Правда, в былые времена основным источником дохода здесь были туристы. К удивлению испанцев, они пили неразбавленное вино и в таких количествах, что поражали даже каталонцев. Но после фашистского переворота туристы не посещают Испанию. А те немецкие путешественники, — их ведь даже не назовёшь туристами, — которые теперь снуют повсюду от казармы к казарме, ездят с собственными дорожными буфетами, где есть всё необходимое, чтобы утолить голод и жажду.

Проведя день в таверне, вы бы с удивлением отметили, сколь мал её доход, от силы пять, ну пусть десять песет!

Правда, время от времени к таверне подъезжают крытые грузовики, которые хозяин пропускает прямо во двор, доверяя шофёрам и грузчикам самим распоряжаться в каменных амбарах и погребах. Со двора машины уезжают гружённые ящиками, мешками, тюками. Можно подумать, что здесь расположена не таверна, а какая-то оптовая база.

Да, много странного и удивительного обнаружите иы на плато. Попробуйте в час вечерней прохлады прогуляться по нему, и вы увидите, как тотчас нахмурится хозяин.

— По дороге влево ходить запрещено! — обязательно предупредит он. — За шлагбаумом вас могут ожидлть всяческие неприятности…

И вы вспомните, что налево от таверны и впрямь видели хорошо заасфальтированную дорогу, в самом начале перегороженную полосатым шлагбаумом.

Не стоит расспрашивать хозяина, куда ведёт дорога и почему по ней запрещено ездить.

— Там закрытый пансионат, — буркнет он. До сих пор приветливый и гостеприимный, владелец таверны станет разговаривать с вами с помощью лишь двух слов: «да» и «нет». Ничего больше, никаких пояснений! И по тому, как сердито застучит деревяшка, прикреплённая к его культе на правой ноге, и по угрюмым подозрительным взглядам, брошенным в вашу сторону, вы поймёте: лучше уехать, ибо отношение к вам резко изменилось.

Теперь и сама личность хозяина кажется вам странной. У вас создаётся впечатление, что это бывший военный, привыкший приказывать, но теперь, в связи со сложившимися обстоятельствами, вынужденный командовать лишь тремя помощниками: женой, дородной, в прошлом, наверное, красивой женщиной, глухонемым слугой и двенадцатилетней девочкой. Хозяин казался добродушным, приветливым, как все владельцы частных гостиниц или ресторанов. Теперь вы замечаете его второе лицо: насторожённое и подозрительное, словно, спросив о пансионате, вы собираетесь вырвать у него тайну, которая является единственным источником его существования.

И это второе впечатление куда ближе к истине, нежели первое.

Этот полуресторан-полугостиница на самом деле представляет собой перевалочную базу школы «рыцарей благородного духа», созданной в своё время Агнессой Менендос.

Вдова дона Карлоса уже ликвидировала свои дела в Мадриде, лишилась роскошной виллы в Сан-Рафаэль и вместе с больной дочкой живёт здесь в отдельном особнячке, стоящем за оградой школы, расположенной в бывшем католическом монастыре.

Впрочем, на некоторое время оставим Агнессу и Иренэ и вернёмся к событию, которое так волнует руководителей школы «рыцарей благородного духа» вот уже на протяжении двух недель.

Наш старый знакомый, а ныне начальник этого своеобразного учебного заведения, Иозеф Нунке, две недели тому назад вернувшись из таинственного путешествия, привёз больного, которого никак не удаётся поставить на ноги. Приглашённый в помощь собственной медслужбе школы известный невропатолог из Жероны, профессор Кастильо, уже неделю бьётся над тем, чтобы вывести больного из шокового состояния. И ничего не может сделать. Он даже не обещает улучшения в будущем: сомнительно, чтобы бедняга выкарабкался и стал здоровым человеком.

А Нунке и не скрывает, как важно для него, чтобы в ходе болезни наступил перелом. Он готов удовлетворить любые требования профессора, сколько бы это школе не стоило, он готов обеспечить любой, самый тщательный уход, только бы пациенту стало лучше.

Профессор Кастильо и сам видит, какое значение придаёт Нунке выздоровлению неизвестного молодого человека. Дежурный врач трижды на день должен информировать руководителя школы о состоянии больного, а вечером докладывает сам профессор. И тогда между ним и Нунке происходит почти одинаковый диалог:

— Могу ли я завтра поговорить с ним или хотя бы навестить его? — спрашивает Нунке, выслушав очередное сообщение.

— Боюсь, это лишь ухудшит состояние.

— А может быть, наоборот, выведет из проклятого шока?

— Нет! Я не могу рисковать.

Этим категорическим возражением обычно и заканчивается их вечерний разговор.

На двенадцатый день пребывания профессора в школе (и на девятнадцатый со дня появления в школе больного) вечерний разговор закончился совсем иначе.

— Должен признаться: я не гарантирую молодому человеку выздоровления ни сейчас, ни в ближайшие дни, — устало произнёс профессор — Время в таких случаях единственный врач. Время, уход и покой. Да ещё свежий воздух. Я считаю своё дальнейшее пребывание у вас нецелесообразным.

— Почему?

— Я посоветовал коллеге, — профессор вежливо поклонился в сторону школьного врача, — вынести из комнаты больного всё, что напоминает ему о болезни… Все эти пузырьки, баночки, шприцы — вон! Если вам знакомы прежние склонности вашего подопечного, окружите его привычными для него вещами, дайте то, что он раньше любил. То есть создайте такую обстановку, к которой он привык… Больной любил вино или бренди?

Нунке отрицательно покачал головой.

— Жаль, рюмка вина хорошо тонизирует организм. И она не помешает вашему… ну, скажем, приятелю или знакомому… Загадочный ход болезни — впервые у меня в практике!

— Вы отказываетесь от дальнейшего лечения? уточнил Нунке.

— Не отказываюсь, но говорю об особом случае. Нет оснований злоупотреблять инъекциями, порошками, микстурами, если больной на них не реагирует. Природа с её грандиозным потенциалом часто бывает мудрее нас, врачей.

Нунке отвернулся от окна и несколько мгновений задумчиво смотрел на бывший монастырский сад.

— А зайти к нему, наконец, можно? — раздражённо спросил он.

— Я не знаю, при каких обстоятельствах всё это случилось. Если вы в какой-то мере причастны к пережитому беднягой, я бы советовал подождать. Всё, что напоминает обстановку или причину заболевания, может вызвать тяжёлые осложнения. Если же…

— Хорошо, я это учту, — прервал профессора Нунке. — Спасибо за все хлопоты! Надеюсь, вы не откажетесь принять участие в консилиуме, если в этом возникнет необходимость?

После отъезда профессора в Жерону Нунке ещё долго шагал по кабинету, что-то обдумывая. Наконец позвонил.

— Мундир оберста немецкой армии! — приказал он дежурному.

Надев парадный мундир и прицепив к нему несколько крестов и медалей, Нунке направился в дальний конец коридора. Врач, семеня, спешил за начальником и, когда тот подошёл к двери, забежал вперёд, чтобы отпереть её.

— Я войду один, — остановил врача начальник школы. — Но будьте поблизости: в случае чего я позову вас.

Комнат, отведённых больному, было две. Первая, в которую вошёл Нунке, служила кабинетом и гостиной. Письменный стол, на нём домофон, диван, несколько стульев, круглый столик, стенной шкаф — вот и все убранство комнаты. Окинув долгим взглядом вещи и даже стены, Нунке на цыпочках направился в другую комнату, служившую спальней. Она тоже была обставлена чрезвычайно скромно: широкая деревянная кровать с тумбочкой у изголовья, вешалка для одежды, маленький столик с домофоном. Дверь сбоку вела в туалет.

Если первую комнату щедро освещала пятилампоцая люстра, то в спальне царил полумрак — свет едва пробивался из-под тёмного абажура настольной лампы. Нунке, очевидно, хорошо были знакомы эти апартаменты, потому что он мигом нашёл за дверью выключатель. Под потолком вспыхнул огромный матовый шар. Придвинув стул к кровати, Нунке уселся в ногах больного.

Тот лежал, вытянув руки вдоль туловища, закрыв глаэа, и не реагировал ни на свет, ни на появление посетителя. Одеяло было натянуто на грудь. В этой неподвижности было что-то жуткое: казалось, тело больного уже сковал холод смерти. Несколько минут Нунке пристально вглядывался в знакомое лицо. Удлинённое, обрамлённое маленькой бородкой, похудевшее, оно казалось маской…

Вскочив с места, руководитель школы направился к двери, чтобы позвать врача, но, уже стоя на пороге, круто повернулся и снова подошёл к кровати. Надо самому проверить, есть ли пульс.

Но как только Нунке дотронулся до руки больного, тот открыл глаза и сразу сел на кровати. От неожиданности Нунке отшатнулся.

— Герр оберст? — словно не веря собственным глазам, спросил больной.

— Лежите, лежите! — утвердительно кивнул Нунке и мягко нажал на худые плечи больного.

— И в самом деле кружится голова. Хорошо, я лягу. Но надеюсь, вы не призрак и не растаете в воздухе? Мне ведь надо задать вам несколько вопросов.

В устремлённом на начальника школы взгляде загорелись насмешливые искорки.

— Рад, что вы в сознании и охотно отвечу. Итак?..

— Скажите, доктор, который приходил ко мне в камеру, был от вас?

— От меня, — буркнул Нунке.

— А для чего вы все это сделали, герр Кронне?

— Давайте договоримся: я не Кронне, а Нунке, понимаете? Герр Нунке! Так здесь все меня называют, называйте и вы. А вы не Генрих фон Гольдринг, а, скажем, Фред Шульц. Вы находитесь в одном учреждении, и надо было вас как-то зарегистрировать. Посоветоваться с вами я не мог, пришлось выбрать имя на свой вкус. Итак, вы — Фред Шулъц. Не возражаете?

— Но к чему весь этот спектакль? — в голосе Генриха, отныне Фреда Шульца, чувствовалось неприкрытое раздражение.

— Я, конечно, обязан вам все рассказать. Но вы ещё больны и больны серьёзно. Только сегодня профессор Кастильо, всеми уважаемый и весьма компетентный…

— Герр Нунке, цена вашему уважаемому профессору — три кроны, да и то на лейпцигскои ярмарке. На протяжении двух недель он шпиговал меня, словно рождественского гуся, всякой ерундой, а установить диагноз такой обычной болезни не смог!

— Выходит, вы все чувствовали? — удивился Нунке.

— Ещё бы не чувствовать! Вас бы так покололи!

— И понимали, в каком вы положении?

— Признаться, беседы эскулапов у моего ложа очень меня потешали.

— Напрасно! Суть вашей болезни…

— Она мне известна лучше, чем кому-либо другому.

— В чём же она заключается?

— Си-му-ля-ция! — отделяя слог от слога, произнёс новоокрещенный Фред Шульц.

Нунке долго, хотя и беззвучно, хохотал.

— Ну, теперь мы квиты! Но что вас заставило так странно себя вести?

— Я попал в эти апартаменты несколько необычным путём. Согласитесь, герр Нунке, мне необходимо было время, чтобы выяснить, где я и зачем меня здесь держат.

— И что вы уже знаете?

— Что я в Испании, вблизи города Фигераса. Насколько я помню географию, это где-то на севере Каталонии.

— Так. Дальше…

— Что я в школе со странным названием «рыцарей благородного духа»… Название романтическое, но, боже мой, какое смешное!

— И кто ж ученики этой школы, чему их учат?

— Герр Нунке! Вы, верно, считаете меня желторотым воробышком. Неужто трудно догадаться? Когда из камеры смертников человека везут за тридевять земель, то, совершенно очевидно, делают это не затем, чтобы он изучал нумизматику, ихтиологию или древние китайские рукописи!

— Вы правы, — кивнул Нунке, не уточняя задач школы, в которую он привёз Гольдринга.

— Неясно мне одно — ваша роль в этом, герр Нунке! Почему именно вас так заинтересовала моя персона?

— Начну издалека. О том, что вы попали в лагерь наших военнопленных офицеров, я узнал от фрау Вольф.

— Это она выдала меня патрулю!

— Не сердитесь на фрау. После того, как Эверс застрелился, она так бедствовала! Теперь же у неё есть кусок хлеба: англичане и американцы платят ей по пять долларов за каждого выданного офицера. Ведь она многих знала, и не только в нашей бывшей дивизии Эверса

— Значит, наша с вами встреча в кафе в Австрии не была случайной?

— Ваша увольнительная в город стоила мне пятьдесят долларов.

— А встреча с пьяным американским солдатом?

— Хапуга! Меньше чем на сто пятьдесят не согласился, как я ни торговался…

— А фото, которое фигурировало на суде?

— Владелец кафе старый фотолюбитель.

— А отец Фотий?

— Вот к этому я совершенно не причастен. Его вмешательство было для меня полной неожиданностью. И, должен вам признаться, этот проклятый Фотий чуть не испортил мне все дело. Что вас будут судить после драки в кафе и посланной американскому командованию фотографии, у меня не было сомнений. Но вас должны были везти на расстрел за город, к слову сказать, за это я тоже заплатил двести долларов — и там передать мне с рук на руки. А Фотий спутал все карты. Накануне того дня, когда это должно было произойти, я случайно узнал, что он собирается — ведь вас все равно решено было отправить на тот свет! — устроить публичный расстрел, чтобы напугать непокорных. Уверяю вас, накануне вечером мне пришлось как следует поработать! Обдумать новый план, договориться с тюремным врачом…

— Он знал, какую сигарету мне оставляет?

— Да!

В комнате воцарилось долгое молчание. Нарушил его Фред.

— Итак, во что обошёлся вам весь этот спектакль?

— Школа выплатила мне тысячу долларов. Сюда входят все деньги на постановку спектакля, как вы окрестили эту операцию, плюс транспортные расходы. Ну и, конечно, комиссионные… Кажется, я ответил на все вопросы?

— Нет!

— А именно?

— Вы не сказали, зачем потребовалось столько хлопот.

— Я хотел бы разговор этот отложить до завтра. Хоть вы и бодритесь, но выглядите отвратительно. Возможно, доза снотворного была слишком велика, произошло отравление. Девятнадцать дней вы у нас и до сих пор не приходили в себя.

— Не беспокойтесь, герр Нунке! Через несколько дней я стану прежним…

— Фредом, — подсказал Нунке.

— Пусть Фредом. Но вы не ответили на мой последний вопрос!

— Если вы настаиваете, пожалуйста…

Нунке несколько раз прошёлся по комнате, потом сел на стул и начал:

— Вы помните наш разговор в кафе?

— Очень хорошо, герр Нунке!

— Надо сказать — вы произвели на меня тогда скверное впечатление. Говорили и вели себя, как ученик начальной школы…

— Простите, ещё Талейран сказал: «Нам дан язык, чтобы скрывать свои мысли».

— Вы забыли, что он говорил о языке дипломатов, а не разведчиков.

— Что? Выходит…

— Я не закончил: разведчиков-друзей, хотел я сказать… Но вернёмся к нашей тогдашней беседе. Я говорил вам, что одна война закончилась, надо готовиться к новой. А кто готовит новую войну? Прежде всего дипломаты и разведчики. И вот я, старый опытный разведчик, вижу, как победители грабят мою родину. То, что они забирают машины, ценности искусства, что наши изобретения становятся американскими и английскими, — это меня волнует мало. Наступят лучшие времена, в этом я уверен, и все станет на свои места. Но нас, немецких разведчиков, грабят больше всего. У нас забирают людей! Те кадры немецкой разведки, которые мы готовили десятилетиями, сегодня уже служат или состоят на учёте и, значит, вскоре тоже станут служить разведкам Англии или Соединённых Штатов. Списки нашей агентуры, на которую ни фюрер, ни предшествующие правительства, я уже не говорю о кайзере, не жалели ни времени, ни денег, попали к американцам, часть же, те, кто не пойдёт на это, будут устранены. Сегодня Германия лежит в развалинах. Меня это волнует, но не настолько, чтобы я лишился аппетита и приобрёл хроническую бессонницу, ведь дом или завод построить легче, нежели заново создать разведку. Для этого потребуются не годы, а десятилетия. А вы понимаете, Фред, что это значит? И этот страшный развал разведки происходит у меня на глазах — ведь я не так наивен, чтобы послевоенное время пересиживать в лагере для пленных немецких офицеров…

— Благодарю за комплимент! — бросил Фред, криво улыбнувшись.

— Правда, много наших разведчиков, я бы даже сказал, руководителей служб СС, СД, бежали. Их было немало здесь, в Испании. Но после победы союзников отношение Франко к нам резко изменилось. Франко сам дрожит за свою шкуру, и наши эмигранты, не все, конечно, выехали в различные страны Латинской Америки… Надеюсь, Фред, мы ещё встретимся с ними. Но так или этак, а немецкой разведки сегодня не существует. И это в то время, когда между Россией и её бывшими союзниками уже возникают разногласия, которые, надо надеяться, перерастут в столкновения, а там, дай бог, и в войну. Что для нас самое ценное сегодня? Наш народ трудолюбивый и инициативный. Не пройдёт и двух десятилетий, как мы залечим раны, нанесённые войной, и наши города станут такими же, какими были до войны. Наши женщины никогда не жаловались на бесплодие. Не минет и двадцати лет, как у нас будет полный контингент призывников в армию. Но где мы возьмём разведчиков? Где, я вас спрашиваю?

Фред с огромным интересом слушал того, кто ещё вчера был фон Кронне, сегодня стал Нунке, а завтра, возможно, присвоит себе новое имя. Таким взволнованным он ещё никогда не видел всегда спокойного и холодного оберста. А тот, словно подогревая собственными аргументами самого себя, горячо продолжал:

— Самое драгоценное, что мы должны сберечь сегодня, — это кадры нашей могущественной тайной армии, нашей армии разведчиков. И когда вас задержали как кадрового офицера, я испугался. Ну, ясно же, Гольдринга, такого знатока России, знатока русского языка, немедленно завербуют американцы! И я решил во что бы то ни стало помешать этому, сделать все, чтобы вы очутились в школе «рыцарей благородного духа», начальником которой я являюсь… О ней я расскажу вам впоследствии, да вы и сами узнаете. Теперь же скажу одно: я её превращу в центр, где будут готовить и воспитывать кадры будущей немецкой разведки. Мой план получил полное одобрение руководителей разведки фатерланда, которые находятся сейчас в эмиграции. И мне казалось, что ваше пребывание здесь будет более чем полезно. То, что для всех вы покойник, что все знакомые, в том числе и невеста, узнают о расстреле Генриха фон Гольдринга, пойдёт только на пользу дела. Прошлое умерло в маленьком австрийском городке. Новое возродится для вас здесь, в Испании, возле небольшого городка Фигерас. Вам все понятно, бывший офицер немецкой армии Генрих фон Гольдринг, а ныне просто Фред?

— Все! И благодарю за откровенность.

— На сегодня достаточно… Будем спать. Об остальном поговорим позже. Только не пренебрегайте медициной, набирайтесь сил и как можно скорее становитесь на ноги. Имейте в виду, вам придётся пройти ещё через одну формальность: познакомиться с патронессой нашей школы — доньей Агнессой Менендос.

— А это что за птица?

— Не много ли для одного вечера? Потом расскажу. Впрочем, хочу предостеречь. Очень советую не задевать её религиозных чувств.

— Она католичка?

— Ненавидит всё, что не имеет отношения к католичеству. И так же воспитала свою дочь.

— Если потребуется, я с одинаковым правом могу назваться и магометанином. Конфуций тоже неплохой пророк.

— О, до этого, конечно, не дойдёт… Спокойной ночи!

Но ночь эта не была спокойной для Григория Гончаренко, который в свои двадцать четыре года уже побывал и лейтенантом Комаровым, и Генрихом фон Гольдрингом, а ныне стал Фредом Шульцем.

Рой мыслей, рождённых создавшейся ситуацией, не давал спать.

— А главное, беспокоило то, что не было во всём мире человека, который бы знал, где он, куда попал, и который мог бы помочь.

«Снова — один в поле воин», — промелькнула мысль.

Тревожный сон пришёл только на рассвете.