334

Он пошел в Барнард. Что, был какой-то выбор?

3

Утром перед экзаменом по истории искусства Берти лежал на кровати в пустой комнате общаги, дремал и думал о любви. Снова заснуть ему не удавалось и вставать тоже не хотелось. Тело его под завязку переполняла энергия, хлестала через край, но это не была энергия вставать, чистить зубы и спускаться завтракать. В любом случае завтракать было поздно; да ему и тут неплохо.

Через южное окно вливался солнечный свет. Ветерок взъерошил пожелтевшие листки, прикнопленные к доске объявлений, колыхнул рубашку, подвешенную к карнизу, и дыханием коснулся пушка на тыльной стороне ладони Берти — там, где имя ее смазалось до пятна внутри сердечка, выведенного шариковой ручкой. Он перевернулся на левый бок, позволив одеялу сползти на пол. Оконная рама заключала в себе прямоугольник идеально-голубого неба. Дивно! На дворе март, но такое ощущение, будто апрель или май. Дивный день предстоит, дивная весна. Он почувствовал это мышцами груди и живота, когда глубоко втянул воздух.

Весна! Потом лето. Легкий ветерок. Можно без рубашки.

Прошлым летом в Грэйт-Киллз-харбор, горячий песок, волосы Милли ерошит свежий бриз. Снова и снова рука ее поднимается откинуть челку, будто вуаль. О чем они говорили весь тот день? Обо всем. О будущем. Об ее никчемушном отце. Милли все была готова отдать, лишь бы вырваться из 334 и зажить своей жизнью. Теперь, работая на авиакомпанию, она могла претендовать на место в какой-нибудь общаге поприличней; хотя для нее — не привыкшей, в отличие от Берти, к коммуналкам — это, наверно, будет тяжеловато. Но со временем, со временем…

Лето. Триумфальный проход рука об руку среди простертых на песке тел, лужайки плоти. Втирать ей лосьон. Летнее волшебство. Рука его скользит. Ничего определенного, затем определенней донельзя, как солнечный свет. Как будто сексом занимается весь мир, море, небо, все на свете. То щенячий восторг, то форменное свинство. Воздух полнится звуками песен, сотни сразу. В такие моменты он понимал, что значит быть композитором или великим музыкантом. Он становился исполином, набухал величием. Бомба с часовым механизмом.

Часы на стене показывали 11:07. “Сегодня мне повезет”, — клятвенно пообещал он. Рывком выскочив из кровати, сделал десять отжиманий на кафельном полу, все еще влажном после утренней приборки. Потом еще десять. Отжавшись последний раз, Берти растянулся ничком, впечатав губы в прохладные влажные плитки. У него стояло.

Зажмурив глаза, он сунул руку в трусы и стиснул кулак. Милли! Твои глаза. О Милли, я люблю тебя. Милли, о Милли, о Милли. Господи! Руки Милли. Ямочка в основании спины. Прогиб. Не уходи, Милли! Милли? Люби меня? Я!

Он кончил, и семя выплеснулось долгой широкой струей на пальцы и тыльную сторону ладони, на сердечко, на “Милли”.

11:35. Экзамен по истории искусства в два. Десятичасовой выездной семинар по потребительству он уже пропустил. Не повезло.

Он завернул зубную щетку, помазок, бритву и крем в полотенце и направился туда, где в бытность общаги конторским зданием помещался служебный умывальник страхового отдела “Нью-Йорк Лайф”. Он открыл дверь, и зазвучала музыка: “Трах-бах! Ну что мне так кайфово?”

Трах-бах!

Ну что мне так кайфово?

Бум-дам!

А хрен его знает.

Он решил надеть белый свитер с белыми “левис” и белыми же кроссовками. В волосы — успевшие снова почернеть и закурчавиться — он вчесал осветлитель. Оглядел себя в зеркале над раковиной. Улыбнулся. Из динамиков зазвучал любимый “фордовский” рекламный ролик. В одиночку он пустился в пляс на пустом пространстве перед писсуарами, подпевая ролику.

До пристани, где швартовался Южный паром, было пятнадцать минут езды. Официантки “пан-амовского” ресторанчика в павильоне на берегу носили точно такую же форму, как Милли. Хоть это и было ему не по карману, он съел там ленч — точно такой ленч, как Милли, может, прямо сейчас подает на высоте семь тысяч футов. На чай он дал квотер. Теперь — не считая жетона метро, чтобы вернуться в общагу, — у него не оставалось ни цента. Теперь свобода.

Он направился вдоль рядов скамеек, где каждый день усаживались старики и старухи, смотреть на море и ждать смерти. Сегодня утром Берти ненавидел стариков и старух не так сильно, как вчера вечером. Высаженные беспомощными рядами, в ослепительном блеске послеполуденного солнца они казались далеко-далеко, они не представляли угрозы, они не имели значения.

Ветерок с Гудзона пах солью, нефтью и гнилью. Не такой уж и плохой запах. Вдохновляющий. Живи он не сейчас, а столетья назад, может, был бы моряком. В голове промелькнули кусочки из фильмов про корабли. Пинком ноги он пропихнул сквозь щель в ограждении пустую жестянку и проследил взглядом, как та пляшет вверх-вниз на зеленых с черным отливом волнах.

В небе ревели джеты. Джеты сновали во все стороны. Она могла быть на любом из них. Как она сказала неделю назад? “Я буду любить тебя всегда”. Неделю назад?

“Я буду любить тебя всегда”. Будь у него нож, он мог бы вырезать это на чем-нибудь.

Он чувствовал себя невероятно здорово. Абсолютно.

Вдоль берега, придерживаясь за ограждение, прошаркал старик в старом костюме. Лицо его покрывала густая курчавая седая борода, а лысая макушка блестела, как полицейский шлем. Берти отделился от ограждения, освобождая проход.

— Что скажешь, парень? — произнес тот, сунув раскрытую ладонь в самое лицо Берти.

— Прости, — сморщил нос Берти.

— Квотер не помешал бы. — Иностранный акцент. Испанский? Нет. Что-то старик напоминал Берти; кого-то.

— Мне тоже.

Лысый бородач рассек перед самым его носом воздух кулаком с отставленным средним пальцем, и тогда Берти вспомнил, на кого тот похож. На Сократа!

Он глянул на запястье, но часы оставались в тумбочке, так как выламывались из сегодняшней, полностью белой цветовой гаммы. Он волчком развернулся. Громадное рекламное табло на фасаде Первого Городского банка показывало 2:15. Невозможно. Берти спросил двоих из сидящих на скамейках, не врут ли банковские часы. Их часы показывали то же.

Успеть на экзамен теперь нечего было и пытаться. Сам толком не зная почему, Берти улыбнулся. Он с облегчением вздохнул и уселся смотреть на океан.

В июне состоялось традиционное воссоединение семьи в “Сицилийской вечерне”. Берти подчистую смел все со своего подноса, не особенно-то обращая внимания, что ест или что там плетет отец насчет кого-то с 16-й стрит, кто подал заяву на седьмую комнату, после чего выяснилось, что тот католический священник. Мистер Лудд казался встревожен. Берти не сумел бы определенно сказать, почему — то ли из-за седьмой комнаты, то ли потому, что из-за диабета приходилось теперь не так налегать на жрачку. В конце концов, чтобы дать старику шанс управиться с лапшой, Берти стал рассказывать насчет курсового проекта по эссеистике, устроенного мистером Мэком, хотя (как мистер Мэк не уставал напоминать) все проблемы и бумажные дела Берти проходят теперь по ведомству ДОШ, а не КЗ-141. Другими словами, это для Берти “последний шанс”, что — если Берти только позволит — и может послужить мотивировкой. И Берти позволил.

— Книгу, значит, собираешься писать?

— Блин! Пап, у тебя что, ушей нет?

Мистер Лудд пожал плечами, намотал еду на вилку и навострил уши.

Чтобы опять вскарабкаться за 25-балльную черту, Берти должен был продемонстрировать способности заметно выше тех, что продемонстрировал тогда, в пятницу, тринадцатого. Мистер Мэк дотошно прошелся по всему списку, и поскольку наиболее успешно Берти проявил себя по части словесности, они решили, что вернее всего было бы Берти что-нибудь написать. Когда Берти спросил, что именно, мистер Мэк подарил ему экземпляр “Сам себя за волосы”.

Берти нагнулся под скамейку, куда пристроил книжку, когда они усаживались; извлек на свет и продемонстрировал — “Сам себя за волосы”. Под редакцией и с предисловием (воодушевляющим, но не слишком внятным) Люсиль Мортимер Рэндольф-Клэпп. Люсиль Мортимер Рэндольф-Клэпп являлась создательницей регент-системы.

Последняя спагеттина была намотана и съедена. Мистер Лудд благоговейно прикоснулся кончиком ложки к пенке на спумони. Оттягивая тот первый вкус, он поинтересовался:

— Значит, они дают тебе бабки, только чтобы?..

— Пятьсот баксов. Ну не засада ли. Они называют это стипендией. Должно хватить на три месяца; хотя не уверен. Квартплата на Мотт-стрит не шибко большая, но все такое прочее…

— Да они спятили.

— Такая вот у них система. Типа, что мне нужно время развить мои идеи.

— Не система, а сумасшедший дом. Писанина! Не можешь же ты написать книгу!

— Не книгу. Рассказ, эссе, что-нибудь в таком духе. Хватит странички-двух. В книге говорится, что самое лучшее обычно… Забыл точное слово, но в смысле, что короткое. Почитал бы ты, какая хренотень там проходила! Стихи и все такое прочее: через слово — матерщина. В натуре, матерщина. Но кое-что есть и ничего. Один парнишка — и восьми классов не кончил — написал, как работал в крокодильем заповеднике. Во Флориде. Еще философия. Была там одна девица — слепая да плюс калека. Сейчас покажу. — Берти пролистал до места, где остановился: “Моя философия” Делии Хант. Он зачитал вслух первый абзац:

— Иногда мне хочется быть громадной философией, а иногда хочется прийти с большим топором и изрубить себя в кусочки. Если б я услышала, как кто-то зовет: “Помогите! Помогите!” — я могла бы просто сидеть себе на койке и думать: “Похоже, кто-то крепко вляпался”. Но не я, потому что я сижу здесь, гляжу на кроликов и тэ дэ, как они мечутся и прыгают. Похоже, они пытаются убраться от дыма. Но я бы только высиживала себе свою философию и думала: “Что ж, похоже, лесной пожар разгорается не на шутку”.

Мистер Лудд, увлекшийся спумони, только вежливо кивал. Он отказывался дивиться чему бы то ни было услышанному, или протестовать, или пытаться понять, почему ничего никогда не выходило так, как он задумывал. Если людям что-то от него нужно — хорошо. Если нужно что-то другое — пожалуйста. Без вопросов. “La vida, — как еще заметила Делия Хант, — es un seno”.

Позже, на обратном пути к 16-й стрит, отец произнес:

— Знаешь, чего тебе надо сделать?

— Чего?

— Взять часть этих денег и нанять кого потолковей, пусть напишет эту хреновину за тебя.

— Не могу. У них специальные компьютеры есть, просекут, если что.

— Просекут? — вздохнул мистер Лудд.

Еще через пару кварталов он попросил одолжить чирик на курево. Это тоже была традиционная часть семейного воссоединения, и обычно Берти сказал бы нет, но после того, как хвастался стипендией, пришлось дать.

— Надеюсь, у тебя лучше получится… поотцовствовать, чем у меня вышло, — проговорил мистер Лудд, засовывая сложенную купюру в визитник.

— Угу. Я тоже надеюсь.

Оба прыснули в кулак.

Наутро, следуя единственному совету, какой удалось извлечь из консультанта, которому пришлось отвалить за консультацию четвертной, Берти впервые в жизни нанес персональный визит (не считая экскурсии в четвертом классе в местный филиал, галопом по Европам) в Национальную библиотеку. Отделение Нассау размещалось в старом здании с фасадом матового стекла, чуть-чуть к западу от самого центра Уолл-стрит, и, как сотами, было источено читальными кабинками — кроме верхнего, двадцать восьмого этажа, который занимала станция связи с филиалами плюс всеми крупными зарубежными библиотеками во Франции, Японии и в Южной Америке. Ассистент библиотекаря — по возрасту вряд ли старше Берти — показал тому, как пользоваться автоматической картотекой и какой вообще у каталога нехилый размах. Когда ассистент ушел, Берти мрачно уставился на пустой экран. В голове вертелась единственная мысль: как здорово было бы вмазать по экрану кулаком. С р-размаху.

После горячего ленча в подвальном кафетерии он почувствовал себя лучше. Он вспомнил, как машет руками Сократ и философское эссе слепой девушки. Он заказал пять лучших книжек о Сократе, написанных на уровне старшей школы, и принялся читать, выхватывая куски в произвольном порядке.

Поздним вечером Берти дочитал ту главу в “Республике” Платона, где излагается знаменитая притча о пещере. В полусне, света белого не видя, он побрел слепящим разноцветьем огней Уолл-стритовской третьей смены. Даже после полуночи улицы и площади кишели народом. В конце концов он оказался в коридоре, уставленном торговыми автоматами, потягивал кофе, разглядывал окружающие лица и думал, подозревает ли хоть кто-нибудь из них — женщина, приклеившаяся к “Таймс”, увлеченные болтовней престарелые посыльные — правду? Или они, как бедные узники в пещере, повернуты лицом к скале, видят лишь тени и даже представить не могут, что где-то снаружи есть солнце, небо, целый сокрушительно прекрасный мир.

Никогда прежде он не понимал, что такое прекрасное — что это больше, чем ветерок из окна или ложбинка меж грудей Милли. Не в том дело, что он, Берти Лудд, чувствует или чего хочет. Прекрасное во всем и светится. Даже в бессловесных торговых автоматах. Даже в слепых лицах.

Он вспомнил, как афинский Сенат проголосовал осудить Сократа на смерть. Совращение молодежи, ха! Он испытывал к афинскому Сенату ненависть — но это была не та ненависть, к какой он привык. На этот раз для ненависти была причина: справедливость!

Прекрасное. Справедливость. Истина. Любовь, вероятно, тоже. Где-то всему есть объяснение. Смысл. Все наполняется смыслом. Не просто набор слов.

Он вышел на улицу. Новые эмоции накатывали быстрее, чем он успевал их проанализировать, словно громадные мчащиеся облака. В одно мгновение, глядя на собственное лицо, отраженное затемненной витриной продмага спецассортимента, ему захотелось расхохотаться в голос. В следующее мгновение, вспомнив шлюшку, этажом ниже места его нынешнего обитания, как та лежит на продавленной кровати в своем платьице, ему захотелось разрыдаться. Берти казалось, что он может видеть боль и безнадежность всей ее жизни так же четко, как будто прошлое и будущее ее — это физический объект перед его глазами, статуя в парке.

Он стоял один у береговой ограды Баттери-парка. На бетонный берег набегали темные волны. Вспыхивали и гасли сигнальные огни — красный и зеленый, белый и белый, — двигаясь на фоне звезд к Централ-парку.

Прекрасное? Теперь идея казалась слишком уж эфемерной. Что-то во всем этом было еще. Такое, что мурашки по коже, и он не мог объяснить почему. Тем не менее, духовный подъем ощущался так же. Едва очнувшись, душа Берти билась изо всех сил, лишь бы не дать этому ощущению, этому жизненному началу ускользнуть безымянным. Каждый раз, стоило только ему подумать: вот, поймал, — как ощущение снова уворачивалось. В конце концов, уже перед рассветом, он направился домой, временно побежденный.

Как раз когда он поднимался к себе, из комнаты Франсес Шаап выходил герильеро — в гражданке, но точно герильеро, со звездно-полосатой татуировкой во весь лоб. Берти ощутил укол острой ненависти к тому, после чего прихлынула волна сочувствия к девушке. Но сегодня у него не было времени пытаться помочь ей — если она вообще нуждалась в его помощи.

Спал он прерывисто — словно труп, погружаемый в воду и всплывающий на поверхность. В полдень он проснулся ото сна, который чуть было не перешел в кошмар. Он был в комнате с высоким потолком. С потолочных балок свисали две веревки. Он стоял между ними, пытаясь ухватить ту или другую, но только ему казалось, будто поймал, как веревка вырывалась и начинала раскачиваться, словно спятивший маятник.

Он знал, что этот сон значит. Веревки — это проверка его творческих способностей. Этот-то принцип он и пытался определить прошлой ночью, стоя у воды. В творчестве — ключ ко всем его проблемам. Узнай он побольше, проведи аналитическую работу — и проблемы удалось бы решить.

Идея оформилась пока смутно, но он знал, что находится на верном пути. Он сварил на завтрак несколько инкубаторных яиц и чашку кофе, затем прямиком отправился в свою читальную кабинку в библиотеке, учиться. Чудовищное возбуждение прошлой ночи утекло из вещей. Здания стали просто зданиями. Люди вроде бы двигались чуть быстрее, чем обычно, — и не более того. Все равно чувствовал себя он как никогда. Ни разу в жизни ему не было так здорово, как сегодня. Он был свободен. Или что-то другое? Одно он знал точно: прошлое — сплошной хлам, но будущее, о! — будущее сулит немалые надежды.

4

“Проблемы творчества”

Бертольд Энтони Лудд

Резюме.

С древних времен до сегодня мы видели что есть несколько критериев, по которым критик анализирует продукты творчества.

Можно ли узнать какое брать мерило? Непосредственно ли подходить к предмету? Или опосредованно?

Другой есть источник для изучения творчества, в великой драме философа Вольфганга Гёте “Фауст”. Невозможно отрицать неоспоримый литературный фронтон, “шедевр”. Но что за мотивация подвигла его описать рай и ад таким странным образом? Кто есть Фауст если не мы сами? Не указывает ли это на подлинную необходимость достичь понимания? Ответ может быть один, да.

Таким образом снова мы приходим к проблеме творчества. Все прекрасное имеет три условия: 1. Предмет должен быть в формате литературы. 2. Все части содержатся в целом, и 3. Смысл лучезарно ясен. Истинное творчество присутствует только тогда, когда его можно наблюдать в произведении искусства. В этом также философия Аристотеля применимая поныне.

Нет, критерий творчества не только ищется в области “языка”. Разве ученый, пророк, художник не предлагают свой собственный критерий суждения, к той же общей цели. Какой путь избрать если так? Или правда что “Все дороги ведут в Рим”? Более чем когда бы то мы живем во время, когда важно определить ответственность каждого гражданина.

Другой критерий творчества создан Сократом так жестоко преданным смерти своим же народом и я цитирую: “Ничего не знать — первейшее условие любого знания”. Исходя из мудрости этого великого греческого философа не можем ли мы прийти к нашим собственным выводам по поводу этих проблем? Творчество — это способность видеть отношения там где их не существует”.

5

Берти валялся в кровати и ковырял под ногтями; Франсес спустилась за почтой. Когда она не работала, Берти жил у нее — собственная его комната пришла в некоторый беспорядок, пока он писал эссе. Сексуальными их отношения было не назвать, хотя пару раз, чисто по-дружески, Франсес предлагала минет, а Берти соглашался, но для обоих это было влом.

Что свело их — кроме общей ванной, — так это печальный неколебимый факт, что у Франсес квалификационный регент-балл был 20. Из-за какой-то ее болезни. Кроме одного парнишки в КЗ-141 — вроде бы лилипута и вообще чуть ли не идиота, — Франсес была первой из знакомых Берти с меньшим, чем у него, квалификационным баллом. Из-за своих двадцати она не слишком стремалась — или, по крайней мере, не позволяла себе, — но за те два месяца, что Берти корпел над “Проблемами творчества”, она прослушала все параграфы, во всех вариантах. Если бы не ее похвала и если б она не тормошила его всякий раз, как он впадал в депрессию и безнадегу, он никогда бы и не дотянул до конца. Как-то оно даже нечестно казалось, что теперь, когда всё позади, ему возвращаться к Милли. Но Франсес сказала, что ничего; она не возражает. Берти в жизни не сталкивался с таким бескорыстием, но она сказала, что нет, дело не в том. Помогать ему — это ее способ бороться с системой.

— Ну? — поинтересовался он, когда она вернулась.

— Не-а. Вот только. — Она кинула на кровать открытку.

Какой-то закат с пальмами. Ей.

— Вот уж не думал, что они писать умеют, эти типы.

— Джок? А, он всегда шлет мне всякое. Вот это… — она захватила в горсть складки тяжелого блестящего халата, — из Японии.

Берти фыркнул. Он сам хотел купить Франсес какой-нибудь подарок, в знак признательности, но деньги кончились. Пока не придет письмо, он жил на то, что удавалось одолжить у нее.

— Похоже, не больно-то ему есть, что сказать.

— Похоже, нет, — с непонятным унынием отозвалась она. Перед тем, как спускаться за почтой, она чирикала почище рекламного ролика. Должно быть, открытка значила что-то еще. Может, она любит его, Джока этого. Хотя тогда, в июне, на первой их сердечной пьянке, после того как он рассказал о Милли, она сказала, что все еще ждет чего-то серьезного.

“Что бы там ни было, — решил он, — главное самому не унывать”.

Он стал морально готовиться к тому, что надо бы встать и одеться.

Он достанет свое небесно-голубое и зеленый шарф, а потом босиком отправится прогуляться к реке. Потом на восток. Только не до Одиннадцатой, еще чего не хватало. В любом случае сегодня четверг, а по четвергам днем Милли дома не бывает. В любом случае он не станет искать с ней встречи, пока не будет, куда ткнуть ее хорошеньким носиком — в историю его успеха, вот куда.

— Уж завтра-то прийти должно.

— Наверно.

Франсес по-турецки уселась на пол и принялась начесывать на лицо свои редкие мышастые волосы.

— Прошло уже две недели. Почти.

— Берти?

— Я за него.

— Вчера, в Стювесант-тауне… знаешь, на рынке? — Обретя голос, она отвела с лица длинную прядь. — Я купила две таблетки.

— Круто.

— Нет, другие. Таблетки для… Знаешь, чтоб опять можно было иметь детей? Они меняют то, что в воде. Я подумала, если бы нам взять по штуке…

— Ну нельзя же так, Франсес. Ради Бога! Тебя заставят сделать аборт прежде, чем успеешь произнести Люсиль Мортимер Рэндольф-Клэпп.

Это была ее любимая шутка, собственного сочинения, но Франсес даже не улыбнулась.

— Зачем им знать? В смысле, пока не будет уже слишком поздно.

— Ты в курсе, вообще, что за это бывает? И с мужиком, и с бабой?

— Мне пофиг.

— А мне нет. — И в завершение дискуссии: — Господи Боже.

Собрав в горсть все волосы на затылке, она неуверенными пальцами ввязала в прядь желтоватых нитей узел. Она изо всех сил постаралась, чтобы следующее предложение прозвучало спонтанно.

— Можно бы в Мексике.

— В Мексике! Блин, ты что, вообще ничего, кроме комиксов, не читаешь? — Негодование Берти было тем яростней, что совсем недавно он предлагал Милли фактически то же самое. — В Мексике! Ну ни хрена ж!

Франсес, обидевшись, устроилась перед зеркалом и занялась лосьоном. Полдня — Берти свидетель — уходило у нее на выскабливанье, притиранья и подмазывание. Результатом являлось все то же шелушащееся, неопределенного возраста лицо. Франсес было семнадцать.

Глаза их на мгновение встретились в зеркале. Франсес поспешно отвела взгляд. Берти понял, что письмо его пришло. Что она прочла. Что она знает.

Он подошел к ней и со спины сжал костлявые локти в объемистых складках халата.

— Где оно, Франсес?

— Где что? — Но она знала, она знала.

Он свел локти вместе, как тренер по прыжкам.

— Я… я его выбросила.

— Выбросила! Мое личное письмо?

— Прости. Наверно, не надо было. Я хотела, чтобы ты… Я хотела еще один день, как последние.

— Что там говорилось?

— Берти, хватит!

— Что там, гребаны в рот, говорилось?

— Три балла. Ты получил три балла.

— И все? — отпустил он ее. — Больше ничего?

Она потерла онемевшие локти.

— Там говорилось, что у тебя есть все… основания гордиться тем, что написал. Что три балла — это совсем неплохо. Комиссия, которая оценивала, не знала, сколько тебе нужно. Не веришь — прочти сам. Вот. — Она выдвинула ящик, и там был желтый конверт с маркой Олбани и пылающим факелом знания в другом углу.

— Прочесть не хочешь?

— Я тебе верю.

— Там сказано, что если хочешь добрать недостающий балл, можешь завербоваться на службу.

— Как этот твой старый дружок?

— Берти, мне жаль.

— Мне тоже.

— Может, теперь передумаешь?

— Насчет чего?

— Таблеток, которые я купила.

— Да отстань ты от меня со своими таблетками! Поняла?

— Я никому не скажу, кто отец. Честное слово. Берти, посмотри на меня. Честное слово.

Он посмотрел на слезящиеся, в черных разводах глаза, на сальную шелушащуюся кожу, на тонкогубый рот, никогда широко не улыбающийся, чтобы предательски не выдать факта зубов.

— Лучше уж пойду в сортире сдрочу, чем с тобой. Знаешь, кто ты? Слабоумная.

— Берти, мне все равно, как бы ты меня ни обзывал.

— Ненормальная чертова.

— Я тебя люблю.

Он понял, что должен делать. На хреновину он наткнулся на прошлой неделе, когда рылся в ящиках секретера. Не хлыст, но он не знал, как еще это можно назвать. Там она и была, под стопками нижнего белья.

— Повтори, что ты сказала. — Он ткнул ей хреновину прямо в лицо.

— Берти, я люблю тебя. Серьезно. И больше, по-моему, никто.

— Ну, вот что я тебе на это скажу…

Он ухватил халат за ворот и стянул с ее плеч. Она ни разу не позволяла ему видеть себя голой, и теперь он понял, почему. Тело ее покрывали сплошные кровоподтеки. Задница вся была как открытая рана, в рубцах от хлыста. Вот за что ей платили, не за постель. За это.

Он выдал ей, со всей силы. И продолжал до тех пор, пока не стало уже без разницы, пока все чувства не схлынули напрочь.

В тот же день, не удосужившись сперва хоть бы напиться, он отправился на Таймс-сквер и завербовался в Морскую пехоту, защищать демократию в Бирме. Присягу они принимали вдевятером. Подняв правую руку, они сделали шаг вперед и оттарабанили клятву верности или что-то в таком роде. Потом подошел сержант и натянул на угрюмое лицо Берти черную морпеховскую маску. Новый его регистрационный номер трафаретом нанесли на лоб, большими белыми знаками: МП США 100-7011-Д07. Вот и вся недолга, они стали герильерос.

Глава вторая

ТЕЛА

1

— Да хоть завод возьми, — сказал Эб. — В точности то же самое.

Какой еще завод, хотелось знать Капеллу.

Эб откинулся на спинку, балансируя на стуле, и его понесло теоретизировать, словно теплым водоворотом в ванне на гидротерапии. Съев два ленча, принесенные Капеллом сверху, он излучал дружелюбие, разумность, уверенность.

— Любой. Работал когда-нибудь на заводе?

Естественно, нет. Капелл? Капеллу повезло, что он хоть каталку толкает. Так что Эб беспрепятственно продолжал:

— Например… да хоть завод электронного оборудования. Я работал когда-то на таком, монтажником.

— Ну и ты там что-то делал, так ведь?

— А вот и не так! Не делал — собирал. Две большие разницы, если только уши раскроешь хоть на секундочку, а рот свой большой заткнешь. Значится, так: сперва едет по конвейеру ящик такой вот, а я сую внутрь красную плоскую фиговину, потом сверху прикручиваю еще какую-то хрень. И так каждый день, проще пареной репы. Даже у тебя, Капелл, вышло б. — Он рассмеялся.

Капелл рассмеялся.

— Теперь: в натуре, чем я таким занимался? Передвигал только — отсюда и туда. — Пантомимой он изобразил, откуда и куда. Мизинец на левой руке оканчивался первой фалангой. Он сам учинил такое над собой, в качестве инициации при вступлении в “Кей-оф-Си” лет двадцать назад (если точно, то двадцать пять), р-раз рубануть старым добрым рубиловом, но когда у него спрашивали, он всем говорил, что это несчастный случай на производстве и что вот как губит тебя проклятая система.

— Въезжаешь, я же ничего при этом на самом деле не делал? И на всех других заводах то же самое — или двигаешь, или собираешь, разницы никакой.

Капелл чувствовал, что проспаривает. Эб говорил все быстрее и громче, он же только мямлил. Он вообще-то и не собирался спорить, это Эб как-то его впутал, он даже толком не понимал как.

— Но что-то… не знаю, чего ты там… В смысле, что… а как же здравый смысл?

— Не, это же наука.

Что всколыхнуло в глазах старика взгляд настолько безнадежно пораженческий, словно Эб сбросил бомбу, ба-бах, в самый центр его несчастной черной головы. Ибо разве с наукой поспоришь? Уж он-то, Капелл, ни за какие коврижки.

И все ж он выкарабкался из-под обломков, отстаивать здравый смысл.

— Но что-то ведь делается — это ты как объяснишь?

— “Что-то делается”, “что-то делается”, — фальцетом передразнил Эб (хотя из них двоих у Капелла голос был басовитей). — Что “что-то”?

Капелл в поисках примера оглядел морг. Все было знакомо до полной невидимости — столы, каталки, кипы клеенчатых полотнищ, стеклянный шкаф с миллионом банок и склянок, конторка в углу… Из развала на крышке конторки он извлек незаполненный идентификационный жетон.

— Вроде пластика.

— Пластика? — с отвращением произнес Эб. — Ну ты, Капелл, и сказанул. Сам-то понял? Пластика! — Эб помотал головой.

— Пластика, — настаивал Капелл. — Почему бы и нет?

— Пластик — это просто химикаты всякие, слепленные до кучи; понял, грамотей?

— Да, но… — Он зажмурил один глаз, выжимая мысль в фокус. — Но когда делают пластик, его… нагревают. Или типа того.

— Именно! А что такое тепло? — поинтересовался Эб, сложив руки поверх брюха, победоносного, набитого. — Тепло — это кинетическая энергия.

— У, черт, — признал Капелл. Он потер свою плоскую коричневую макушку. Опять проспорил. Он никак не мог въехать, как так получается.

— Движение молекул, — подытожил Эб. — Что ни копни, к тому и придешь. Это все физика; закон. — Он громко, раскатисто взбзднул и наставил палец Капеллу в пах, с точностью до секунды.

Капелл, признавая поражение, исторг ухмылку. Да, блин, наука. Науке дай только волю, всех по местам расставит. Спорить с ней — все равно, что с атмосферой Юпитера, или с розетками электрическими, или с таблетками стероидов, которые он сейчас вынужден принимать; с тем, что случается каждый божий день, а смысла всё никакого и никогда не будет, никогда.

“Тупой ниггер”, — подумал Эб, преисполняясь дружелюбием тем больше, чем сильнее Капелла клинило. Жалко, тот так быстро сдался. Можно было б еще поспорить о религии, психиатрии, педагогике; вариантов — куча. Эб готов был с фактами в руках доказать, что даже эти занятия — такие, на первый взгляд, умственные и абстрактные — на самом деле всё формы кинетической энергии.