Жена по заказу

– Я не знаю никакой Совы.

– Хорошо, хорошо, не знаешь. Но я тебя по-дружески предупреждаю – не говори ты афоризмов. Я вдруг поняла, как глупо мы выглядим, когда вещаем эту ахинею. Ведь мужик-то у тебя умный…

– Твой не глупей.

– Я его люблю не за это.

– Так уж любишь?

– А ты разве нет?

– Спроси что-нибудь полегче. А кстати, мне про твою писательницу интереснее другое: что она так нос задирает и почему мужики так к ней относятся? Что-то я ее книжек не видела и про нее ничего не слыхала. А уж понтов-то!

– Это у нее понты? Это у тебя понты, когда ты говоришь: «Я не читала!» А я читала…

– Да? Ну тем более. И как ты ее в доме терпишь, твой ведь тоже перед ней пластается. Никому не нужная старуха.

– Ох, услышала бы тебя Сова!

– И чтобы она сказала?

– Посоветовала бы тебе не приуменьшать значение других женщин. Тем более если твой муж намного старше этой женщины.

– Чем они старше, тем меньше любят старух.

Скорее молоденький купится на ее интеллект…

– Это разумно, конечно. Клюнут-то вперед на нас с тобой, а вот разговаривать с нами… Он ведь тебя вчера дважды обломал.

– Ну захотелось понравиться. Но все-таки я жена и хозяйка и могу ее нанять в прислуги, и она будет служить за кусок хлеба.

– Ля-ля-ля! Осторожнее, подруга. Чем выше лезет обезьяна, тем больше виден красный зад!

– Что-то я тебя совсем не узнаю. Ты что, с печки упала?

– Мне противно, что ты никому не веришь…

Тут раздался тихий свист-шип – вот-вот должны были забить часы в моей комнате. Я быстро бросила трубку.

Если не хочешь услышать неприятного – не подслушивай. Я стояла в растерянности, с горящими, будто нахлестанными щеками. Впрочем, а что такого было сказано, чего бы я не знала? Да, я бабушка и тем горжусь. Вполне вероятно, что вчера я чуток расшалилась в компании молодых людей и выглядела смешно. Но ведь я не молодилась, я всегда такая. Но в тоне этой младокошки прозвучала откровенная ревность. Она бы так не говорила, если бы я действительно была такая уж старуха. А главное – преданность Яны, как она меня защищала! Я давно уже не только уважала, но и любила Яну, и вот вдруг оказывается, что моя любовь взаимна.

Почему бы и нет? Разве я не знала, что в этой жизни устроено так, что любовь можно получить только в ответ на любовь? Но именно потому, что я полюбила Яну, меня так насторожил этот странный, непонятно о чем, разговор. Что-то таилось в Янином напоре на приятельницу, будто она хотела добиться, достучаться до нее с целью... предупредить?

Что за учебное заведение во главе с Совой? Кто такая Сова? Что творится вокруг воспитанниц Совы? Почему жена Стального от нее отрекается и врет? (А она врет, уж это я почувствовала).

Никогда в жизни я не бывала в таком богатом и таком самодовольном обществе, в каком побывала вчера. Жратва, питье, шмотки, ворочанье капиталами и людьми – все у них, все на них. Но они еще ох как не привыкли к своему положению и состоянию, все не знают, на каком они свете и как им вести себя. Протоколом их поведения служат разве что дешевые мерканские фильмы, сценарии которых написаны мерканскими миссис Гниловой и мисс Томской, которых б высшее общество никогда и не пустят. Потому рядом с нищим Женечкой Свиридовым, Сашей Петровым, Манюней эти люди и выглядят такими псевдецами. Такое ощущение, что и развиваться они будут не по законам жизни, а по законам, дурного Голливуда, где может случиться все, чего не бывает. Чужие кошмары становятся нашей реальностью.

Если я до этого разговора испытывала к этим новым людям всегда присущее мне любопытство, то теперь это любопытство стало тревожным и более пристальным.

Вечером того же дня позвонила Вероника и сказала, что хотела бы поговорить со мной о покупке моей квартиры.

– Значит, Казбек созрел… – протянула Яна. – Но разговаривать с ними буду я, а не вы. А пока посмотрим, что бы вам купить вместо своей квартиры.

И мы начали смотреть…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Время летело в хлопотах по купле-продаже, но лично я в этих хлопотах почти не участвовала. Меня привозили-увозили, мне показывали и предлагали. Очнулась я в более чем приличной небольшой квартирке с хорошими деньгами на счету. Алчная энергия Вероники и деловитость Яны свернули горы и сделали невозможное возможным. Я прекрасно осознавала свою несостоятельность в таких делах, а потому занималась своими. Моим первым делом был дружок Кирюша.

Как ни прискорбно, но его поэтический зуд не проходил. Он рифмовал что попало и о чем попало. Сравнительная легкость сомнительной рифмовки подвигала его продолжать это великолепное занятие, пока я не посоветовала ему писать прозу.

– Кирюша, давай напишем просто историю.

– О чем?

– Ну какую-нибудь сказку.

– Это для маленьких.

– Хорошо, тогда напиши что-нибудь другое. Что тебе нравится из того, что ты прочел?

– «Дети подземелья»…

– А ты знаешь какую-нибудь подобную историю, которая происходила в наши дни? О чем там, по-твоему, идет речь?

– О нищих.

– А еще о чем?

– Ну не знаю…

– А как тебе мальчик, которой рассказывает эту историю? Ведь он не нищий… Какой это мальчик?

– Он смелый и героический!

– Кирюша, смелость и героизм тут не самое главное. Важнее другое.

– Что же тогда?

– Он ведь добрый и благородный, вот что. У него есть где жить и что есть, но он думает о тех, кому негде жить и нечего есть.

– Но я бы тоже, я тоже!

– Значит, тебе легко представить себя на его месте?

– Надо попробовать!

Я не знала, как именно Кирюша будет пробовать, а потому и не стала волноваться.

Однажды мы с Кирюшей возвращались из школы и проходили мимо небольшого пустыря, образовавшегося от нескольких снесенных зданий. Лишь с одной стороны пустырь был ограничен глухой стеной, в которой почти не было окон. В затишке у стены горел небольшой костерок; над ним висел котелок, где что-то варилось. Вокруг костра сидели три зашуганных мужичка и, как я успела заметить, сортировали окурки. К стенке была прислонена покореженная морда микроавтобуса, служившая мужичкам в качестве кухонной полки. На этой полке стояла баночка с солью, какой-то крупой, лежал прозрачный мешочек с капустными-листьями и еще с чем-то. Лица у мужичков были не очень чистые, изнуренные, но впечатления пропитости не производили. От взгляда на них меня пронзила такая боль, что я остановилась.

И вот тут-то распахнулось одно из окон почти глухой стены, и оттуда выглянул пролетарий в сиреневой майке, открывающей изработанные венозные руки. У него была тупая, агрессивная и не очень трезвая морда. Он завопил:

– Убирайтесь отсюда, засранцы! Весь город испакостили, от вас проходу нет! Убирайтесь, а то ментов вызову! Вот сволочи, работать не хотят!

Ни звука не донеслось от костерка…

Гегемон увидел нас с Кирюшей и обратился уже к нам:

– Что делают, что делают, посмотрите! Среди города костер развели! Общежитие тут устроили, подонки!

У меня заложило уши, будто на голову мне надели кастрюлю, а потом отдельно от меня раздался мой пронзительный, какой-то базарный голос:

– Мудак! Скоро тебе самому сюда переселяться! Ты что, не понял, к чему идет? Ты же нищая сволочь, ты только сейчас на рупь дороже!

– А ты-то, сука, много дороже? – ответил мне мужик.

– И я не дороже! Но я не трогаю людей, а Ты трогаешь!

Мужику нечего было ответить мне, и он как-то неуверенно закрыл окно.

И опять от костерка не долетело ни звука. Они не выказали мне горячей благодарности, а продолжали тихо перебирать свои окурки.

По дороге я заходила в булочную, и у меня были хлеб, сахар, печенье. Я подошла к ним, выгрузила все это из сумки, нашла две пачки сигарет и присоединила к остальному. Лишь один из них поднял на меня глаза, но тут я опустила свои.

Кирюша молчал до самого дома.

Эта история впоследствии будет иметь продолжение, потому я ее и рассказала.

Я давно поняла, что подопечных у меня двое: не только Кирюша, но и сама Яна. Да, она, конечно, умела делать то, чего я не умела, она ориентировалась в том, в чем я совершенно не ориентировалась.

Но ее так всерьез и глубоко интересовали вещи, которые для меня были совершенно элементарными.

Начать с того же Кирюши. Я, например, не встречала ребенка, которым можно было так легко управлять. А вот Яна управлять им не могла. Она платила мне за это, но мне нравилось, что платила не только деньгами, но и службой на пользу мне, без всяких денег. И как я могла в таком случае не думать о том, чтобы как-то послужить ей?

Удивительные вещи интересовали Яну. Я не сразу могла понять ее по той простой причине, что наши юность и молодость приходились на слишком разные времена.

– Что такое моя юность и молодость? Это сплошная любовь или, по крайней мере, сплошные претензии на любовь, иногда ничем не обоснованные.

.Из-за моего рано пробудившегося литературного дара многие считали нужным именно ко мне приставать с вопросами о долге, дружбе и любви. Они рассказывали мне длинные, нудные и полные амбиций истории. Чем уродливее и глупее была рассказчица, тем больше она требовала к себе внимания.

До сих пор меня тошнит даже от моды шестидесятых годов. Тошнит от этих обтягивающих костюмчиков, шпилек в метр высотой, от громадного начеса на башке, именуемого «Бабеттой», а в просторечии – «вшивым домиком». Что-то во всем этом было самопальное, ушитое, перелицованное и усредненное. А может, это говорит во мне ненависть к самодовольному и любвеобильному бабью, которое меня мучило?

А умела ли любить я сама? Да. Я была до смерти влюблена в Данилу. В прямом смысле до смерти, до болезни, до отчаяния. Что в этом было настоящего и что наработано по системе Станиславского? Знаю только, что разрушительная сила моей влюбленности не позволила мне тогда быть счастливой. Я слишком высоко подняла Данилу над собой. Создала такой идеальный образ, какой мог измыслить только графоман Виктор Аполлонович.

Даниле суждено было стать не только моей первой, но и последней любовью.

Он явился ко мне двенадцать лет назад. Помню, тогда мы с Гусаровым выясняли авторство романа «Львиная доля» и были очень заняты. Я не кинулась к Даниле в объятия, я сказала «нет», в глубине души надеясь, что он не поверит этому «нет».

Но лучше бы он поверил! Потому что ведь и впрямь нельзя войти дважды в одну и ту же реку, да еще с тем же самым человеком.

Я увидела совсем не того Данилу, которого знала в юности, или казалось, что знала. В моей юности он был для меня принцем. Когда Данила появился во второй раз, он принцем уже не был. В нем появились какие-то мещанские предрассудки, выражавшиеся прежде всего в страхе перед жизнью, особенно перед правдой. Он лакировал свою действительность и хотел, чтобы я лакировала свою. Его пугало мое возмущение жизнью и существующим порядком. Ему хотелось видеть меня процветающей писательницей, у которой только и дел, что ходить по приемам да ездить за границу (в его представлении, это была обычная писательская жизнь). Себя он подавал как процветающего ученого, обязанного быть «типичным интеллигентом». На самом деле за мной стояли жалкие, искореженные цензурой книжки, а за ним – всего лишь диссертация, которую в те времена защищали все кому не лень. Данила не мог быть ученым хотя бы потому, что не любил правду, боялся ее, был робок.

Он явно никогда не изменял жене и ко мне пришел с намерением жениться. Он считал, что сын поставлен на ноги и он имеет полное право. Только вот я так не считала. Дело даже не в том, что я пожалела жену Данилы, нет, она была мне чужой и несимпатичной. Я угадала ее по Даниле, и, как оказалось, правильно. Больше я пожалела самого Данилу, потому что рядом со мной он мог в конце концов лишиться своей благочинной маски и оказаться перед жизнью с голым лицом. А лицо-то было слабое и несостоятельное. Он не мог быть счастливым со мной.

Но я любила его такого, вот уж тут действительно любила, а потому сделала так, чтобы он ушел.

Пережить это оказалось трудно, и я очнулась в больнице, где врачи и санитары ходят со своим ключом в кармане, а больным непозволительно иметь даже маникюрных ножниц. Там меня отыскал литовский режиссер Альгис Жемайтис, взял за шкирку, посадил за работу и, таким образом, сильно потратившись на меня духовно, меня же за это и полюбил.

Мы поженились, когда Литва отделялась от России. Тогда все вопили, что братство народов было придумано коммунистами. Оно действительно было придумано коммунистами, но мы с Альгисом оказались теми людьми, которые в это поверили. Да и при чем тут братство народов, когда существует братство по крови? Не пылкая любовь связывала нас, а нечто гораздо большее. А может быть, постепенно просыпалась и пылкая любовь? Под конец мы уже не могли друг без друга, мы все делали вместе и скучали, когда кто-то из нас отлучался в булочную.

Это благодаря Альгису теперь в моем лице находят «следы былой красоты». И вот Альгиса больше нет, а я совсем недавно чуть не подохла с голоду.

И надо жить.

Яну интересовала любовь, о чем она постоянно меня пытала. Она, скорее всего, понимала секс и понимала выгоду, но той любви, которую она вычитала в моих книгах, не знала. Она заставляла меня рассказывать, как это приходит и как уходит.

Что это за любовная горячка, что за болезнь поражает людей?

Порой Яна устраивала мне прямо-таки допросы, и я думала даже, что она просто издевается. Но она не издевалась.

– Хорошее время у вас было! Можно было позволить себе роскошь любить!

– Яна! Да ведь любовь действительно роскошь! И сейчас мне ближе современная молодая женщина, которая понимает, что это роскошь!

А роскошь – это не для всех. В моем же поколении любая отмороженная халда претендовала на эту роскошь, стараясь сама на это не затратиться.

Мы называли любовью свои амбиции, секс, выгоду – все что угодно, только не любовь. А вы хотя бы не кричите о любви. На мой взгляд, вы смотритесь приличнее.

– А, бросьте, поколение проституток.

– Ну а мы были поколением дармовых проституток. Расслаблялись, когда нас насиловали, и делали вид, что так и надо.

– Но почему?

– Потому что институт брака, как и прочие институты в нашей стране, развалился. Все легко сходились и легко разводились. Религии нет – совесть молчит. Собственности нет – чувство выгоды молчит. Зачем сохранять брак, если можно уйти к даме, проживающей в соседней комнате в той же коммуналке? А уж разведенная женщина... один черт знает, на что она способна. Женщина должна жить в браке.

– Вот уж не думала, что вы так считаете.

– А ты разве иначе считаешь?

– Ну у меня другие причины. А вот почему вы?

– Да потому, что чем больше у женщины свободы, тем ее меньше. Если у разумной женщины есть семья – там она полная хозяйка, а вот если она предпочитает так называемую свободу – она игрушка в руках дурных собственных страстей и мужиков. Ты не согласна?

– Разве вы не видите, что согласна?

Я это видела. Уж Янины-то старания на семейной ниве трудно было не заметить, и, судя по ее расспросам о любви, не страстной любовью объяснялись эти старания.

И еще я заметила за ней одну странную для ее поколения, но очень понятную мне вещь. Дело в том, что мы часто смотрели с ней телевизор, и она Просто выходила из себя (как и я) от постоянных постельных изысков современного кинематографа.

Нет, она ничего не говорила, но как-то так опускала глаза, так в досаде кривила губу, что мне было ясно – ей до смерти противно смотреть это. И уж, разумеется, ночных эротических шоу никто в этом доме вообще не смотрел.

– Вот вы говорите, я красивая… – сказала мне как-то Яна. – Разве вы не видите, сколько их теперь, красивых? Да еще готовых на что угодно – показывать голый зад, трахаться перед камерой.

Стыдно быть красивой, если красота дается для этого. Вы присмотритесь – они ж не люди, они биороботы, сосиски в целлофане. Будь я мужиком, я бы ни на одну из таких не посмотрела.

И почему, сопоставив вместе Янины допросы о любви и отвращение к продажному сексу, я не сделала тогда выводов? Ведь это, было как дважды два, я даже допустила такую мысль, но тут же в негодовании отбросила.

Кирюшина учительница смотрела на меня испуганными глазами и мялась:

– Я даже не знаю, как начать…

– Что? Что такое? Да говорите же, я приму меры.

– Э-э-э... дело в том, что он стал очень хорошо учиться. Он не только безупречно делает уроки, при вас это неудивительно. Он прекрасно пишет контрольные, но…

– Но… Что?

– Э-э-э... донимаете, он дает списывать.

– Это естественно. Я тоже давала списывать.

– Но ведь не за деньги!

– А он – за деньги? За деньги?!

– Да. – Учительница потупилась и смущенно продолжала:

– Я не имею права напрягать вас и заставлять рассказывать об этом его родителям. Возьму этот труд на себя, хотя… Тут ко мне пришел папаша одной двоечницы и грозил мне пушкой…

Я заверила ее, что меня не расстреляют. Мы шли домой. Кирюша что-то бойко рассказывал, хотя видел, что я беседовала с учительницей, и мог догадаться, что она мне говорила.

– Кирюша, ты берешь деньги за то, что даешь списывать?

– Ну да, – легко согласился он. – Если они не хотят учиться, то пусть платят. Пятерка за домашнее задание, десятка за контрольную. Ну а тут я решил сразу два варианта и за второй, который был не мой, взял пятнаху…

– И... зачем тебе деньги?

– Я их подарил.

– Но кому?

– Да тем, которые живут на помойке. Я же один раз дал папины, а вы разорались, что я их не заработал. Вот я их и заработал. А эти неучи-козлы не обеднеют!

– Никогда не говори «козлы». Это очень опасное, бандитское слово. За него могут убить.

– Но все говорят. Да ладно, я не буду, если вы так хотите. Я буду лучше говорить «мудаки»!

– Еще не легче! И думать забудь!

– Но вы же говорите!

Вот так, схлопотала, госпожа гувернантка!

– Я больше не буду так говорить, а если скажу – ты можешь меня оштрафовать.

– Да ладно, чего там…

Вечером, сто раз проверив, уснул ли Кирюша, я вынесла свою тайну на кухню, где мы собрались поужинать.

– Ну что, опять его пороть? – воскликнула Яна.

Все-таки она удивительно не понимала того, что происходит с Кирюшей и что с ним надо делать.

– А я бы отпраздновала такое событие бутылкой шампанского!

– Ты считаешь, что это нормально? – вскинулся Виктор.

– Экспроприировать у экспроприаторов – придумал не Кирюша.

– Но брать деньги у своих товарищей! – произнесла с негодованием Яна.

– Они ему пока не товарищи, – успокоила ее я. – Если вы согласитесь, у меня есть план.

– Какой?

– – Пусть неуспевающие приходят к нам, а Кирюша с моей помощью их подтягивает. Так поступала моя учительница математики – нагружала меня двоечниками. Благодаря этому я до сих пор знаю математику.

– Но ведь это все опять ляжет на ваши плечи!

На мои плечи! За плечи меня и наняли. А вот когда подрастала моя дочка, то я и за бесплатно сделала из своего дома проходной двор, лишь бы дочь не ушла туда, где ей покажется уютнее. По-моему, это было элементарно.

Виктор с Яной больше не сопротивлялись и быстро приступили к обсуждению подробностей. Какой стол внести, какой вынести из Кирюшиной комнаты, куда присобачить еще одну лампу.

– Но ведь ему все равно потребуются деньги…

Он же... э-э-э... должен теперь тем более чувствовать... обязательства... э-э-э... перед этими людьми, – совершенно правильно предположил Виктор.

И вот тут мы уперлись рогом в стену. В конце концов я подумала, что если нам удастся наладить в доме своеобразную продленку, то, может, удастся и других детей с ежедневной сотней в кармане научить использовать свои деньги в мирных целях.

– Вы с ума сошли! – испугалась Яна. – Вы не знаете родителей этих детей! Им плевать, что ребенок обожрется шоколадом или даже обопьется шампанским, но если отдаст деньги бомжам…

Надо было искать другой выход. Предположим, я была права, потакая Кирюше в благих намерениях. Я считаю, что, пока есть возможность, детям надо помогать быть благородными. Жизнь всегда успеет растлить их. Я понимаю, почему Виктор был со мной согласен – он был идеалист. Но почему Яна не сказала мне, что сейчас растить доброго ребенка – полная глупость! Яна-то согласилась со мной с необыкновенной страстностью.

– Послушай, так что же получается: это уже не мы воспитываем Кирюшу, а он нас? – задал совершенно естественный вопрос Виктор.

– Да. При хорошем воспитании дело обстоит так.

– А я вот… Я никогда не воспитывал Мишу, я никогда не делал чего-то специально для него.

Мало того, он заботился обо мне больше, чем я о нем, – Виктор, наверное, впервые в жизни предположил, что он что-то делал не так, его самодовольная ограниченность дала трещину.

– Ну теперь у тебя есть время и деньги. Можно и о душе подумать.

– Да, да… – Он легко принял мои объяснения и с довольной улыбкой полез в холодильник за шампанским.

А с того времени у нас в доме появились тихонько направляемые учительницей Руслан Ухамбеков, Анжелика Свистунова и еще пара-тройка двоечников. Кирюша на глазах расцветал от своей значительности. Эта значительность не позволяла ему быть мелочным и вздорным по отношению к товарищам.

Плохо я как-то все это рассказываю – непоследовательно, отрывочно. О мирной и сытой жизни вообще рассказывать трудно. Я скорее сейчас, задним числом, отбираю факты и фактики, из-за которых я впоследствии встряла в опасную, непонятную мне игру. Но не буду предварять событий…

Что же еще такого заметного было? Что еще лило воду на мою мельницу?

Ах да, письма Стального…

Дело в том, что в сундучке со старыми письмами я не нашла писем Стального. Это было странно, потому что письма тех лет были в сохранности.

Письма друзей, подруг, бессчетные письма читателей. И только писем Стального не было.

Разговор по телефону, который я краем уха однажды слышала, явно имел отношение к этим письмам. Разговаривала Яна с покупательницей моей квартиры Вероникой. Я уже хорошо изучила их отношения и всегда знала, как именно Яна с ней говорит. Иногда увещевания были мягкие, разговор был похож на разговор хорошего педагога с второгодником, но порой Яна говорила железным тоном, будто мафиози с шестеркой. Вот так она говорила и в тот раз…

– Сейчас же принесешь мне эти письма. Я не знаю, что ты там для себя открыла, но это открытие можно было сделать раньше. Да? Как же, как же…

Уж не думаешь ли ты, что тут можно шантажировать? Да он и в силе потому, что все это знают.

А как, по-твоему, он выкарабкался наверх? Кончил финэк? Чтобы все было у меня, а уж я найду способ.

Тогда же вечером она спросила у меня:

– Вы были раньше знакомы со Стальным?

– Да. Очень давно.

– Он вам... писал?

– Да.

– А где письма?

– Пропали.

– Они не пропали. Их тиснула Вероника.

– Догадываюсь. И зачем?

– Зачем? – Яна усмехнулась. – А зачем она, если подарить ей упаковку с семью парами трусиков, все равно сопрет еще одни, старые? Помню, я часто пускала ее к себе в дом, а потом не досчитывалась какой-нибудь хренотени типа туши для ресниц или помады. А ведь для нее было так важно, чтобы я иногда давала ей крышу.

– Она приезжая?

– Да. Приехала поступать в институт, потому что хорошо училась в школе. В институт не поступила, но зато поняла, что в большом городе есть спрос на ее внешность. У себя она считалась последней уродиной.

– А разве не так?

– Ну я же вам говорила, что в ее уродстве есть такой душок, что мужики определенного сорта летят на нее, как мухи на мед.

– Она... проститутка?

– Ну это как раз не то, за что ее можно винить.

Она готовилась в старые девы, а тут такой успех.

Думаю, она делала это с удовольствием.

– А почему ты с ней... общаешься? Ведь мою Ирину ты рассмотрела сразу!

– Я не общаюсь, я дружу. А разве у вас не было случаев, когда на вас вдруг сваливалась какая-нибудь совсем безнадежная, жалкая, кошмарная баба? Вы помогли ей раз, другой, третий… И сами же ее за это полюбили. Вот сейчас у нее все в порядке – вышла замуж, имеет квартиру, машину, но думаете, она не нуждается в помощи? Да она в любую секунду может всего этого лишиться вместе с головой. А на всем свете у нее есть только я.

– Ты говорила, что она умна.

– По-своему. Но когда дело касается выгоды, она глупеет, может погнаться за мелким и потерять самое главное.

И тут я понимала Яну, потому что у меня самой были такие друзья-подруги. Они пожирали мое время и силы, ничем за это не платя. Умные, нормальные, благочинные мои подруги постоянно упрекали меня за это. Не думаю, что это была неразборчивость. Это, скорее, было неудовлетворенное материнское чувство, а может быть, обычное христианское сознание. Ну как быть нормальному, в меру счастливому человеку, если он видит кого-то, кто прется прямо под машину, а больше на улице никого нет?

Кстати, из тех же соображений я терпела, например, среди своих учеников Гнилову, которою выгнали все. Я даже сурово отчитывала способных ребят, которые едко издевались над ее писаниями, купившись на слишком жирную наживку. Никогда бы я не стала самоутверждаться за счет Гниловой или того же Виктора. Поразительно, что сейчас, подобрав меня, никому не нужную и голодную, выброшенную временем на свалку, Виктор тоже не стал самоутверждаться за мой счет. Но Виктор – особая статья. Что касается Гниловой…

– А твоя Вероника хоть что-нибудь для тебя сделала?

– У нее как-то не было возможности…

– Всегда есть возможность сделать другу пакость. Из мелкой-то выгоды! А иногда и просто так, а?

– Подождем – увидим. Но я не удивлюсь.

До чего же чувство жалости самоубийственно.

Однако Яна упрямо хотела, чтобы это чувство владело иногда и ее сыном.

Именно об этом было в старом письме Стального, которое я, разобрав возвращенные Вероникой письма, сочла ключевым.

"Привет, пацанка! Долго не отвечал тебе – сама знаешь, по какой причине. Я думаю, что ты не сама догадалась о печальной правде, которую я скрывал. Думаю, тебе все объяснил твой дружок Гусаров, за которым, как и за тобой, я слежу внимательным оком. Да, я нахожусь в зоне. И не в первый раз. Не буду со слезами на глазах рассказывать, как я попал сюда в первый раз. Это то же самое, как падшая женщина рассказывает о первом соблазнителе. Первый есть почти у всех женщин, но не все женщины становятся падшими. Пусть моя первая посадка будет на совести тех, кто не дал мне куска хлеба, а потом судил за то, что я сам взял этот хлеб. Я понял несправедливость жизни, но я не из тех, кто мирится с этой несправедливостью. Я понял, что больше никогда не буду голодным, а если меня вновь станут судить, то уж не за кусок хлеба.

Недавно у нас ушел на волю старик-поп, отволокший за веру семнадцать лет. Он часто называл меня легионером (не от римского слова «легион», а из библейского понятия «Имя мое – легион»).

Легионер в любое время найдет, за что воевать. Он может быть со знаком плюс и со знаком минус, но мирная жизнь ему не по плечу. Она труднее войны.

Всю сознательную жизнь я нахожусь в зоне и воюю здесь за справедливость. Многие хорошие люди благодаря мне остались целы и смогли вернуться на волю, где им и место. Но себя, боюсь, я погубил окончательно. Пацанка, это не слова. Я, в отличие от тебя, знаю, что Бог есть, но мне не суждено в него поверить. Ты небось думаешь, что Бога нет, но живешь по его законам. Я же придумал законы собственные, а это никому еще не сходило с рук.

Только в одном поверь мне – я никогда никого не убивал. Хотя, может быть, не очень препятствовал гибели тех, кому по моим законам нельзя жить. :

Я никогда не расскажу тебе подробностей зоны, и, надеюсь, никто никогда тебе их не расскажет.

Рассказывать – растлевать нормальных людей.

Колоться – так уж колоться до конца. Не думай, что я писал тебе одной. Я писал многим – артисткам, поэтессам, журналисткам. В этом был спорт: заинтересую или нет. Видимо, заинтересовал, потому что мне отвечали. А потом понимали, как и ты, кто я есть, и письма кончались. Нет, я на них не обижаюсь. Даже уважаю за чувство самосохранения и гордости невинного человека. Тебя я не уважаю, тебя я люблю. Ты по-настоящему невинна, если продолжаешь мне писать, хотя это может происходить всего лишь по причине молодости.

И дай Бог, и не дай Бог, если умудришься, против всех законов, сохраниться. Не дай тебе Бог продолжать действовать по первому порыву, который останется благородным. Помощь слабым, падким и нищим – прорва, в которую они будут стремиться стащить тебя за собой. Ничего не наживешь на этом – ни палат каменных, ни самоуважения. Грехотчаяния будет терзать тебя, потому что нет в доброте ни смысла, ни благодарности. Только ради Бога можно безнаказанно делать добро. Ради людей нельзя.

Но ты ведь никогда не думала о Боге?

Ладно, на эту тему достаточно, а поговорим-ка о том, о чем мы говорили в прошлый раз…"

Яна слушает внимательно, со все нарастающим удивлением.

– Это Стальной – о Боге? Ну да, это так модно!

– Модно? – Мне смешно. – Письмо шестьдесят восьмого года, а тогда это было последним, о чем бы мы подумали. Я даже не запомнила этого письма, настолько Бог был не в моде и далеко, видимо, тогда мне это показалось бессмыслицей.

Потом мы с полчаса выясняли, зачем Веронике были нужны эти письма. В них Стальной всего лишь размышляет о текущей литературе, философствует на темы морали и дает мне маленькие полезные советы. Конечно же, он любуется собой в роли старшего умного брата, манерничает, оригинальничает. Но нигде он не бьет на жалость, не просит и не обвиняет меня только за то, что я на воле. И еще он очень много предостерегает, хотя и не пытается запугать. Предостерегает от ночных улиц, случайных знакомств, любви с первого взгляда и дружбы как со слишком слабыми, так и слишком сильными людьми. Пусть другими словами, но он говорит то, что должны говорить учителя и родители. Советы его совершенно правильны и разумны, но я их не восприняла тогда. Слава Богу, что время было гораздо более мирным, чем сейчас, а потому я, при всей своей оголтелой невоспитанности, как-то проскочила свою безумную юность, умудрившись сохранить голову.