Привезённого в Испанию иностранца поселяли в одном из домиков, как гостя у гостеприимного и заботливого хозяина, который якобы тоскует в одиночестве, а поэтому и предоставляет приезжему приют. Излишне пояснять, что этот гостеприимный хозяин был самым обыкновенным надзирателем, только надзирателем очень высокого класса. Достаточно образованный, чтобы поддержать интересную беседу, достаточно опытный, чтобы направить её в нужное русло, он постепенно, как говорится, влезал в душу своего нового постояльца, становился его ближайшим другом, товарищем и советчиком, соучастником скромных развлечений. Когда гость начинал скучать, на сцене появлялась какая-нибудь близкая или дальняя родственница хозяина, непременно молодая, красивая и — о счастливое стечение обстоятельств! — богатая. Дальше партия разыгрывалась с вариациями, но как по нотам: мечтательная влюблённость или бешеная страсть, романтические намерения соединить жизнь на веки вечные или взволнованная исповедь одинокой души, ищущей забвения. И, конечно — вино. Как можно больше вина! И когда подвыпивший герой скороспелого романа начинал исповедываться, влюблённая девушка или дама включала незаметно магнитофон… Через определённое время «родственница» вдруг исчезала. Она уже выполнила свои функции.

Этих сирен из школы «рыцарей благородного духа» Воронов прозвал «оселками», это, мол, при их помощи испытывается характер будущих агентов. С лёгкой руки генерала название прижилось.

Все сведения, собранные «оселками», попадали к администрации или к воспитателям, которым надлежало: угрозами и увещеваниями, деньгами и посулами во что бы то ни стало добиться письменного согласия новичка на вступление в тайную армию разведчиков.

Если завербованный давал согласие, его пребывание на контрольно-отборочном пункте заканчивалось и он переходил из подготовительного класса в первый, который в школе обозначался буквой «Д», то есть диверсия.

Если вербуемый не поддавался ни уговорам, ни угрозам, все пути для него были отрезаны. В школу он не попадал, к свободной жизни не возвращался, а становился жертвой автомобильной аварии или случайного выстрела из-за угла. Живым из приветливых домиков выходил лишь тот, кто безоговорочно принимал статус школы. Ученики класса «Д» сами и «устраняли» неподатливых, этот ненужный уже балласт.

В классе «Д» внимание преподавателей и воспитателей было направлено уже на выявление знаний и способностей будущих агентов. Проверяли общеобразевательные знания, полученные когда-то на родине, в школе или в институте, и профессиональную квалификацию, если завербованный её имел, обучали приёмам джиу-джитсу, умению владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться минами, бомбами, ядами, быстро шифровать и расшифровывать, заметать следы после диверсий.

Тех, кто в классе «Д» достиг наибольших успехов и проявил наилучшие способности, переводили в класс «А», то есть агентурный. Здесь обучение было значительно сложнее. Не перешедшие в этот высший класс на всю жизнь оставались диверсантами — агентами они не становились никогда.

Случалось и так: завербованный попадал в класс «Д», но оказывался бездарным. С таким не возились, но при школе всё же оставляли. Из них, этих неудачников, составляли так называемую «вспомогательную группу» и обучали различным распространённым профессиям: готовили слесарей, швейцаров, стрелочников, парикмахеров… Затем их направляли в Советский Союз, и они выполняли там роль «почтовых ящиков». Какой-либо агент или диверсант вручал такому человеку-ящику шифрованное письмо или условный знак, никогда не называя себя, другой агент приходил и забирал… Впрочем, предпочтение оказывалось тем «почтовым ящикам», которых агенты иногда завербовывали среди местного населения. Кроме «почтовых ящиков» агенты стремились завербовать среди местного населения и «почтальонов». Заметив где-нибудь в дешёвеньком ресторанчике или «забегаловке» завсегдатая, которому перманентно не хватает на сто грамм, агент угостит его стопочкой, а потом поручит отнести, скажем, записочку самого невинного характера, даже не вкладывая её в конверт. В следующий раз это будет уже письмо или пакет. Тут агент или его помощник, если у него таковой имеется, непременно проследит, по какой дороге пойдёт «почтальон», не свернёт ли он куда-нибудь, не прочтёт ли письмо, не заглянет ли в пакет! Если посланец выдерживал экзамен, ему поручали уже передачу настоящей информации. Именно с роли «почтальонов» и начиналась карьера почти всех предателей, которые в случае «добросовестности» и старательности переходили потом в высший ранг диверсантов или агентов.

В классе «А» полученные знания углублялись и расширялись: изучались последние новинки технической мысли, взятые на вооружение разведкой, ученикам давались задания самостоятельно разработать план какой-либо операции, филигранно отработать каждую деталь, а потом осуществить его в условиях, близких к задуманной ситуации. Агенты обучались всем видам агитации и пропаганды: белой — когда пропаганда основывается на достоверных, но тенденциозно подобранных фактах; серой — когда к достоверным фактам добавляются комментарии самого агента, как это часто делает «Би-би-си», и, наконец, чёрной — когда факты выдуманы, лживы и к тому же откровенно враждебно прокомментированы, как это часто делает «Голос Америки». Тут же будущие агенты учились тому, как надо использовать легковерных, слишком доверчивых, не в меру болтливых людей, всяческого толка шептунов, как вербовать среди них себе помощников.

Высший класс «Р» — резидентов — считался привилегированным. Сюда мало кто попадал, и программа обучения тут была особая. Какая именно, Фред Шульц ещё до конца не разобрался.

Домантович вот уже пять дней живёт в уютном домике, спрятанном за таким высоким забором, что даже выглянуть на улицу нельзя. Вдоль забора сплошной широкой полосой высажены деревья. Только один высоченный, раскидистый великан шагнул к дому. Его ветви достигают крыши домика, но под самым деревом словно мёртвая зона — даже трава не растёт.

Расспросить бы хозяина, что это за красавец и почему у его подножья нет ни травинки, ни цветочка, да хозяин глухонемой. Приветливый, гостеприимный, представительный, глаза живые, умные, а с губ срывается какое-то невразумительное мычание, которым бедняга пытается выразить все свои чувства: приязнь, приглашение к столу, огорчение, если у гостя плохой аппетит.

В первый же день за ужином, заметив, что новый квартирант почти совсем не прикасается к еде, хозяин принёс большой кувшин красного вина. Оно было холодное, ароматное и чуть терпкое. В иных условиях Домантович с удовольствием выпил бы, и, верно, не один стакан, но теперь ни отличная еда, ни вино не казались вкусными.

Хоть бы увидеть какую-нибудь газету, журнал или книгу, чтобы угадать, где он очутился! Но ничего нет! Табак есть, сигареты только выбирай, вино — пей хоть из горлышка, еды — вдоволь, а вот литературым — ни клочка печатного. Конечно, это сделано нарочно, чтобы сбить его с толку. Приём, рассчитанный на психологическое угнетение. Дудки! Ничего у вас из этого не выйдет.

Домантович припоминает многочасовой ночной перелёт от Мюнхена, посадку среди горных вершин, чуть маячивших в предрассветной мгле, приглушённые разговоры на аэродроме, в которых ему слышалась то русская, то немецкая речь, поездку в закрытом автомобиле, в сопровождении какого-то дородного молчаливого старика. Лишь несколько слов услышал от него Домантович, и то на прощание.

— Выходить за пределы усадьбы воспрещается! Смерть! — произнёс он на чистейшем русском языке и вышел на крыльцо, даже не оглянувшись.

Единственная вещь в этом доме, которая о чём-то говорила Домантовичу, была явно русского происхождения: икона с изображением Пантелеймона-целителя. Домантович где-то видел такую икону. В правой руке «целитель» держит маленькую ложечку, в левой — большую чашу, верно, лекарство.

Увидев икону, гость знаками спросил глухонемого: мол, кто это? Хозяин дома ударил себя в грудь рукой и широко по-славянски перекрестился. Домантович понял — хозяина тоже зовут Пантелеймоном.

Но Пантелеймон — чисто русское имя! Неужели его привезли в Россию? Нет, этого не может быть! Почему же тогда на аэродроме слышались обрывки немецкой речи? Во время посадки он видел силуэты гор, во дворе растительность похожа на субтропическую… Что же это — Абхазия? Кавказ? Нет, не может быть! Это юг! Но какой? Эх, нечего ломать голову. Придёт время, и все станет ясно! Правда, тоскливо, но что поделаешь. Надо найти какую-либо работу, починить скамью под раскидистым деревом или повозиться в саду. Рукам работа — голове отдых!

Так когда-то приговаривала бабушка, отрывая внука от книжек, чтобы нарубил дров или наносил воды. Вот Домантович и найдёт себе завтра занятие — это хоть немного отвлечёт от назойливых мыслей.

Но всё произошло не так, как он планировал. В половине восьмого утра, а не в восемь, как обычно, глухонемой вошёл в комнату, где поселился Домантович, и открыл жалюзи на обоих окнах. Потом жестом стал приглашать квартиранта завтракать, чему-то радостно и широко улыбаясь.

Домантович плохо спал ночь и тоже жестами попросил хозяина не хлопотать, а поставить завтрак на маленький столик в углу комнаты. Так бывало уже не раз, и глухонемой охотно соглашался. Но сейчас он заупрямился и даже, словно шутя, стащил с Домантовича одеяло. Пришлось подняться и одеться. Да ещё дважды. Хозяин вдруг вышел на минуту и вернулся с шёлковой кремовой рубашкой и ярко-красным галстуком в руках. Рубашка, очевидно, принадлежала глухонемому, она была велика Домантовичу. Пришлось засучил, рукава и расстегнуть воротник. Даже без галстука Домантович теперь выглядел вполне прилично, и в глубине души радовался, что не придётся натягивать старый, поношенный мундир, в котором его сюда привезли.

Вся необычность поведения глухонемого объяснилась, как только Домантович переступил порог столовой: за четырехугольным столом, сервированным сегодня по-праздничному, хлопотала молодая и хорошенькая девушка. Чуть вздёрнутый нос придавал лицу несколько задорное выражение, большие карие глаза глядели на вошедшего приветливо и с любопытством.

— Сестра вашего хозяина, Нонна! — ласково улыбнулась девушка, продемонстрировав привлекательные ямочки на щеках, покрытых нежным румянцем. Говорила она по-русски, с милым сердцу Домантовича оканием.

— Очень приятно познакомиться! — искренне вырвалось у него. За пять дней он впервые услышал человеческий голос и действительно обрадовался, что можно поговорить.

— Я просила брата пригласить вас к завтраку немного раньше, так как очень проголодалась и…

— О, в дороге почему-то всегда хочется есть! Вы приехали издалека? — как бы с обычным в таких случаях любопытством спросил Домантович, хотя сердце у него и дрогнуло в ожидании ответа.

— Издалека, отсюда не видать, — естественно рассмеялась девушка и сразу стала приглашать к столу, ловко наполняя тарелки брата и его квартиранта. Вам вина или, может, коньяка?

— Вообще с утра я не пью, но сегодня по случаю вашего приезда… Вы даже не представляете, как мне было тоскливо! Как…

Лицо Нонны нахмурилось.

— Бедный Паня! С ним, конечно, нелегко. Особенно человеку, который видит брата впервые и ещё не приспособился… Я вас понимаю, не осуждаю, и всё же…

— Простите, я не хотел…

— Я тоже не хотела затрагивать эту невесёлую тему. Как-то вырвалось… А теперь — ни словечка о печальном и неприятном! Договорились?

— Ещё бы! За такой тост я выпью даже коньяка! А что налить вам?

— Сейчас поколдую! — Нонна покрутила руками, закрыла глаза и медленно начала сводить далеко расставленные пальцы. Тоже выпал коньяк! — воскликнула она с деланным ужасом. — Ну и достанется же нам обоим, если я напьюсь!

— А немного опьянеть приятно, так, чтобы чутьчуть затуманилась голова.

— О, услышали б вас у меня дома! Тётка, у которой я живу, непременно решила бы, что вы хотите сбить с пути праведного её крошку! Она никак не может привыкнуть к мысли, что я уже взрослая. Я так просила, так умоляла отпустить меня к Пане!

— А вы надолго приехали к брату?

— Это будет зависеть от того, как меня здесь примут.

— Если бы это зависело от меня.

— А почему бы и нет? — лукаво улыбнулась девушка — Брат, вы же видите, какой, с ним и не поговоришь, и не развлечёшься. Из-за своего физического недостатка он стал настоящим отшельником. А в городе я никого не знаю — я здесь впервые.

— А почему вы с братом не живёте вместе, и как вы, русская, вообще очутились здесь?

— О, это длинная история! К тому же мы договорились не касаться печального!.. Но, чтобы вас не мучить, скажу коротко: родители наши умерли, когда я была ещё совсем маленькой, и меня удочерила богатая тётка. Брата тоже содержит она, но не хочет, чтобы он жил с нами: боится, что её единственная наследница станет мизантропкой, всё время имея перед глазами молчаливого Паню… И больше ни о чём не хочу вспоминать! Лучше выпьем! Только теперь налейте мне вина, а себе — что хотите. Я сегодня устала и никуда не пойду. И хочу, чтобы вы чуть захмелели, чуть-чуть, как вы говорили, ровно настолько, чтобы стать интересным собеседником.

— За интересный разговор!

Когда они чокнулись, тонкое стекло зазвенело, и Домантовичу вдруг показалось, что в лице глухонемо то что-то дрогнуло. Лишь на мгновение, едва уловимое мгновение! Потом оно снова обрело радостновзволнованное выражение.

Поспешно наполнив свою рюмку, глухонемой тоже высоко поднял её, словно провозглашая безмолвный гост. Нонна рывком схватила брата за руку и прикусила губу. Две властных морщинки залегли у неё на переносье. Глухонемой медленно опустил руку.

— Вы слишком суровы, Нонна, — вступился за своего хозяина Домантович. — Совершенно естественно, что брат хочет отпраздновать ваш приезд.

Нонна капризно надула губы.

— От коньяка брат быстро пьянеет. Вообще ему вредно пить.

— За те пять дней, что я живу у него, мы выпили не один кувшин вина, и, уверяю вас, ни разу

— Вино — другое дело… произнеся эти слова, Нонна так укоризненно поглядела на брата, словно он мог слышать её разговор с Домантовичем.

— Ну, сжальтесь же над ним! Разрешите выпить хоть эту уже налитую рюмку! Поглядите, как он погрустнел и смутился под вашим взглядом!

Нонна вскинула на Домантовича глаза, и в них промелькнула какая-то тень не то недовольства, не то тревоги. Однако голос её прозвучал весело и естественно:

— Только, чтобы доказать, что я не так уж жестока. Ладно, пусть выпьет, но с одним условием…

— Заранее принимаю все ваши условия!

— Брат, как только опьянеет, тотчас засыпает, а мне оставаться одной…

— А я?

— Условие в том и заключается, что вам придётся целый день меня развлекать.

— Для этого надо знать ваши вкусы.

— О, они очень просты… Песни…

— А что, если я не умею петь?

— Будете слушать моё пение! С гитарой, как цыганка. Вас это устроит?

— Слушатель из меня лучший, нежели певец. Что ещё?

— Рассказывать мне всякие интересные истории… Конечно, не выдуманные, а из своей жизни. Я любопытная-прелюбопытная, как все дочери нашей праматери Евы!

— Это можно.

— Когда надоест разговаривать, закружиться в танце…

— Здесь я на коне. А когда надоест танцевать?

— Что взбредёт на ум. Вообще же ухаживать за мной, словно вы вот так сразу и влюбились!

— Этого я, увы, не умею!

— Чего не умеете?

— Ухаживать, делая вид, что влюбился! Если уж ухаживать, так по-настоящему…

С братом Нонны, который выпил незаметно не одну, а ещё две новых рюмки, происходило нечто странное: он покраснел и, опершись руками о край стола, качался из стороны в сторону, словно сам себя укачивал.

— Вот видите, я же говорила! Теперь я с ним не справлюсь! Пойдёмте уложим его спать. Потом закончим завтрак.

Нонна и Домантович одновременно подхватили пьяного под руки.

— Уложим его во дворе, под пробковым деревом. Шезлонг можно взять на веранде…

«Пробковое дерево!.. Пробковое дерево! — гвоздём засело в голове Домантовича, пока они с Нонной устраивали постель и укладывали опьяневшего хозяина дома. — Где же оно растёт? Где, чёрт возьми, оно растёт?»

Заканчивая завтрак, разговаривая о том о сём, Нонна как бы ненароком все подливала и подливала и рюмку Домантовича коньяк. Тот уже не отказывался. Пусть девушка думает, что его совсем развезло!

— Ну, где же ваши интересные истории? — капризно воскликнула Нонна, заметив, что её собеседник и сам уже не прочь заснуть. Склонившись к его лицу, она подарила ему самый подходящий для данной ситуации взгляд. Домантович взъерошил волосы, словно силясь прогнать опьянение.

— Истории? Да, истории… Хочешь, девочка, я расскажу тебе одну? Только тсс, никому ни гугу! А может быть, и не надо? Понимаешь, как бывает: я в это гнёздышко свалился прямо с неба! Клянусь! Ну, небо оно небо и есть, по нему как хочешь летай, оно надо всем миром одно… К чему я веду? Ах, да, о гнёздышке, куда свалился! Вот сюда, где мы с тобой сидим и где дерево пробковое… Почему пробковое? Ага, вот я и поймал кота за хвост. Пробковое, понимаешь? Ты же сама сказала! А где растёт это пробковое дерево, угадай!.. Я угадал, я знаю… ещё в школе когда-то учил, где растёт пробковый дуб! В одной стране, знаешь, в какой?.. А ты что, тоже с неба сюда свалилась, с самолёта? Знаешь, оставайся тут! Пусть Пантелеймон-целитель спит под пробковым дубом, а мы здесь… Нет, а всё-таки здорово вышло, что одно словечко сорвалось с твоих очаровательных губок. Ориентир! Понимаешь, есть такой отличный термин. Хочешь, я тебе на краешке салфетки напишу, где мы? Нет, лучше ты напиши, а я угадаю! Не читая! Если проиграю, что хочешь проси, а если выиграю… берегись! Ну, заключаем пари?

Домантович видел, что его быстрое «опьянение» смешало все карты Нонне, выбило её из равновесия. Он прекрасно знал, что пробковый дуб растёт и на Кавказе, и почти во всех странах южной Европы, но ему хотелось сейчас же, немедленно, воспользовавшись растерянностью Нонны и её возможной неосведомлённостью, установить, куда забросила его судьба.

Как жалела потом Нонна, что своевременно не выключила магнитофон! Ведь магнитофонная лента зафиксировала её оплошность: девушка согласилась ни предложенное Домантовичем пари. Взяв бумажную салфетку, Нонна быстро что-то на ней написала, прикрывая написанное другой рукой, потом сложила салфетку вчетверо и засунула за корсаж, как носовой платочек.

— Ну? — отошла она от стола, задорно запрокинув голову.

Домантович прищурил глаза, словно собираясь с мыслями, уставясь в одну точку — на тот угол стола, от которого отошла Нонна. На скатерти его острый взгляд заметил след, выдавленный карандашом, всего две буквы, с которых начиналось слово. «Ис…»

— Испания! — радостно воскликнул Домантович. — Кто из нас, Нонна, выиграл, а кто проиграл? Ой, в голове так шумит, что ничего не разберу!

Девушка на мгновенье нахмурилась, но тотчас звонко и весело рассмеялась.

— Представьте, у меня тоже! Так, словно мотыльки какие-то порхают и порхают… Действительно, кто из нас платит штраф: я вам или вы мне?

Весь день они шутя ссорились по этому поводу и только после крепкого чёрного кофе пришли к выводу, что победил всё-таки Домантович

— Ладно, какой же выкуп или штраф я должна заплатить? Надеюсь, вы не потребуете невозможного?

Домантович на минуту задумался.

— Знаете, Нонна, мне тоже опротивело каждый день глядеть на эти стены. Сделайте так, чтобы мы с нами куда-нибудь сбежали сегодня вечером. В ресторан или бар.

— Не знаю, разрешит ли брат. И потом он до сих пор не проснулся.

— А мы его разбудим ведь он же проспал почти целый день. За это время я успел опьянеть, протрезвиться, влюбиться и от этого ещё раз опьянеть. Видите, сколько событий? А он все спит!

— Ну, что ж, пойду, попробую разбудить и уговорить…

— Уговорить?

— Я привыкла разговаривать с братом мимикой, жестами. Мы отлично понимаем друг друга.

Домантович в окно видел, как Нонна будила глухонемого, трясла его за плечо, как что-то быстро объясняла, манипулирая пальцами, как он жестами отвечал ей.

— Все в порядке! — радостно сообщила девушка, вернувшись. — Только…

— Не пугайте меня! Что только?

— Паня хочет ехать с нами, — словно извиняясь, пояснила Нонна.

— О, он не помешает нашей беседе!

— Тогда я пойду закажу такси или остановлю частную машину.

Поправляя на ходу причёску, Нонна побежала к брату. Тот нехотя поднялся, поплёлся к массивным воротам, ключом отпер калитку и, выпустив сестру, снова запер.

Когда Нонна вернулась, было почти темно.

— Куда же мы едем? — нарочито равнодушно спросил Домантович, заметив, что машина, в которую они уселись втроём, идёт не к центру города, а прямо в степь.

— Тут километрах в двадцати шофёр знает один уютный ресторан. Там мало людей, отличное вино, есть радиола…

— Выходит, всё необходимое для души и тела.

Ехали с полчаса. Домантович все поглядывал в окно, напрасно стараясь рассмотреть окутанную мраком местность. Нонна, прижавшись к своему новому знакомому, верно, задремала. Глухонемой, как и надлежало ему, молчал.

— Ну, вот и прибыли! — сразу оживилась Нонна, как только машина остановилась возле уже знакомой читателю таинственной таверны, служившей своеобразным перевалочным пунктом для школы «рыцарей благородного духа».

Таверна, оказывается, выполняла ещё одну важную функцию: служила местом, где «оселки» испытывали новичков. Многое могли бы порассказать её стены о коварстве, слезах, предательстве и даже крови. Но они молчали и в мягком сиянии вечернего света казались даже приветливыми.

Постукивая деревяшкой, хозяин таверны провёл гостей в самый уютный уголок, отгороженный от зала чем-то напоминавшим ширму. Он по-немецки извинился за скромность обстановки и спросил, желает ли уважаемая фрейлен послушать музыку и какие подать вина и закуски. Проявив редкую для девушки осведомлённость, Нонна все заказала сама.

А дальше всё пошло согласно заранее намеченной программе: надрывалась радиола, пустые бутылки на столе сменялись полными. Нонна все ближе прижималась к Домантовичу, с которым уже в начале ужина выпила на брудершафт, глухонемой все чаще выходил подышать свежим воздухом, иногда вместе с хозяином таверны. Домантович то объяснялся в любви, то лепетал о злой судьбе и исковерканной жизни, порывался петь…

Уже через час пришлось ехать домой, потом полусонного гостя волоком тащили в комнату, укладывали на кровать.

— Нонночка! — позвал девушку Домантович, когда она вслед за братом хотела выйти из комнаты непутёвого квартиранта.

— Что тебе? — сердито откликнулась Нонна.

Домантович приподнялся на локтях, и глаза его блеснули насмешливо и весело.

— Знаешь, Нонна, — совсем трезвым голосом проговорил он, — передай своим шефам, что я уже стреляный воробей, и вся сегодняшняя музыка была ни к чему. А «брату» скажи, пусть не страдает, разыгрывая роль глухонемого. Спокойной ночи, детка!

— У вас здесь как у настоящего монаха! — пошутила Нонна, войдя в недавно оборудованный кабинет Фреда, хотя на душе у неё было совсем не весело.

— А здесь действительно когда-то была келья… Знакомство состоялось?

Нонна утвердительно кивнула головой и молча протянула ленту.

Фред укрепил её на своём магнитофоне и стал слушать.

Когда лента добежала до разговора о пробковом дубе и об Испании, Нонна, чтобы предупредить события, бросила:

— Здесь я допустила ошибку…

— Это не столь важно, хотя вообще вы вели себя неосмотрительно.

— Неосмотрительно? Вообще?..

— Потом скажу, послушаем дальше…

Прослушивание заняло несколько часов. Запись встречи в таверне Фред прослушал дважды.

— Он так быстро опьянел?

— Какое там! Он, как выяснилось, разыграл пьяного, да так, что ни я, ни дядя Паня не догадались.

— Почему вы думаете, что он притворялся?

— Знаете, что он на прощание сказал мне?

— Повторите, только точно.

Нонна слово в слово передала сказанное Домантовичем.

Фред только сокрушённо покачал головой.

— Вот это попалась рыбёшка!

На какую-то минуту он задумался.

— Почему вы считаете, что я вела себя неосмотрительно? — спросила'Нонна.

— Потому что вы сразу начали кокетничать. А надо было выдать себя за девушку скромную, не привыкшую оставаться наедине с мужчиной…

— Но Воронов приказал мне…

— Он просто не учёл душевного состояния человека, изголодавшегося по женскому обществу. Ведь Домантович не видал женщин с самого окончания войны. Активность должен был проявить он. Ну, довольно об этом! Сделайте так: вернувшись в Фигерас, позвоните дяде Пане и скажите, что он больше не глухонемой! Но передайте ему мой приказ: с квартирантом много не разговаривать. Две-три фразы служебного характера в день, и все.

Я приеду через неделю-полторы. Пусть немного потоскует. Попробуем расшифровать и стреляного воробья. Вам у дяди Пани больше делать нечего…

— Выходит, не справилась?

— Просто он опытнее вас, Нонна! Ведь вы ещё так молоды!

— Из молодых, да ранних! — вдруг вырвалось у девушки по-украински.

— Давно не слышал украинского языка.

— А вы бывали на Украине? — почему-то обрадовалась Нонна.

— Где меня только не носило… А почему вы так обрадовались?

— Тоскую по дому… иногда…

Нонна опустила голову и задумалась. Фред незаметно следил за ней, в свою очередь что-то обдумывая. Затем вынул из сейфа папку и стал её просматривать.

— Зачем вам понадобилось моё дело? — спросила Нонна.

— Как вы догадались?

— Узнала свой почерк. Это же моя автобиография..

— Так вы харьковчанка… Переводчица у немцев… Вспомнил. Все в порядке…

— Что в порядке?

— Слушайте, Нонна! Как бы вы отнеслись к предложению недельки на две съездить в Россию? Абсолютно легально, с паспортом, советской визой и всем прочим.

Нонна побледнела.

— Диверсия? — тихо спросила она.

— Мелкое поручение.

— А именно?

— Свой план я обязан согласовать с начальником школы. Скажу вам потом.

— Можно мне подумать до завтра?

— Даже нужно.

— Мне бы очень хотелось побывать дома, но…

— Немного боязно, да?

Нонна утвердительно кивнула головой.

— Это хорошо, что откровенно признаетесь… Поэтому и советую: ещё и ещё раз хорошенечко подумайте. Даже не день. Даю вам неделю срока. Но когда вызову, будьте готовы сказать «да» или «нет». Только откровенно.

— Конечно… Я и сейчас разговаривала с вами откровенно. Да ещё с Мэри

— мы с ней иногда отпускаем вожжи и отправляемся странствовать в прошлое. Но только изредка…

— То-то Мэри частенько напивается! Она полька? Насколько я припоминаю, из-под Лодзи?

— Да.

— Передайте ей, чтобы меньше пила. Возможно, я и для неё что-нибудь придумаю… Но пока это между нами…

НЕОЖИДАННАЯ ЖЕНИТЬБА АРТУРА ШРЁДЕРА

Артур Шрёдер проснулся в прекрасном настроении. Откинув одеяло, он вскочил с кровати и стал посреди комнаты, чтобы заняться гимнастикой, с которой всегда начинал день, но взгляд его упал на карту северной Европы и выразительную черту на ней. Линия была ярко-красная и жирная. Не в силах противостоять искушению, Шрёдер подбежал к столу. Да, все так: Москва — Ленинград — Хельсинки Стокгольм — Осло — Копенгаген… Вот это турне! Обозначены только столицы. А если прибавить все пункты, куда можно завернуть по дороге, чтобы дать по нескольку дополнительных концертов!

Кто бы мог подумать, что все так хорошо обернётся. А как он перепугался вначале, когда мадридские газеты подняли шум вокруг его будущей поездки в Россию!

Что тут скрывать: ведь сам Артур Шрёдер долго колебался — принимать приглашение Москвы или нет! Были у него на то причины, и достаточно уважительные, а впрочем, если поглядеть на все здраво…

Выезжая на гастроли в Испанию, руководитель венского джаз-оркестра так и не решил этот вопрос окончательно. Лишь после настойчивых домогательств импресарио, который в многочисленных телеграммах доказывал, как выгоден этот контракт, Артур Шрёдер решился и телеграфом известил о своём согласии.

Через несколько дней сообщение о турне появилось в мадридских газетах. Как и от кого они все разузнали, было просто удивительно. И в телеграммах импресарио, и в его собственном ответе слова — Россия, Москва, Ленинград, как и было условлено, не упоминались. А между тем газеты обо всём пронюхали, и имя его замелькало на всех полосах.

Боже, какая поднялась шумиха! Чего только тогда не писали об Артуре Шрёдере, в чём его только не обвиняли!

Пришлось молча глотать обиды, стоически переносить грязную ругань прессы, теша себя надеждой, что каждый скандал только способствует рекламе. Но когда одна из самых влиятельных мадридских газет наэиала Артура Шрёдера большевистским агентом, он и впрямь перетрусил.

Боже мой! Артур Шрёдер — и большевистский агент!

В иных обстоятельствах Артур от души посмеялся бы, но сейчас было не до смеха. Отменив утреннюю репетицию, он заперся в номере гостиницы. Проникнуть к нему мог только его ближайший помощник, да и то условно постучав.

Артур Шрёдер проклинал день и час, когда согласился на поездку в Москву. Первой его мыслью было телеграфировать импресарио, чтобы тот расторг проклятый контракт. Но убытки… Чем покрыть убытки? Заплатив неустойку, он с оркестром окажется на мели.

Вечером того дня, когда газеты, бесстыдно оболгав его, назвали большевистским агентом, оркестр должен был выступать в клубе офицеров мадридского гарнизона. Это обстоятельство чуть не доконало Шрёдера.

Может быть, не ехать на концерт? Отказаться? Заболеть или придумать какую-либо иную причину? Пусть дирижирует ассистент… Чтобы офицеры не устроили скандала, можно поручить ему сказать несколько вступительных слов о том, что сообщение газет о гастрольном турне оркестра не соответствует действительности.

Весь день, запершись у себя в номере, Артур Шрёдер обдумывал, как поступить. Лучше всего вообще отказаться от выступления. Но как откажешься, если за концерт уже получен гонорар! Вернуть? О, нет! Об этом не может быть и речи: разве с оркестрантов сдерёшь аванс, выданный именно из этих денег.