334

Никто не подходил к ней. Никто не интересовался, что вычитала она в воловьих внутренностях.

Она вскарабкалась выше, на шведскую стенку, и вперила очи в бесцветный воздух, крепко обвив ногами брусья в экстазе забрезжившей веры.

Самолет, судя по звуку, приближался.

Она хотела, чтоб он увидел ее. Она хотела, чтобы ребята внутри знали, что она в курсе, что она согласна.

Он возник неожиданно и совсем близко, словно взрослая Минерва из головы Юпитера. По форме он был, как крест.

— Давай же, — с осознанным достоинством произнесла она. — Бей, круши.

Но самолет — “Роллс-Рапид” — пролетел над головой и возвратился в дымку, из которой материализовался.

С ощущением потери спускалась она из физзала: она предложила себя истории, а история отказалась. И с не меньшим ощущением, какая она дура.

Она пошарила по карманам в поисках пачки “клинекса”, но носовые платки кончились еще в конторе. Все равно, выплакалась она всласть.

6

Стоило армии начать праздновать победу, и город перестал казаться убежищем. Так что на следующее утро Мириам и Аркадий спозаранку отправились домой, пешком. В самый безрадостный момент осады Аркадий с щедростью отчаяния даровал свободу кухарке и служанке из Фив, так что возвращаться на виллу им с Мириам пришлось без сопровождения.

У Мириам было чудовищное похмелье. Дорога после дождей превратилась в трясину, а на развилке Аркадий настоял срезать путь тропинкой, которая — в грязи буквально по колено — вела между полями Алексы. Несмотря ни на что Мириам была на седьмом небе от счастья. Сияло солнце, и поля курились паром, словно исполинская кухня, полная кастрюль и котлов, будто сама земля возносила благодарственные молитвы.

— Господи, — то и дело бормотала она, и снова: — Господи. — Она словно заново родилась.

— Ты заметила, — произнес Аркадий, когда они уже значительно углубились в лес, — что их нигде ни следа?

— Варваров? Да, тьфу-тьфу-тьфу.

— Чудо.

— Дело рук Господних, можно не сомневаться.

— Как ты думаешь, она знала?

— Кто? — недовольно поинтересовалась она. Разговоры всегда портили ей настроение.

— Алекса. Может, ей было ниспослано знамение. Может, в конце-то концов, танец ее был как благодарственная молитва, а не… наоборот.

Мириам поджала губы и ничего не ответила. Предположение звучало совершенно богохульственно. С чего бы это Всевышнему ниспосылать знамение служителям культов мерзостных, коих повсеместно клеймит и изобличает? Но все же…

— Сейчас вот вспоминаю, — настаивал Аркадий, — и никакого другого объяснения не вижу.

(Но все же та, казалось, восторжествовала. Может быть — она сама слышала от одного священнослужителя в Александрии, — что некоторым злым духам Господь позволяет, в ограниченной степени и несовершенно, провидеть будущее.)

— По-моему, выглядело это просто непристойно, — проговорила она.

Возражать Аркадий не стал.

Они обогнули высокий холм; тропинка принялась взбираться наверх, и под ногами уже не так хлюпало. Деревья слева стали реже; сквозь них открывался вид на восток, на Алексину бахчу. Поля были вытоптаны, усеяны сотнями мертвых тел. Мириам зажмурилась, но не так-то легко было укрыться от запаха трупного разложения, который смешивался, и довольно своеобразно, с ароматом побитых, забродивших дынь.

— Боже мой! — вырвалось у Аркадия, который осознал, что тропинка ведет в самую гущу бойни.

— Ничего не поделаешь, придется, — заявила Мириам, вызывающе вздернув подбородок. Она взяла его за руку, и быстро, как только могли, они зашагали через поле, где были разбиты варвары.

Потом за ней поднялась Лотти.

— Я уже начинала волноваться, мало ли что…

— Спасибо. Мне просто надо было подышать.

— Вы слышали, самолет разбился.

— Нет, я больше ничего не слышала, только тогда от вас.

— Так он разбился, упал на собесовскую стройку в конце Криспер-стрит. Дом сто семьдесят шесть.

— Как ужасно.

— Да нет, на стройке было пусто. Никого не убило, только парочку электриков.

— Чудо.

— Я думала… может, спуститесь, посмотрите с нами, что скажут по ящику. Мама заваривает коффе.

— Премного буду обязана.

— Вот и чудненько. — Лотти отворила дверь. На лестнице передовыми темпами наступал вечер — часа на два раньше, чем на улице.

По пути вниз Алекса обмолвилась, что могла бы устроить для Ампаро стипендию Лоуэнской школы.

— А это хорошо? — поинтересовалась Лотти; тут же ей стало неудобно за свой вопрос. — В смысле… никогда раньше о них не слышала.

— Да, школа вполне приличная. Со следующего года туда будет ходить мой сын, Танкред.

Похоже, Лотти это не слишком убедило.

Миссис Хансон стояла уже в дверях и отчаянно жестикулировала.

— Скорее! Скорее! Нашли маму мальчика! Сейчас у нее будут брать интервью.

— Потом поговорим, — сказала Алекса.

В квартире, по ящику, мама мальчика втолковывала камере, миллионам зрителей, чего именно никак не может взять в толк.

Глава четвертая

ЭМАНСИПАЦИЯ

1

Летним утром балкон полнился натуральным солнечным светом, и Боз выставлял шезлонг и укладывался как нечто тропическое в собственной маленькой воздушно-ультрафиолетовой ванне, в пятнадцати этажах над землей. Просто разглядывать в полудреме смутную геометрию инверсионных следов, что возникали и пропадали, возникали и пропадали в бледной лазоревой дымке. Иногда с крыши было слышно, как мелкие дошколята горланят тоненькими обдолбанными голосками детские песенки.

“Боинг” мочит на восток.

Всяк сверчок знай свой шесток.

А на запад если вмочит…

Чушь, конечно, но стороны света запоминаются, типа север — юг. Боз, который с науками был несколько не в ладах, север и юг всегда путал. С одной стороны пригороды, с другой центр, зачем еще мозги пудрить? Если выбирать, то предпочтительней пригороды. На пособие собесовское садиться? Благодарю покорно. Хотя, конечно, ничего стыдного тут нет. Собственная мамаша, например. Человеческое достоинство — это больше, чем штрих-код; по крайней мере, говорят.

Полосатая кошка, обожавшая солнце и воздух ничуть не меньше, чем Боз, принималась бродить по бортику (из предварительно напряженного бетона) до фикуса, потом назад к гераням, очень зловеще, туда-обратно, туда-обратно, и так целое утро; то и дело Боз протягивал руку почесать ей мягкий соблазнительный подбородок; иногда при этом он думал о Милли. Больше всего Боз любил утро.

Но днем балкон попадал в тень соседнего дома, и хотя оставалось так же тепло, больше не позагораешь, так что днем Бозу приходилось изыскивать, чем заняться.

Как-то он стал изучать кулинарию по телевизору, но это едва не удвоило счета от бакалейщика, а Милли было все равно, кто жарит ей omelette fines herbes [(фр.) — омлет, приправленный молотой смесью петрушки, кервеля, эстрагона, чеснока и пр.], Боз или Бетти Крокер, да и сам он вынужден был признать, что разницы почти никакой. Тем не менее, полочка под пряности и две сковородки с медным дном, которые он купил себе на Рождество, привносили в интерьер элемент неожиданности. До чего же приятно зовут пряности — розмарин, тимьян, имбирь, корица — прямо как фей в балете, сплошные тюлевые пачки и пуанты. Собственная маленькая племянница Ампаро Мартинес представлялась ему теперь Орегано, королевой ив. А он будет Базиликом, обреченным влюбленным. О полочке с пряностями в общем-то и все.

Разумеется, он всегда мог что-нибудь почитать; читать он любил. Любимым его автором был Норман Мейлер, а следующим (следующей) — Джин Стрэттон Портер; он прочитал все, что те написали, от корки до корки. Но последнее время стоило почитать буквально несколько минут, как начинались головные боли совершенно эпической силы, а когда Милли возвращалась с работы, он принимался немилосердно ее тиранить. Скажет тоже, работа.

В четыре — на Пятом канале фильмы по искусству. Иногда он применял электромассаж, а иногда и руками обходился, дрочить чтобы. В воскресном приложении он прочел, что если бы со всего района, со всех зрителей Пятого канала, да собрать в одно место всю сперму, хватит наполнить среднего размера бассейн. Фантастика? А как насчет поплавать?

Потом он лежал, распростершись поперек надувного дивана, смахивающего на перекормленный полиэтиленовый мешок; по прозрачному пластику вяло стекал его вклад в муниципальный бассейн, а Боз угрюмо думал: “Что-то не так. Чего-то не хватает”.

Из брака их куда-то ушла вся любовь, вот что не так. Она выдавливалась медленно, по капле, словно воздух из проколотого надувного кресла, и как-нибудь Милли заведет речь о разводе уже на полном серьезе, или он убьет ее голыми руками, или электромассажем, когда она оглаживает его в постели, или случится что-то ужасное, точно-точно.

Что-то в натуре ужасное.

В закатных сумерках на кровати груди ее колышутся у него перед лицом. Одного ее запаха иногда достаточно, чтобы он полез на стенку. Разведя и приподняв ноги, он поелозил по ее потным ляжкам. Колени уперлись в ягодицы. Одна грудь, потом другая щекочуще коснулись его лба; изогнув шею, он поцеловал сперва одну грудь, потом другую.

— М-м, — сказала Милли. — Продолжай.

Боз послушно просунул руки между ее ног и притянул Милли к себе. Пока он ерзал среди влажных простыней, пятка его свесилась за край матраса и зацепила антроновую комбинацию, лужицу прохлады в бежевой пустыне ковра.

Запах ее, эта сладковатая гнильца — как от жирного пудинга, испортившегося в размороженном холодильнике, — жаркие джунгли заводили его сильнее, чем что бы то ни было, и вдалеке от событий, за целый континент, хуй его набухал и выгибался. Дождись только своей очереди, сказал он тому, и потерся колючей щекой об ее бедро; она бормотала и ворковала. Если хуй — это заноза. Или если заноза…

Запах ее, и влажная жесткая поросль набивается в ноздри, царапает губы, затем первый вкус ее, а потом второй. Но главное все-таки запах — на волнах которого Боз вплывает в наиспелейшую ее тьму, в мягкий и бесконечный коридор чистой опыленной пизды, Милли, или Африка, или Тристан с Изольдой на магнитофоне, кувырк-кувырк в розовых кустах.

Зубы прикусили волоски, застопорились, язык проник глубже, и Милли сделала движение отстраниться, чисто от восторга, и сказала:

— Ну, Берти! Не надо!

И он сказал:

— Вот черт.

Эрекция в мгновение ока спала, как тонет в глубинах экрана изображение, когда выключают ящик. Он выскользнул из-под нее и встал в лужицу, глазея на ее выпяченный потный зад.

Она перевернулась на спину и откинула со лба волосы.

— Ну, Берти, я же не хотела…

— Как же, как же. Фыр-фыр-фыр.

Она отвлекающе хмыкнула.

— Ладно, давай теперь стоя.

— Ой ли? — укоряюще мотнул он своим безвольно поникшим органом.

— Честное слово, Боз, первый раз я не хотела. Оно случайно вырвалось.

— Именно. И что, мне от этого должно быть лучше? — Он принялся одеваться. Туфли его были вывернуты наизнанку.

— Да ради Бога, я не вспоминала Берти Лудда уже черте сколько лет. Буквально. Откуда я знаю, может, его уже давно пришибли.

— Это что, новый подход к обучению?

— Ты просто злобствуешь.

— Угу, я просто злобствую.

— Ну и хрен с тобой! Я ухожу. — Она принялась шарить по коврику, где комбинация.

— Попроси папочку — может, он подогреет для тебя парочку своих жмуриков. Может, где-нибудь там у него и Берти завалялся.

— Какой сарказм. Кстати, ты стоишь на моей комбинации. Спасибо. И куда ты теперь?

— За перегородку, в другой угол. — Боз прошел за перегородку, в другой угол; пристроился к выдвижному обеденному столу.

— Чего пишешь? — поинтересовалась она, влезая в комбинацию.

— Стих. Вертелась всю дорогу в голове одна тема…

— Черт. — Она криво застегнула блузку и принялась перестегивать.

— Чего? — отложил он ручку.

— Ничего. Пуговицы. Дай посмотреть твой стих.

— Дались тебе эти пуговицы. Они нефункциональны. — Он вручил ей листок.

Хуй — заноза.

Пизда — роза.

Опадают, кружась, лепестки.

— Здорово, — сказала она. — Пошли это в “Тайм”.

— “Тайм” поэзию не печатает.

— Значит, куда-нибудь, где печатают. Действительно, приятно. — У Милли было три основных превосходных степени: забавно, приятно и мило. Неужто пошла на попятный? Или в ловушку заманивает?

— Приятности всякие — пятачок пучок. Пучок — всего за пятак.

— Я просто пытаюсь немного полюбезничать, дурилка ты картонная.

— Сначала научись как. Ты куда?

— Туда. — У двери она остановилась и задумчиво нахмурилась. — Я ведь люблю тебя.

— Угу. И я тебя.

— Хочешь, пойдем вместе?

— Я устал. Передавай от меня привет.

Она пожала плечами. И захлопнула за собой дверь. Он вышел на балкон и проводил ее взглядом — по мосту через электрический крепостной ров и по 48-й до угла 9-й. Она ни разу не подняла голову.

И самый-то цирк, что она действительно его любит. И он ее. Тогда почему всегда кончается так — плевками, пинками, скрежетом зубовным — и пути расходятся?

Вопросы, он терпеть не может вопросов. Он зашел в туалет и проглотил три оралинины, на одну приятственно больше, чем надо, а затем откинулся в кресле, смотреть, как округлости с разноцветными краями бороздят бесконечный неоновый коридор, ширх-ширх-ширх, космические корабли и спутники. Запах в коридоре был наполовину больничный, наполовину райский, и Боз расплакался.

Хансоны, Боз и Милли, пребывали в счастливо-несчастном браке полтора года. Бозу было двадцать один, а Милли двадцать шесть. Выросли они в одном собесовском доме, в противоположных концах длинного зеленого блестящею кафельного коридора, но из-за разницы в возрасте не обращали друг на друга ни малейшего внимания до позапозапрошлого года. Но стоило им внимание обратить, как это была любовь с первого взгляда, потому что они — не только Милли, но и Боз — принадлежат к тому типу, что может быть упоительно прекрасен, даже чисто внешне; плоть, сформованная с той идеальной классической пухлостью и тронутая фарфорово-розовой пастелью, какой восхищаемся мы у божественного Гвидо, какой, по крайней мере, восхищались они; глаза карие, с золотыми искорками; слегка вьющиеся каштановые волосы ниспадают до покатых плеч; и привычка, приобретенная обоими в таком далеком детстве, что стала, можно сказать, второй натурой, принимать позы чрезмерно красноречивые, так, например, Боз, садясь обедать, внезапно встряхивал шевелюрой, струил каштановый каскад, ярко-красные губы слегка разведены, словно у святого (опять Гвидо) в экстазе — Тереза, Франциск, Ганимед — или, что почти то же самое, у певца, поющего

Я — это ты,

а ты — это я,

и мы просто две

стороны

одной медали.

Три года, а Боз до сих пор сохнет по Милли все так же, как в то утро (дело было в марте, но казалось, что уже апрель или май), когда они первый раз занимались сексом, и если это не любовь, тогда Боз прямо уж и не знает.

Дело было, естественно, не только в сексе; для Милли секс значил не так чтобы много, поскольку входил в круг ее профессиональных обязанностей. На духовном уровне тоже было все путем. Боз вообще личность довольно одухотворенная. По шкале Скиннера-Уоксмэна он набрал почти максимум возможного, придумав за десять минут сто тридцать один способ, как использовать кирпич. “Столь выдающихся творческих способностей у Милли, может, и не наблюдалось, но по “ай-кью” она шла вровень, даже слегка опережала (Милли — 136, Боз — 134); плюс к тому же у нее отмечались задатки лидера, в то время как Боз готов был удовлетвориться ролью ведомого, при условии, что развитие событий происходит в более-менее желательном направлении. Лучшей психологической совместимости — если не прибегать к услугам нейрохирургии — ни в жизнь не добьешься; и все их друзья соглашались (по крайней мере, до недавнего времени), что Боз и Милли, Милли и Боз — идеальная пара.

Так в чем тогда дело? В ревности? Боз так не думал, хотя, с другой стороны, все может быть. Может, он ревнует подсознательно. Но какая ревность, если речь не более чем о сексе, о чисто механическом акте, без любви. Это все равно, что вставать в позу только потому, что Милли с кем-то заговорила. Да и в любом случае, с кем он только не трахался, а Милли хоть бы хны. Нет, дело не в сексе, тут какие-то психологические штучки; то есть дело может быть в чем угодно. С каждым днем Боз глубже и глубже погружался в депрессию, пытаясь разобраться, что к чему. Иногда он подумывал о самоубийстве. Он купил бритвенное лезвие и спрятал в “Нагих и мертвых”. Он отрастил усы. Он сбрил усы и коротко подстригся. Он опять отпустил длинные волосы. Стоял сентябрь, потом наступил март. Милли заявила, что хочет развода, на полном серьезе, что ничего не получается, что она по горло сыта его придирками.

Он к ней придирается?

— Да, утро-ночь, сутки прочь, дыр-дыр-дыр.

— Но утром тебя никогда нет дома, да и ночью обычно тоже.

— Вот опять! Только и делаешь, что придираешься. Не вслух, так молча. С самого обеда только и делал, что придирался, причем ни слова не говоря.

— Я читал книгу. — Он обвиняюще потряс книгой в воздухе. — О тебе я даже и не думал. Если ты не хочешь сказать, что все мое существование — для тебя одна большая придирка. — Это он бил на слезу.

— Именно.

Слишком уж они были измотаны и выдохлись, чтобы ссора получалась хотя бы забавной, так что оставалось только повышать ставки. Кончилось все тем, что Милли перешла на визг, а Боз, в слезах, упаковал свои пожитки в секретер, который на такси отвез на 11-ю восточную стрит. Мамочка была на седьмом небе от счастья. Она ссорилась с Лотти и надеялась, что Боз примет ее сторону. Боза уложили на его старой кровати в гостиной, а Ампаро отправили спать к своей маме. Воздух был насквозь продымлен сигаретами миссис Хансон; Бозу становилось чем дальше, тем тошнее. Все силы уходили на то, чтоб удержаться и не позвонить Милли. Крошка дома не ночевала, а Лотти, по своему обыкновению, сверх всякой меры закинулась оралином. Ну разве это жизнь.

2

“Священное сердце”, золотая борода, розовые щеки, голубые-голубые глаза внимательно глядели сквозь двенадцать футов жилого пространства и в оконный проем на уходящие вдаль вертикали желтого кирпича. Рядом календарь корпорации “Консервация” вымигивал вид Гранд-каньона — сперва ДО, а потом ПОСЛЕ. Боз перевернулся на другой бок, чтобы не смотреть на Иисуса, Гранд-каньон, Иисуса. Складная лежанка накренилась на левый борт. Миссис Хансон давно подумывала позвать кого-нибудь починить диван (недостающая левая ножка вела самостоятельное существование в ящике под раковиной), с того самого дня, как собесовские грузчики крепко его приложили, сколько ж это лет назад, когда Хансоны переехали в дом 334. То и дело она обсуждала — в кругу семьи или с любезной миссис Миллер из собеса — препятствия, стоящие на пути этого начинания, которые при ближайшем рассмотрении оказывались столь многочисленными, а в конечном итоге такими грозными, что чуть было не душили в зародыше самые энергичные ее поползновения. Но когда-нибудь — непременно.

Его племянник — Лоттин младшенький — смотрел по ящику войну. Обычно Боз просыпался гораздо раньше. Герильерос ВМФ США жгли какую-то рыбацкую деревню. Камера проследовала вдоль ряда рыбацких лодок за огненной дорожкой, потом надолго задержалась на пустой водной голубизне. Затем медленный обратный наплыв, вобравший все лодки вместе. Горизонт изогнулся и замерцал сквозь пламенную дымку. Потрясно. Повтор, что ли? Длинный план Боз, кажется, уже видел.

— Привет, Микки.

— Доброе утро, дядя Боз. Ба говорит, ты разводишься. Опять с нами будешь жить?

— Скажи ба, пусть отхаркается. Я всего на несколько дней. В гости.

По экрану расплескалась заставка в виде яблочного пирога, пророзглашая конец войны по состоянию на утро среды, и скачком прибавились децибелы — пошел апрельский “фордовский” ролик, “Хрен те, фараон”.

Хрен те, фараон!

Стой, считай ворон —

я твой красный свет в гробу видал!

Потешная незатейливая песенка, но как может он потешаться, зная, что Милли, может, тоже смотрит и забавляется где-нибудь в факультетской рекреации, даже не думая о Бозе, что он, где и как. Милли изучала все рекламные ролики, могла любой воспроизвести дословно, каждую паузу и придыхание — где положено. А самой схохмить — ни на миллиграмм. Творческая натура? Как попугай.

Ну а если бы он ей это взял и выложил? Что ей никогда не подняться выше наробразовского демонстратора гигиенических средств, последний профразряд, второй эшелон. Жестоко? Боз должен быть жесток?

— Детка, — тряхнул он головой, перекинул каштановый каскад, — ты даже не догадываешься, что такое жестоко.

— Ну, если ты думаешь, сегодня это что-то, видел бы ты их вчера, — произнес Микки, выключив ящик. — В школе. Пакистанской, кажется. Угу. Это надо было видеть. Жестоко, именно что. Всех почикали.

— Кто?

— Первая рота. — Микки встал по стойке “смирно” и отдал в пустой воздух воинское приветствие. В его возрасте (шесть) все детишки хотели быть герильерос или пожарниками. В десять — поп-певцами. В четырнадцать, если посообразительней (а с соображением у всех Хансонов проблем как-то не было), хотели писать. У Боза до сих пор сохранился целый альбом рекламных объяв и слоганов, которые он настрадал в старших классах. А потом, в двадцать?..

Об этом лучше не думать.

— Тебе их не было жалко? — спросил Боз.

— Жалко?

— Школьников.

— Они же были инсургенты, — объяснил Микки. — Пакистанские. — Даже Марс казался реальней, чем Пакистан, а кому какое дело до сожженных марсианских школ.

Плюх-плюх-плюх шлепанцев, и приковыляла миссис Хансон с чашкой коффе.

— Политика! Спорить о политике с шестилеткой! Вот, держи. Выпей-ка лучше.

Он отхлебнул сладкого сгущенного коффе, и, казалось, весь застоялый дух здания, гниющий в бачках мусор и желтеющий на кухонных стенах жир, табачный дым, и выдохшееся пиво, и синтеткоричные леденцы, весь эрзац, все, от чего, как он думал, ему удалось сбежать, прихлынуло обратно в самые сокровенные недра тела с одним только глотком.

— Микки, он думает, что стал слишком хорош для нас. Глянь, как его перекосило.

— Просто слаще, чем я привык. А так все нормально, мам.

— Ничего подобного, как ты всегда и пил. Три таблетки. Ладно, давай, выпью сама и заварю тебе новый. Ты вернулся.

— Да нет, я же говорил вчера вечером, что…

Она отмахнулась и, обернувшись, крикнула внуку:

— Ты куда?

— На улицу, — отозвался Микки.

— Возьми ключ и почту сначала принеси, понял? Если не принесешь…

Того уже и след простыл. Она рухнула в зеленое кресло, прямо на кучу сваленной там одежды, что-то бормоча себе или ему, аудитории она не конкретизировала. Он слышал не слова, но пронзительное вибрато мокроты, видел пальцы в никотиновых пятнах, тряскую болезненно-желтоватую кожу подбородка, собесовские зубы. Моя мама.

Боз отвернулся к шелушащейся стене, где розовое ПОСЛЕ перемигнуло в помпезное ДО, а Иисус, сжимая правой рукой кровоточащий орган, прощал миру желтокирпичные стены, тянущиеся сколько хватает глаз.

— А что ей на дом задают, ни в жизнь не поверишь. Я говорила Лотти, это просто преступление, давно надо было пожаловаться. Сколько ей? Одиннадцать. Будь это Крошка, будь это ты, я б и слова не сказала, но у нее же здоровье в мамочку, соплей перешибешь. А какие их заставляют делать упражнения, для ребенка это просто неприлично. Я не против секса, я всегда разрешала вам с Милли делать все что хочется. Я смотрела сквозь пальцы. Но это должно быть личное дело двоих, и всё. А сейчас чего только не насмотришься, в смысле, прямо на улице. Даже в парадную не заходят. Так что я попыталась втолковать Лотти что к чему, я не нервничала, я не повышала голоса. Сама-то Лотти даже не хочет, это на нее в школе давят. И как часто они будут видеться? По выходным. Плюс месяц летом. Это все Крошка. Я Крошке так и сказала, если хочешь быть балериной, так иди и учись на балерину, а Ампаро не трожь. Пришел какой-то деятель школьный, весь из себя обходительный, ну Лотти бумаги и подмахнула, хоть плачь. Понятное дело, все было подстроено. Специально дождались, пока я уйду. Ребенок твой, сказала я ей, а я не желаю иметь с этим безобразием ничего общего. Если хочешь для нее этого, если считаешь, что такого будущего она и заслуживает. Послушал бы ты, что она приносит домой. В одиннадцать-то лет! Это все Крошка — в кино, понимаете ли, водит ее, в парк… Конечно-конечно, все то же самое можно и по телевизору увидеть, на этом Пятом канале, не знаю, почему б им не… Ладно, наверно, это не мое дело. Всем до лампочки, что человек думает, в моем-то возрасте. Сама пусть катится в свою Лоуэнскую школу; пусть не думает только, что это разобьет мне сердце.

Для иллюстрации она замесила слева платье: ее сердце.

— Да и жилплощади немного освободить было бы самое то; не подумай только, что на тесноту жалуюсь. Миссис Миллер сказала, что мы могли бы подать на квартиру и побольше, впятером-то, а с тобой, так и вшестером, но если б я согласилась и мы переехали бы, а потом Ампаро усвищет в эту свою школу, пришлось бы возвращаться, потому что там требуется минимум пять человек. К тому же, перебираться тогда пришлось бы не куда-нибудь, в Куинс. Конечно, если бы Лотти родила еще одного… да нет, здоровье не позволяет, не говоря уж психически. Крошка? И говорить не приходится. К тому же если переедем, а потом придется возвращаться, не факт, что повезет заполучить обратно нашу же квартиру. Не спорю, тут многое оставляет желать лучшего, и все же. Попробуй после четырех воду из крана извлечь — что сухую титьку сосать.

Хриплый смех, очередная сигарета. Утратив нить размышлений, она угодила в лабиринт, где немедля и заплутала: глаза ее заметались по комнате, раскатились гладкими бисеринками по углам.

Монолога Боз не слушал, но ощутил, как всколыхнулась паника, заполняя внезапную восхитительную тишину. Пока жил с Милли, он позабыл этот аспект бытия, беспричинный неизлечимый ужас. Не только у его матери; у всех, кто живет до 34-й.

Миссис Хансон чавкающе отхлебнула коффе. Звук (родной звук, “собственного” производства) ее успокоил, и она снова принялась говорить, производить свои звуки. Паника утихла. Боз прикрыл глаза.

— Эта миссис Миллер, конечно, хочет как лучше, только не сечет ничего. Как, по-твоему, что она тут предложила, а, как, по-твоему? Зайти в эту богадельню на Двенадцатой стрит! Сказала, это может вдохновить. Не меня — их! Мол, если увидят кого-то в моем возрасте и с моей энергией, и глава семьи… В моем возрасте! Можно подумать, меня пальцем тронь, и я рассыплюсь, как эти, ну как их… Я родилась в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, когда первые люди летали на Луну. Тысяча — девятьсот — шестьдесят — седьмой. Мне еще и шестидесяти нет, а если б и было, что, это незаконно? Нет, ты послушай: пока я в состоянии взбираться по нашим ступенькам, могут обо мне не беспокоиться. Вот с лифтами — это просто преступление. Не помню уж, когда… Нет, секундочку, помню. Тебе было восемь, и только мы заходили в кабину, ты тут же в рев. Правда, ты почти всегда ревел. Это я тебя испортила, а сестричке уже было с кого брать пример. Помнится, как-то прихожу я домой, а ты в Лоттином платье, с помадой и все такое прочее; подумать только, она тебе помогала. И я пресекла, на корню! Я б еще поняла, если б это была Крошка. Она сама такая. Я всегда говорила миссис Хольт, когда та еще была жива, у нее были такие старомодные представления, у миссис Хольт, так я ей всегда говорила, что пока Крошка получает что ей надо, это не ее дело и не мое. Да и в любом случае, что ни говори, а Крошка всегда была ни кожи, ни рожи, не то что Лотти — та была просто красавица. Еще в школе. По полдня у зеркала торчала, и язык не поворачивался ее упрекнуть. Как кинозвезда.

Она понизила голос, будто собиралась поведать секрет защитного цвета пленке обезвоженного растительного масла на своем коффе.

— А потом пойти и… Глазам своим не могла поверить, когда увидела его. Разве это предрассудок — хотеть для своих детей лучшей доли? Тогда я с предрассудками. Красивый парнишка, спорить не буду, и даже, наверно, по-своему сообразительный. Он писал ей стихи. По-испански, чтобы я ничего не могла понять. Я сказала ей: Лотти, это твоя жизнь, иди делай что хочешь, только не говори потом, что это все мои предрассудки. Таких слов мои дети от меня никогда не слышали и не услышат. В институтах мы, может, и не учились, но умеем отличать… хорошее от плохого. На свадьбу она то голубое платье надела, а я ни слова не сказала, какое оно короткое. Так красиво. До сих пор слезы на глаза наворачиваются. — Она сделала паузу. Потом, с превеликим тщанием выделяя каждое слово, будто бы это единственное неопровержимое заключение, которого от нее безжалостно требуют столь многочисленные обстоятельства: — Он всегда был очень вежливый.

Следующая долгая пауза.

— Боз, ты меня не слушаешь.

— Слушаю, слушаю. Ты сказала, он всегда был очень вежливый.

— Кто?

Боз мысленно перелистал семейный альбом в поисках кого-нибудь, кто мог быть вежлив с мамой.

— Шурин?

— Именно, — кивнула миссис Хансон. — Хуан. А еще она сказала, почему бы мне не попробовать религию. — Она покачала головой, изображая изумление: как только такое позволяют.

— Она? Кто?

Сухие губы разочарованно поджались. Логический скачок был запланирован, маленькая ловушка, но Боз проскочил. Она четко знала, что он не слушает, только доказать не могла.

— Миссис Миллер. Она сказала, это может быть для меня полезно. Я сказала, хватит на семью и одного съехавшего на религии, да и вообще, какая это, к черту, религия. В смысле, я тоже ничего не имею против палочки-другой оралина, но религия-то должна идти от сердца. — Снова она смяла лиловые, оранжевые и золотистые языки шерстяного пламени на корсаже. Где-то там в глубине оно наполнилось кровью и впрыснуло ту в артерии: ее сердце.