Жестокий эксперимент

Он занял свое прежнее место, оказавшись прямо напротив ее груди. Девчонка сомкнула руки у него на шее и медленно стала заваливать назад, увлекая его на себя. Надувной матрац простонал под ними. А потом, когда уже и булавку расстегнула на юбке, и высвободила бедра из широченных фалд юбки, вдруг толкнула его с такой силой, что он кувыркнулся с матраца, и в глазах его замельтешили в желто-оранжевой мгле сотни маленьких солнц.

– Не сердись, пожалуйста! Режиссер ясно дал понять, что в фильме я должна быть девочкой. – Растрепанная, похожая на обезумевшую, она спешно натягивала тенниску, закалывала булавкой юбку в поясе. – Я очень прошу тебя, капитан! Милый мой капитан!

Но его уже и без того отрезвила прохлада досок, а что-то внутри настойчиво подсказывало, что чувство гордости от того, что ты был где-то первым, – слабое утешение по сравнению с неизбежными последствиями и тем более легкомысленна затея накануне защиты диссертации! И он снова стал перебирать в памяти видения, похожие на воспоминания, но из жизни, которая мало чем привлекала его.

– Ладно! Не бойся, сыграешь в кино, и тогда… Когда поженимся. В сущности, у нас нет необходимости расписываться, ведь мы уже расписаны. А свадьбу сыграем, настоящую большую свадьбу!

Обрадовавшись, она позволила обнять себя, однако ее женский мозг с большой тщательностью удерживал в памяти всякие подробности, помнил он и невероятно отдаленную во времени дату в их брачном свидетельстве, поэтому Альфа бросила:

– Так не скоро? – Потом, помолчав, спросила снова: – Капитан, а если мы станем детьми?

– Мы и сейчас с тобой дети, – по-отечески прижал он ее к себе, имея в виду только ее, разумеется, и напрочь отказываясь думать о том, что им грозит какая-то опасность. – Вот увидишь, мы снова так же неожиданно вернемся назад. Я буду известным профессором, а ты… – запнулся он, поскольку не знал, на что нацелилась она: на кино, биологию или литературу. – Ты очень, очень будешь любить меня. Ну, и немножко ревновать, из-за студенток. Но самую малость, так как будешь уверена, что я люблю только тебя.

– Да, но ведь мы будем старыми!

– Так уж и старыми!

– А если мы к тому времени не будем любить друг друга… если мы проснемся?

– Это невозможно! – искренне взбунтовалась в нем его молодость.

– Ты любишь меня, капитан? – спросила она уже, наверное, раз в сотый. – Любишь меня по-настоящему?

Он ответил множеством поцелуев, в перерывах между которыми она то и дело извинялась перед ним, что заставляет его ждать, а он силился вычеркнуть поцелуями какие-то годы из их будущего, ибо ее не было там рядом с ним.

Он рассказывал ей об их будущем, похожем на сказку, потом они снова целовались, пока она, обессилевшая, не уснула как ребенок на самой середине сказки, которую он сочинял специально для нее.

25

– Капитан!

Он вздрогнул и стал соображать, где они могут сейчас находиться. Сначала заметил босые женские ноги на фоне палубных белых досок. Выпирающие желтые косточки на ступнях больно ранили его прирожденное чувство гармонии. Потом он посмотрел в лицо женщины и увидел в ее черных глазах ужас. Над обозначившимися усиками пробились бисеринки пота.

Низко над морем курился утренний молочный туман. Невидимое за корпусом каюты, всходило солнце. Яхта со спущенным парусом и выключенным мотором сонно покачивалась в тяжелых прибрежных водах. Нос ее, как бы ведомый собственной мечтой, был устремлен к грязно-черной полоске далекого берега, на котором там и сям горели фонари. «Неужели течение унесло яхту так далеко?» – подумал он, но ее голос снова резанул слух:

– Что произошло?

– Да что такое? – сдерживая досаду, что его разбудили, спросил он. Однако он был разбужен еще раньше каким-то неподдающимся объяснению кошмаром, который и сейчас подавлял все его чувства.

– Ты ничего не почувствовал? Такое впечатление, что мы тонули.

– Даже если бы и тонули, милая, я все равно ничего не почувствовал бы после вчерашних длительных любовных игр.

И обнял ее, желая снова уснуть, но женщина оттолкнула его:

– Иди посмотри, что происходит!

– Ничего особенного. Море собирается выплюнуть нас на берег. А если тебе хочется чуточку больше драматизма, скажу так: как утопленников.

– Где мы?

– Насколько я ориентируюсь – где-то возле нашего берега.

– Но у меня действительно было такое ощущение, что мы то вроде опускаемся куда-то, то поднимаемся в воздух.

– В любви так. Или тонешь, или возвышаешься, – сонно сказал он, с трудом выбираясь из сетей сна.

– Но я прошу тебя, капитан! Пойди посмотри.

– Юнга Альфа, приказываю тебе спать! – сказал он, поднимаясь и небрежно поглаживая ее по щеке. – И лучше перейди в каюту, вот-вот рассветет.

Он был весь в поту и никак не мог понять, почему напялил на себя эту плотную клетчатую рубашку и почему спал в ней. Снял рубашку и, поеживаясь от утренней прохлады, стал растирать грудь и плечи, досадуя на царивший на палубе беспорядок: там перевернутая вазочка, там брошенная возле штатива палитра, там грязные тарелки и чашки. Разозлился он и на женщину – тоже спала одетой. Причем в какой-то невероятно пестрой цыганской юбке и в его тенниске, пожелтевшей под мышками от пота. Мало, что ли, своего барахла приволокла на борт, так дай ей еще и его тенниску! Он и на себя разозлился: не только яхту забросил, но и сам ударился в разгул.

Но это было еще не все. Он никак не мог вспомнить, что заставило его изобрести мерзкое сооружение, которое он увидел перед туалетом, Автоматическая сантехника работала нормально, и когда он нажал на ручку, вода стремительно ринулась к своей старшей сестре: под яхту – повреждений никаких не было; в порядке оказалась и раковина.

Он брезгливо отвязал от насосного устройства полиэтиленовый мешок и сбросил его за борт. Мешок шлепнулся на притихшие воды тяжело, как мертвец. Он подумал, что, видимо, так они собирались схоронить с Альфой и какие-то вещи, но что за вещи – не мог вспомнить. Затуманенное коньяком и глубоким сном сознание не удалось расшевелить, даже когда он с ног до головы окатился холодной водой.

Берег казался знакомым и незнакомым. Наверное, они мчались к какому-нибудь курортному комплексу: еще отсыпающемуся коктейлю из солнца, моря и спиртного. Очертания строений невозможно было различить – один лишь рассеянный неоновый свет голубовато-белыми брильянтовыми иглами рассыпался над черной береговой полосой.

Ничто не ждало его на этом берегу, а скорее – никто. К чему же тогда возвращала их яхта, решившая вдруг так самовольно все переиначить? И только ли три дня прошло, на которые он зарегистрировался? В этом он не был уверен. Казалось, позади зияла целая бездна времени, и он падал в нее, вцепившись в ошалевшую от ужаса перед собственной гибелью женщину. Пожалуй, он очень верно сказал ей недавно, что море выплюнуло их, как утопленников.

Хотел ли он ее еще? Сейчас нет, но там, на маячившем своей чернотой берегу ее, может, и не будет ему хватать, так как он давно уже никого там не любил. Но, вопреки всему, эти три дня были благодатными. Любил ли он ее на самом деле? Да, когда человек спрашивает себя о чем-то с похмелья, в минуту раскаяния, это более чем глупо, так что больше никаких вопросов. Но почему он сказал «вопреки всему», скорее всего, еще не был в состоянии сказать – вопреки чему именно?

Он стоял у борта, дрожал от холода, но войти в каюту за пуловером не посмел. Но окончательно холод сковал его тогда, когда ему пришло в голову, что, войдя в каюту, он встретит неизвестно кого. Женщина, которую он назвал Альфой, но настоящего имени которой не помнил, утратила свой реальный образ в пустотах его странного беспамятства. Это была то шаловливая девчонка, скакавшая вприпрыжку по памяти его детства, то нахально ухмыляющаяся студентка, расположившаяся в первом ряду аудитории то опьяненная страстью роскошная женщина. Только глаза ее, пожалуй, были всегда одинаковыми: испуганные, заполненные непонятной, терзающей душу мукой.

Он вошел в каюту, по-прежнему неуверенный, кого именно найдет здесь сейчас, но там никого не было. Дверь в рубку стояла нараспашку, видимо, Альфа была там. Он в первую очередь открыл иллюминаторы, чтобы проветрить душную каюту, затем прошел в кухонную нишу и выбрал себе самое большое яблоко. Был голоден, но есть не хотелось. Как и после всякой попойки… А зачем перепил, черт его знает! Желудок жаждал чего-нибудь освежающего.

Альфа сидела в кресле, смотрела вдаль своими аметистовыми глазами, в которых вместе со страданием отражались отблески ветрового стекла. Она не повернулась в его сторону, только подобрала под себя босые ноги, чтобы дать ему пройти. На ней был тот дешевый пуловер, который он купил ей на пристани, и все та же мятая пестрая юбка, что и вовсе делало ее похожей на цыганку-оборванку.

Сдерживая досаду – в рубке он любил бывать один, профессор, громко откусывая яблоко, молчал, потом наконец спросил:

– Что там с туалетом было?

– Сломан, что ли? – ответила она вопросом на вопрос, не удосужившись взглянуть на него, словно боясь упустить из виду берег.

Еще нетронутый солнечными лучами, пронизывающими прятавшиеся на ночь легкие прозрачные облачка, берег тонул в ночи. Наверное, если смотреть оттуда, с берега, яхта казалась необычайно маленькой и пребывающей где-то за горизонтом, милях в десяти от берега. Именно столько и показывал радар. Компас, гироскоп и барометр хранили утреннее спокойствие.

Он потянулся к радиостанции, его какая-то желтая рука оказалась на уровне груди Альфы, обнажился и голый живот со складками. Ему стало неловко, и тем не менее он не стал одеваться и включил радиостанцию.

– Я «Птах»! Я «Птах»! – послал он позывные.

– Ясу, профессор! – почти тотчас же на удивление бодро для этого раннего часа отозвался ему один из его знакомых диспетчеров. Он всегда приветствовал его этим неизвестно как сохранившимся древнегреческим обращением проживающих на побережье греков. Не забывая при этом съязвить: «Ну и как, удалось вывести формулу гармонии мира?» Он каждый раз подтрунивал над ним из-за чудного названия яхты.

– Я намного запоздал? – У него по-прежнему было такое чувство, что они находились в море гораздо дольше, чем три дня.

– Нет проблем, – ответил диспетчер. – Возвращаешься?

– Не знаю. Но я уже в прибрежных водах. Немного погодя снова выйду на связь.

– О'кей!

Альфа по-прежнему была поглощена созерцанием берега.

– Слышала? – с намеренным безразличием и ленцой в голосе спросил он. – Нет проблем.

И снова куснул яблоко, потом протянул ей. Она покачала головой.

– Может, кофе сварить? – спросил он, но вставать не хотелось. Перед самым восходом чуть затуманенные, расплывчатые, изменчивые краски моря были особенно чарующими, и он хотел полюбоваться ими, хотя его мучило ее присутствие и неопределенность собственных чувств к ней. А с каким неистовством он еще вчера любил ее.

Что же с ними происходит?

– Здесь нет чего-нибудь покурить? – не ответив, задала она вопрос, и задала его довольно нервно.

– Ведь ты не куришь?

– Не курю, но сейчас хочется.

– Вроде бы валялась где-то в ящике пачка. А кофе принести?

– Я тебя умоляю, никакого кофе. Меня воротит при одном упоминании о еде.

– Я много вчера выпил?

– Не знаю, какая у тебя норма, – раздраженно ответила она. Он обиделся. Ведь говорил ей, что не пьет много, все рассказал о себе. Почему она ничего не помнит?

Он направился в камбуз и уже в дверях обронил: – А почему ты толкнула меня в море?

– Как это толкнула?

– Так! Взяла и толкнула.

– Тебе приснилось! – ответила она и только теперь посмотрела на него, и посмотрела, как ему показалось, с презрением.

– Может быть. Но сон-то в руку! – намекнул он на ее плохое поведение.

И спрыгнул с лестнички в каюту, чтобы не слышать ответа на свой упрек. А когда вернулся с сигаретами и спичками, она заявила:

– Зачем ты купил эти дурацкие сигареты?

– А что в них дурацкого?

– Безникотиновые.

– Я не разбираюсь в них. Увидел однажды в киоске и купил. «Мемфис». В городе Мемфисе придумали бога, имя которого носит моя яхта. Как видишь, порой от снобизма тоже есть польза.

Пачка была запечатана, но, поскольку провалялась на яхте примерно год, отсырела. Альфа с трудом раскурила сигарету.

До сих пор он не видел ее курящей. Что-то цыганское было и в смуглости ее кожи, и в наряде, и в желании курить, и в мрачном иррациональном беспокойстве, которое это племя проносило сквозь века и тысячелетия… Итак, цыганка, которая несколько дней удерживалась от курения, чтобы понравиться ему и чтобы он не ощущал запаха табака, когда они целовались.

И тем не менее он был благодарен ей за все.

– Что будем сейчас делать? – в перерывах между затяжками спросила Альфа.

– Можем опустить якорь, можем продолжать двигаться к берегу, а можем снова уйти в море. Нет проблем, – повторил он уже с явной иронией, поскольку и сам не знал, что делать.

Она курила беспокойно, как школьница на переменке в туалете.

– Ты что выбираешь?

– А ты, по-моему, берега боишься? – ответил он вопросом на вопрос, вглядываясь в побережье, которое постепенно стало походить на выцветшую от солнца и дождя траурную ленту.

– В книжках я читала, что люди радуются приближению берега, но ведь это всегда конец чего-то.

Он должен был почувствовать облегчение от того, что она первая произнесла слово «конец», но не полегчало, хотя его преследовали ощущения, что он жил с этой женщиной во сто крат больше, чем три дня, и наступавший конец вполне естествен и никаких возражений быть не должно. Но это ощущение отягощало его душу как нечто непонятное, а он не мог до конца разобраться в себе, потому что общение с Альфой лишило его последних сил, но она так и осталась неразгаданной загадкой, хотя все в нем было устремлено к тому, чтобы понять ее. Да, он исчерпал все свои силы, но окончательно пока не отчаялся. Он заподозрил, что ее теперешнее поведение продиктовано происходившими конфликтами, изгладившимися из его памяти и требующими объяснений. Видимо, оно спровоцировано чем-то таким, про что он забыл или не заметил вовсе. И куда честнее сейчас было бы, вместо того чтобы грызть яблоко, прямо спросить ее, почему берег для нее – конец. Но он так и не нашел в себе смелости, ведь тогда пришлось бы честно спросить и с себя, любит ли он эту женщину…

А в следующий свой выход в море, уже в одиночку, он возьмет бортовой дневник, чтобы вписать данные рейса, и обнаружит их совместные записи, и будет недоумевать: скучно им, что ли, было вдвоем, что они так спешили досочинить свой, такой короткий роман. Или же в любовном экстазе их опьяненное сознание потребовало, чтобы они овладели друг другом, не исключая и всего их прошлого бытия. В них пробудились эгоизм и алчность, когда один стремится подчинить другого без остатка. Он долго будет забавляться хитроумной псевдонаучной конструкцией: яхта-фридмон, в одинокой вселенной которой время течет вспять! Из всего этого могла бы получиться целая книга, но, к сожалению, его авторитет, авторитет ученого, не позволял ему заниматься научной фантастикой. Правда, он мог бы подарить эту идею кому-нибудь из писателей. Зачем терять такой занимательный сюжет!!!

В море он намеревался популярно написать одну из своих лекций по просьбе издательства, которое давно уже дожидалось, когда же он это сделает, однако он и не приступал. И впервые обнаружил, что, если женщина способна заполнить собой до краев три дня твоей жизни, она заполнит и все триста. Он все думал, думал о ней, с мазохистским усердием выкапывая милые и пикантные подробности их приключения, пока вдруг ему не почудилось, что все описанное в записках происходило на самом деле. Разве не попрекнул он ее однажды, что она толкнула его за борт? Но почему же тогда они оба решили, что ему это приснилось?

Припоминалось и многое другое, однако все это, так же как и действительно существовавшее их трехдневное бегство от окружающего мира, а не только описанная в дневнике история, так и будет витать в его сознании наподобие хаотического движения частиц сна, целостность которого вернуть невозможно. Да разве позволительно серьезному ученому засорять голову подобными вещами, тем более помышлять о публикациях, призывая в свидетели порядочную супругу своего уважаемого коллеги?

А через неделю после его возвращения с моря, во время короткой встречи на университетском празднике по случаю начала занятий, он осторожно задаст ей несколько вопросов, но она, пожалуй, так и не поймет, о чем именно он ее спрашивает. Оглядится по сторонам и поспешит остановить его своим испуганным голосом:

– Прошу тебя, не надо! Боже, какое это было безумие! – И произнесет все это совсем иначе, чем тогда в рубке. После чего снова оглядится, нет ли поблизости мужа.

Ничего не помнила или просто не хотела помнить?

Тогда он сам попытается забыть все это, но подсознание не пожелает освободиться от тоски по тому, что оказалось для него истинным чувством, вдохновенным прыжком в чарующую бездну, завершившимся тем, что он всего-навсего больно шмякнулся животом на ленивые волны будней.

Было ли это на самом деле, не было ли – уже не имело значения, ведь если в воспоминаниях постоянно присутствует нечто, в чем мы наблюдаем себя, значит, нечто было. И все равно, в действительности ли это пережито или плод нашего воображения, но это то единственное, что осуществляет наши неосуществимые желания. Ибо что, в сущности, представляет собой действительность? Сможем ли мы когда-нибудь отделить подлинный мир от образов, в которых он предстает в нашем воображении? И отыщем ли мы иное бытие, которое давало бы нам больше и радостей, и мук, и утешений, чем та действительность, бескрайнее полотнище которой мы неустанно ткем во сне и наяву, чтобы вышивать потом на нем свои видения?

И все же, несмотря на внутренний протест, он станет жить отныне с таким ощущением, что когда-то, по недоразумению или по глупости, он упустил и вправду нечто настоящее: необыкновенную любовь, возможность воспринять что-то необычайное. Но разве время не уносит всех нас к последнему берегу окончательного забвения именно с подобными ощущениями?

Второй раз он встретил ее уже в конце зимы. Уже издалека она привлекла его внимание своей элегантностью: на ней было шикарное кожаное пальто, оригинальные сапожки и кокетливая шапочка. Она вышагивала совершенно незнакомой ему походкой, но, видимо, он и не знал настоящей ее походки. На ограниченном пространстве яхты оказалось невозможно расхаживать так вольготно. В глазах ее не было того страдания, что заинтриговало его в момент их первой встречи. Не было в них и испуга, когда она увидела его.

– Цветешь! – продемонстрировал он ей свое восхищение после того, как не менее демонстративно поцеловал ее руку.

Зарумянившееся от холода, лицо ее стало еще красивее, но как бы и банальнее. Это было лицо женщины, нашедшей счастье в обычной жизни. Как бы хвастая и предупреждая, она поспешила сообщить ему:

– Я жду ребенка.

Он попытался составить и мысленно решить несоставимое уравнение, ведь неизвестное оставалось неизвестным – он не знал, на каком она месяце беременности. Будь он более уверенным в себе, то мог бы решить, что ребенок его. Разве она не говорила ему однажды, что хочет иметь ребенка, но чтобы он не знал? Несколько драматических минут ожидания кончились тем, что он так и не осмелился ни о чем спросить ее. И поскольку она не акцентировала на этом внимания, он решил, что ребенок или не его, или для нее вообще не имеет значения, кто отец.

Ее супруг получил свою долгожданную кафедру, и ему следовало бы ее поздравить, но вместо этого он сказал:

– Тебе проще!

– Что? – настороженно спросила бывшая Альфа.

Он улыбнулся, почувствовав свою неправоту, помолчал. Затем чуть было не спросил, прооперировала ли она свои косточки – больше не о чем было говорить, но решил, что и это прозвучало бы как издевка. Да ей сейчас, конечно, не до косметики.

– Я на консультацию, – сказала она. – Пока все в порядке, только вот надо побольше гулять. – Но проводить ее не предложила.

– Так за кого болеть, за мальчика?

– Мне все равно. А что делаешь ты?

– Преподаю.

– Тебя, наверное, все так же любят студентки?

– Куда важнее, чтобы они вообще научились любить. – Это было похоже на укор, и он добавил: – Науку. Какой бы неблагодарной она не казалась.

Видел он также и несколько ее статей в журналах. В них чувствовалась компиляция, но написаны они были темпераментно и искусно, однако он забыл поздравить ее с этими публикациями. Смотрел ей вслед, разобиженный на ее незнакомую походку. Беременность у нее пока еще не была заметна, но она как бы специально выставляла живот напоказ, по-видимому, уже сейчас упражняясь, чтобы носить его с гордостью и достоинством. Ему стало больно, что все кончилось между ними таким банальным образом. Да и чего, собственно, они искали друг в друге? Ведь она сама сказала тогда о рыбах… А может, именно тогда Вселенная на самом деле пожелала открыть им какую-то свою тайну, они же отмахнулись от нее как от сновидения и занимались только собою. Напрасно он иронизировал, что ей проще. Природа осчастливила ее всего лишь временно, помещая в утробу плод вместе со всеми муками последующих попыток познания.

Какой-то мальчишечка выбежал на тротуар и оказался прямо у ее ног. Она остановилась, уступая ему дорогу. А он подумал: вот если бы на его яхте бегал такой мальчишка, он берег бы его и трясся бы над ним. На мгновение он представил его упавшим в воду и оцепенел, а потом сказал себе, что обязательно научит своего малыша плавать в самом раннем возрасте. Ему давно уже не за кого переживать и бояться, и в этом, пожалуй, мало хорошего. Все же надо было вырастить хотя бы одного ребенка. И еще он подумал, что наверняка долго еще будет грустить по своей Альфе, и это, по всей видимости, станет мешать ему в работе.

Он констатировал это без какой-либо особой боли, так как грусть давно уже стала его союзницей, и все же стоял и ждал чего-то, пока кто-то не окликнул его: «Эй, фридмон!»

Но, разумеется, вокруг никого не оказалось. На днях его точно так же испугали в аудитории студенты. После лекции и всех курьезных гипотез, которые он им преподносил как всегда, один из студентов окликнул своего приятеля, выходившего из аудитории: «Эй, фридмон!», абсолютно не подозревая, что их профессор почувствовал себя при этом снова мечущимся в бесчисленном количестве себе подобных фридмонов и смущенный от осознания собственной случайности. Но разве фридмоны могут грустить из-за своего одиночества? И утратил ли он Вселенную, как говорил Лоуренс, из-за исчезнувшей с его пути Альфы?

Нет, Вселенная осталась на месте со всеми своими известными и неизвестными и со всеми присущими ей загадками, среди которых он должен был прокладывать свой путь…

26

Вселенная была на месте и сейчас, когда они вдвоем взирали на нее через стекло командной кабины.

– Прости, что я нарушила твое единение с природой! – сказала неожиданно Альфа.

Похоже, она уже искала возможность примирения с поджидавшим ее берегом, или же течение, в котором они до сей поры плыли вместе, разделилось на два рукава и уносило их к разным берегам.

Он стал машинально разминать подушечку левой ладони. Какая-то боль отзывалась в ней – наверное, натер и не почувствовал.

– Глупости! – возмутился он. – Ничего ты не нарушила. Все это фанфаронство, желание обмануть свою несостоятельность и усталость. Читаем студентам лекции, что человек – венец природы, и забываем при этом сказать, что для того, чтобы он наконец стал таковым, он должен всякое мгновение осознанно самосовершенствоваться. Это уже что-то вроде бунта, не правда ли? Категорический императив, который призывает и к действию, и к бунту, а не к примирению, а человек иногда может нуждаться и в примирении тоже. Гёте где-то сказал: познать познаваемое и спокойно наслаждаться непознаваемым… Что-то в этом роде. Потому и убегаю время от времени в море, чтобы заявить природе: извини, прошу тебя, за то, что расщепляем твои атомы, и так далее. Но это лицемерие чистой воды…

– Успокойся, капитан! – остановила его она, словно подготавливая к разлуке.

– Извини, я с утра сегодня такой! Давление, что ли. Ты биолог, в этих делах лучше меня разбираешься.

– Вчера и позавчера ничего подобного не было, – без укора промолвила она.

Невыспавшаяся женщина, сидящая перед ним, пыталась возбудить себя парой сигарет и продолжала курить. А сказанное ему ею «вчера или позавчера» показалось бесконечно растянутым во времени. И мерещилось: другая женщина витала там и от нее осталось воспоминание, будто они прожили вместе длинную-предлинную жизнь, супружескую жизнь, и постоянно боролись друг с другом, кто кого одолеет, и таким образом превратили яхту в балаган, каковым, в сущности, являлся и весь белый свет. А теперь они устали и от любви и от баталий.

– Я разонравилась тебе? – добавила Альфа чуть погодя.

А он все еще спрашивал себя, будет ли любить ее и там, за черной лентой берега. Он, конечно же, любил бы ее и в данный момент, не будь ощущения, что он перепил. Ему захотелось уколоть ее, ибо он почувствовал, что всю ответственность за происшедшее она хочет свалить на него. И он сказал:

– Я предупреждал тебя, чтобы не рвалась увидеть меня в нижнем белье, а?

– Я люблю тебя, капитан! – всхлипнула Альфа.

И, выпустив облачко дыма, снова затянулась, стараясь удержать себя в узде. А поскольку он не ответил ей, продолжила с горечью:

– Пожалуй, люди, как и рыбы, даже в любви не могут быть друг с другом по-настоящему вместе. Отложит самка где-нибудь икринки, потом какой-нибудь самец, не важно какой…

– Разве мы не были вместе? – обидчиво спросил он.

– Были, – согласилась она как-то не очень уверенно.

Они помолчали. Пока он не ляпнул самым бестактным образом, поскольку тема, которую он затронул, и его самого вынуждала чувствовать себя виноватым:

– Что будем делать потом?

– Разберусь с доцентом, – не поняла она его вопроса, снова назвав своего мужа «доцентом». Наверное, она всегда называла его так. – Он хороший человек, для него сейчас очень важно получить кафедру. Думаю, именно по этим делам он и уехал.

– Получит. Когда-то у меня были сомнения, оставаться ли на кафедре, нет ли – меня звали на место получше, – но мой старый знакомый профессор сказал так: «Университет как трамвай: встанешь однажды на подножку, и те, кто поднимаются в него следом за тобой, постоянно будут проталкивать тебя вперед».

– Но ведь тебя не проталкивали! – возразила она, мысленно находясь рядом со своим доцентом, и он не сознался, что не обошлось и без проталкивания.

В течение всех этих трех дней они не говорили ни о каком общем будущем, напротив, старательно старались избегать самого этого слова. И тем не менее сейчас его угнетало мучительное состояние, что он утратил что-то очень важное для себя.

Она курила сигарету за сигаретой. Стала искать, куда бы положить окурки, но, так и. не найдя ничего, собрала их в кулак. Вздохнула и подвела итог, словно желая расплатиться с ним за все:

– Хорошо было!

– Да, – согласился он, однако ни в себе, ни в ее ответе не почувствовал желания это повторить.

– Боже, какое это было безумие! Роскошное безумие! Спасибо тебе!

– Глупости! – мучительно выдавил он.

– Не будь грубым, – выдохнула она сквозь слезы.

– Ты же знаешь, как горько я плачу!

И слезы, крупные и прозрачные, закапали из ее глаз, скатываясь в зажатые в кулачке окурки.

– У тебя нервы не в порядке, – буркнул он, вместо того чтобы обнять ее. – Надо попринимать таблетки.

– Да-да! – Она стала послушно утирать глаза рукавом пуловера, которому надлежало быть захороненным. – А помнишь, как светились той ночью наши зубы?

Да, этот свет все еще согревал его память… своей необъяснимостью. Ученый, живущий в нем, не мог принять его как символ любви.

Альфа засмеялась, но слезы по-прежнему звенели в ее голосе:

– А вот по этому свету я буду горевать больше всего!

– Хочешь, чтобы я заревел?

Она прижалась головой к его плечу и спросила:

– Ас картинами что будет?

– Здесь останутся, – сказал он, подумав: неужели она до такой степени боится оставить какие-либо следы, что готова избавиться от всего. И добавил: – Ты же знаешь, я никогда не пускаю сюда никого, особенно университетских.

– Недавно я снова рассматривала их. На одной ты нарисовал меня с большой любовью. Я такая красивая и молодая. А на другой – ненавидел…

Он не помнил, когда именно рисовал эти картины, однако это беспамятство уже его не беспокоило, ибо их пребывание на яхте вообще было похоже на безумную оторванность от внешнего мира.

– Воображение, – сказал он, все еще обиженный предыдущим ее вопросом. – На одной я рисовал тебя как влюбленный самоед, а на второй как профессор квантовой механики.

– Возьми себе хотя бы ту, с ногами. Она чудная!

– Дешевый символ!

– Будет напоминать тебе обо мне. Ведь тебя вдохновили мои косточки. Нет, в конце концов я пойду прооперирую их! – заключила она, словно ничего более важного ее на берегу не ожидало.

И снова закурила.

Он глянул на компас, посмотрел на берег, который постепенно приближался. Седые волны надвигались на яхту, обмывали ее борта.

– И все же надо решить, что делать.

– Заниматься любовью, – засмеялась она. – Что еще? Иди посмотри, какой восход.

Ее неожиданная вульгарность была неприятна ему, и вместе с тем он отметил, что они оба действительно не знали, что бы еще сделать с собой. Ибо где был он, этот правильный выбор? Похоже, человек, как и микрочастица, обречен на случайность выбора.

И все же, несмотря на это, он последовал за ней с какой-то непонятной надеждой. Она удивляла его, эта маленькая надежда, так же как и мерцавшие на берегу огоньки, которые пока что кто-то забыл погасить, но еще обязательно погасит. Течение настойчиво возвращало их к берегу. Оно было невидимым и неосязаемым, но он чувствовал его инстинктивно.