ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Неприятности начались уже в понедельник и совсем не с той стороны, откуда я их ожидала Я поехала в школу за Кирюшей и была встречена его классной руководительницей с распростертыми объятиями.

– Он потрясающе ответил на литературе, – почти кричала от восторга Ольга Тимофеевна. – Я впервые поставила ему пятерку. А вообще-то это первая абсолютно честная пятерка во всем этом проклятом классе.

Кирюша вышел, важный и гордый, как юный лорд.

– Я получил пятерку по литературе, – почти высокомерно сказал мне он. – Все эти наши тупицы просто рот открыли, когда я отвечал.

– И давно ты не считаешь тупицей себя?

– Но я ведь все прочел, что надо! А они тупицы и не читают. И алгебру у меня сдули полкласса.

Больше не буду давать.

Все это мне не очень понравилось, но нарушать его радость не хотелось, тем более вот так, на ходу.

Решила, что образумлю его постепенно.

Мы пошли в метро.

– Ужасно, что вы не умеете водить машину.

У вас никогда не было машины? Вы всегда были такая бедная?

Да, его гордость приобретала чудовищные размеры. Я, естественно, молчала. Вот так молча мы шли по подземному переходу. Я не поднимала глаз не только потому, что не хотела обнаружить своих чувств перед Кирюшей, а еще и потому, что всегда стыдилась ходить по этому коридору нищих. Какова же безнадежность положения людей, если они стали попрошайками. Всю жизнь работали – и под старость попрошайки.

Я смотрела вниз и вдруг увидела, как чья-то нога пнула шапку нищего. Я быстро подняла голову и увидела искаженное гримасой презрения и брезгливости лицо Кирюши. Вообще-то я не из тех, кого боятся дети, но, видимо, посмотрела на него так, что он сиганул от меня.

Пока я собирала раскиданные Кирюшей гроши, пока опустошала свои карманы и извинялась перед нищим, Кирюша убежал.

– Благодари Бога, что это не твой ребенок, – сказал мне старик-нищий. – Его родители – несчастные люди.

Почему он догадался, что ребенок не мой?

Нога за ногу я пришла домой. Вот на этом, очевидно, и закончится моя проклятая карьера, хотя сама бы я не отказалась работать с Кирюшей даже после этого. Я еще не видела путей его исправления, но на что же мне дана голова? Все-таки я умею думать, а потому знаю: подумаю и найду.

Меня встретила встревоженная Яна.

– Что случилось, почему он прибежал один?

Он убежал от вас?

Скрыть правду, не выдавая своего отношения к таким детским грешкам? Нет уж. Выдам.

– Он ненавидит нищих, – сухо сказала я. – Он ненавидит нищих и потому пнул ногой шапку с милостыней.

Яна не то что побледнела, она позеленела. Потом резко побежала к комнате Кирюши.

– Открой сейчас же! Сейчас же открой, кому сказано?

Потом раздались звуки пощечин и гневные Янины выкрики:

– Полонское отродье! Мразь! В точности как твой папаша! Я тебе покажу такие развлекушки!

Нет, я тебе устрою другие. Ты у меня теперь долго будешь развлекаться по-моему!

Я не побежала туда, потому что ничего не имела против того, чтоб мальчишка получил свое. Да я сама бы налупила своего ребенка за такие штуки. Но я знала и другое: ни моя дочь, ни мои внуки такого не сделают. Им это просто в голову не придет.

– Мамочка, прости! Мамочка, не буду!

– Нет уж, ты еще разок попробуй!

Потом Яна, совершенно потерянная, вернулась ко мне на кухню.

– Вы теперь, наверное, не захотите иметь с нами дела?

Прежде чем ответить, я долго думала. А потом сказала правду:

– Мне очень нужны деньги, мне очень нужна работа. Но остаться с Кирюшей я хочу не поэтому.

Мне кажется, нужно только время и постоянный надзор. Ребенок в его возрасте не может быть таким неисправимым.

– Вы не все знаете, – мрачно сказала Яна. – В прошлом году мне пришлось забрать его из другой школы. И знаете, почему? Он с одной девицей во время перемены демонстрировал перед всем классом половой акт. На учительском столе. Как вам?

– Он больше не повторял такого?

– Ну повторил бы он у меня! Но и это не все.

Началось еще с детского сада. Ребенок постоянно терялся на прогулках. Оказывается, он забегал в пивной бар, мимо которого дети ходили на прогулку в сквер. А там просил у пьяниц дать ему выпить.

И ему ради смеха давали…

Я была смущена. И отнюдь не Кирюшиными подвигами, а скорей фактами, которые Яна сейчас выдвигает против себя. Не Кирюша, а она ответственна во всех этих случаях. Неужели она не понимает этого?

– Я знаю, вы скажете – сама виновата. Виновата, да. У меня было мало времени и неподобающее для ребенка общество. Я не умею так, как вы, объяснять ему уроки. Да и времени нет. Вы же понимаете, что в этом доме я... временная жена.

– Ничего подобного! Вы хорошая жена!

– Но я для этого трачу все свои силы! Все, понимаете! И все равно живу, как на пороховой бочке, потому что в любой момент Кирюша может учинить такое, что нам предложат убраться. А убираться нам некуда, кроме как к матери.

– Яна, почему вы так откровенны со мной?

– Но я же читала ваши книги… – вдруг совершенно наивно, как само собой разумеющееся, говорит она.

Чего не ожидала – того не ожидала. Мало того, что эти слова льстят моему писательскому самолюбию, они обнажают передо мной и Яну. Она доверяет мне и, уважает меня, потому что я пишу книги, а не открыла, например, собственный магазинчик или кабак. Вспоминаю ее детское восторженное изумление, когда она услышала, что моя дочь художница, а зять журналист. Но в таком случае она может любить и уважать Виктора. Ведь он в ее глазах писатель.

– Я на вашей стороне, Яна. Но только всем своим опытом приказываю вам: никогда никому не рассказывайте больше о Кирюше и его подвигах. Он трудный мальчик, от него можно ожидать чего похлеще, но не становитесь на сторону его врагов.

Яна с плачем бросилась мне на шею.

Вечером мы с Яной едем ко мне домой забирать мои вещи и передавать квартиру во временное владение парочке новых... нет, не русских.

Уже звонки в дверь выдают бешеный темперамент и нежелание ждать лишнюю секунду. Открываю.

Она – айсберг и по белизне, и по размерам;

Дебело-пергид рольная, ростом под метр девяносто, в ширину немногим меньше.

Он – малюсенький, тощенький джигит с рачьи-выпуклыми глазами, которые вращаются, как колеса безумного мотоцикла.

– Па-ачему лестниц не каменный? Па-ачему нет кра-асивых шту-ук? – с порога вопит он.

Какие «шту-уки» ему нужны на лестнице?

– Миленький, – тоненьким голоском верещит она, – это ж у гражданочки не собственный дом.

У нее тут только квартира. Она тебе предлагает, ты можешь отказаться. Тебе же самому понравилась квартира, так зачем ты кричишь…

– Я нэ кричу. Казбек я, – и тянет мне свою маленькою, но сильную и цепкую ручонку.

– Евгения Ивановна.

– Здравствуй, Яна, да-ра-гой!

– Здравствуй, Казбек.

Он бегает по комнатам, щелкает языком и возмущается бедностью моей обстановки. Белый айсберг плывет за ним и охлаждает; охлаждает.

– За-ачем мне эта пиль-грязь? – указывает он на стеллажи с книгами.

– Это сейчас модно. Сейчас шикарно иметь книги, – говорит айсберг.

– Оны же старые, грязные… Купим новых, много новых! – вопит Казбек.

– В моде старые, а не новые.

– Как так? Па-ачему?

– Потому что, если книги новые, значит, ты недавно стал богатым, а если старые – давно. Респект, понимаешь?

– А ты был ба-агатый? – обращается Казбек ко мне.

Айсберг за его спиной усиленно моргает мне и утвердительно кивает головой.

– Да, – отвечаю я.

– У вас, у русских, все не так. Кныги, картинки, а нэт ковра, нет кра-асывый диван. Все так печално, вы сами, ваше кино. Так печално! Где счастье, где радость?

– Зачем же ты женился на мне? – усмехается айсберг.

– А, – он машет рукой. – Глупий был. Глупий, в натурэ.

Казбек хохочет до слез, одной рукой пытаясь обнять необъятное, то есть свою жену, а другой размахивая для выразительности.

Пока мы с Яной запихиваем в баулы необходимые вещи, Вероника (так зовут айсберг) накрывает на стол, а Казбек путается у нее под ногами.

Садимся выпить-закусить. В руках у Вероники я вдруг вижу ту самую книгу афоризмов.

– Какие у вас книги! – восхищается Вероника. – Да с такими книгами можно столько ума набраться! – и потом уже не выпускает книгу из рук, поминутно в нее заглядывая. Это наводит меня на кое-какие мысли.

Потом, уже в машине, я спросила у Яны:

– Вероника училась вместе с вами?

– Нет, – слишком поспешно ответила она.

– Наверно, и в другие учебных заведениях теперь воспитывают любовь к афоризмам. – Я делаю вид, что поверила ей.

Мы обе ощущаем неловкость, я в этом уверена.

Молчим некоторое время, потом Яна переводит разговор на другие рельсы.

– А квартиру они у вас купят.

– Но ведь Казбеку нужна мраморная парадная, холлы и прочее…

– При чем тут Казбек? Все решает Вероника.

А Вероника очень расчетливая, чтоб платить за какие-то холлы и парадные. Она просто сделает ремонт и перепродаст квартиру в два раза дороже. Казбек получит свои холлы в конце концов, не волнуйтесь, но это обойдется ему намного дешевле.

– Как ей удается так им управлять?

– Она всегда управляла всеми своими мужчинами.

– Такая страшная? Такой кусок мяса?

Яна вдруг начинает хохотать.

– Вы вроде моего Виктора, ничего не понимаете в колбасных обрезках. Да вот если я оказываюсь со своим мужчиной в компании, где есть такой кусок мяса, я буду молить Бога, чтоб такая не бросила на него взгляд. Она может взять голыми руками любого, то есть почти любого. Вот сегодня Казбек носил в машину наши сумки, вы видели…

– И что?

– А то, что для него позор – таскать бабьи сумки. Еще три месяца назад он слышать не хотел, что надо помогать женщинам.

– Но она не производит впечатления такой умной…

– Она любит деньги и выгоду, она хитра, скупа и, наверное, жестока. Единственное, что может когда-нибудь подвести ее, так это скупость и алчность. Разве что у нее хватит ума посоветоваться с кем-то. Прежде чем проявить эту алчность.

– Она советуется с вами?

– Порой. И потом слушается, а не так, как другие: выслушают и поступят по-своему…

Странные вещи говорила Яна. У меня были знакомые дамы с внешностью Вероники, и не могу сказать, что мужчины их любили. Такие дамы страдали, комплексовали и в итоге становились обузой для подруг и знакомых. Хотя, если подумать, то упущенных шансов у них было полно, они сами все портили по недостатку житейской хитрости. Но мои знакомые – это другой социальный слой.

В той среде, где вращаются такие, как Вероника, да и Яна, все просто и все возможно. Там на дерьме зарабатывают конфетки, а недостатки используют и продают гораздо дороже, чем достоинства.

Только вот зачем мне эти размышления? Зачем я так упорно и с таким любопытством изучаю совсем другую, непонятную мне реальность? Раньше я хоть была писателем. А теперь кто?

Вернувшись, я зашла в комнату Кирюши и поняла, что он не спит, потому что ресницы его дрожали.

– Ты не спишь? Не притворяйся, я вижу.

Он открыл глаза и сел в постели.

– Я не ябедничала на тебя, – сказала я, – ты сам убежал от меня. Если ты будешь убегать от меня, я уйду. И никто не будет тебя учить, понял?

– Простите, простите, пожалуйста!

Он по старой схеме обнял меня за шею и стал целовать. Эти просьбы о прощении и поцелуи мне донельзя надоели, но в этот раз я от них не уклонилась. Детей надо прощать, и с каждого понедельника надо начинать жить с ними заново, зачеркнув их вчерашние грехи. Но должен же Сизиф надеяться, что когда-нибудь все-таки вкатит на гору свой проклятый камень?

К четвергу я полностью привела в порядок свои рукописи, исправила ошибки и пронумеровала страницы.

Яна гордо провела меня мимо охранников, ввела в небольшую приемную, где сидела гуттаперчевая лялька небывалой кукольной красоты, и приказала той провести меня к Нефедову.

– Ни пуха, – шепнула мне Яна.

– К черту.

Я вошла в кабинет. Там, как и положено, стояли два стола буквой Т, а вдоль стен – стеллажи с книгами. Это, видимо, были книги, которые выпустило издательство. Разумеется, тут было с два десятка «Гунусов», дамские романы и серия детективов с револьверами на корешках.

– Чем обязан? – поднял голову человек за поперечным столом. Он не поднялся и не предложил мне сесть, а потому мне сразу захотелось убежать.

– Я принесла заявку на книгу и рукопись. Моя фамилия Горчакова.

– Не слыхал, – нагло сказал он, всем своим тоном давая понять, что не случайно, а намеренно меня унижает.

Надо было либо повернуться и уйти, либо молчать. И я смолчала. Ложь и притворство совдеповских начальников вспомнились мне как благо. Никто из них не посмел бы так разговаривать с последним графоманом. Доносов боялись.

Я протянула ему заявку, он повертел ее так и эдак, но читать не стал.

– Детектив? Женский роман? Фэнтези? – спросил он.

– Роман, конечно, женский, если уж я женщина, но по жанру просто роман.

– Ну и зачем он мне нужен, по-вашему? Это не идет и не продается. Вы меня понимаете?

– Нет.

– Как – нет?

– Так. Не понимаю. Вот когда прочтете, тогда поговорим. Я издала десяток книг, и их до сих пор берут в библиотеках…

Он сыто рассмеялся, будто отрыгнул.

– Пришли другие времена, взошли другие имена…

– И какие, позвольте спросить? Я их почитаю.

– Ну вот Гнилова, например…

– Уж не Раиса ли? – Я боялась расхохотаться ему в лицо.

– Раиса. Наш самый прибыльный автор. Откуда вы ее знаете?

– Она занималась у меня в литобъединении и очень всех потешала.

Язык бы себе откусила. Пришла к чуждым, ненавистным мне людям, да еще поношу их человека.

– Ну, конечно, вы, совковые соцреалисты, ненавидели другую литературу.

– Вы ж меня не читали.

– Это ничего не меняет.

Я в упор посмотрела на него. Ему было прилично за тридцать, лицо его отнюдь не казалось типичным «ново-русским» и не свидетельствовало о глупости. Довольно подвижные черты, яркие карие глаза. Если судить по внешности, он был борец и не дурак. Но если он не дурак, то почему так нарывается на скандал? Что же, он позабыл, что я пришла от Виктора? Я точно знала, что Виктор его предупредил, и забыть о предупреждении Нефедов не мог. Против меня ли направлена его агрессия?

Может, я тут вообще пешка, и он ставит на место не меня, а Виктора?

– Знаете, господин Нефедов, не берите на себя роль революционера. Помните, что вы бизнесмен.

Наверное, такие, как вы, насаждали в свое время и соцреализм, чтоб выжить из России хороших писателей, на которых теперь можно нажиться. Да самый плохой из них лучше Демьяна Бедного.

– А вы, значит, не соцреалистка? – усмехается Нефедов.

– Как говорит мой внук, сами такое слово. Плохая литература всегда как-нибудь называется: критический реализм, соцреализм, модернизм, концептуализм, фигизм, мудизм и так далее. А рядом всегда существуют писатели без названия, пусть маленькие.

И когда-нибудь, после всех потрясений, поставят памятник маленькому писателю, вроде меня.

– И за что же? – усмехнулся он с интересом, уже без злобы.

– За то, что мы хотя бы подчинялись правилам русской грамматики и пунктуации. За то, что никак не называли себя и не лизали жопу сочинителям американских комиксов!

– Да вы садитесь, что вы стоите… Ну давайте поговорим, о чем ваш роман…

– Наймите человека. Пусть он прочтет и расскажет вам. В прежних издательствах всегда так поступали, прежде чем заключить договор. Это, кстати, весьма разумно. Только надо найти таких, кто умеет читать, и делать выводы.

– Да ладно вам, вы же знаете, что договор я подпишу.

– Мне важнее книга, чем договор и деньги.

– А уж это как получится. Думаю, деньги вам тоже не помешают.

– О нет.

– Лялечка, зайди сюда!

Господи, ее и зовут Лялечкой!

– Детка, притарань нам кофе… А вот это пусть Мила приготовит… – И сует ей какие-то бумаги.

Скоро Лялечка вносит кофе, и за кофе Нефедов вдруг начинает меня пытать.

– Значит, вы давно знаете Гнилову?

– Да.

– И не любите ее?

Ну уж нет, второй раз я не попадусь на тот же крючок. Не буду ж я рассказывать ему, что Гнилову никто не любит.

– Что значит не люблю? Мне просто всегда было неинтересно то, что она пишет. Мы разные – вот и все.

– В чем я с вами абсолютно согласен, – вдруг говорит он. – Она как-то так странно пишет. Кажется, что она очень много знает и образованная, но…

– Так бы писал телеграфист Ять, если б умел писать.

– А кто такой телеграфист Ять?

Приехали. Вот какие у нас теперь редакторы!

– Это такой человек, который очень ученый.

И хочет, чтоб все это знали. Из Чехова. Лучше прочтите «Свадьбу», потому что то, что я вам сказала, – бледная тень телеграфиста Ятя, очень умного.

Он молчит и обдумывает другой вопрос. Наконец задает его:

– А Виктор Аполлоныч – он ваш друг?

– Нет, я служу у него.

– А вы читали, что он пишет?

Нефедов смотрит мне в лицо, явно провоцируя на правду или заведомую ложь. Ему хочется поймать меня. Я молчу слишком долго и сама понимаю это. И он понимает.

– У Виктора Аполлоновича хороший литературный вкус, – наконец отвечаю я.

– Но иметь вкус – это одно, а быть писателем – совсем другое.

– Вы правы. И что из того? Он ведь прежде всего книгоиздатель, а уж издатель с хорошим вкусом – находка.

Эк я!

– Действительно, что из того?

В дверь стучат, и в кабинет вплывает Виктор.

Очень вовремя.

– Я смотрю, вы уже поладили?

– Да-да, – говорю я, вставая.

– Обязательно прочти роман, – советует Виктор Нефедову. – Я читал и просто в восторге.

– Оставьте свой восторг при себе, – сухо отвечает Нефедов. – Вы прекрасно знаете, что у нас разные вкусы.

Виктор явно смущен его хамством, но схамить в ответ не может. Видимо, за это Нефедов его и презирает. Нормальные люди совершенно бессильны перед лагерными законами. Уже десятилетние девочки, подбоченившись на манер кухонных скандалисток, награждают встречных-поперечных «козлом», уже низость и жестокость стали бытом, а Виктор все не понимает этого. А может, и понимает, но соответствовать не может. Я тоже не могу.

И многие не могут. Может быть, нас даже большинство, но мы обречены. И со всей силой и страстью обреченного я понимаю, что люблю графомана Виктора жарко и болезненно, как всегда любила своих товарищей. Мне уже не до литературного снобизма, я давно поняла, что кроме литературы в жизни есть еще много вещей и понятий, которые даже важнее.

– Я хотела бы почитать книги, которые вы издаете. Гнилову и кто там еще?

– Это правильно, – сыто рыгает Нефедов и начинает снимать со стеллажа шикарные глянцевые тома. Виктор суетливо запихивает их в пластиковый пакет, и мы тащимся к машине, где нас ждут Яна и Кирюша.

Кирюша лезет в пакет, достает книги и вопит от восторга:

– Мы будем это читать? Это нам читать?

– Нет, – хмуро отвечает Виктор, – это совсем не детские книги, и тебе будет неинтересно.

В дороге мы молчим. Нам обоим не по себе, мы оба понимаем, что не соответствуем времени, что наша песенка спета.

– Я ненавижу Нефедова, – уже в квартире шепчет мне Яна.

Потом я читаю Короленко, «Дети подземелья».

На фоне великой русской литераторы Короленко – довольно слабый писатель, однако в данный момент он доводит меня до слез, и я знаю, что Кирюша тоже будет рыдать. Короленко – это то, что нам сейчас надо, его благородная душа бьется в каждом слове наивного, но чистого и честного повествования. Я долго готовлю вопросы, которые должна задать Кирюше, чтоб воздействовать не только на его эмоции, но закрепить хоть какую-то доброту и великодушие. Яна не может сделать этого сама, но теперь я понимаю, что она действительно отдала мне душу сына, что она действительно видит его испорченность и страдает от этого. Никогда еще я не чувствовала такой ответственности, ну прямо будто я врач, который вначале должен решить, что делать, а потом сам же и сделать. Под личную ответственность.

Параллельно со слабым писателем прошлого Короленко я читаю лучшую писательницу сегодняшнего дня Гнилову. Как выяснилось, всю эту ахинею я уже читала, но в опубликованных книгах много чего добавлено. Добавляют они все одно и то же; это добавляли соцреалисты для оживляжа, это добавляют и теперешние «чего изволите». У Панферова герой – секретарь обкома – тоже имел домработницу в ванной (потом бедного секретаря весьма трагически съели волки). Видимо, изображая клубничку, такие авторы дают понять, что ничто человеческое их герою не чуждо.

Я знаю, что мужская логика и мужское отношение к сексу совсем другое, чем у женщин, но раньше я узнавала и измеряла эту разницу, читая хороших писателей, а потому и весьма тонких людей.

У Панферовых узнаешь про мужчин такое, от чего вытошнит. Но уж когда бледная немочь, бесцветная моль, вроде Гниловой, рисует мне эротические картинки, пытаясь разнообразить свои «фэнтези», напрочь лишенные фантазии, жизнь кажется нереальной, как в детстве, когда узнаешь, что нас в эту жизнь приносит не аист. Не веришь, что таким стыдным образом родители сотворили тебя. Тех, кто открыл тебе эту неприятную тайну, – их пожалуйста, они такие, они бесстыжие и грязные, но ты родился как-то иначе. В ее бесстыдных и убогих альковных сценах есть что-то порочное, как в шепоте дворниковых детей, сообщающих тебе тайну твоего рождения.

Я, нормальная женщина, никогда не остававшаяся без любовников и без друзей мужского пола, рассказывающих мне о своих романах весьма правдиво и с интересом, чувствую оторопь от ее откровений.

А потом вдруг понимаю: да она же старая дева. Вот почему ее воображение так разнузданно и ее текст так нарочито украшен мелкими, гадкими подробностями физиологических отправлений. И напрашивается такое же гадкое сравнение: она – как человек, мучающийся от запора и мечтающий облегчиться.

И наряду с этим – интеллектуальные перлы, как бы показывающие: я не такая, я жду трамвая, и вообще я на рубль дороже. У нее, например, где ни столкнутся Венера с Афродитой – обязательно поругаются или подерутся. Столкнула бы еще Зевса с Юпитером, Гермеса с Меркурием, Геру с Юноной. Ну а редакторы что же? А читатели? Неужели все сошли с ума?