Но что он с собой сделал! Во-первых, волосы у него были уложены и, как я узнал потом, завиты.

Виски подбриты. Интересно, он хотел выглядеть интеллигентнее, увеличивая таким образом свой низкий мужицкий лоб? Добавлю, что его ногти были обработаны в парикмахерской и покрыты бесцветным лаком. Говорят, на Западе это дело обычное, но нам пока не привилось.

Наверное, в этом нет ничего плохого, только мне такой Громов был смешон. Интересно, на кого была рассчитана такая забота о собственной внешности?

Впрочем, все это я узнал позже.

Итак, Громов прошел по двору к своему подъезду.

Пока мы судили-рядили, как именно, в каком порядке и с какими словами навестим его, он снова вышел на улицу. Разумеется, я не мог отказаться от того, чтобы немножко за ним не последить. Громов завитой и с маникюром был немного неожиданным для меня, а потому опять пропала уверенность, что мы все правильно о нем поняли. Разумеется, со мной был экспроприированный на Онеге, а потом у Ирины револьвер, а также, на всякий случай, и пропущенный через принтер портрет нашего долбанного киллера, сделанный Сакеном. В крайнем случае я мог прикинуться ментом, а при надобности – ментом ссученным, во что нынче скорее поверят, Был вечер, а потому путь Громова оказался недолгим – до кабака.

Я часто бывал в Петрозаводске, хорошо знал его и любил. По-моему, это один из самых пристойных наших городов. Дело не в том, что теперь это столица Карелии, он и раньше не был таким озлобленно-провинциальным, как, например, огромный и страшный Челябинск или какой-нибудь помпезный неприличный Сочи.

Может быть, дело в людях? В родной милиции, в университете, в библиотеках – везде встречаешь знакомых, потому что многие учились в Питере.

Сейчас бы встретить. Кабаки Петрозаводска я тоже знал по парочке операций, и они не вызывали у меня того изумления, которое обычно вызывают даже питерские кабаки.

Но Громов шел в неизвестную мне точку общепита и гульбы. Очевидно, эту «Калифорнию» открыли те, кто выбирает «пепси» и прокладки с крылышками. Почему на севере России должно находиться то, что находится на юге Америки, – мне неизвестно. Но остается сказать пошлость – красиво жить не запретишь!

Вместо дядьки-швейцара в дверях стояли юные качки, посредством «Стиморола» на ходу избавляющиеся от кариеса. (Жуйте, ребята, здоровые зубы выбивать приятнее.) Мимо них я прошел спокойно, не дергаясь. Я должен был уметь проходить в кабаки даже тогда, когда на улицах стояла целая толпа, желающая туда попасть, а уж теперь-то!

Но вот ведь что! Народу в «Калифорнии» было совсем не мало То ли это дешевый кабак, то ли здесь собирается вся, как теперь говорят, элита.

(Элита политического мира, элита творческого, элита преступников, элита отморозков и т.д.).

Мне во что бы то ни стало надо было подсесть поближе к Громову. Там, рядом с тем столиком, за который он сел, был свободный, но я не знал, как принято в этом кабаке, а поэтому остановился в дверях.

И тут же ко мне подлетела шикарная девица в мини-юбке с какой-то надписью на лацкане длинного пиджака.

– Здравствуйте! – улыбнулась она мне как родному другу. – Спасибо, что пришли. Вы один?

– Я из Питера, проездом…

– Не скучаете? – после улыбки номер один – улыбочка номер два.

Ах ты ж моя дорогая! Раньше я таких девочек в петрозаводских кабаках не встречал. Они не раскатывались с приветом, но и не ухмылялись так скабрезно.

– А вы? Вы не посидите со мной? – пошел я болтать, чтоб молчание не выдало меня.

– Может быть… – загадочно сказала она. – Где бы вы хотели сесть?

– Вон там, у окошечка… – Я показал на вожделенный столик.

Она что-то посчитала в уме и решила пойти у меня на поводу.

Я выбрал место впритык к столику Громова, но спиной к нему – нечего мозолить лишний раз глаза. Вместе с тем я мог спокойно оборачиваться, потому что за моей спиной была пустая пока эстрада.

Громов был не один. Вместе с ним сидела парочка младых недопесков, прожигателей жизни: девица в жутких металлических колготках и с ней красный пиджак. Красный пиджак годился Громову в младшие сыновья, но был с ним на «ты» и даже посматривал свысока. Это чувствовалось по тону.

Девицу звали Нелли. Казалось бы, имя как имя, но мои объекты произносили его так вычурно-нараспев, так громко и ненатурально, что впервые в моем таком любимом Петрозаводске завоняло провинцией.

А может, дело в том, что и от остальных столиков неслось: «Клара, Анжелика, Снежана»? Потом красный пиджак громко позвал:

– Манон!

И я, наконец, увидел Манон (Машку).

– Да, мои золотые, – зачастила Манон, – вы разве уже решили? А что скажет Люсьена? Ее еще нет?

– Будет, куда денется, – грубо заржал красный пиджак.

Потом они заказывали еду и напитки, а я смотрел в меню и, как счетная машина, быстро-быстро суммировал, какие денежки потребны нынче на красивую жизнь. Заодно и себе выбирал не то, что люблю, а то, что подороже, потому что возможность спокойно здесь находиться зависела от приязни халдеев.

Зазвучали вдруг голоса инструментов. Я имел право обернуться и обернулся. Объекты пили коньяк, бутылка с шампанским ждала своего часа в ведерке.

Появилась Люсьена. Я увидел ее уже тогда, когда она подошла к столику Громова.

– Хелло, Люсьена! Как ты сегодня классно выглядишь! На тысячу долларов.

– Нелли, дорогуша, ты ничуть не хуже!

Их речи и прикосновения щечками выглядели и звучали как безграмотный перевод иностранной графомании. Мало того, что заокеанский отморозок написал ахинею, так и переводчик-то ничего, кроме ценников на штанах, до этого не переводил.

Смотреть было неловко, я отвернулся и только слышал:

– Нелли, детка, сегодня у Маэстро говорили только о тебе…

– Люсьена, радость моя, такая обида. Лобстеров сегодня нет, только креветки…

– Опять эта форель, мальчики!

Что-то бурчали мальчики, совсем потерявшиеся с появлением Люсьены. Смотреть и подслушивать было неинтересно. Я лишь вынужденно обернулся на хлопок пробки шампанского. Тайно к ним присоединившись, я выпил свою честную рюмку водки.

А тут и девочек мне Бог послал. Вернее, та, в длинном пиджаке, позаботилась.

– Вот, чтобы не скучали… – подмигнула она.

Девочек звали, разумеется, Кариной и Эльвирой, и девочки любили шампанское. Они сами позвали Манон, и я был удостоен знакомства с нею: не делового, а дружеского. Манон одна тут производила впечатление трезвой и нормальной, вкалывала как лошадь, соблюдая улыбку на лице.

Она была немолодая, и пропорции ее тела считались устаревшими. Ноги были вполне нормальной, человеческой длины, и, может быть, поэтому у Манон тут было много своих, тайных поклонников.

Щебет Карины с Эльвирой не помешал бы мне услышать что-то важное из-за столика Громова, но о важном там не говорили. Жратва, сауна, бабы.

Да и говорил-то в основном красный пиджак. (Его имя было – Леонид. Они так его и называли, вовсе не Леней!) Осознавая всю серьезность возложенной на себя задачи, я не пьянел. Разумеется, не смешивал напитков. Девочки мои от шампанского опьянели вмиг, но я не только поэтому понял, что их, скорее всего, надо кормить, а не поить. Я же не собирался их снимать, так уж хоть накормлю на Сакеновы бабки. Он бы, думаю, возражать не стал. Девчонки уплетали за обе щеки, а сыры-колбасы притыривали, когда я отворачивался и заказывал еще, не понимая сексуальных намеков..

Может быть, именно по этой причине они стали разговаривать со мной совсем по-человечески.

– Ты что на Люсьену пялишься? Как это нет, как это нет! Скажи, Карина?

– Она красивая, что ли? – поддержала Карина.

– Не понимаю в этом, девочки. Стар я для таких.

– Не, ну а если все-таки подумать?

– Наверное. Но ты не хуже и Эльвира по-своему не хуже. А в смысле поведения – так и лучше.

– Ага! – обрадовались мои девицы. – Она на самом деле ужасная стерва!

– Уж она бы могла по кабакам не шастать и на содержании у мужиков не сидеть. У нее папаша такой крутой… Он бывший... ну не помню, как называется, только шишка. У них и квартира, и тачка, и дача…

– Это мы в деревянном доме…

Наступила пауза. Проговорились мои дурочки.

И испугались. Будто вот сейчас я их выгоню или заставлю платить за еду. И от нестерпимой жалости я тут же выдумал маму-учительницу, которая тоже живет в деревянном доме и с трудом сводит концы с концами, а перед пенсией голодает. Реакция была неожиданной и агрессивной:

– Что же ты-то тогда по кабакам шляешься, если мама голодает? Вон у Эльки мама, так она ей все домой тащит.

Вот и поделом мне. Но не зря я лучший актер среди ментов – упал на четыре лапы.

– Деньги не мои, девочки. У меня работа такая – по кабакам шастать и певичек кабацких смотреть. Я директор картины, совместной с американцами. Им нужна самая пошлая певичка.

– А-а-а… – зауважали меня девочки.

Я не знал, как мне перевести разговор на Громова и его окружение. Интересно, что думают завсегдатаи о завсегдатае. Потому я опять намеренно уставился на Люсьену.

– А она на содержании у этого красного пиджака?

– Ха! Она не дура с таким водиться!

– Но по виду он крутой.

– Сядет он, дай Бог, скоро…

– Почему?

– Потому что бандит… Вон у Галки... у Карины – квартиру отобрал и к нам в барак вселил.

Я его с детства знаю, этого подонка.

– Как – отобрал?

– Да ну… – смутилась Галка-Карина. – Брат был ему должен, а Леонид его на счетчик. Брат сбежал, я одна осталась…

– А второй, который с ним?

– Это Сэм-то? Сэм мужик правильный. Я бы сама от такого не отказалась…

– Он же старый!

– Нам не нужен молодой, правда, Элька? Лучше отец, чем сынок на содержании. Да вот только деньги к деньгам – Люська в него когтями вцепилась…

– Из-за денег?

– Нет, думаю не из-за денег. Просто ей всегда подайте то, что подошло бы другим, А потом на великую любовь себя накручивает.

– Знаешь, Галка, может, зря мы так, а? Ведь ей тоже не везет. Знаете, вокруг нее всегда такие коты крутились…

– Вообще-то да. Много их теперь, сынков этих.

Они и к Манон, на сто лет моложе ее, а бабки подбивают. Но Манон не дура. Крутится, как может. Работает, приторговывает. У нее двое детей и мать – она всех одна содержит. Но все равно… Люська могла бы учиться, работу бы по блату хорошую нашла, а она на бедного Сэма взгромоздилась.

– Да ладно, Га… Каринка, хватит тебе. Завидуешь, подруга.

Вот как обстоит дело, оказывается. Саша Громов – он же Сэм – завидный жених.

А кабак уже плясал. Я пригласил Галку-Карину, но больше думал о том, как не потерять из виду Громова, танцующего с Люсьеной.

Громов был надут и как бы задумчив. Высокая Люсьена смотрела на него все-таки здорово снизу вверх. Видимо, интересовалась, чем он так опечален. Он что-то цедил ей в ответ. А потом он вдруг бросил ее среди зала и резко пошагал к выходу.

Я припустил за ним и облегченно вздохнул, увидев, что он пошел всего-навсего в сортир.

Я быстро кинулся в зал. Глянул на Люсьену: она наливала в фужер коньяк. Насколько я знаю женщин, это не предвещало ничего хорошего. Я уже не подозревал, что Громов глуп, я уже точно знал это.

– Чего это она фужерами хлещет? – спросил я у Эли, которая тоже за этим наблюдала.

– Да что-то Сэм не такой, как всегда.

– А какой он всегда?

– Ну что вы... обожает ее. Как бы и он ее не бросил. Не везет ей.

– А кому везет? – кинула Карина.

А дальше все завертелось с бешеной скоростью.

Возвращаясь из сортира, Громов вдруг плюхнулся на свободный стул у нашего столика.

– Простите, не помешал?

– Нет, что вы… – не очень довольно ответил я.

– Вы не ревнуйте, это мои подружки. Элечка, Кариночка, как живете, милые?

– Живем пока, Сэм.

– Элечка, ласточка, вот опять то танго, помнишь?

– Помню… – радостно-испуганно буркнула Элечка и пошла танцевать с Громовым танго.

Думаю, что когда-то он закончил школу бальных танцев. В общем, «…я так тангировал, что ты с ума сходила…» Никакой тебе озабоченности и хмурости, лишь любовь и почтение к Элечке, которая выглядела напуганной до потери сознания.

И вдруг меня осенило: а если он делает это нарочно? Ведь все его поведение – сплошная провокация.

Онегин самиздатовский, ловелас самопальный.

Я не говорю о жестокости такого поведения. Такое поведение претит нормальному мужику. Это похоже на то, как барышня тонкими наманикюренными пальчиками стала бы давить мух на стекле. Но это еще было крайне опасно. Я бы, например, просто побоялся устраивать такой прилюдный, разгульный демарш. Не только потому, что я хорошо отношусь к женщинам, но и потому, что я просто мистически боюсь их ненависти. Ведь самая святая не забудет, что с ней проделали без видимых причин.

Ясно было одно. Громов вышел на тропу. Громов решился.

Я только и успевал переводить взгляд с Громова на Люсьену и на Леонида с Нелли.

Вот Люсьена затравленно начала оглядываться по сторонам, вот глянула на Нелли. Нет, мне не показалось: Нелли усмехалась. Леонид? Леонид тоже. Значит, они участники этого безобразия.

Люсьена вскочила и, как змея, единым движением оказалась рядом с танцующим Громовым. (Он уже прижимал к себе Элю.) Так же мгновенно и неуловимо Эля отскочила от Громова.

Тут завыла певица:

Эти глаза напротив

Калейдоскоп огней!

Эти глаза напротив

Ярче и все родней!

Что кричала Люсьена, было непонятно. Конечно же, она норовила дорваться до его лица когтями, но этого он ей не позволил. Он скрутил ее как-то грубо, как пьяного мужика, одним точным жестом.

Тогда она начала что-то выкрикивать. В конце концов я услышал, что именно, но лучше бы и не слышать. Кромешный ужас! Но они стоили друг друга, и я ей не судья. Только этого дебила Громова было даже как-то жалко, потому что он не знал, что сгустилось над его головой.

А меня почему-то всегда удивляет: как же такие не знают, не предчувствуют? Сеять вокруг себя позор и разорение, докатиться до преступления и при этом не знать, что тебя может ожидать? Странно. Опять утыкаюсь в наше милое, доморощенное: книжки хорошие надо читать. Лучше в детстве, вернее, начиная с детства. Тогда, может, если даже де поверишь, что добро побеждает зло, то хотя бы узнаешь, что не все на свете такие же дураки, как ты и твое ближайшее окружение. Впрочем, такие и с умными людьми на равных – не видят разницы.

А вот и качки жвачные выросли рядом с ними.

Что-то заговорщицкое мелькнуло меж ними с Громовым. И вытащили они нашу бедняжечку, и повлекли ее под белы рученьки вон из кабака.

А наш герой сел к своим приятелям за столик и понеслась оттуда такая ржачка, такое издевательство над всеми человеческими чувствами…

Нет, не жалко мне тебя, Громов. Мое наказание для тебя детский лепет по сравнению с тем, как ты уже наказан.

И сидели мы так еще часа полтора. Мои рыбочки, Галочка с Элечкой, в отличие от Нелли в металлических колготках не веселились. Ну а я бередил их раны.

– И это все, на что способен ваш Сэм, девочки?

– Но он никогда себе этого не позволял…

– Чего – этого?

– Ну такого. Он ей розы ведрами дарил.

– А вы верите в розы?

– Если не для нас, то верим.

– Ах вы ж мои падшие. А я вот на розы ведрами никогда не был способен.

– И правильно!

– Но красиво… – прошептала Элечка.

– А не кажется вам, что слишком красиво?

– Ну... это же мы не о себе… Люсьена стоила роз. Он так ее любил. Еще вчера мы тут были и сами видели…

Потом я весьма ненавязчиво выспросил их, как тут положено себя вести, кому сколько давать на чай и не в претензии ли они на меня, что я не нуждаюсь в их любви и ласке.

На меня посмотрели такими глазами, что я понял: если разведусь со Светкой, то и у меня есть шанс стать первым парнем на деревне.

Громов уходил вместе с Нелли и Леонидом.

Я потащился за ними, нужно же знать, что они намерены делать дальше – продолжить пьянку или расстаться. На мое счастье они расстались.

Я знал, что Сакен с Розой увидят нас, поэтому пошел за Громовым след в след. Выждал в парадной минут пять и поднялся к его квартире.

Позвонил я резко и нахально. Наверное, именно так обычно звонила Люсьена, потому что Громов крикнул из-за двери:

– Пойди проспись!

– Ну что вы, еще детское время.

Он резко открыл дверь.

– Что надо, мужик?

– Побазарить.

Его такой ответ почему-то устроил, и он дал мне войти.

– Я тебя где-то видел.

– В кабаке.

– А чего ж не базарил в кабаке?

– Не люблю красных пиджаков.

Он не боялся, вот ведь что странно. Ведь было же очевидно, что я с непростым разговором, да и в кабаке, наверное, оказался не случайно. Должен же он понимать, что совершил преступление и возмездие может войти именно так, как вошел я.

– Так что ты хотел?

– Привет от Князева.

Он молча смотрел, как я снимаю плащ, потом повернулся спиной и пошел в комнату. Я прошел за ним.

– От Князева, говоришь? А я думал, его давно урыли.

– С какой стати?

– Больно борзой. А с другой стороны, по теперешним временам, недостаточно.

Я нарочно молчал, выжидая, пока этот дурак выскажется. Авось проговорится. Да и по роли мне это больше подходило – крутые обычно не болтают попусту.

Я давал ему возможность рассмотреть себя, особенно татуировку на пальцах, которую когда-то мне пришлось сделать для опасной внедренки. Сам же я рассматривал громовскую берлогу.

Комната была какой-то бабьей. Но не такой бабьей, как бывает у женщин, а такой, какой она почему-то бывает у некоторых мужиков. Может, она обставлялась для того, чтоб водить сюда баб и чтоб им здесь нравилось. Все какое-то кремовато-розовое, пушисто-кокетливое. Даже игрушки всякие дурацкие везде стояли.

– Чего молчишь-то? Кой черт Князев про меня вспомнил?

– Он никого не забывает. Особенно друзей.

– Гусь свинье не товарищ…

– Ну, может, он не гордый гусь…

– Мужик, кончай бакланить. Я никому ничего не должен. И Князеву в том числе.

– А кто говорит, что должен?

– Я ни-ко-му ни-че-го не должен!

– А дружку своему, который тебя из дыры вытащил? – многозначительно спросил я.

– Какой дружок и из какой дыры?

– Узкопленочный дружок из финансовой дыры…

– Откуда такие сведения?

– Информация – деньги.

– Так что тебе надо?

– Твой дружок. Сакен, если ты забыл его имя.

Наконец-то Громов занервничал. Видимо, соображал: если я знаю о «смерти» Сакена, то при чем тут Князев? Если я просто-напросто от Князева, то стоит ли говорить о смерти Сакена. Подумал и не сказал.

– Зачем тебе Сакен?

– Не мне. Князеву. Живой.

– А с какой стати ему помирать?

– Тревожно нонче. Особенно… – Я чуть было не добавил «на железной дороге». Но нет, этого говорить не стоит. Пусть себе думает.

– И зачем тебе Сакен, если не секрет?

– Секрет.

– И почему я должен вам его выдавать? Найти его просто, но Князеву, как всегда, надо, чтобы кто-то кого-то заложил.

– Но-но… – тихо сказал я. – Не тяни на папу.

– Уж если вы нашли меня, то найти Сакена…

– А вот представь – не нашли. Опоздали буквально на пару деньков. Из Питера он исчез, из Медвежьегорска тоже уехал, но нигде не появился.

– А я тут при чем?

– Как это при чем? Сегодня у тебя была его баба. И его ребенок был у тебя. Почему у тебя был его ребенок?

Он молчал.

– Молчишь. Но я сам знаю. На его бабу наехали. Наехали сердито. И Князеву это не нравится.

– Князев так его любит? – усмехнулся он.

– Князев любовно дожидался, когда его кровные бриллиантики прорастут оч-чень хорошими денежками. И если Князев хочет подоить дельного богатенького мужика, то ему не понравится, что кто-то догадался сделать это раньше его. Этого человека Князев достанет где угодно. Нас интересует, где Сакен и где деньги. Те деньги, которые он две недели собирал по всему Питеру.

– Если вы так много знаете, вам знать и остальное.

– Я тебя спрашиваю: где те деньги?

– Деньги! Деньги! – наигранно загорячился Громов. – У Сакена были эти деньги! Он один ехал ко мне с этими деньгами, хотя весь поезд знает, что он миллионер.

– По-твоему, его шпокнули? – деловито спросил я.

– А что же еще могут сделать за чемодан бабок?

– Резонно, Громов! Только вот кто шпокнул, а?

Не этот ли парнишка? – Я небрежно кинул ему портрет чудо-киллера.

Громов долго разглядывал бумажку, собираясь с мыслями. Потом спросил:

– Кто это такой?

– Пленочка у нас еще не проявлена, но его видели с тобой, Громов. И засняли.

Сказать, что Громов побледнел, – это ничего не сказать. Он позеленел, а потом как-то странно подобрался, явно готовясь к прыжку. Но я успел раньше и вынул трофейное оружие. С револьвером в руках я стал спиной к окну, зная, что мой четкий силуэт в окне увидят те, кого это касается.

– Итак, братишка, гони валюту…

– Но... но... у меня нет… У него не было никаких денег. Их украли!

– А вот это не надо, сынок, это не надо. Я не поверю, что его убили пустого…

– Но он был пустой! Пустой! Хоть у жены спросите. Деньги у него скомуниздили еще по пути к бабе.

– Бедный ты мой старичок! И ты не знал, что денег нету, и нашел человечка…

– Я знал, что денег нет! Он сказал мне по телефону, когда выезжал из Медвежьегорска!

– Но тогда чем он тебе мешал, а?

– Он мне ничем не мешал, это не я, я не знаю этого человека, я не посылал его…

– Так я тебе и поверил! Честно говоря, мне плевать на него. Мне лишь бы получить деньги.

И получу я их с тебя. Ведь получу, а, парнишка?

Ты прямо сейчас напишешь мне расписочку…

– Но чем хочешь клянусь – нет у меня денег!

– Ка-акой разговор! Второй раз тебя просто так не отпустят гулять. Зачем тебе жить без денег?

Разве это жизнь? Ка-акой разговор. На нет и суда нет. Суда нет, только расправа. Жадность фраера сгубила. Готовься, баклан!

– Но я достану, достану…

– Но где ты достанешь, баклаша? Пообещаешь и скиснешь, а? «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз»?

– Я... я женюсь на его бабе. Ей перейдут его дела, и она даст мне…

– Сказал бы я, что ода тебе даст. Вот именно это она тебе и даст. Если ты и женишься на ней, ей ведь еще платить оброк. А второе такое изъятие из капитала – звиздец делу. Его лавочку ты просто не продашь. Валандаться с мазилками некому, кроме твоего... дружка, а?

– Но мне не нужно никому ничего отдавать! – в истерике завопил он.

– Почему?

Он молчал, я тоже помолчал.

– Потому что на бабу наехал ты?

– Ну я! – с сатанинским вызовом сказал он.

Пятясь, я дошел до двери и впустил Розу с Сакеном. Далее последовала немая сцена. Всем, кроме меня, было мучительно стыдно – я видел это. Громову – ясно почему. Сакену – потому что стыдно уличать того, кого ты считал другом. Розе было стыдно из-за того, что ее считали уж совсем дурой и ни во что не ставили ее женскую честь."

– Не попадайся мне больше на пути, Сашка… – хрипло сказал Сакен. – Не вздумай мстить – я тебе не по зубам.

И тут раздался долгий, наглый, требовательный звонок. Я пошел открывать, как режиссер-недопесок предвкушая новую сцену с присутствием прекрасных дам полусвета. Но предвкусил я совсем не то, что оказалось на самом деле.

В дверях стоял мой старинный кореш по юрфаку по кличке Жираф, а за спиной его – два молодых и румяных милиционера.

– Что тут происходит, товарищи?

– Не товарищи, а господа, Жираф, господа!

Ой, простите, майор!

– А! – Жираф мотнул длинной шеей и махнул короткой ручкой. – Они знают, что я Жираф… А ты-то что тут делаешь?

– Друга жду – А уши чьи в руках?

Два старых дурака разыграли еще более старый анекдот их юности и остались очень довольны друг другом, разве что не прослезились.

– Господин Громов? – Жираф подошел к Громову. – Вот ордер на задержание.

Сакен с Розой пошли на явочную квартиру, а я поплелся за Жирафом.

Громова передали следователю, а мы с моим старинным любимым дружком (вот уж не крутой мужчина) пошли к нему раздавить бутылочку и выяснить заодно, что привело нас в одно и то же время на одно и то же место.

И Жираф рассказал мне историю, возможную только в Калифорнии. Но мне ли удивляться переменам.

Потрясающе, но факт: начальник Жирафа, некто Гусев, оказался не тупицей и не сволочью. Была у него только одна слабость: когда-то один из высших чинов Петрозаводска проникся к нему симпатией и дал ему из своего личного фонда шикарную отдельную квартиру. С тех пор Гусев питал неизгладимую симпатию к этому отцу города. Ни разница в политических взглядах, ни некоторые сомнительные делишки этого человека не могли излечить Гусева от чувства благодарности. Тем более что отец города с него ничего не стребовал и ни разу не поставил в сомнительное положение.

И вот сегодня этот человек вдруг прибегает к Гусеву и просит его о помощи. Он отец взрослой дочери, которую обидели, унизили – и причем прилюдно.

О нет, бедный папа пришел не с пустыми руками. Стесняясь и запинаясь, он признал, что дочь у него взбалмошна, влюбчива и ревнива. Именно из ревности она поставила в комнате Громова какую-то штучку, которая все записывает. И папа послушал некоторые, выборочно данные ему записи.

Отнюдь не из мести за честь своей дочери он пришел в милицию. Он пришел потому, что ему кажется…

К сожалению, Жираф не мог мне дать послушать эти пленки, но он готов зуб дать, что имели место разговоры об убийстве какого-то человека.

– Но ведь пленки не имеют юридической силы, Жираф! – образумил его я.

– Гусев найдет другие доказательства. Ты его не знаешь, Леха. Тем более что тут еще припутался бедный папа.

– Сходи к нему на хату и там найдешь еще одну пленочку. Она тебе понравится. Да и свидетель, хоть один, но живой у тебя будет.

Очень не хотелось писать показания, но ради Жирафа и его начальника я это сделал. Уже на следующий день, с утра. Правда, почерк мой был весьма нетверд, потому что рука дрожала. Если бы не пиво, принесенное Жирафом, фиг бы я стал дописывать эту длинную и мрачную эпопею.

Лишь в поезде, еще раз все обдумав, Сакен решился задать мне мучивший его вопрос.

– Леха, а почему ты не стал говорить с Громовым так, как мы договорились?

– Но я ведь выиграл этот разговор? Я ведь с этой якобы бандой Князева запутал его, внес полную сумятицу в мозги… Всегда надо подходить к раскалыванию с какой-нибудь совсем сотой-трехсотой стороны. Человек теряет бдительность, думает, что речь пойдет не о том, чего он боится…

– Да нет! – резко оборвал Сакен. – Я не об этом! Я о том, откуда ты вообще взял эту фамилию?

– Откуда? – удивился я. – Да ты же сам…

– Нет. Я тебе об этом не рассказывал. И не ври мне, ладно?

– Ну что ж… – Я поднял глаза. – Мы не видим только у себя под носом, но бояться чужих уже научились.

Аля испугалась твоей щедрости и... вообще. А у меня, как ты понял, везде есть друзья.

В слишком горячих и слишком холодных точках.

– А я думал, что я так ей понравился – Понравился? – вдруг заорал я. – Ты что, не видишь, где и среди кого мы вдруг очутились?

Некоторые орут, что это нечто новенькое, а на самом деле из подполья выползло очень даже старенькое. И лучше проверять…

– Да Ты прав, – сказал Сакен, помолчал, подумал, потом горячо добавил:

– Но прошу тебя, Богом прошу, не узнавай ничего об Асе.

Я расхохотался.

– Да она сама давно все выложила. Аля уже знает ее, как облупленную. Так что ты не бойся…

У Сакена отлегло от сердца.

Он не думал о том, что деньги все-таки пропали, не думал о долгах, которые все равно надо отдавать. Все это были мелочи по сравнению с тем, что он приобрел за этот прошедший месяц.

В темноте ночи вдруг вспыхивали золотом деревья, маячили, как привидения, впереди, а затем уходили, убегали. Будто гудящая свинцовая пуля, поезд рвал ночь.