И один в поле воин (№2) - У Черных рыцарей

Припоминая дальнейший ход событий и свой ответ, Григорий решил, что вёл себя тогда правильно.

— Вы были откровенны со мной, отче Фотий, — ответил он. — Хочу отблагодарить вас тем же. Ваше предложение соблазнительно самой идеей борьбы с большевизмом. Но мне, немецкому офицеру, барону, не пристало менять мундир военного на полушубок повстанца.

Фотий улыбнулся.

— Это лишь внешняя сторона дела. Суть остаётся…

— Внешнее с внутренним иной раз связано так крепко, что разорвать их — значит покушаться на самое главное в человеке. Я офицер не по мундиру, а по воспитанию.

— Я понимаю ваши чувства, сын мой, но одобрить их не могу. Устами вашими глаголет гордыня. Гордыня, а не смирение перед волей всевышнего. Приблизительно через неделю мне снова придётся побывать в этих местах… Я найду вас. Обещайте подумать.

— Рад буду вас повидать, но не для продолжения данного разговора.

— Не надо торопиться! Жизнь человека в деснице божией, а эта десница не только милует, но и карает нерадивых.

Григорий тогда не придал значения этой замаскированной угрозе. И напрасно. Снова ошибка! Следовало сказать, что он подумает — необходимо выиграть время, разработать план побега из лагеря. Григорий пренебрёг такой возможностью. То есть план он обдумал, а выполнить его не успел.

В лагере существовал порядок: накануне окончательного освобождения офицерам давали увольнительные в город — с вечера до утра. Получение такого отпуска фактически означало, что формальности с демобилизацией закончены. Это было общеизвестно, и когда в палатку, где жил Григорий, вошёл сержант, все присутствующие бросились поздравлять счастливчика.

Григорию стоило немалых усилий скрыть беспокойство и недоумение. Что могла означать такая неожиданная «милость»? На предложение отца Фотия он ответил отказом, никто другой никаких разговоров с ним не вёл. Странно, очень странно… Возможно, этот отпуск поможет ему разузнать о намерениях лагерной администрации?

Солнце клонилось к западу, когда одетый в штатский светло-серый костюм бывший гауптман Генрих фон Гольдринг вышел за ворота лагеря, И тотчас же им овладело давно знакомое чувство насторожённости, которое всегда приходило перед опасностью.

Ничего собственно не произошло: широкая бетонированная автострада, отполированная бесчисленными шинами, поблёскивала на солнце. Ни единого прохожего или велосипедиста — никого, кто мог бы за ним следить. Тогда откуда это ощущение все возрастающей опасности?

«Повинуясь чьей воле и по каким причинам мне дали увольнительную? Может, хотят соблазнить свободой и тем усилить желание вырваться из лагеря? А что, если хотят проверить, нет ли у меня здесь каких-либо связей? Что, если они догадываются, кто таков на самом деле гауптман фон Гольдринг?»

Мысленно обдумывая все неожиданности, могущие на него свалиться, Григорий не заметил, как вошёл в город. Кривая узенькая улочка. Она тоже пустынна. Впрочем, нет!

У газетного киоска словно промелькнула тень… Нечто неуловимое — её Григорий скорее почувствовал интуитивно, чем увидал…

Надо спокойно пройти мимо киоска, потом оглянуться или даже купить газету.

Беззаботно насвистывая, Григорий миновал киоск, потом остановился, словно что-то припомнив, пошарил рукой в кармане, нащупывая мелкие монеты. Теперь можно оглянуться. Как это неприятно — всё время чувствовать, что в твою спину впились чьи-то глаза!

Быстро обернувшись, Григорий увидел у киоска молодого парня. Прежде чем тот закрыл лицо газетой, Григорий заметил: тусклые волосы, узкий лоб, внимательный взгляд водянистых глаз. Насторожённость мигом исчезла. Ясно. За ним ведут наблюдение. А коли так — бояться нечего: пусть убедятся, что, кроме развлечений, его ничто не интересует.

«Работают весьма примитивно!» — весело подумал он. Насвистывая все ту же песенку, услышанную вчера в кино, Григорий свернул в боковую улицу, потом в следующую. Молодого человека с водянистыми глазами он больше не видел.

«Очевидно, передал наблюдение. Ну, что ж, и этот будет хлопать глазами перед начальством».

Уже без всяких предосторожностей Григорий вошёл в первое попавшееся кафе.

Посетителей было мало, и он смог выбрать удобный столик у окна. Отсюда хорошо были видны все, кто входил в зал, а через стекло — и прохожие на улице.

Низенький, круглый, как бочонок, хозяин кафе лениво вышел из-за буфетной стойки.

— Что прикажете?

— Бутылку лимонада, свежих яблок и хорошую сигару.

Хозяин кивнул и направился к стойке. Пересекая зал, он на минуту остановился, пропуская нового посетителя. Рассмотреть его Григорий не успел, заметил лишь, что тот высок и строен. Нет, это не тот, что был у киоска. Впрочем, впереди много времени, чтобы разобраться, что это за птица. Отвернувшись к окну, Григорий равнодушным взглядом проводил одного-двух прохожих, потом также равнодушно повернул голову и поглядел в сторону стойки, на соседние столики…

Высокий, стройный человек, только что вошедший в зал, снял шляпу и вежливо поклонился.

— Герр Кронне? — удивился Григорий, узнав своего бывшего начальника по комендатуре.

Воспоминания об Италии, о последних днях войны молшей пронеслись в голове и исчезли. Нет, Кронне не мог знать ничего о плотине, о гибели Бертгольда, да и вообще о событиях, происшедших в Кастель ла Фонте.

— Я рад, герр Гольдринг, что вы уже приноровились к новым обстоятельствам, — сказал Кронне, пересаживаясь к столику своего бывшего подчинённого. — Ведь раньше, даже будь я в штатском, вы бы назвали меня герр оберст, не так ли?

— Это завуалированный упрёк?

— Наоборот, абсолютно искренняя похвала. — Кронне криво улыбнулся. — Тем более, что я не надеялся увидеть вас живым и здоровым…

«Случайная встреча или…» — думал Григорий, всматриваясь в лицо вылощенного и, как всегда, вежливого Кронне.

— Теперь, барон, кратко расскажите, как вы попали сюда из Кастель ла Фонте, как поступили с секретными документами? — Кронне спрашивал тихо, вежливо, но просьба звучала как приказ. — Очевидно, давала себя знать давняя привычка командовать.

— Документы я, конечно, сжёг, даже ликвидировал кое-кого из нежелательных свидетелей, поэтому и прибыл сюда позднее, чем большинство офицеров из лагеря военнопленных.

— Вам повезло — я побаивался, не попали ли вы в руки гарибальдийцев… А где сейчас Бертгольд, его, то есть и ваша, семья?

— Судьба Бертгольда меня очень беспокоит… Буквально накануне капитуляции он имел неосторожность выехать в Северную Италию. Что касается моей невесты и её матери, то… Знаю одно: они выехали в Швейцарию. Так что не теряю надежды их разыскать.

Григорий старался произнести эту фразу как можно более взволнованно, но прозвучала она довольно сухо. Верно потому, что отвращение к Лоре и жене бывшего группенфюрера он пронёс через всю войну.

— А вообще каковы ваши планы, герр Гольдринг?

— Никаких, буквально никаких. Сейчас я просто боюсь заглядывать в будущее. Германия? Существует ли сейчас вообще это понятие? Сможем ли мы, вконец уставшие люди, вернуть ей былую силу и славу?

Ироническая улыбка пробежала по губам Кронне.

— Вы, барон, чересчур молоды, у вас не хватает опыта и умения ориентироваться в международной обстановке. Прошедшая война нас кое-чему научила, и мы не повторим ошибок, приведших к краху. Вас я считаю подлинным патриотом, и это позволяет мне быть откровенным. Итак: борьба, которой мы с вами посвятили жизнь, только начинается! У меня есть основания это утверждать.

— Я не спрашиваю о них, герр оберст. Но потом, когда меня освободят из лагеря… — Голос Григория прерывался от волнения.

— Если вы согласны принять участие в этой борьбе…

— О, герр Кронне, нет, герр оберст! Разрешите забыть, что мы оба в штатском, и называть вас именно так!

— Не так громко, Гольдринг! Я найду возможность повидаться с вами в лагере или в городе…

— Вот этого я никак не могу гарантировать.

Григорий рассказал Кронне историю с увольнительной, не скрыв того, что он получил её совершенно неожиданно.

— Понимаете, никаких признаков, что меня собираются демобилизовать. Тогда что означает эта увольнительная и дадут ли мне её ещё раз?

— Попробую разузнать, — спокойно пообещал Кронне и поднялся. — К сожалению, должен вас покинуть. До новой встречи, которая обязательно состоится, герр… гауптман!

Беседуя с Кронне, Григорий внимательно следил за тем, что происходит вокруг.

Обстановка в кафе менялась. Зал заполнялся посетителями, живее заскользили между столиками официанты. Но атмосфера солидного бюргерства не нарушалась до тех пор, пока в зал не ввалился пьяный американский солдат. Расстёгнутый ворот рубашки, всклокоченные волосы, красное лицо всё говорило о том, что солдат посетил сегодня не одно такое заведение и не раз приложился к рюмке или кружке пива. Заказав целую батарею бутылок и швырнув на стол несколько пачек сигарет, солдат с пьяным упрямством принялся угощать всех, кто находился в это время в кафе. Посетителей, сидевших за соседними столиками, он просто дёргал за рукав, в тех, кто сидел подальше, швырял сигареты. Увидев, что несколько человек поднялись со своих мест, солдат загородил проход, перенеся свой столик к самой двери.

— Из кафе выйдет только тот, кто выпьет кружку пива и выкурит сигарету!

— горланил он, хохоча.

Кронне солдат пропустил, но юношу, шедшего следом за ним, силой усадил рядом с собой. Тот, испугавшись, залпом выпил пиво и, схватив сигарету, выскочил на улицу. Остальные посетители не решались последовать его примеру. Сбившись кучкой возле стойки, они требовали, чтобы хозяин кафе выпустил их чёрным ходом.

Григорий был уверен, что ему, как и Кронне, удастся спокойно выйти из кафе. Расплатившись, он медленно направился к двери.

— Э-э, нет! Так не пройдёшь! — крикнул солдат и схватил Григория за руку. — Пей! — приказал он, протягивая до краёв наполненную кружку.

Тяжёлый запах водочного перегара заставил Григория отшатнуться.

— Нн-е нравится? — зло спросил солдат. Одним движением он выплеснул пиво из кружки, и лишь то, что Григорий успел вовремя отпрянуть, спасло его от неожиданного душа.

Всё остальное произошло в мгновение ока. Взмахнув рукой, Григорий сбросил бутылки на пол и, отодвинув столик, освободил себе путь к двери. Вдруг он заметил, что солдат схватился за пистолет. Молниеносный рывок — и оружие в руках Григория. Теперь лишь несколько шагов отделяли его от выхода из кафе. Он прыгнул и, разрядив пистолет на улице, швырнул его на середину мостовой. Нашёл солдат оружие или нет, Григорий уже не видел. В соседний двор, куда он вскочил, долетали лишь злобные крики и угрозы.

Всю ночь Григорий не спал, обдумывая подробности происшедшего и стараясь предугадать последствия. Много вариантов возникало у него в голове, но того, что произошло в действительности, он не мог даже предположить.

Утром бывший гауптман фон Гольдринг был арестован и в тот же вечер состоялся суд.

Два свидетеля — сам «потерпевший» и хозяин кафе — в один голос утверждали: подсудимый хотел овладеть оружием солдата; ему это даже удалось, и лишь мужество пострадавшего, который с голыми руками кинулся вслед за вооружённым преступником, лишило подсудимого возможности осуществить задуманное.

Комедия суда продолжалась недолго. Всё было расписано как по нотам, и заранее решено. Объяснения Григория судьи даже толком не выслушали. Ещё бы! Ведь у них в руках такое неопровержимое доказательство его вины: фото, якобы присланное неизвестным фотолюбителем, который был свидетелем происшествия и заботливо зафиксировал все на плёнку.

Приговор прозвучал коротко:

«Военнопленного Генриха фон Гольдринга, бывшего гауптмана немецкой армии, за попытку овладеть оружием, принадлежащим солдату оккупационной армии, — расстрелять».

С какой целью был организован этот суд, собственно говоря, не суд, а инсценировка? Вывод один — скромная особа фон Гольдринга кому-то помешала… А может быть, иное кого-то очень заинтересовала?.. Взять хотя бы человека в очках — слишком уж этот тип беспокоился о его судьбе… Или отец Фотий… Штатский, правда, ничего конкретного не предлагал, только нащупывал почву. Так же, как Кронне… Кронне? А откуда он взялся там, в кафе? Почему солдат свободно его выпустил? Правда, несмотря на штатский костюм, чувствовалось, что Кронне офицер, — на солдат это производит впечатление. Хотя этот солдат был настолько пьян… Действительно пьян или притворялся? Гм… Похоже, что, вручая Гольдрингу увольнительную, комендатура лагеря сознательно направляла своего подопечного прямо в ловушку… Но опять же — с какой целью? Ясно с какой — нужен повод, чтобы избавиться от неугодного свидетеля: слишком много рассказал отец Фотий…

Вот и распутана лента воспоминаний до конца. Нет, не фатальное стечение обстоятельств, а собственные ошибки привели его в камеру. Особенно столкновение в кафе. Заранее запланированное и спровоцированное. Словно молодой задиристый петух, ты сам полез в эту западню.

Непреодолимое желание очутиться на свободе с такой силой овладело Григорием, что все: и его раздумья, и камера смертников, и то, что неминуемо должно свершиться, — показалось нереальным, увиденным во сне. И, словно сквозь дымку сна, на него пахнуло ароматом лозы. Так пахло там, на пологом берегу Днепра, где он ещё так недавно удил рыбу.

Родина! Родина, которую он больше не увидит! Это слово сейчас включало в себя все: отцовскую посеребрённую сединой голову; последнюю предсмертную улыбку матери, необозримость безграничных полей; величие возведённых руками трудящихся строек; радость рассветов над родной землёй и очарование её вечеров.. И всё то, что не укладывается в зримые образы, но является воплощением души родного народа, его славы и силы!

Сколько раз во время войны он черпал из этого вечного источника живую воду, которая закаляла волю, укрепляла мужество, живила ум и сердце…

Сделав несколько шагов по маленькой камере, Григорий сел на единственный, крепко привинченный к полу стул. Что бы ни было, а надо беречь силы, даже не силы, а те крохи времени, которыми он ещё владеет…

Короткий миг — это ведь тоже богатство, если насытить его дополна интенсивностью мысли и чувства. Подумай — ты вдохнул глоток воздуха, почувствовал, как пульсирует кровь в висках, шевельнул рукой… В твоём мозгу промелькнуло воспоминание — Моника в белом платье с букетом цветов в руках, вся залитая солнечным светом… Разве мало одного такого мгновения? В нём ты и весь мир! Ты можешь восстановить в памяти что-нибудь прекрасное, пережитое тобой, просто вспомнить строчку стихов любимого поэта, мысленно вдохнуть аромат розы, почувствовать прикосновение дружеской руки, увидеть огонь костра, представить стремительный полет ласточки в необозримом океане неба, по которому, словно парусники, плывут облака, ещё раз пережить напряжение борьбы и радость победы, мысленно вернуться к каждому, кто обогатил твою жизнь плодотворной идеей, дружбой, любовью… — каким богатством ты ещё владеешь!

Незаметно за маленьким зарешеченным оконцем вечер перешёл в ночь, а ночь отступила перед утренним рассветом. Григорий ни на секунду не сомкнул глаз. Такой роскоши он не мог себе разрешить — ведь ему ещё так много надо было вспомнить.

Под утро даерь камеры, скрипя, отворилась. Григорий быстро поднялся. Для раздатчика суррогатного кофе и эрзацхлеба слишком рано. Неужто?..

Но порог перешагнул не тюремщик с конвоем, не поп, на появление которого можно было рассчитывать перед расстрелом, а элегантный господин, и камера тотчас наполнилась ароматом туалетного мыла и духов. В тусклом свете красноватой лампочки, горевшей под потолком, залоснилась гладкая причёска с безукоризненным пробором, заблестели стёклышки старомодного пенсне на сухом, с горбинкой, носу.

— Простите за вторжение, — проговорил господин так, словно находился не в камере смертника, а в светском салоне, — и разрешите представиться: здешний врач.

— Очень сожалею, но медицинской помощи мне не потребуется, так что…

Григорий продолжал стоять, надеясь, что непрошеный посетитель тотчас уйдёт. Но тот, сняв пенсне, подул на стёклышки и принялся старательно протирать их, очевидно готовясь к осмотру и длинному разговору.

— Повторяю, вы напрасно беспокоитесь. Очень вам благодарен, но я хотел бы остаться один, — уже нетерпеливо сказал Григорий.

— Понимаю, понимаю и ваше возбуждение и ваше раздражение! Это так естественно… Мне не хочется быть навязчивым, но поверьте, не только обязанности официального тюремного врача привели меня сюда.

— Тогда что ещё?

— Разрешите сесть?

— А я имею право не разрешить?

— Так, так, ирония, бравада… Мы все прибегаем к ним в трудную минуту жизни…

— Господин доктор, минут у меня осталось в обрез. Напоминаю вам об этом.

— Я долго не задержу вас, и вы не пожалеете, что выслушали меня.

— Ну, что ж… — Григорий устало опустился на койку и вздохнул. — Говорите, и чем короче, тем лучше.

— Хочу сразу же предупредить, что я пришёл как друг. Вы удивлены, но это именно так.

Григорию показалось, что его сильно толкнули в грудь сердце бешено заколотилось. Неужели появился шанс на спасение? А что, если это новая игра, попытка сломить его волю перед расстрелом, вывести из равновесия? Любой ценой надо сдержаться, не выдать волнения!

— Странно. Меня вы не знаете, быть посредником между мной и ещё кем-то не можете — ведь у меня здесь нет ни одного близкого человека. Следовательно…

— Простите, а герр Кронне?

— Кронне? — в голосе Григория прозвучало искреннее удивление.

— Да, именно он попросил меня передать его глубокое сожаление по поводу того, что произошло. Он испробовал все возможности вам помочь, но оказался бессилен — с такой быстротой закружилась эта чёртова мельница правосудия. И теперь он жаждет…

— Откуда ему всё известно?

Вопрос словно повис в воздухе. Сокрушённо покачивая головой, врач сунул руку в карман, долго шарил там и, наконец, вытащил свёрнутый листок. Словно колеблясь, развернул его: даже в полутьме можно было разглядеть набранный готическим шрифтом заголовок газеты-листовки, которую вот уже две недели как издавали в лагере военнопленных. Основным материалом служили платные объявления — обращения отцов, матерей, жён, разыскивающих своих близких в лагерях для солдат и офицеров бывшей гитлеровской армии. Несколько скучнейших лагерных новостей и непременно ужасающий рассказ беглеца из Восточной зоны заполняли оставшееся место.

— Прочитайте вот это! — врач протянул газету.

— Вы забываете, у меня человеческие, а не кошачьи глаза. В такой темноте я ничего прочесть не могу.

Неожиданно вспыхнул карманный фонарик и осветил обведённую красным карандашом заметку на первой полосе. Григорий впился в неё глазами.

«Сегодня в пять часов утра, — сообщалось в информации, — приведён в исполнение приговор суда, приговорившего бывшего гауптмана немецкой армии Генриха фон Гольдринга к расстрелу за вооружённое нападение на солдата оккупационных войск. Перед смертью гауптман Гольдринг искренне раскаялся и подал прошение о помиловании. Командование оккупационных войск прошение отклонило».

— Который час? — спросил Григорий и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Да и голоса своего не узнал — он звучал хрипло и глухо.

Доктор осветил фонариком циферблат ручных часов.

— Без двенадцати четыре.

— Значит, в моём распоряжении час и двенадцать минут. Для смертника час плюс двенадцать минут — это же целая вечность. Или один миг. Как воспринять…

— Поверьте, эта газета жгла мне руки!

— Нечасто приходится читать сообщение о собственной смерти. Не скажу, что это очень приятно, но… не лишено интереса. Кстати, вам неизвестно, почему они так торопятся избавиться от меня?

— Ваша казнь — предостережение для других. Война всем осточертела, люди мечтают о мире и отдыхе. Попытка поставить во главе отрядов, перебрасываемых на Западную Украину, опытных военных руководителей — проваливается. Ваш пример должен устрашить остальных: при расстреле, я слышал, будут присутствовать все, кто колеблется.

— Наглядная, так сказать, агитация? Ну и ну! Молодчики из союзного командования не слишком разборчивы в методах.

— Совершенно с вами согласен. И поэтому я так охотно согласился выполнить просьбу герр Кронне.

— Жаль, что он тогда так быстро покинул кафе. Если бы не…

— О, он так казнит себя!

— Передайте герр Кронне: страшны не мёртвые, а живые, глядящие в лицо. Поскольку я вскоре выйду из игры…

— Вы мужественный человек, герр Гольдринг!

— Единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Хотя, судя по информации, я умер как трус.

— Ваши друзья узнают, что это не так.

— Буду очень благодарен. А теперь… — Григорий поднялся, давая понять, что хочет остаться один.

Врач нервно заёрзал на стуле.

— Одну минуточку!.. Герр Кронне хотел… и я сам, как человек гуманной профессии… Погодите, куда же я задевал её? Ага, вот, берите, — в пальцах врача, отливая перламутром, блеснула маленькая ампула. — Надо её проглотить, и вы уснёте, тихо и без боли.

— Чтобы никогда не проснуться?

— Да!

Григорий взял ампулку и почувствовал на ней тепло пальцев, только что державших её.

«Неужели у меня такие холодные руки?» — мелькнула мысль.

— Интересно! — согнув руку лодочкой, Григорий задумчиво перекатывал ампулку по ладони. — В такой маленькой оболочке заключено так много: тихий, безболезненный сон, небытие, которое будет длиться вечно. А если взглянуть шире, то и больше. Гейне говорил, что каждый человек — это весь мир, который с ним рождается и с ним умирает. Что под каждым надгробием похоронена вся история человечества. Не помните, откуда это?

— О, в такой момент… когда в мыслях такой разброд… Очень прошу вас, будьте осторожны с ампулой! Она может упасть, куда-то закатится, и тогда…

Улыбнувшись, Григорий решительно протянул ампулу врачу.

— Чтобы вы не волновались, возьмите!

— То есть?

— Я всё равно не воспользуюсь ею. Отпущенное мне время я хочу прожить сполна и встретить смерть, как подобает человеку.

— Именно этого Кронне и опасался! Что же касается меня, то я не понимаю вас, просто не понимаю…

— Каждый живёт по-своему и по-своему умирает.

— У вас крепкие нервы. А мои, признаться… — от растерянности врач начал шарить по карманам, наконец вытащил портсигар и дрожащими пальцами прикурил сигарету. — Извините, что без разрешения, две-три затяжки меня успокоят… Простите, совсем не подумал, вы, верно, давно не курили? К сожалению, осталась только одна. Пожалуйста! Ах да, спички!

— Вот за это большущее спасибо, — ноздри Григория с жадностью втягивали запах табачного дыма, и он едва удержался от желания закурить тотчас. — С вашего разрешения спички оставлю у себя для последней затяжки…

— Конечно, конечно… — поспешно поднявшись, врач поклонился. — Не стану вам больше мешать. Моё почтение, герр Гольдринг!

— И моё тоже. Советую переменить место работы. С вашими гуманными взглядами…

— Да, да, это не для меня, никак не для меня… — Врач сделал вид, что не понял смысла, вложенного в последнюю реплику тем, кого он принимал за Гольдринга.

…Зажав сигарету между пальцами, Григорий подошёл к окну. Предрассветная мгла рассеивалась, и теперь хорошо был виден квадратный тюремный двор. Там, несмотря на такую рань, было необычайно людно. Солдаты в форме оккупационных войск перебегали от одной группки пленных к другой, два офицера нетерпеливо отдавали команды и снова возвращались к прерванному разговору, очевидно очень весёлому и далёкому от того, что здесь готовилось, ибо время от времени они разражались хохотом.

«Ещё несколько минут, и за мной придут, — подумал Григорий. — Не дадут, чёрт побери, закурить…»

Чиркнув спичкой, он зажёг сигарету и с наслаждением затянулся. Но табак был невкусный. Возможно, потому, что Григорий закурил после долгого перерыва. Натощак. Конечно, дело в этом. Вот и голова затуманилась, а руки и ноги отяжелели. Деревенеют и все. И в глазах темнеет…

Держась за стену, Григорий сделал несколько шагов в сторону койки и свалился на неё, как сноп.

Словно из далёкого далека донёсся до него звук шагов, показалось, что кто-то склонился над ним. Григорий попробовал открыть глаза, хотел проверить, явь это или сон, но приподнять веки не смог, как ни старался. Они словно налились свинцом. Потом исчезло и это желание. Он больше ничего не хотел и не чувствовал…

ЧАСТЬ I

КАПРИЗНЫ СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

Берта была в восторге от Севильи. Собственно, не так от самого города, с которым она ещё не успела ознакомиться, как от нового жилья. Подумать только! Вместо шаблонной берлинской квартиры в её распоряжении домик с патио, то есть внутренним двориком посредине, где среди вечнозелёных деревьев и пышных цветов неугомонно журчит фонтан, наполняя кристально чистой водой небольшой, выложенный мраморными плитами бассейн.

— Наш маленький эдем! — сказал Иозеф в день приезда, выйдя с женой на тенистую веранду. Она огибала домик со всех четырех сторон, замыкая патио.

— О! — только и могла воскликнуть Берта в изумлении.

— Скажи спасибо маврам за это чудо. Это их стиль сохранился в Севилье до наших дней. Местные жители очень любят патио и даже новые дома строят в стиле старинных мавританских.

— И все с фонтанами? — насторожилась Берта, которая уже привыкла к мысли, что владеет чем-то исключительным, особым.

— В большинстве, — улыбнулся Иозеф. — Но пусть это тебя не смущает, милая. Они не все действующие. Представь себе, значительная часть фонтанов снабжается водой из акведуков, построенных ещё во времена Юлия Цезаря, когда Севилья была римской колонией.

— Боже, какая старина!

— О, в Севилье ты наглядишься на неё вволю! Будет чем похвастаться перед завистливой Гретой Эйслер, которая считает, что я завёз тебя чуть ли не в ссылку. Один музеи чего стоит. Не зря испанцы говорят: «Кто не бывал в Севилье, тот ничего не видал».

— Я вижу, ты стал настоящим испанцем, Зефи!

— Пришлось. Не зная языка, я бы не смог ничего достичь.

— О, эта твоя работа! Я, должно быть, никогда не привыкну к тому, что должна носить здесь фамилию фрау Нунке! Да, а как будет с письмами? Не могу же я написать родным и знакомым…

— Письма будут приходить на другой адрес. Не волнуйся, я обо всём позаботился.

— Всё-таки я хочу знать, почему твоя фирма…

— Секреты экспорта и импорта, моя милая! Бывают случаи, когда приходится действовать через подставных лиц. И не мучь этим свою хорошенькую головку. У неё и так много хлопот: надо обставить наш дом, как положено богатому коммерсанту, позаботиться о твоих туалетах. Мне придётся завести обширные знакомства. Надо будет выезжать в свет, принимать у себя… Ты довольна?

Берта головой прижалась к плечу мужа.

— Разве ты не соскучился по мне, Зефи? Разве тебе не хочется хоть немного пожить вдвоём? Помнишь, как тогда, во время свадебного путешествия?

Иоэеф Нунке вспомнил поездку в Италию. Денег у них было в обрез, и молодожёны вынуждены были останавливаться во второразрядных гостиницах, где всегда остро пахло кухней, приходилось умываться из фаянсового таза, а бельё меняли раз в две недели. Берта была очень мила и делала вид, что её это ни чуточки не трогает, но он, Иозеф, нестерпимо страдал от чувства унижения, возникавшего всякий раз, когда приходилось отказывать себе в удобствах или невинных развлечениях. Именно там, в Италии, он дал себе слово во что бы то ни стало при первой же возможности выбиться в люди. Наследник обедневшего юнкерского рода, он по приезде домой с упорством и педантичностью возобновлял старые родственные связи и вскоре стал завсегдатаем нескольких небольших салонов, где собирались в основном военные, близкие к околоправительственному окружению, мечтавшие о реванше после позорного поражения в войне четырнадцатого года. Молодой энергичный офицер привлёк к себе внимание тем, что уже в те годы призывал готовиться к реваншу. Его заметили. Вскоре одно важное лицо из одного влиятельного учреждения предложило ему должность, солидный оклад и специальные премиальные за выполнение особо деликатных поручений. Одним из них и была поездка на продолжительный срок в Севилью, большой портовый город с артиллерийскими, авиационными, оружейными и патронными заводами. Так появился «коммерсант» Иозеф Нунке — человек богатый, светский, любезный, которого охотно принимали в обществе.

— Ты не отвечаешь, Зефи?

— Прости, дорогая! Я вспомнил о нашем свадебном путешествии. Я не мог тогда предоставить тебе всё, что хотел. Зато теперь…

— Мы были богаче всех богачей: с нами была любовь. Мне обидно, что ты позабыл об этом. — В укоризненном взгляде Берты было ожидание, она надеялась: муж усыпит её ревнивые подозрения. Почти полгода они не виделись, мало ли что могло произойти за это время…

Но Нунке, поглощённый планами на будущее, только ласково потрепал жену по щеке.

— Причудница, как и все женщины! Утончённое чувство требует утончённой оправы. Теперь она у нас будет. И любовь наша расцветёт заново. Увидишь, как весело и счастливо мы тут заживём.

В тот же вечер Нунке потащил жену на плац Нуэва — излюбленное место прогулок горожан. В аллеях, протянувшихся среди апельсиновых деревьев, было людно. Берту удивило, как много знакомых у её мужа. С одними он просто здоровался, кивая издалека, к другим подходил, знакомил с женой. Берту бесцеремонно разглядывали, но встречали приветливо, она чувствовала, что нравится, и это тешило её женское самолюбие. Однако, возвращаясь домой, она была печальна. Молодая женщина хотела первый вечер на испанской земле провести с мужем наедине: поведать ему о всех горестях своей одинокой жизни, ощутить близость того, о ком так тосковала, убедиться, что чувство к ней не угасло.

— Что с тобой? — спросил Нунке, удивлённый тем, что жена молчит, не расспрашивает о новых знакомых, не замечает, кажется, прелести и своеобразия зданий, мимо которых они проходили.

— Обещай мне, что завтра мы будем только вдвоём, — вместо ответа попросила Берта. — Все эти сеньоры и сеньориты слишком болтливы, а обилие новых лиц меня просто ошеломляет. К тому же я очень плохо знаю испанский…