсылала. Тревожное письмо. Такое ощущение, что оно плыло, летело, ехало, а потом самостоятельно дотопало до моего ящика. Скрывая тревогу, я пошла за Яной к ее машине.

На новом месте я спала хорошо. Так хорошо, что проснулась без десяти одиннадцать. Ничего себе! С другой стороны, это был показатель того, что в моем новом жилище все было чисто. В первую минуту, как проснулась, я вообще подумала, что нахожусь дома. Те же книги (при совдепии все хорошие книги были на счету) смотрели на меня со стеллажей – этого было достаточно для прекрасного самочувствия.

– Вы почему меня не разбудили?! – ворвалась я на кухню.

– С какой стати? В школу я Кирюшу отвожу сама, зачем вам рано вставать? Мы же легли вчера часа в два…

– А как же вы сами?

– Я сплю днем. Знаете, приучила себя к этому. Эти вечерние тусовки, сами понимаете. А выглядеть надо хорошо.

Она быстро, но не суетливо поставила передо мной завтрак: омлет с помидорами и сыром, бутерброд с ветчиной, помидор, огурец и роскошный желтый перчик. (Если бы я была богатой, я бы питалась именно так).

– Шикарный омлет, – похвалила я. – Люблю омлеты, но не хватает терпения взбить их как надо.

– У меня миксер.

Поразительная женщина. Она была напрочь лишена того порока, который я вдруг обнаружила в людях на старости лет. Впрочем, этот порок мог быть и чем-то новеньким. Дело в том, что во всех местах, где я пыталась пристроиться, от школы до торговли косметикой, все служащие почему-то пытались доказать, какие они работяги. Суета, озабоченный вид, на лбу символ «Я работаю». Та математичка, которая не могла доходчиво объяснить детям теорему Пифагора, все время была занята. Устраивала кабинет, делала какие-то приборы, выступала на педсоветах. Лишь учить ей было некогда.

Что-то не припомню такой суеты на заводе, где я работала в молодости. Там суетились только партийные и комсомольские вожди да профсоюзные придурки, за что народ над ними смеялся.

Яна же делали все быстро и четко, а потом спокойно беседовала, будто она бездельница, будто все вокруг нее делалось само собой.

– Вас мама учила готовить?

– Ма-ма? Ма-ма? – Она могла не продолжать, хотя мне были интересны причины, почему мама ничему ее не научила. (Ее тон был именно такой: мама не научила не только готовить, да знали бы вы мою маму, да вы что, с печки свалились?) – Может быть, когда-нибудь вы увидите мою маму… – сказала Яна, угадав мое любопытство. – Это такая артистическая натура! А у вас есть дети?

– Дочка. Двое внуков.

– Где она?

– В Москве. Там вышла замуж. Я живу в огромной квартире, которую мне не оплатить, а она мается в комнатушке…

– Почему ей не переехать сюда?

– Она хочет. Но тут же болото. Ни ей, ни мужу тут не найти работы.

– А кто она у вас?

– Художница по тканям. Сейчас, хоть и сидит дома, оформляет детские книжки. Ее муж журналист.

Она смотрела на меня, как на какое-то чудо света, я не могла понять ее изумления.

– Знаете... мне так странно слышать, что вот люди бывают журналистами, художниками, писателями…

– Но ваш муж…

– Послушайте, Евгения Ивановна, я ведь тоже читала вашу рецензию. Он хранит ее, как реликвию. Так вот, я ее читала, и у нас с Виктором некоторое... разночтение. Конечно же, я ничего ему не сказала… – Она вдруг звонко расхохоталась. – Особенно смешно про ту бабу, у которой после мотоцикла и беготни по пляжу прическа остается волосок к волоску. Вы ему написали, что вместо такой бабы представляется двухлитровая бутылка липкого лака для волос, а может, и мебельного. И знаете, на что он заменил прическу? – Она опять захохотала.

– На что?

– На белую блузку, которая после всех катавасий остается белоснежной…

Да, она смеялась, но в смехе ее не было предательства, так смеются любящие женщины, замечающие за мужьями милые, трогательные, мальчишеские выходки. Она не издевалась, она умилялась.

Потом мы с ней поехали в лицей за пацаном.

На этот раз он поцеловал и меня, чем привел в ужасное смущение. Что там ни говори, но мальчик выглядел старше своих лет, крупнее сверстников, а потому телячьи нежности ему не очень-то шли.

Заметив мое смущение, Яна сказала:

– Это еще что! В первом классе он бросился целовать учительницу, которая поставила ему пятерку. Та, бедная, отшатнулась и опрокинулась на пол вместе со стулом. Ну сколько раз я тебе буду говорить, что твои поцелуи уже можно оставить? До поры.

– До восемнадцати лет? – уточнил Кирюша.

– Это как получится.

– Прости, мамочка, больше не буду.

– За что «прости»? Ну за что «прости». Вечно у тебя «прости», «спасибо», «пожалуйста», а воз, как сказал Крылов, и ныне там, Потом, после обеда, уже без Кирюши, она пожаловалась мне:

– Ну такой сговорчивый, такой любезный… Весь в папочку. Тот тоже мог сказать все, чего вы ждете. Но делал только по-своему. И уж такие подлянки с извиняющейся улыбкой на лице.

– Он жив?

– Даже дерьмо однажды тонет.

Вечером у Аполлоныча с Яной были дела, однако Яна не забыла и обо мне.

– Я заодно сдам вашу квартиру. Там большая тусовка соберется, найду кому…

– Но у меня там…

– Не сейчас же они въедут, сто раз успеем забрать все, что надо. Да не волнуйтесь вы, этим же не Витя будет заниматься, а я.

Хозяин рассмеялся, вовсе не смущенный, что его не ценят в деловом смысле.

Они ушли, а я пошла к своему воспитаннику.

Он сидел и тупо смотрел видик с мультиками.

– Кирюша, займемся делом…

Ему, видимо, было интересно, как это мы будем заниматься и каким делом.

Как выяснилось, заниматься делом он действительно не привык.

– Что у вас задано на завтра?

– По литературе «Бежин луг», по математике задачка и три примера. Потом еще параграф из истории и физра. А по физре ничего не задано.

Что касается наук, никто бы не посмел обвинить Кирюшу в том, что он знает хоть что-то. Не знаю уж, каким образом он доучился до пятого класса.

«Бежина луга» он не читал. Решать задачки по математике не мог, потому что не знал даже таблицы умножения. Чтобы умножить два на пять, он смотрел сделанную на компьютере таблицу. Но и это не самое страшное. Дело в том, что он не просто не слушал моих объяснений, он все силы употреблял на то, чтоб вызвать меня на другие разговоры, возбудить мое любопытство, отвлечь от попыток заниматься уроками.

Он кидал мне всякие приманки, вроде того, что его папа, первый папа, «козел поганый», а бабушка – «старая сука». Произнося гадкие термины из области работ на постельной ниве, Кирюша ничуть не смущался, как не смущается сын шофера, говоря про «мерседес» с «родным мотором».

И все же «Бежин луг» я ему прочла. Очень мне не хотелось читать Тургенева вслух, но прочла.

Читая, я увлеклась, какое-то вдохновение снизошло на меня, голос стал звонким и гибким. В конце чтения я взглянула на мальчика – по щекам его текли большие пузатые слезы.

– Ты что, Кирюша?

– Мальчика жалко.

Это была небольшая, но победа. Уж если он хотя бы слышал рассказ, то при его-то несмущающейся, раскованной речи сумеет ответить на вопросы учителя. Математику пришлось решать мне, вовлечь его в гармонию этой науки пока не представлялось возможным. Я сама должна была выдумать, как именно заинтересовать его и упростить запоминание таблицы умножения и правил. Пока же нужно было лишь уязвить его самолюбие.

– Вот представь себе, Кирюша… Мороз, зима, холод и жуть. В ларьке стоит девушка, которая недавно кончила школу на троечки. Никакой другой работы ей не дадут – она ничего не умеет.

К ларьку подходит алкаш с десятью бутылками из-под пива. Бутылка стоит пятьсот рублей. Девушка начинает считать на калькуляторе, сколько она должна заплатить алкашу. Но очень холодно, пальцы ее не попадают на клавиши, и все время получается разная сумма. За этим алкашом выстраивается очередь из других алкашей с пустыми бутылками и просто людей, которые хотят что-то купить в ее ларьке. А она все считает.

«Да пять тысяч!