– Интересно, я как сейчас? Мог бы он сказать, что… – я размышляю вслух.

– Вы хотите знать, может ли он теперь сказать, что хотя бы никого не убивал? – ставит точки над "i" Яна.

– Мне страшно об этом думать. Может, сейчас, среди этих... утвердившихся людей, по-другому не бывает? Я ничего не знаю о теперешней жизни, об этих новых русских… Ну не дура же я, чтобы верить этим легендам и анекдотам о красных пиджаках и купеческой гульбе. Это мелкие бандюки и шестерки, а вот кто стоит за ними?

– Если вы думаете, что я знаю больше, то вы ошибаетесь.

– Давай думать. Ну обкомовские потаскухи, вроде Беатрисы. Под конец своей карьеры она продала на корню и завалила целое издательство. Пока писатели опомнились и выгнали ее – поезд ушел.

Ну комсомольцы-добровольцы что-то вовремя запродали, что-то купили. Криминальные авторитеты, вроде Стального. Если подумать, то все знакомые лица… А может, я старая дура и до скончания своих лет везде буду видеть коммунистов…

– И все же Стальной – самый симпатичный из этой банды, – задумчиво протянула Яна.

– Только ты прикинь, как ему пришлось утверждаться! Они тихо-мирно ограбили страну, а он грабил их. И не тихо-мирно. С риском для жизни, без надежды на снисхождение.

– А вам их жалко? Которые безнаказанны?

– Я бы предпочла, чтобы награбленное отобрало государство, а не Стальной.

– Ага, государство отберет и мирно поделит между своими государственными людьми, еще не нахапавшими.

Трогательная картина, когда две женщины занимаются новым переделом мира и собственности.

О чем бы ни говорили, какую бы проблему не решали, мы все время заходим в тупик и упираемся в политику. Хорошо еще, что не ссоримся. Дело в том, что при всей своей сытой жизни Яна, как и я, видит нищих, голодных и безработных. И это не только на словах. Она очень мало тратила на себя, а если положение обязывало содержать в порядке квартиру, машину и прочее, то всегда давала заработать на этом очень приличным людям. Ну, например, раз в неделю две женщины убирали огромную квартиру. Мало того, что Яна по-царски им платила, она всегда делала для них обед и находила еще что подарить.

Зато, в отличие от той же Вероники, шуб каждый день не меняла и бриллиантов не хотела.

– Подставляете, эта дура опять потребовала от Казбека изумрудов. Какой-то пройдоха внушил ей в ювелирном магазине, что изумруд – ее камень.

Да булыжник ей к лицу!

– А тебе-то что? Казбека жалко? Да кто он вообще такой, Казбек? Из бандитской группировки?

– Нет. Фруктовый перекупщик. Потомственный. Знаете, из тех, у кого в нужный момент оказались нужные деньги. У него еще дед был перекупщиком. Правда, боюсь, что сейчас бандюки его разглядели, потому что он остался один. Кажется, взяли под крышу.

– Как – один? А с кем он был?

– Он был в семье. А теперь семьи нет, потому что он женился на Веронике. Вы же знаете, что такое семья на Кавказе. И что такое, как это сказать… несанкционированный брак. Я была у Казбека с Вероникой, когда налетели его родственники. Вы не поверите: в бурках, с кинжалами на боку, вопили, орали, как грачи весной. Ужасно напугали, прокляли, но больше ничего не сделали. Зато потом у Казбека начались большие неприятности. Дела-то вроде пошли лучше, да вот навару стало меньше. А эта дура, из-за которой все случилось, ведет себя как содержанка. Сколько ее ни учили…

– А кто ее учил, Яна?

– Да я... да и вообще. Вы что, сами не знаете, чем жена отличается от содержанки? Она же стремится нахапать, живет так, будто завтра ее пнут ногой под зад. Все эти халявщицы-содержанки в результате и кончают тем, что их пинают. Они делают слишком большую ставку на секс или на любовь – да как бы они это ни называли! Они забывают, что мужчин иногда даже дети не остановят, особенно если дети плохие, заброшенные, неудачные… А они у содержанок всегда такие.

Ax, как точно и правильно она говорила. Моя дочь о таких вещах не знала. Впрочем, она об этом просто не задумывалась. А если уж говорить начистоту, то ведь и я не знала о таких проблемах. Содержанки… Новые, хорошо забытые старые времена?

Казбек не пнул Веронику ногой под зад. Не успел. Казбека убили. Замочили, как говорят теперь даже дети. Естественно, Яна бросилась на помощь своей подруге, которая, впрочем, была скорее ошарашена гибелью мужа, чем убита сама. Я наблюдала это собственными глазами, поскольку тоже взялась помочь с организацией поминок. Тем более что поминки происходили в моей бывшей квартире.

Моя старая квартира, в которой я была так счастлива когда-то, больше не существовала. Теперь это было нечто холодно-шикарное, в дворцовых обоях с золотом, с ванной из мрамора и унитазом из золота. Как можно было провернуть такой ремонт за какие-то два месяца – не знаю. Одних денег мало, нужна была шальная энергия.

Поминки были приличнее некуда. Со стороны Вероники были только Яна с Виктором и я, а друзья Казбека – рыночные джигиты – были сдержанны, трезвы и тихи. Сама Вероника вполне удовлетворительно справилась с ролью вдовы, зачастую сомнительной и проигрышной. Но она не рвала на себе волос, не висла на руках у поддерживающих, а если принять во внимание, что была одета в длинное черное платье и не выставляла напоказ окороков, то можно сказать, что даже я, например, наконец увидела в ней вполне симпатичную даму.

В ночь после поминок мы с Яной остались ночевать у Вероники, чтобы, во-первых, все помыть-убрать, а во-вторых, поддержать Веронику, хоть она не очень-то в этом нуждалась.

Для начала Вероника злобно посетовала на родственников Казбека, которые не откликнулись на ее зов приехать хотя бы на похороны. Она проклинала кавказские законы и обычаи, позабыв, что при жизни Казбека отсутствие его родичей ее очень даже устраивало. Далее пошли жалобы на милицию, которая, на ее взгляд, плевать хотела с высокой горки на чужое горе и поиски преступников. Буквально тут же, через запятую, она сообщила Яне, что никаких денег на счету Казбека не осталось.

– Вот ты меня ругала, что я брюлики и шубы от него требую, но хороша бы я была, если бы у меня и этого не осталось. Хорошо хоть квартиру купили, это уж тебе спасибо. Но квартиру я продам… – И Вероника нагло, не обращая внимания на мое присутствие, назвала цену, почти вдвое превышающую ту, за которую она квартиру купила. – Чего? Квартира шикарная. В центре, потолки высокие, кухня большая, комнаты большие, гараж рядом.

Я вспомнила, как, торгуясь, она кричала, что потолки низковаты, кухня маловата, а до метро идти целых семь минут. Понятно, что при торге это было дело обычное, но хоть бы сейчас молчала.

Меня поразила Яна, которая с какой-то странной дотошностью поддержала тему денег.

– Что значит – не осталось денег? – строго вопросила Яна.

– А то… Ни налички в сейфе, ни на счетах.

Я похороны на свои справила.

– Какие у тебя-то свои?

– А ты что, не отныкиваешь никогда?

– Ладно, проехали. Только как это нет денег?

Может, их и не было?

– Как же, не было… Да он за сто сорок тонн хотел квартиру купить и говорил, что еще больше останется. Ларьки у него опять же прекрасно работали, с колхозом договор чуть ли не миллион чистыми в день давал. И вдруг – денег нет, ларьки продал – и все втихаря от меня.

– Может, его шантажировали?

– Его-то? Уж не думаешь ли ты, что он кого-то там убил? Ну не-ет! Торгаш он был, торгаш! Не просто осторожный, а даже трусливый! Как все они, кавказские. Они только в кодле храбрые, а по одиночке... тьфу!

Что-то отвратительное, хуже ненависти, было в тоне Вероники по отношению к бедолаге Казбеку.

И я вдруг пронзительно пожалела это дитя гор.

Потерял родину, потерял родственников и остался с Вероникой, исчадием ада и порока, корыстной содержанкой. Конечно, вольно ж ему было нарушать законы своей родины, но все равно жалко.

Утром, когда мы с Яной ехали домой, она все продолжала о деньгах и о деньгах.

– Наверное, врет Вероника? Как думаете?

Вот тогда бы мне спросить, что у Яны на уме, но я вместо этого внутренне ее осудила и отмахнулась. А зря.

Разумеется, свой день рождения я отмечать не собиралась и была крайне поражена, когда утром в тот день меня поздравило все мое господское семейство. Также мне было сообщено, что вечером будет небольшой стол, на который они пригласили от моего лица Алю с Егором и Варьку. Я поняла, откуда ветер дует. Дело в том, что Яна завязала дружбу с Варькой, и, думаю, совсем не потому, что Варька хорошо шила. С обеих сторон в этой дружбе был оттенок обожания. Варька обожала Яну за красоту (все-таки художница) и за то, что Янин тон и повадки эту красоту не унижали. Яна же вообще благоговела перед людьми творческой специальности, да еще с умением в руках и головой на плечах.

– Прости, – сказал Виктор, – но тут Владимир Иванович позвонил и тоже... э-э... как бы напросился. Я как-то брякнул, что у тебя день рождения, совсем не думая, что он вдруг захочет прийти.

Я с ужасом подумала, что у Стального тоже могли где-то лежать в загашнике мои письма и он тоже мог их перечитать. А что я там писала в свои глупые до безобразия двадцать два – двадцать три! Но нет, трудно себе представить, что он выходит из тюрьмы с моими письмами в мешке. Да если бы и вышел с ними, то был ли у него дом, где он мог бы их потом оставить? Насколько я тогда поняла, ничего у него не было. Помню свою горечь и растерянность, когда после нашей первой встречи он камнем канул в темную, враждебную ему жизнь. А тогда (вот дуры-то девки!) я вообразила, что просто ему не понравилась. Как же, будет гордый человек, выброшенный временем и судьбой на свалку, навязываться в дружбу к сливкам общества в лице блестяще начинающей писательницы Горчаковой. Теперь-то я это понимаю.

Рано утром позвонила дочь и сообщила, что по случаю дня моего рождения зять выхлопотал командировку в Питер и приедет на каком-то безумно не скором поезде (зато билеты дешевле) поздним утром. Раз уж мне устроили праздник, я выторговала себе право приготовить праздничный ужин. За то последнее время, что мне пришлось лопать что попало и даже голодать, я стала как-то даже трепетно относиться к пище, тем более что с кончиной дефицита и при наличии денег можно было приготовить все, что душа пожелает. От Кирюши и детей-двоечников меня на этот день отстранили.

И вот я топталась у плиты, а телефон звонил, не переставая, и большая часть звонков предназначалась мне. Будь я пошлой дурой, я бы сказала, что вот, стоило мне подняться на ноги, как все обо мне вспомнили. Но я-то понимала, что в нищете и горе сама отгородилась от людей, приготовилась умирать. Даже если я подходила к телефону, то разговаривала так, что все терялись. Но большей частью просто не подходила. Один из друзей, не потерпевший краха во всем этом бардаке, пригласил меня, например, на презентацию своей книги, где должен был собраться весь Питер. А я не пошла. Для себя я объяснила это тем, что у меня нет целых колготок и не те туфли. На самом же деле отчаяние сделало меня трусливой. Встречаясь с людьми, я боялась, что меня невзначай заденут, унизят, а я этого уже не переживу, хотя всю жизнь до этого умела переживать и чужие ненависть, и зависть, и агрессию. В писательском мире никто не посмотрит, что ты женщина, лупят на равных.

Наконец позвонил с вокзала зять и спросил, как ему доехать. Я объяснила и стала ждать (дорога занимала не более получаса даже с поисками дома и квартиры). В положенное время раздался звонок в дверь, но это был не зять. Явился Женечка Свиридов. Он теперь по делам приходил не в издательство, а домой к Виктору. После того, что случилось на праздновании юбилея, встречаться с Нефедовым было ему ни к чему. Кстати, я так и не узнала настоящей причины или хотя бы внешнего повода нефедовского поведения в тот вечер. Где-то в подсознании имея в виду Варьку, я пригласила красивого-умного-неженатого Женечку на вечер.

Утро переходило в день, Яна уже собралась в школу за Кирюшей, а потом и вернулась из школы.

Игорька все не было.

– Может, надо куда-нибудь позвонить? Может, с ним что-то случилось? – попеременно обращались ко мне Виктор с Яной.

– Ну где тут за две остановки на метро можно так надолго потеряться?

– Это пошлые, мелкие людишки, вроде нас с вами, не потеряются, а Игорек – может. Мой зять – гений по этой части!

Игорек был на удивление рассеян, да еще близорук, а очков не носил. Вполне вероятно, что уехал не в ту сторону. Вначале спутал направление, потом задумался и не спохватился, что едет не туда.

– Меня только поражает, что он, при своей простоте, вечно берет интервью у бывших Штирлицев и даже может следить за хитросплетением шпионских интриг.

– Как – у Штирлицев? – округлила Яна глаза.

– Хобби у Игоря такое. Шпионов любит!

Спохватились, что нет хлеба. Послали Кирюшу в булочную, которая была в этом же доме. Через пять минут он ворвался в квартиру, запыхавшийся и испуганный:

– Там внизу, у батареи, какой-то дядька с рюкзаком стоит. Страшный такой, бородатый, а с него вода течет!

Слова «рюкзак» и «бородатый» подвигли меня спуститься по лестнице на первый этаж. И, конечно же, там стоял Игорек, прислонившись спиной к батарее. Стоял он в луже воды.

– Что ты тут делаешь? – строго спросила я.

– Не видишь – сохну.

– Где ты был, почему ты сохнешь? Опять не туда уехал?

– Какая-то ты все-таки неисправимая, теща!

Вечные подозрения, вечно не в ту сторону. Я просто решил проехать по Питеру наземным транспортом и выпал из автобуса.

– Но как – выпал? Как же можно выпасть?

– Рюкзак перетянул, вот как!

– Но зачем тебе на два дня рюкзак?

– Мало ли! – пожал он плечами.

Целый час мы все плясали вокруг Игоря, подавая шампуни и полотенца, отыскивая в Викторовом гардеробе сухую и чистую одежду. Потом он заснул в ванне – крепко, как будто умер, и мы все долго его будили. В общем, мой зять не ударил в грязь лицом и продемонстрировал все свои самые лучшие качества, приведя Виктора с Яной и Кирюшу в неимоверный восторг.

Потом явилась Варька с новым платьем для Яны (опять какая-то шибко важная презентация, хотя я заметила с Яниной стороны желание дать Варьке заработать). Начали мерить платье. Потом явились Аля с Игорем, вскоре за ними – Женечка, а потом уже и Стальной со своей Машкой.

В общем, «приходили к Мухе блошки, приносили ей сапожки». Сапожки не сапожки, но Стальной подарил целый ящик книг, и именно тех, о которых я мечтала. Всякие там детские энциклопедии, популярные научные издания для детей и так далее. Получилось, что Игорь не зря притащил свой боевой рюкзак. Я понимала, что подарок был неимоверно дорогим, но чувство деликатности нарушено все-таки не было. Конечно же, насчет подарка он советовался с Яной.

Дальше мои воспоминания об этом дне крайне раздерганы, потому что происходило много весьма важных событий, а я как хозяйка должна была любой ценой не допустить как скандала, так и скуки. Для начала я познакомила Алю со Стальным, хотя по его лицу было понятно, что можно и не знакомить – он узнал Алю сразу. В другом конце громадной гостиной Женечка Свиридов и Варька уже играли в гляделки. Яна вилась над Игорьком, считая, наверное, что он сам не в состоянии даже поесть.

Надутая Машка то косилась на мужа, явно увлеченного разговором с Алей, то на новое платье Яны.

Кирюша, воображая себя невидимкой, крутился вокруг стола и воровал бутерброды, не для себя, как я думаю. Были тосты, здравицы, комплименты и все, что положено в таких случаях.

К сожалению, критическая масса литераторов за столом вносила некий перекос во всеобщий разговор. Мы с Алей – старые боевые кони – еще куда ни шло, мы могли и о другом. Но Игорек, Женя Свиридов, свихнувшийся на литературе Виктор да и, что совсем удивительно, Стальной тему беседы менять не хотели. Получалось, конечно, кто в лес, кто по дрова.

Самым утонченно-образованным был Женечка, и только Виктор по глупости и Игорек по молодости могли делать вид, что способны поддерживать эту высоколобую беседу. В другое время Женечка не показал бы себя сполна, он был скромный мальчик, но Варькино присутствие его малость оглупило. В конце концов Варька же и положила конец уж слишком умным разговорам.

– Ой, как возвышенно и пряно! От ваших разговоров хочется ржавую гаечку пососать!

Сказано это было робким девическим голоском («посмотрите на меня, я у мамы дурочка»), но хохотали все от души. Стальной кинул на Варьку пронзительно-веселый взгляд, по которому я сразу поняла: он раскусил эту негодяйку, которая, может быть, одна из нас всех как раз могла поддержать Женечкины разговоры.

Настала пора выступать Виктору, и, надо признаться, он сказал все, что говорят обычно графоманы: кому дали премию, у кого какой тираж; народ не воспринимает действительно серьезную литератору; вокруг премий и стипендий творится черт те что.

Стальной свернул на Достоевского, это понятно, потому что тут совпали и судьба Стального, и мода "на Достоевского. Пошлостей он не говорил, не низводил Достоевского до своего уровня, любил за то, за что надо любить. Делал только одну маленькую ошибочку, о чем ему и сказала Аля:

– Знаете, Володя, все вы говорите так. Что касается духа Достоевского, действительно великого. Но вы... как бы это сказать... у меня такое чувство, что вы думаете, будто Достоевский пишет нашу голимую правду, реальность. А он ведь не реалист. Пророк, но не реалист. Он больше, чем реалист, но не реалист.

Разумеется, Виктор стал спорить, а Стальной надолго задумался.

– И Гоголь не реалист, и Толстой не реалист, и Диккенс не реалист. Это гении, которые создают свои миры, в той или иной степени похожие на наш мир, но это – не наш мир. Вот мы с Женькой, честные тетки, среди забот-хлопот еще способны написать нечто возниженное, близкое к жизни, потому что мы женщины и не гении.

– Но весь Запад читает Достоевского и знает Россию по Достоевскому! – загорячился Виктор.

– Потому и не знает. Никто нас не знает. Нас даже по Чехову трудно вычислить… – с улыбкой ответила Аля.

– Да... э-э… Чехов пошловат. – встрял Виктор.

– Это Чехов пошловат? – вдруг изумился Стальной.

– Виктор делает всеобщую ошибку нашего воспитания, – попыталась спустить на тормозах я. – У нас если кто пишет о пошлости, кто ее особенно ненавидит – сам пошляк. Вот и Чехов, и Зощенко…

Виктор замолчал, поперхнувшись. Мне стало ясно, что именно Зощенко-то он и хотел привести как еще один образчик пошлости. На лице у Виктора мелькнуло нечто, похожее на неуверенность в себе и своих мнениях. Да и разговор перешел к Але со Стальным. Они забурились в классику, и я сделала вывод, что если Стальной чего-то и не понимает, то понять все-таки может. Какая-то странная, требовательная, оголтелая любовь к литературе не как к излишеству, и как к хлебу насущному, проглядывала в его вопросах. (Уж не пишет ли он сам?!!) Виктор смотрел на него с удивлением: он считал Алю представительницей пошлого жанра – и не более того.

Впрочем, у меня нет намерения приводить здесь литературные дебаты, потому что увлеченно и со вкусом дебатами были заняты лишь двое, а ведь вокруг были еще люди, и каждый со своим. Ну начать с Варьки, которой явно понравился Женечка. Именно поэтому она преувеличенно внимательно выслушивала отчет Игорька о жене и детях.

Обиженного Виктора я переключила на себя. Егор развлекал Яну и Машку. Женечка отдался приставаниям Кирюши.

Зрело нечто. Это нечто была Машка. Вначале на лице у нее было написано некоторое недоверчивое, с ухмылочкой удивление. Как так! В ее присутствии родной муж вот уже битый час обсуждает не пойми что со старой селедкой. Несколько раз она в своей нелепой для данной компании мини-юбке всячески по-детски глупо выворачивала стройненькие, восхитительные ножки и приговаривала что-то похожее на «па-ап-сик». Но папсик отмахивался, не забывая ласково улыбнуться: дескать, сделай еще один куличик, деточка…

Потом она попыталась освободить от Кирюши Женечку Свиридова, но там вмешалась Яна, прекрасно понимавшая, что если Женечка и хочет быть освобожденным, то уж никак не Машкой. Варвара быстро просекла ситуацию и вместе с Игорьком присоединилась к Женечке с Кирюшей. Егор с Яной тоже поддержали молодежную компанию.

А вот Машку явно не устраивало общее веселье, потому что она оказалась как бы одна, без постоянного собеседника. Я уж не знала, что и делать: не было резона унижать девочку. И потом (это как-то чувствуется) Маша любила Стального, а не только ревновала. Я уже говорила, что внешне этот волчаpa был по-прежнему красив. К тому же его интересно было слушать, да и внимание к нему нас с Алей весьма могло подействовать на дурочку Машку.

Как это часто бывает, наступило внезапное короткое молчание, во время которого Стальной отметил новое Янино платье.

– Варька – хорошая портниха, – вложила Марья все презрение в слово «портниха».

Но и этого ей оказалось мало, она тоже решила произнести монолог.

– Ты, Варька, молись на нас. Да и вы, Евгения Ивановна, тоже.

– Почему это?

– Потому что пока мы будем богаты, вам тоже чего-нибудь от нас отломится. А что? Это справедливо! Есть богатые – есть обслуга…

Со страхом я посмотрела на Стального, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Ты права, детка, – спокойно сказал он. – А если мы обеднеем и окажемся в... жопе с решетками, то они будут носить нам посылочки.

Общее изумление.

Разумеется, вечерок был скомкан. Все стали собираться по домам. Если б не спокойные, ироничные лица моих друзей, я бы разрыдалась. Но вместе мы продержались. Помню невнятное топтание в дверях, смущение, боль.

И опять я услышала о деньгах Вероники. От Яны, а не от Машки. Наверное, и Яна такая, с чего я представляю ее нормальным человеком.

Ночью ко мне пришел Игорек, посмотрел сочувствующими глазами, и вот тут я разрыдалась. Наверное, слишком громко, потому что тут же просочился и Кирюша.

– Не плачьте, я пишу для вас роман! Я уже начал!

– Тащи роман, – покорно согласился Игорек.

"…Однажды ночью я бежал стремглаф по какому-то страшному гетто. Черных там было больше, чем белых Но я не расист, я люблю черных. Я испугался только, что софсем заблудился.

И вот тут я увидел костерок, у которого сидели люди и варили свой обед…"

– Вот все, что я написал, но я буду писать дальше. Там у меня пойдут такие люди: и Валек, и Маруся, и дядя Том…

– На горшок и спать, – вошла Яна.

Кирюша перецеловал нас всех и был выдворен.

Яна крепко обняла меня и тихо-тихо шепнула:

– Я люблю вас. Я и правда вас люблю. Если со мной что случится, не верьте плохому. И не забываете Кирюшу.

Она встала и порывисто вышла. Я в последний раз видела ее живой.