С двух портретов, прислоненных к мачте, на него смотрели такие же аметистовые глаза, что и глаза студентки. Однако в одних было запечатлено сгущенное до бездонного мрака страдание, а янтарно-солнечные отблески других искрились экзальтированным жизнелюбием. Он силился припомнить оба этих лица, однако в воспоминаниях преобладала слабость их невидимого тела.

– Я боюсь смотреть на себя в зеркало, – сказала студентка. – Так и кажется, что увижу себя такой.

Он чуть было не ляпнул: уж не воображаете ли вы, что сейчас вы лучше? Но промолчал. Его донимала страшная усталость.

– А вот этот портрет все же написан с любовью, – указала она на один из портретов, помолчала немного и добавила: – Не отвечайте! Я и сама не могу найти ни единого ответа!

Она по-прежнему держала его под руку, и его правый бок пылал жаром.

– Давайте сядем, я уже еле держусь на ногах! – предложила она. – Я в шезлонге, хорошо? Мне от одного вида этого матраца становится плохо.

Это было похоже на провокацию, и он не удержался, чтобы не съязвить:

– Неужели я до такой степени вам противен?

– Да нет же, профессор, – вяло засмеялась она. – Просто на нем спать хочется… Скажите, а вы не говорили мне, что любите меня?

Ее вопрос настиг его в тот самый момент, когда он садился, и все же он не ожидал подобного и от неожиданности прямо-таки рухнул на матрац.

– Вам? – спросил удивленно.

– Ага! Нет, разумеется? – констатировала она, и складочки в уголках губ застыли в напряжении. – Хорошо, а что вы думаете о дневнике? Если верить написанному, выходит, что мы супруги.

– Но я уже женат, я сказал вам!

– Ха! Вы же были разведены?

Слова ее окончательно смутили его, но его вдвойне смущало и удивляло то, что студентка все больше становится похожей на женщину с портрета. Но ведь человек никогда не бывает на портрете таким, как в жизни, в нем всегда присутствует и сам художник, изобразивший его. Но разглядеть студентку внимательно он не мог, поскольку она все время таращилась на него.

– Сейчас я и сам не знаю, что у меня и как. Но наверное, буду разводиться.

– Ради меня? – воскликнула она, а затем поспешила возразить самой себе: – Нет, вы никогда не оставите одну женщину ради другой. Вы можете сделать это только ради себя.

– Вы уже так хорошо меня знаете? – Он засмеялся неестественным смехом, поскольку почувствовал, что разоблачен.

В самом деле, он собирался разойтись с женой из-за ее капризов, а не из-за другой женщины. Она отнимала у него время, отвлекая от работы над докторской диссертацией. А еще он собирался разводиться с ней потому, что уже через месяц после свадьбы она превратилась в совершенно другого человека – капризного и вздорного. Он все еще любил ее в своих воспоминаниях как невесту, и эти воспоминания, видимо, все же несколько идеализированные, постоянно подчеркивая разницу между ею прежней и настоящей, отдаляли его от нее, порой мешали делить супружеское ложе. Да, воспоминания способны не только объединять, но и разлучать. Как и теперь. Спросил эту девушку об ее воспоминаниях, а когда оказалось, что у них действительно есть общие воспоминания, стало еще труднее приблизиться друг к другу. Портреты – оба – вставали между ними непреодолимой стеной.

– Говорят, люди познаются в беде, – ответила ему студентка. – Печально, что мы не можем любить друг друга, профессор! Или вы опять, что ли, не понимаете? Не печально даже, страшно! Особенно сейчас.

Он понял сказанное ею только как ее собственное мнение, и это даже обрадовало его:

– Вот, значит, и вы не можете! – сказал он и, воспользовавшись тем, что она смотрела в сторону, заглянул ей в лицо и… увидел женщину из своих воспоминаний, а не первокурсницу.

– Ведь это страшно! – повторила женщина из его воспоминаний. – У меня такое чувство, что я любила вас очень и по-настоящему, а теперь вы точно так же далеки от меня, как и этот кинооператор, которого я вообще не любила.

– Какой кинооператор?

– Разве я не говорила вам? Ну, это не имеет значения! – Вероятно, она тотчас же догадалась, что снова задела его самолюбие, поэтому поспешила уточнить: – Он давно для меня не существует. А вы сидите тут и вынуждаете меня задаваться вопросом, могу ли я любить вас или нет.

Несмотря на прозвучавшую в голосе девушки насмешку, в его груди все же зашевелилась надежда. Он подумал, что, наверное, забавно было бы потискать такую вот феминисточку.

– И каков ваш ответ? – спросил он.

– Нет ответа, – улыбнулась она. – Или пока еще нет… Но, послушайте, вы сами недавно сказали, что надо согласиться с тем, что время возвращает нас в прошлое. Значит, надо принять как должное и наш брачный договор. А что получается? Что вы будете сейчас разводиться со мной, а не со своей женой. Ситуация забавная, не правда ли?

– Когда нарушается причинно-следственная связь…

Она поспешно оборвала его, очевидно, ее вообще не интересовала причинно-следственная связь, и сказала:

– Давайте запишем в дневнике, что мы разошлись.

– Вас что, именно это больше всего и пугает? Какая-то нелепая шутка!

– Не шутка, профессор! – зло крикнула она, вскочив с шезлонга. – Вы не способны на такие шутки. Представьте себе, что неожиданно все вернется обратно и мы окажемся и вправду женатыми.

Ему показалось, что он уже овладел ситуацией, поэтому он небрежно бросил:

– Подумаешь! Разведемся.

– А если к тому времени я полюблю вас?

– Эй, да вы заваливаете меня гипотезами, которые еще невероятнее, чем все окружающее!

Она поняла, что становится смешной, и попробовала найти защиту в новом нападении:

– А почему вы не делаете никаких попыток, чтобы разобраться во всем этом? Что вы за физик такой?

– Бесполезно.

– Как бесполезно? Разве вы не помните, что сказал ваш коллега Эйнштейн? Самое большое счастье, которое мы можем пережить, это тайны природы…

– Откуда вы это знаете? – нетерпеливо оборвал он ее.

– Читала где-то.

– Вспомните, это очень важно!

– Куда важнее, дорогой профессор, чтобы вы осознали наконец, что вы ученый, ясно? – заявила она, вскакивая с шезлонга. – Так что расскажите мне о файн… о фридмонах. Но только в каюте, этот свет начинает сводить меня сума.

Он опустил наружные щитки иллюминаторов, и каюта встретила их сумраком – освежающим и прохладным. Он готов был рассказать ей все о фридмонах, лишь бы отвлечь ее от предыдущей темы разговора. Ибо любовь относилась к разряду тех явлений, что так и остаются неразгаданными, какие бы прекрасные теории о них ни сочиняли.

В сущности, гипотеза о фридмонах пассивно наличествовала в запасе знаний, когда-то уложившихся в его голове, но не принимала до сих пор активного участия в его размышлениях. Он считал ее слишком произвольно пристегнутой к некоторым статистического характера интерпретациям законов квантовой механики и теории относительности. И все же он знакомил с нею своих студентов как с курьезным примером того, как современная космология позволяет и даже обязывает мыслить парадоксально. Сейчас ее, естественно, надо было изложить упрощенно, иллюстрируя моменты, которые так и останутся до конца непонятными человеку, у которого представление о пространстве выстроено единственно на чувственном опыте.

Девушка снова расположилась на кровати, забыв о том, что надо чего-то бояться, и снова стала похожа на первокурсницу. Он попросил ее сначала представить себе маленькую часть трехмерного пространства, примерно такую, как яхта вместе со световым облаком, и мысленно представить себе сферу, радиус и поверхность которой можно было бы измерять непрерывно.

– Классическая стереометрия в этом случае доказывает, что, если радиус этой сферы увеличивается, естественно, будет увеличиваться и ее поверхность, то есть, сфера будет как бы раздуваться. Но вот согласно Общей теории относительности, все совсем иначе. Если плотность в такой сфере имеет определенную величину, то при увеличении радиуса поверхность ее будет уменьшаться и вся сфера может сжаться до размеров микроскопической частицы, достаточно будет того, чтобы свет в ней оставался замкнутым. Такая сфера, если ее рассматривать с внешней стороны, будет представлять собой микрочастицу, внутри же будет целым миром со своими законами. Именно эту частицу назвали фридмоном. Какой вывод можно сделать из всего этого? Именно здесь и заключен парадокс: поскольку плотность нашей Вселенной очень близка к той, которую мы приняли за критическую, – но мы почти что уверены, что есть и иные массы материи, еще не открытые нами, – то можем предположить, что наша Вселенная, если смотреть на нее с внешней стороны, тоже микрочастица. А исходя из этого, мы уже просто обязаны допустить, что и все те микрочастицы, из которых состоит окружающая нас материя, тоже представляют собой целые вселенные с собственным разумом внутри себя.

– С разумом? – изумилась биологиня, и он понял, что ей не удалось увидеть нарисованную им абсурдную картину; она восприняла ее точно так же, как и обыкновенный человек просто принял бы на веру, скажи ему, что какая-то там галактика убегает от него на столько-то и столько-то миллионов световых лет. А вот если повесишь на стене объявление «Осторожно, окрашено!», непременно мазанет пальцем по стене, чтобы удостовериться, на самом ли деле окрашено.

– Почему бы нет? – засмеялся он, довольный произведенным эффектом. – Микромир – мир вероятностей. Мы никогда не можем с абсолютной точностью определить поведение микрочастиц, ибо нам будет мешать принцип неопределенности. Он ни больше ни меньше – их объективное качество. Но где еще мы сталкиваемся с этим принципом? Только там, где есть разум! Например, как поступит человек в той или иной ситуации? Вероятность того, что мы можем это предугадать, в процентном отношении ничтожна. Ибо если бы человек всегда одинаково реагировал на одну и ту же ситуацию, разум его никогда не развился бы. Человек никогда не поднялся бы над своим первичным примитивным уровнем. А развивается он и познает мир только методом проб и ошибок. Разве не так? Прежде чем мы решимся на тот или иной поступок, наш разум прокрутит всевозможные варианты, из них мы выберем лишь один, но стороннему наблюдателю он, как правило, покажется случайным. Еще в большей степени это относится ко всему человечеству в целом. Его решения случайны, они подчинены принципу, который мы, физики, называем «случайностью выбора». Это давно доказала история.

– Но тогда выходит… – начала было студентка, однако так и не смогла сформулировать свою мысль, и он перевел разговор в другое русло:

– Я, наверное, надоел вам своими гипотезами. Может, лучше приготовить кофе?

– Нет-нет, постойте, – она силилась сосредоточиться на какой-то важной для нее мысли. – Так значит, каждая частица – Вселенная? Так, что ли? Бесконечно огромная внутри и невидимая снаружи. И каждая – сама по себе, замкнутая и никогда не сможет установить с другими никаких контактов. Я правильно поняла вас?

Он нетерпеливо кивнул, поторапливая ее, как всякий хороший преподаватель, чтобы она сама сделала вывод.

– Хорошо, но разве вы не собирались на примере этих самых фридмонов объяснить мне наше положение? Или вы хотите сказать, что и каждый отдельный человек – тоже некое подобие фридмона?

Он давно уже забыл, по какому поводу упомянул об этой гипотезе; он никогда бы не сделал подобного вывода. Проводимая ею аналогия показалась ему неуместной. Но сейчас эта девчонка была единственной его студенткой и единственным собеседником, она в любой момент могла снова забыться странным сном, поэтому он решил взбодрить ее своим собственным абсурдным выводом и ответил:

– Разумеется! Хотя нет, это слишком! Человек – не замкнутая система, – поправил он себя, как добросовестный ученый. – Но представьте себе такое! Вот мы приняли за исходный момент, что наша Вселенная – микрочастица. Хорошо, но разве нельзя допустить, что подобно тому, как мы расщепляем ядра материи и сталкиваем их одно с другим, чтобы получить все новые и новые частицы, мы и сами могли оказаться в таком же положении. Наша Вселенная попала в циклотрон иного, более совершенного разума, и он расщепляет ее, чтобы изучить. Вполне допустимо, так ведь? И вот, во время этого самого расщепления нашей Вселенной мы с вами случайно попали вместе с яхтой в новый фридмон, у которого свои внутренние законы и иное время.

– Вы это серьезно? – побледнела девушка и стала поправлять ослабевшей рукой сбившиеся брюки.

– Разумеется, серьезно, – через силу засмеялся он, и ему сделалось жутко.

– Но почему вы такой жестокий?!

– В природе не бывает жестокости. Как биолог, вы должны знать это.

Однако биологиня не выглядела испуганной. Она спокойно взбила смятые подушки и снова улеглась на них.

– Я сейчас принесу вам кофе, – сказал он.

– Нет-нет, лучше веточку!

– Какую веточку?

Тревожное воспоминание о какой-то веточке расплывалось в тайниках его памяти. Неужели время уносило их назад, в прошлое, даже во время разговора? Да, собственно, так и должно быть. Обманчивое чувство стабильности мгновения исходило от этого загадочного вещества – человеческого мозга, только он единственный и мог противопоставить себя времени в какой-то степени.

Устремленные на него «аметисты» утратили свой благородный блеск и напоминали осколки пивной бутылки.

– Веточку, профессор, веточку! Уф, лучше умереть!

Ее веки конвульсивно дрогнули, словно она и на самом деле собралась помирать.

– Не надо, слышите! Прошу вас! Давайте я отнесу вас в лодку! – бросился он к ней, схватил за плечи и ужаснулся: тело ее покоилось на кровати в какой-то смертельной расслабленности. Он подхватил ее на руки и вынес на палубу. Стал торопливо натягивать на нее спасательный жилет. Она несколько минут держалась на ногах, но потом упала в лодку и простонала:

– Этот ужасный свет! Я не могу, я боюсь его!

Лишившись той иллюзорной защищенности, которая у них была в каюте, он почувствовал себя брошенным и одиноким. Ведь девушка вот-вот уснет, и он останется один. И все же возвращаться в каюту нельзя, надо остаться здесь и надеть спасательные жилеты. Черт возьми, почему, если все это уже происходило с ними и если это он писал записки, почему он не упомянул о лодке? И на что, собственно, они оба надеялись, уж не на то ли, что как были подняты кем-то или чем-то над морем, так и будут опущены обратно? А эта убийственная усталость? В записках об этом ничего не говорилось.

– Пойду в каюту, – девушка стала выбираться из лодки.

– Погодите, я придумаю что-нибудь!

Он потащился к трюму, на ходу надавливая рукой место в области печени – уж она-то первой должна реагировать на силовые поля, – но боли не чувствовал. Наверняка усталость исходила от всеохватывающего страха и безуспешных попыток подавить его, от губительного однообразия этой их маленькой Вселенной. И может, именно сон представлял собой в этой ситуации хоть какой-то выход.

Он нашел в трюме запасной парус, и ему пришло в голову, что, если один его край спустить через релинг, не привязывая, а в середине лодки укрепить мачту и одно из весел, а к ним прикрепить второй край паруса, получится что-то вроде палатки.

Девушка с трудом переставляла ноги, еле-еле шевелила руками. Он тоже утратил ловкость и делал все с неимоверными усилиями. Наконец укрытие было готово. Он залез внутрь, опустил край паруса, и лодку заполнил мрак. Еще раз проверил устойчивость мачты и весла, затем выполз наружу.

– Можете входить, только осторожно. И да приснятся вам сны лучше предыдущих.

– А вы?

Он зашнуровал на себе спасательный жилет, ответил, не отвлекаясь:

– Принесу матрац и устроюсь рядом с вами. Так что не бойтесь.

– Но это может быть опасно.

– Если что-нибудь случится, ухвачусь за лодку.

– И перевернете ее, – сказала она, тотчас поняв, что подумала в этот момент только о себе. Затем приказала: – Дайте сюда матрац, я пристрою его рядом с лодкой.

Благодаря их общим усилиям матрац действительно поместили между релингом и резиновой лодкой, вплотную с ее резиновым бортом, и профессор погрузился во мрак, который не пугал его, ибо в этой обратной Вселенной, где они находились, куда страшнее был свет. Он лег с ощущением человека, который был разбужен ночью кошмарами и теперь снова возвращается в царство сна с робкой надеждой на то, что они больше уже не повторятся, что назавтра мир снова будет на своем месте, а он снова обретет в нем свое место.

Он полагал, что девушка давно уснула – не видя ее, поскольку высокий борт лодки возвышался между ними, как крепостной вал, – и задумался о возникшей в памяти птице, летавшей за тридевять земель за веточкой. Страх его все еще противился сну, и он снова силился доказать, что это противоестественно, чтобы животное или птица желали того, что не входит в сферу их жизненных потребностей. И в этот миг до него донесся голос феминисточки:

– Эй, фридмон, идите в лодку! Но без глупостей! Это я говорю серьезно.

– Какие еще глупости?

– Знаете, какие. Давайте идите, иначе я тоже не усну.

Он молча лег рядом, а липнувшие друг к другу синтетические жилеты зашуршали, обезопасив их тела от соприкосновения.

Однако ему не хотелось умирать в одиночестве, и он мысленно обратился к женщине на портретах. Конечно же, он любил ее, если воспоминание о ней, пусть и неясное, так согревало сейчас его душу.

Студентка зашевелилась, зашуршала своим жилетом и толкнула его.

– Дайте руку! – попросила она. – Дайте, прошу вас, но не воображайте черт знает что!

Ее пальцы сплелись с его пальцами, сначала как бы инстинктивно спасаясь от чего-то, потом сжались в кулачок и доверчиво устроились в его ладони. Ольга делала так же… Но кто такая Ольга? Впрочем, это уже не имело значения!

И он снова позвал к себе в лодку женщину с портретов и повел ее за руку в невидимую и неопределенную в пространстве и времени неизвестность.