Пять тысяч ты мне должна!» – кричит алкаш, а потом и все остальные. Но она не верит, считает. В конце концов люди уходят к другим ларькам, только алкашам и бомжам с их бутылками приходится стоять (в других ларьках не принимают бутылки). Уж они ей и объясняют, как надо считать, и матерят. В это время подходит мальчик, в которого она влюблена не без взаимности. Вначале мальчик хочет заступиться за нее, но потом, выяснив, почему разгорелся сыр-бор, раздумывает. Он привык видеть ее веселой и уверенной в себе, а тут стоит какая-то тупица с красным носом и не может умножить пять на десять и приписать нужное количество нулей. Ему, конечно, жалко девушку, но как-то брезгливо жалко, будто больную.

Он поворачивается и уходит. Она ему становится неинтересна. Разумеется, получает такая девушка копейки, а потом ее вообще увольняют, потому что она не умеет считать, ничего не может продать.

Людям надоело стоять в очередях, они идут к тем продавцам, которые работают быстро.

И вот остается она – жалкая, безработная, никому не нужная…

– И все хотят иметь ее даром, да? Никто не хочет платить? – делает свои выводы Кирюша.

У меня легкий шок, не сразу нахожусь.

– Я не о том. Я о том, что она не умеет работать, а деньги платят за работу. Вот ты вырастешь – и на что будешь жить?

– У нас полно денег, я не буду работать.

– Пока ты вырастешь – деньги кончатся.

– Но папа говорит, их становится все больше и больше.

– Потому что папа работает. И мама работает дома. Папа кончил институт и умеет считать, но если папа умрет... кто будет заниматься делами?

– Я тоже кончу институт.

– Кто ж возьмет тебя в институт, если ты ничего не знаешь?

– А я буду учиться за деньги.

– Ага, ты будешь платить деньги, чтобы не учиться. Тогда тем более они кончатся скорее, а ты останешься нищим и необразованным.

– Я ненавижу нищих…

– Вот и тебя будут ненавидеть…

Неожиданно он расплакался:

– Вы нарочно говорите мне всякие ужасы. Мне никто не говорил такого.

– Видимо, все считают тебя глупым и неспособным понять правду.

– А мне не нужна правда! Я не хочу правды!

– А она не спрашивает, нужна она тебе или нет.

Правда то, что есть. Тот, кто знает правду, обычно знает, как поступать. А те, кто вериг в ложь, оказываются... опять же – нищими и никому не нужными.

– Я ненавижу нищих…

– Мочало – начинай сначала, Он долго сидит, думает. Потом вдруг с воплем бросается ко мне на шею, начинает целовать и между поцелуями приговаривает:

– Скажите, вы будете меня учить? Вы будете меня учить? Вы не будете больше говорить мне правды? Нет, когда я выучусь, тогда говорите.

А сейчас не надо. Мы как-нибудь потихоньку подойдем, ладно?

Сейчас он тянет на пятилетнего, но слишком велик для того, чтоб взять его на руки и начать укачивать, как маленького.

– Ладно, уже поздно. Ложись спать, мальчик.

Он ложится в постель, притягивает меня к себе.

Я глажу его по голове. Наконец он засыпает.

Вот загадка так загадка! Разумеется, по всем признакам ребенок порочен. Он знает то, что ему не положено знать, и не знает ничего из того, что положено. Как же идеальная Яна допустила такое?

Значит, не идеальная? Впрочем, сколько я знаю прекрасных людей, у которых дети оставляют желать лучшего! Видимо, у нее не было времени. А у кого-то, кто портил мальчика, время было. Бывший муж, мать? Как относиться к словам Кирюши об отце и бабушке? Это что, правда?

Мальчик, конечно, порочный, но не до мозга костей. Его порок простодушно вывернут наружу.

Как хорошо, что мне попался мальчик с таким опытом, а вовсе не девочка. Вот уж с девочкой я бы ни за что не справилась.

Иду к себе, чтобы на досуге подумать над тем, как подать ему таблицу умножения.

Итак, умножение на два легко. Умножению на пять обучить тоже легко, умножение на десять – вообще нет разговоров. Если этим заниматься каждый день…

В дверь раздается легкий стук. Появляется Яна, дыша духами и туманами. При ней маленькая театральная сумочка, из которой она и достает пачку денег. Долларов.

– Здесь три тысячи! – говорит она. – За полгода вперед. Они хотят переехать через недельку…

Я беру деньги, и у меня дрожит рука. Я никогда не держала таких денег.

– Но... полгода... ведь вообще-то я продаю квартиру. Мне нужна маленькая, а на остальное дочь хоть что-нибудь купит в Москве.

– Не волнуйтесь. Может, эти, что сняли, и купят. И уж не за бесценок! У вас шикарная квартира. Только без ремонта неважно смотрится.

Где-то в мыслях у меня проносится, что не все так хорошо и просто, что излишняя любезность ко мне может оказаться чем-то иным, но мое исконное совдеповское легковерие побеждает. А ведь именно сейчас, после общения с Кирюшей, я не должна очень-то доверять Яне. Дети выдают нас, и Кирюша выдал Яну, по крайней мере ее прошлое. Но мысли эти кружат где-то вдалеке, на самом деле я верю Яне, а потому улыбаюсь ей с искренней благодарностью.

– Эти деньги не надо тратить, – говорит она. – Лучше мы тоже заплатим вам за два месяца вперед. У вас много долгов?

– Нет. Очень мало. Те люди, которые дали мне в долг, сами сейчас сидят на мели, и я бы хотела отдать им не только то, что должна, но и подкинуть еще.

– Сколько вы должны?

– Пятьдесят долларов.

– Им вы можете дать сто пятьдесят. Ну, послать дочери…

– Хоть чуть-чуть приодеться. Это недорого, я одеваюсь в секонд-хэнде. Вот разве что обувь…

Яна недолго что-то соображает, потом смущенно говорит:

– Знаете, у меня в доме скопилась уйма вещей. Вы, наверное, заметили, что я не одеваюсь вызывающе. Но все-таки по моде. Вы, слава Богу, не старая жирняйка, и вам подойдет. Вы не бойтесь, все почти не ношеное. Положение обязывает.

Кажется, всю ночь мы разглядывали и мерили тряпки. Яна счастливо возбуждена, даря мне кожаные куртки, пальто, шифоновые платья и бесконечные туфли-сапоги. Ей нравится дарить, как мне когда-то нравилось одевать жену покойного Маугли. При Яниной деловитости она могла бы продать эти вещи, но ей нравилось дарить. Только вот вопрос: почему она раньше не подарила эти вещи кому-то другому?

– Мне некому было дарить, – отвечает она на мои мысли. – Из прошлого у меня почти никого не осталось, старым подругам я подарила все, что им подходило. А теперешнее окружение… Они одеты лучше меня, – усмехается. – По крайней мере, дороже.

Покончив с тряпичным ажиотажем, мы идем на кухню пить чай. И только тогда она задает вопрос, серьезно ее волнующий:

– Ну как вам Кирюша? Что вы с ним делали?

– В основном целовались.

Мы смеемся, но ее смех печален.

– Как вы представляете, что нужно сделать, чтобы он учился?

– Учить.

– Это понятно. Но как? Он панически боится учебы.

– Я буду учить. Начну с таблицы умножения.

– Может, нанять математика?

– Яна, не порите чушь. Наемный математик готовит способных детей к институту (и не всегда удачно), но он не сможет выучить с ребенком таблицу умножения. Беда Кирюши не имеет никакого отношения к математике.

– Я готова сделать все. Что вам понадобится?

– Нам понадобится время. Больше ничего.

И вот две недели из Кирюшиной комнаты доносилось:

– Если дважды шесть – двенадцать, то как нам быстро вычислить, сколько будет трижды шесть, не зубря таблицы?

– К двенадцати прибавить шесть. Будет... будет восемнадцать.

– А четырежды?

– Прибавить еще шесть…

– Нет, есть способ легче…

– Ага! Пятью шесть – тридцать, значит, четырежды шесть... тридцать отнять шесть... это будет... будет двадцать четыре!

Потом мы читаем «Муму», потом я читаю ему вслух половину рассказа «Пестрая лента» (о Шерлоке Холмсе этот мальчик до меня тоже не слышал); Кирюша требует продолжить чтение, но я отказываюсь. Приходится ему кое-как читать самому.

Когда я захожу в его комнату ночью – проверить, как он спит, я вижу, что книга лежит рядом и открыта уже не на «Пестрой ленте».

Потом я говорю Яне, чтоб заменила кассеты с дурацкими, абсолютно дебильными американскими "мультиками на нормальные приключенческие фильмы типа «Дети капитана Гранта». Но задаром он у меня таких фильмов не получает. После просмотра фильма он обязан написать его краткое содержание.

И он пишет, бедняга. По всей квартире валяются листки, испещренные каракулями: «Когда Дик приехал в Африку, он нифига ни понимал…»

Я горда собой до поросячьего визга, потому что знаю: дальнейшее обучение пойдет в сто раз легче хотя бы потому, что решать хитрые задачки и читать занимательные книги гораздо интереснее, чем учиться читать и зубрить таблицу умножения.

Его классная руководительница Ольга Тимофеевна буквально допрашивает меня, как мне удалось вытащить этого милого, но ни на что не годного мальчика.

– У меня же таких целый класс. В отличие от Кирюши, они все еще и хамят, и ябедничают родителям. А родители в нашем лицее сами знаете, кто…

Как и я, Кирюша тоже счастлив до поросячьего визга. Он горд собой, он меньше целуется и меньше просит прощения без всякого повода. Я становлюсь как бы соучастницей его подвигов, и потому он не оставляет меня в покое ни на минуту. То у него сломался карандаш, то кончилась бумага, то телевизор плохо кажет. Однажды, не заметив Яны, он попросил у меня пять тысяч на тетради.

– У тебя что, денег нет? – взвилась Яна.

– Прости, мамочка, – завел он старую песню.

– Никогда не думала, то мой сын вырастет попрошайкой…

– Но я думал…

– Ничего ты не думал… Если бы думал, не попрошайничал бы…

Потом я объясняю ей, что он явился ко мне не за деньгами. Для него пять тысяч – не деньги.

Просто он хотел лишний раз пообщаться и для этого нашел не тот повод. Конечно, я могла бы пойти ему навстречу и быть всегда при нем, но это будет не правильно. Пусть домогается моего внимания сам.

К окончанию первого месяца моего пребывания в этом доме я удивлялась, как Яна меня терпит.

Дело в том, что не только Кирюша искал моего общества. Виктор тоже (мы уже пили на брудершафт).

В том, что Виктор мудак, я по-прежнему нисколько не сомневалась. Графомания была не столько его слабостью, сколько бедой. Он любил литературу с неподобающей страстью, а потому мое общество было ему дороже общества молодой, красивой и умной жены. Я остерегаюсь даже талантливых людей, готовых все отдать за свое чертово искусство, но когда это делает бездарный человек, то вообще туши лампу. Он преследовал меня просьбами прочесть его опусы и высказать мнение. Он говорил со мной о писателях и литературе. Удивительно, но вкус у него был вполне нормальный. Лет двадцать тому назад я посоветовала бы ему стать критиком и научиться писать о литературе так, как он о ней говорит, не позволяя графоманских красот. Конечно, из этого тоже мало бы что получилось, но все-таки…

Используя меня в литературном плане, он, как человек порядочный, понимал, что надо интересоваться и моими делами. Мало того – отнюдь не платонически. Ведь то ли кто-то говорил ему об этом, то ли он сам соображал, что его абсолютно фантасмагорические опусы после моих правок становятся более правдоподобными.

Графоманы всегда не правдоподобны, даже в тех случаях, когда ни на сантиметр не поднимаются над бытом.

Для меня, например, Сталкер вполне возможный и реальный человек, а уж быт общества «Хищных вещей века» давно, на мой взгляд, воплотился в нашем теперешнем безумном и безнравственном мире. Но читать, как Аполлоныч описывает поход героя в булочную... бр-р!

Я вовремя сообразила, что с Виктором надо общаться, как с Кирюшей. Золотить ему пилюлю тяжкого труда литератора, потому что, как я видела, мутное, обманчивое и самодовольное вдохновение уже покидало его, он исписывался, ничего не написав. Я подкидывала ему варианты возможных последствий поведения героя, придумывала героям любимые словечки и манеру поведения, а уж что касается героинь…

В конце двадцатого века даже хорошие писатели настолько разлюбили женщин, что абсолютно не могут их описать. Помню, подошел ко мне один маститый писатель с просьбой о помощи.

– Слушай, мне надо как-то одеть свою бабу…

– Жену?

– Да нет. Героиню. Что сейчас носят?

– Это зависит от того, кто она такая. Сколько ей лет, где работает, где живет, в какой семье воспитана.

Маститый (и неплохой) писатель был поражен, а я перестала удивляться его бездарным романам то с буфетчицами, то и просто со шлюхами, на которых так явно написано: «буфетчица-пьянчужка», «шлюха недорогая» и т, д.

Виктор любил женщин, он их идеализировал до такой степени, что у них никогда не пачкались белые одежды и никогда не прорезалось дурных мыслей и слов. А ведь до женитьбы на Яне он много лет был вдовцом. Были же у него какие-то любовные истории, должен же он был со своим идеализмом нарываться на хищниц, стерв и психопаток.

Красивый, импозантный, он должен был нравиться женщинам, вряд ли они так уж позволяли ему прозябать в полном одиночестве. Если уж он их сам так усиленно избегал, то каковы причины? Импотент, «голубой» или что? А может, достаточно ему было увидеть на ногтях своего предмета облупившийся лак или дырку на чулке – и он бежал? Да, любовью к женщинам, настоящей любовью это не назовешь.

Он заслушивался, когда я предлагала ему варианты женских характеров и поступков.

– Если вы так хотите, чтоб она непременно оставила его и потом он три печатных листа страдал, не делайте из нее дурочку, которая оставила его без всяких причин.

– Я не хочу, чтоб она у меня была корыстная.

– Хорошо.

– Я не хочу, чтоб она любила другого, ведь она тоже страдает…

– Хорошо.

– Но тогда ведь причина делается загадочной, герой не может понять…

– А вы сами?

– И я. Я имею право не понимать вместе с героем.

– Не имеете.

– Но я же автор. Я могу написать все, что мне угодно.

– Пишите, только не удивляйтесь, что это никому не будет интересно. Герой у вас умница, красавец, богач, а его почему-то бросают…

– Но разве так не бывает?

– Бросают, правильно. И можно найти миллион причин. Например, он сам дурак. То есть эгоист…

– Мне не хотелось бы…

– Хорошо. Тогда займемся ею. Она испугалась счастья, ее вечно бросали косые-хромые-горбатые. И она боится, что уж этот-то точно бросит. С испуга впадает в истерику, нервы не выдерживают.

– А разве так бывает? – Глаза у него округляются.

– Очень даже бывает. Они тоже мыслящие существа. Бывает. Особенно у нас и с нашими женщинами. Они боятся счастья.

– И с вами такое было?

– Да, конечно.

Вот только тут он вспомнил про жену.

– Яна! – вопит он.

С готовностью служить вбегает Яна. Он долго и нудно выясняет с ней суть вопроса.

– Конечно, так бывает, – говорит Яна. – Или он принимает ее не за ту, кем она в самом деле является, и она дает деру, потому что на цыпочках долго не простоишь. Она хорошая тетка, но совсем другая, чем он ее себе представляет.

– Пор-ра-зи-тель-но! – декламирует Виктор и долго, с большим интересом нас изучает.

– Что же – и счастья не бывает?

– Как сказал Гете, «на свете счастья нет, а есть покой и воля».

Он не замечает, что Яна со своими афоризмами завирается, а я, разумеется, молчу. Я только с грустью понимаю, что уж Яна-то точно не та, за кого он ее принимает. А та ли она, за кого ее принимаю я? Надеюсь, что та. Если она путает Гете с Пушкиным, это еще не значит, что Яна не может любить. А уж такая не весьма начитанная жена – вообще подарок. Особенно для графомана.

В какой-то из моментов Виктор вспоминает, что я все-таки писатель и пора поинтересоваться, а что, собственно, делаю теперь я.

Рукописи мои приведены Яной в полный порядок, и я спокойно даю их ему на прочтение. Он читает долго, неделю, наверное. А потом разворачивают громадную простыню и начинает излагать свои замечания.

– Вот вы пишете, что она полюбила его за красоту. Женщины не любят мужчин только за красоту.

Я теряюсь, Тоже мне спец по женщинам.

– Смотря какие женщины, смотря за какую красоту. И потом, красивые мужчины добрее с женщинами, чем какой-нибудь замухрышка и поганец.

– Ладно. Снимаю. А вот тут она у вас положила в воду белье и только потом посыпала порошком.

– Ну и что?

– Положено, по инструкции, вначале развести порошок в воде и лишь потом положить белье.

– Миленький, женщины не читают инструкций. Спасибо, что ты нам сказал… – хохочет Яна.

– Вы нигде не разнообразите ремарки, – продолжает Виктор. – У вас «сказал он», «сказала она». Ну, вы хотя бы написали: «сказал он, вставая», или – «сказала она, подходя к окну».

– Мне лень выдумывать никчемные действия, да еще их описывать.

– Как так – лень? – изумляется он.

– А вот так. Надоело писать ненужные вещи.

Уж если она у меня подойдет к окну, то что-нибудь там увидит. А иначе зачем?

– Хм… Странно, но снимаю. А почему у вас положительный герой бабник и пьяница? Ну этот, Сергей…

– Во-первых, он не бабник…

– Но он спит со случайной женщиной.

– Кто по пьянке не спал со случайными женщинами?

– Значит, вы не отрицаете, что он пьяница?

– Пьяницам не нужны женщины. Он не потащился бы ее провожать, а остался пить с друзьями. И вообще, он не положительный герой, он нормальный хороший мужик.

– Мне он очень понравился, – говорит Яна, поскольку читала мою рукопись.

– Как странно… Вы такие серьезные женщины, а вам нравятся такие... какие-то не такие мужчины.

Ну что ему сказать? Нет, критика из него тоже не вышло бы. Он замечает мошек-блошек и совсем не видит вещи в целом.

– А все остальное так... высоко, что ли? Ужасно интересно читать. Как-то все бытово-низко начинается, а потом уходит в космос. И этот лесной пожар в конце… Как вам удалось его так описать? Вы наблюдали и запоминали?

– Я никогда не видела лесного пожара. Разве что в кино.

– Но он так достоверен.

– А вы-то видали лесной пожар?

– Нет. Но у вас так достоверно. Как же вы сумели так изобразить?

– Мне это было нужно – вот и изобразила. Я не Тургенев и не Пришвин. Я привлекаю природу лишь тогда, когда это нужно мне.

– Вы не любите природу?

– Я очень люблю природу, но не хочу, писать о ней скучно и пошло.

Он опять изумлен, потом вопит:

– Вот! Вот! А я-то думал, что природа обязательна! Я всегда пишу природу, хотя она мне не нужна! Мне это скучно, но я это делаю! Как жаль, что я не встретил вас раньше… Спасибо, большое вам спасибо!

– Спасибо не булькает! – трезво говорит Яна.

– Ну, разумеется, разумеется. Какой у нас сегодня день?

– Четверг был с утра.

– Значит, у вас есть неделя. Вы пишете заявку и в четверг относите ее с рукописью Нефедову. Он занимается договорами. Большого тиража мы вам не дадим. Сами знаете, народ не любит интеллектуальную прозу.

Яна серьезна и не отвечает на мою ухмылку. Интеллектуальная проза! Я – интеллектуалка! Дожили. А пусть хоть горшком назовут…

В общем, я как сыр в масле катаюсь. Только вот не люблю идиллий. Какая-то непонятная тревога мучает меня. Они такие милые люди, я-то знаю, что так не бывает. Или поздно в мои годы идти в услужение к кому бы то ни было? Я одергиваю себя – работа как работа: мне нравится заниматься с Кирюшей, мне нравится Яна и нравится Виктор.

Может быть, они слишком, чересчур предупредительны? Я ведь человек битый, не люблю, когда чрезмерно, боюсь. Иногда не выдерживают нервы и хочется нарушить идиллию. Или чтобы у Виктора с Яной произошел хоть маленький семейный скандал из-за не постиранной вовремя любимой сорочки. Хотя... с таким чистоплюем и идеалистом этот скандал может быть последним.

От Яны я за это время узнаю следующее:

– Только потеряв что-нибудь, мы осознаем ценность утраченного… (Шопенгауэр).

– Кто хвалит всех, не ценит никого… (Сэмюэл Джонсон.)

– Самый достойный человек – тот, кто прекрасней всего мыслит и действует… (Жорж Санд).

– Нет никого без пороков. Тот из нас наилучший, кто имеет их поменьше… (Гораций).

– Разлука для любви подобна ветру для пламени. Маленькую любовь гасит, большую – раздувает… (Лев Толстой).

А вот Лев Толстой этого не говорил. Нет, я вовсе не знаю, что именно и когда именно мог сказать Лев Толстой, какую пошлость выдрали из него составители афоризмов. Но я уже вычислила книгу, из которой Яна взяла этот афоризм. У меня есть такая книга. Мы с дочкой и ее подружками часто гадали по этой книге, наобум ее раскрывая и называя строчку сверху или снизу. Дело в том, что в той книге нет русских авторов, она составлена за границей, а потому половина авторских имен нам незнакомы или знакомы очень смутно.

На Льве Толстом я и ломаюсь. Я говорю, как будто лечу с высокой горки. Но говорю.

– Яна, это не Лев Толстой. И про покой и волю сказал не Гете, покой и волю вы взяли из какого-то другого сборника афоризмов. И тоже перепутали.

А Жорж Санд, хоть я ее и не люблю, все-таки не кретинка, чтоб претендовать на афористичность явно проходного банального текста…

Я не смотрю на Яну и потому не понимаю, почему она молчит. Я убеждена, что она бесится от ярости.

– Простите, – вдруг горячо, почти как Кирюша, говорит она. – Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но меня так натаскали на эти афоризмы…

Я смотрю, наконец, на Яну. Она смущена, будто сказала лишнее.

– Натаскали? Кто?

– Да в этом ликбезе, где я училась. На каждом зачете и экзамене мы должны были выдать на-гора по двадцать афоризмов.

– Знаете, это чересчур легкая система обучения. Я бы сказала, легковесная. Вы гораздо умнее без афоризмов, поверьте мне.

– Я вам верю, – тихо говорит Яна.

– Наверное, в вашем учебном заведении заправлял какой-нибудь несостоявшийся адвокат?

– Откуда вы взяли? – почему-то испуганно говорит она.

И действительно, откуда я это взяла? Надо обязательно вспомнить. Сейчас мне гораздо любопытнее Яна и ее испуг, но она не намерена продолжать разговор на эту тему. Я, разумеется, тоже. Но почему она так испугалась?

За всеми вначале неприятностями (я испугалась, что Виктор Аполлонович, узнав меня, выгонит с порога), а потом приятностями вечера я как-то расслабилась, впала в эйфорию, размечталась.

Но потом вспомнила, что теперь мне надо следить за собой, полезла в сумку за косметичкой и увидела полученный мной давным-давно пакет. Интересно, сколько он пролежал в ящике?

Опять противная дрожь тревоги. Разумеется, я забыла про крем и вспорола письмо, чтоб поскорей узнать что-то… Что? Что хорошего я могла узнать в своей теперешней жизни?

Текст был не напечатанный. Значит, письмо частное. От какой-нибудь безумной поклонницы, вспомнившей обо мне? А такие бывали. Месяц назад ко мне явился мужик с мешком картошки на плече. Я сдуру открыла, он назвал мне имя-отчество, фамилию.

Потом сгрузил мешок. Из сумки достал кусок шикарного мяса, сало и бутылку самогона. Выглядел мужик, судя по лицу, чуть грубоватому, и по одежде, слесарем высокого разряда, может, слесарем-лекальщиком.

– Ч-что эт-то? – испугалась я.

– Да в деревню на Украину к теще ездили.

Она, нам сала и мяса дала, целый холодильник. Во льду оттуда тащили. А картошка наша…

– А я тут при чем?

– Так я и говорю, моя послала. Видит, что книжек твоих нет, вот и решила, что ты голодаешь.

– Я ее з-знаю?

– Она тебя знает. Она учительница литературы. Если б она осталась без работы – куда бы пошла? В продавцы вы не годитесь, а что другое, если тебе не двадцать, вам и не предложат.

Я отварила картошки, поджарила мяса. Мы уговорили шикарный обед под бутылку самогонки с Украины (это вам не водка из ацетона).

Смешно, но фамилия мужика была Хлебников.

К сожалению, таких поклонников не так уж много. Остальные, потеряв всякий ориентир в жизни, пишут мне о своих невзгодах, путая меня с бюро трудоустройства. Или с какой гуманитарной организацией. Я рыдаю над этими воплями, но помочь ничем не могу и не отвечаю на такие письма. Мне стыдно писать им, что живу ничуть не лучше, а может, и хуже. Ведь не поверят.

Почерк письма был удивительно похож на мой.

Ясный, четкий, круглый по-школьному. Дебильный, как я думала раньше, пока графолог, не зная, что это мой почерк, объяснил все по-другому, весьма лестно для меня.

Кто же это? Я заглянула в конец письма. Аля Сорокина!!! И я, лучшая подруга, не знаю ее почерка! Но ведь рукописи у нее на машинке, а писем мы друг другу не писали. Теперь ведь легче позвонить из другого города, чем написать. Да и не монолог получается, а диалог. А ведь письма идут так долго.

Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит. На яхте точно нет человека, который знает историю этой книги. Она попала на борт случайно.

Я знаю всех, о ком она пишет, кроме Сакена и его преданной девушки. Ну уж это не они, конечно.

Я не люблю Ирину, но чтобы она сто лет назад участвовала в таком? Да никогда. Просто Ирина сейчас много пьет, потом пытается вылезти из этого, немного замарав окружающих и показав им, что она, может быть, не только не хуже их, а и получше, поумней.

Помню, когда мне было за тридцать, в театре, где Ирина работала литсотрудником, ставили мою пьесу. Мы быстро сошлись с ней, тем более что она была подругой Али Сорокиной, с которой я тогда еще не дружила, но очень хотела дружить.

И вот Ирина впарила мне, что один довольно молодой красавец-актер влюблен в меня. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала взаимное влечение. А потом написала ему письмо и получила в ответ такое…

Или, например, Ирина звонила кому-то ночью, спутала телефон и попала на близкую одинокую (при муже и детях) приятельницу. Естественно, узнав голос, она повесила трубку. А эта приятельница наутро рассказала Ирине, что звонил Он и дышал в трубку. Ирина стала делать это при каждом удобном случае, а по пьянке рассказала о том, как водит за нос несчастную женщину почти всему свету.

Но Аля Сорокина – это святое. Они знакомы очень давно, и Ирина не могла даже завидовать Але. В культовом, как теперь говорят, кинофильме снялась Ирина и замуж на Никиту вышла Ирина.

Нет, принести зла Але Ирина не могла. Об остальных просто смешно говорить.

Я не писала (это никому не нужно), не думала о том, что написать, а потому голова моя была набита пилением опилок, перетряхиванием прошлого и безрадостного настоящего. Я теряла веру в себя, а тут мне было предложено сразу две задачи: Аля и незнакомый мне мальчик Кирюша, с которым не может справиться очень умная, деловая, совсем не зажравшаяся молодая женщина. Нельзя, занимаясь ребенком, думать об Але. И наоборот. Это совсем не то, что стирать, мыть полы и одновременно продумывать самые сложные ходы повести или романа.

Что там с Алей?

Что за человек Кирюша?

Я все-таки обязана думать и о том, и о другом.

Странные отношения сложились у меня в доме Виктора почти с самого начала.

Как все должно было выглядеть по правилам?

Их трое – семья. И я – одна. Однако получилось не так.

Я уж сто раз говорила, что Виктор, когда был дома и не занят, ходил за мной хвостом и говорил о литературе на уровне менее чем среднего начинающего в каком-нибудь затхлом литобъединении. (Яна, как уже я говорила, прекрасно понимала страсть мужа с литературе и потому не злилась на меня. О ревности я не говорю – это было бы с моей стороны манией величия).

Но и Яна… Мне кажется, она стала пренебрегать какими-то фитнес-клубами, светскими тусовками и прочим, лишь бы, пока Кирюша в школе, поговорить со мной. Ее патологически интересовала моя жизнь и мои мнения, мои подруги и их взрослые дочери. Ну кто из наших детей стал бы с раскрытым ртом выслушивать мои любовные истории?

Раньше их выслушивала от меня только одна старуха Браунинг, чтоб дать совет и вспомнить молодость. Мои подруги умели только рассказывать, слушать не хотели, не считая меня любовной единицей.

Разве что Аля… Но она была целомудренна и никогда не говорила много, только важное и ни в коем случае не интимное. Сама я тоже по природе своей не такая оторва, как считали многие, и в разговорах с Алей щадила ее и свою стыдливость.

Это не ханжество. Я считаю, что в интимной жизни, в постели, например, мужчина и женщина могут делать все, что угодно, но говорить об этом – безнравственно. Каждая пара своим умом. доходит до того, что им нужно для постельных радостей, но брать чужие рецепты и использовать знание чужих результатов – путь к импотенции.

Человек устроен так, что ему все мало и мало.

А если он начинает с чужого «достаточно», то ему это уже не достаточно. И вот он уже поигрывает в постели ножичком, кандалами, плеткой и прочим.

Да еще рассказывает об этом с экрана телевизора, например. А следующему нужно уже зарезать понравившуюся ему даму, чтоб получить то, чего он не может добиться иначе.

Не хватает нам озоновых дыр, кладбищ ядерных отходов, а тут еще и плоть человека дряхлеет от вседозволенности. Мы вымрем, как Содом и Гоморра, вот и все.

Яна никогда не расспрашивала меня о сексе, но о любви... хоть часами. И я почему-то чувствовала, что она чуть ли не завидует мне, прошедшей любовный путь и безропотно ставшей бабушкой.

И третья пара. Я и Кирюша. Он любил Виктора, с восторгом смотрел на красавицу-мать, но отношения у него были только со мной. Когда он приходил из школы и до того как ложился спать, я была нужна ему поминутно. И вопросы он иногда задавал странные и странные вещи рассказывая мне о себе, которых, по-моему, не говорил ни отцу, ни матери.

Так что все мое время было расписано. Яна быстро сообразила это. Увеличила оплату, поставила в моей квартире телефон с автоответчиком, чтобы сообщать всем, кто ко мне звонит, мой новый номер.

А ведь я ни о чем не просила, ни на что не сетовала.

А ведь когда-то я была хозяйкой себе и своей жизни. И вот – слуга. И нечего тут распускать нюни.

Хорошо еще, что меня пригласили не в поломойки.

Не потому, что я брезгую этим трудом, а потому, что всегда плохо мыла полы, посуду, стирала. Зато повариху она уволила (прежде найдя ей работу в приличном кафе), и мы с ней на пару изощрялись в приготовлении шикарных обедов. Мои супы и салаты, мясо и овощи, Янины торты и рыба.