1

Поглощенная слащавой рекламой туристического агентства, она все еще не замечала его. А может, она изучала расписание прибывающих кораблей. Это позволило созерцать ее обнаженную спину в лучах яркого полуденного солнца с удовольствием и некоторой долей самоиронии.

Во время недавнего вечернего визита группы по-курортному не слишком опрятно одетых профессоров и доцентов он почти не обратил на нее внимания. Неопрятность не шла коллегам, хотя допускалась она лишь на эти двадцать дней, а все остальное время они педантично завязывали галстуки и блюли свое реноме. Свобода в одежде тоже признак таланта. Единственная женщина, вырядившаяся в вечернее платье, она выглядела комично.

Он был достаточно избалован студентками и теперь гадал, ради него ли она так обнажила спину. В результате только ей одной он выказал недовольство их визитом. Когда подошли к реке (он увел их туда, поскольку разместиться всем в его домишке было невозможно), она, пытаясь завязать разговор, произнесла со вздохом: «Здесь даже звезды совсем другие!», а он, раздосадованный коллегами, всполошившими округу в столь поздний час, ответил: «Специально добываю их для себя». А потом не нашел повода, чтобы извиниться.

И вот эта отвергнутая им спина не предлагала себя никому, хотя от нее, коричнево-глянцевой, оттененной вырезом сарафана из белого поплина, исходил интим. Мягкая округлая симметрия плеч и нежная линия позвоночника были приятны для глаза эстета своим безразличием к гармонии. Физик же рад гармонии Вселенной и не может угомониться, пока не сделает свои гипотезы о ней такими же гармоничными, иначе их просто не примут. И все-таки придирчиво ищет нарушений в симметрии. Потому-то его более всего заинтересовала едва заметная кривизна позвоночника и родинки на левой лопатке. Погруженные в темную политуру загара, они становились заметными только при более пристальном рассмотрении, и он принялся пересчитывать их, заинтригованный расположением. Они довольно точно повторяли рисунок знакомого созвездия. В мозгу промелькнуло ассоциативно «созвездие-сородинки», и он не без улыбки в свой адрес восхитился изобретенным словом, но уже в следующее мгновение вспомнил, что его здесь знают многие и наверняка кое-кто теперь недоумевает, заметив своего профессора глазеющим на обнаженные спины курортниц.

– Маршрут выбираете? – спросил он сиплым от жары и долгого молчания голосом.

– О, нет! – вздрогнула она. – Пытаюсь понять, хочется ли мне поехать куда-нибудь.

Плакаты в витрине предлагали все, начиная от мчащейся по заснеженному лесу взмыленной русской тройки и кончая свирепым туземцем с палочкой в носу.

– Ничего из всего этого не прельщает меня.

– Даже людоед? Этой палочкой он чистит после еды зубы.

Она вознаградила его дешевый юмор рассеянной улыбкой, а вишневый ноготок ее указательного пальца, упрямо нацеленного в витрину, задрожал.

– Может, это и интересно, но если меня не прельщает ни пароход, ни самолет…

– О да, массовый туризм не очень-то привлекателен, – согласился он, восприняв ее слова не более как манерность молодой супруги преуспевающего ученого. Ее муж, биофизик, был из числа самых выдающихся в своей области.

– Жалкие потуги избавить людей от одиночества! Однажды я была на подобной экскурсии… Никогда не чувствовала себя такой одинокой. Если бы у меня были деньги… Но у меня их нет! – простодушно заключила она, что в некоторой степени сгладило ее манерность.

– Да и у меня на данный момент ровно столько, сколько стоит два кофе, – сказал он, испытывая неловкость от соседства со столь нелепой витриной. К тому же супруга биофизика производила на окружающих неотразимое впечатление своей красотой и элегантностью. На нее глядели, словно на кино– или эстрадную звезду.

Он направился к кафе. Она шла рядом, приноравливаясь к его шагу, и торопливо и нервозно извинялась за недавний поздний визит:

– Простите, что в ту ночь мы свалились как снег на голову, но мне очень хотелось познакомиться с вами. Я все ваши книги читала! Популярные, разумеется. На другие не хватает ума. Я и лекции ваши посещала.

– Это я должен извиниться, – прервал он ее и ринулся к свободному столику под зонтиком.

Для него было пыткой слышать, как хвалят его книги, несмотря на то, что именно они снискали ему славу среди молодежи, интересующейся наукой. Но он не был доволен собою: ни литератор, ни художник, ни ученый! Подобные ему физико-лирические натуры делали гениальные открытия, из него же получился всего-навсего автор научно-популярного чтива.

Когда она подошла к столику, он обнаружил, что на ее верхней губе подрагивают капельки пота, сдерживаемые намечающимися усиками (пока что их можно было принять за тень), губы же были свежи и откровенно чувственны.

– Вы имеете полное право сердиться! Мне тоже было одиноко тогда в компании.

Сказанное ею вызвало у него протест. Ему не нравились женщины, которые сразу же спешат выставить себя одинокими. Если тебе хочется с кем-то спать, скажи об этом прямо. Зачем пугать человека своим одиночеством! Он выждал, пока она сядет и сотрет пот со своих усиков.

– Лоуренс пишет в своем «Апокалипсисе»: «Когда кто-нибудь говорит мне, что он одинок, я знаю – он утратил Вселенную».

– Неужто мы все ее утратили? – кокетливо обмахнулась она платочком.

– Привет, профессор! – раздался над их головами голос официанта, недоуменно уставившегося на наряд своей новой клиентки (видимо, никак не мог понять, как это одеяние держится на груди без бретелек).

– Здравствуй! – ответил он. Официант был

из числа сезонных зашибал, что за все лето ни разу ногой не ступили в море, но работали под морского волка. – Во-первых, составь эти стулья, чтобы никто не подсел к нам, – сказал он официанту, затем обратился к даме: – Попробуете мое питье? В такую жару я потребляю маленькую порцию джина с тоником и лимоном.

– Попробую! – ответила та.

И он, сделав заказ, снова окликнул собравшегося было уйти официанта, который так и не составил стулья:

– Эй, стулья!

Официант вернулся неохотно. Видимо, решил, что профессор отказал ему в обычном дружеском расположении, чтобы покрасоваться перед «мадам».

Она уловила комичность конфликта и спросила:

– Вас что, все здесь знают?

– Я первый завязываю знакомства.

– Скромничаете. Вас любят все и всюду. За исключением коллег, разумеется. А они просто завидуют вам.

– И ваш муж?

– Нет, у моего доцента не хватает времени на простые человеческие чувства.

– И почему это коллеги завидуют мне? У всех у них виллы не чета моей тростниковой хижине, у всех машины куда дороже моей, все взяли в жены молодых и красивых, как вы, женщин.

– Для них и ваша хижина – не более чем проявление снобизма.

Это задело его, и он бросил:

– У меня нет денег на виллу, да и не нужна она мне.

– Ну а зачем вы обращаете на них внимание?! – засмеялась она. – Ведь они утратили Вселенную, а вы – нет.

– Видите ли, сознательный одиночка смотрит на мир как на сборище эгоистов, которых не связывает друг с другом ничего, кроме материального интереса. Поэтому в первую очередь он утрачивает связь с человечеством. Забывая же, что Вселенная состоит не только из человечества, утрачивает и ее. Думаю, нечто подобное хотел сказать и Лоуренс. – Она не уловила иронии и выжидающе смотрела на него своими темными, подозрительно блестящими глазами, которые пугали его своей экзальтированностью. Нет, не попытка флирта была тому причиной – в глазах ее сквозила какая-то застарелая боль, которую он сейчас невольно разворошил.

– Неужели такой умный человек, как вы, одинок? – грустно спросила она.

– Есть разное одиночество – плохое и хорошее. Человек бывает одинок не только от большого ума. Одиноким его делает толпа. Здесь, в городе, мы ненавидим друг друга, потому что нам тесно. Экологические проблемы вида, как говорят популярные антропологи. Но вы не представляете, какая благодать в море, вдали от берега. Там я люблю всех. Даже скутеристов! Но, к сожалению, никто не учит человека умению уединяться.

– Да и не каждый может позволить себе приобрести яхту, не так ли?

Он взглянул на нее желая понять, почему она все поддевает его, и наткнулся лишь на подозрительно блестящие глаза.

– Нe сердитесь, просто я завидую вам! Человек действительно должен любить что-то, что выше него, иначе он пропащий.

Профессор долго и терпеливо приучал себя уметь слушать людей, серьезно относиться ко всему сказанному ими.

– – Знаете, когда меня спрашивают, люблю ли я море, меня всегда одолевают сомнения. Я – дитя города, и вся моя жизнь прошла в кинотеатрах и школьных классах, в аудиториях и кабинетах. Но я постоянно испытывал потребность в связи с ним, отсутствие моря мучило меня. Поскольку из меня не получилось экспериментатора, я занялся теорией, и природа снова оставалась для меня математической абстракцией, произвольной игрой каких-то там частиц. Вы понимаете меня, да? Только вдали от берега я чувствую себя перед ним, точно перед чем-то осязаемо целостным. Как вам это объяснить… своего рода противоядие от профессиональной испорченности. Кроме того, я всегда боялся моря, еще с детства. А мне необходимо было одолеть этот страх! – поспешил он закончить свои оправдания, поскольку что-то внутри него настойчиво требовало сообщить и еще об одной причине, из-за которой он боролся со своей водобоязнью. – Словом, я хотел сказать, покажется это вам снобизмом или нет, но если человек приезжает к морю не просто как отдыхающий, он должен наладить с ним какую-то свою интимную связь.

Он огляделся. Кафе совсем обезлюдело. Пустынной была и открывавшаяся перед ними площадь… Летнее марево сонно корчилось над асфальтом. Над витринами магазинов опустились пестрые козырьки. Все вокруг напоминало закрывшуюся ярмарку, оставившую после себя жгучую печаль по ушедшему веселью.

– А море снится вам?… У вас какой знак зодиака?

– Во сне я по-прежнему боюсь его, – ответил он, однако скрыл свое отношение к модному увлечению астрологией. Это оскорбляло его как ученого.

– Амбивалентность. Так, что ли, это называется? Любовь-ненависть?

– Нет, для меня море – не любовница, как принято говорить среди моряков, но вообще… Всего лишь кабинет космогонии. А ведь человек может любить и свой кабинет, не так ли? Может иногда и ненавидеть его.

Несмотря на его сдержанность и серьезность, она оставалась по-прежнему непонятно возбужденной, ершистой.

– Не очень-то уютный кабинет.

– А я и не припоминаю, чтобы какое-то великое открытие было сделано в уютных кабинетах. Впрочем, я и здесь не преуспел.

– А почему вы не рисуете море? Я не заметила в вашей хижине таких картин…

– Потому что боюсь его. А вы – любите?

– Только как место, где можно загорать, – засмеялась она.

И убрала со стола локти, так как официант наконец-то сподобился принести кофе и напитки, торопливо извиняясь при этом, что, мол, плита была выключена и пока нагрелась…

Поняв, что таким образом официант решил отомстить ему за давешнюю невежливость, он пожурил его:

– Мог бы сначала коктейль принести. Чарли, Чарли…

– Виноват, профессор! – нагло ухмыльнулся тот и, подчеркнуто вежливо поклонившись, удалился.

2

Возникшая в разговоре пауза позволила профессору получше разглядеть женщину. Ее руки, давно переходившие в плечи, были гладкими и смуглыми, поскольку первыми принимали солнечные лучи. Грудь выпирала мощно. Наверное, и она тоже была покрыта темным загаром. Ничем не поддерживаемая, она производила впечатление тяжести и твердости. Женщина не мешала ему разглядывать себя, нарочно отведя взгляд в сторону, и он продолжал купаться в удовольствии от ее красоты.

– Может, вы скажете какой-нибудь тост? -

произнесла она вдруг. Для него же это прозвучало как «хватит разглядывать меня». И он виновато поднял бокал:

– Извините!

Она первая прикоснулась к его бокалу и первой попыталась сгладить возникшее ощущение неловкости:

– Я и не знала, что вы такой хороший художник. Особенно мне нравятся ваши картины иных миров!

Он отметил про себя, что, должно быть, в тот вечер она ухитрилась посмотреть его картины. При свете керосиновой лампы они выглядели действительно впечатляюще.

– Это неприлично – смеяться над странностями старого человека! – пошутил он.

Она засмеялась неестественно громким смехом или была чуть-чуть истеричной, или смущалась – и брякнула, теперь уже действительно что-то неприличное:

– А сейчас вы напрашиваетесь на комплимент, не так ли? В картинах я, может, и не понимаю ничего, но мужчины в общем и целом мне понятны.

Он смущенно склонился над чашкой с кофе. Старея, профессор все чаще стал подмечать за собой, как под тем или иным предлогом ищет подтверждения тому, что он все еще сильный и красивый мужчина, хотя интерес женщин к нему в последнее время даже возрос.

– У вас есть сигареты? – чуть погодя добавила она резковато, догадавшись, что допустила бестактность.

– Не курю. Сейчас, – повернулся профессор к официанту, но того не было на месте, и он хотел встать.

– Не надо. Я просто так. – Возбуждение ее возросло. По всей видимости, она была готова к новым поддразниваниям. – И что же вы делаете на этой лодке один? Или не совсем один, а?

– У меня принцип: на лодке я всегда один, – ответил он, чтобы поохладить ее пыл. – Приходите, посмотрите. Убедитесь, что она оборудована на одного человека. А нога женщины и вовсе не ступала на нее.

– Тогда давайте не осквернять ее! – парировала незнакомка.

– На днях снова ухожу в море до конца каникул, – сообщил-предупредил он, ибо трогательные «сородинки» все еще будоражили его воображение. (Они-то, наверное, и были причиной того, что он так опрометчиво пригласил ее посетить яхту.) – Почему у меня такое чувство, будто я знаю вас давно, отнюдь не с недавнего памятного вечера?

– Может, вы смотрели фильм «В начале весны»? Хотя нет, это было давно.

– О, звезда экрана?!

– Нет-нет, я всего лишь один раз снималась!

– Почему? Вы такая красивая, даже очень, – захотелось ему чем-то оправдать ее незадачливость, но она резко оборвала его:

– Я тогда была школьницей. Совсем несовременной девушкой, сниматься меня заставили почти что силой. Убеждали, что, мол, именно такая им и нужна – чистая, наивная. Себя чтобы играла… Какая шестнадцатилетняя девушка не соблазнится? Написали пару раз, что я талантливая, что у меня большое будущее, а потом никто и не вспомнил даже. Только жизнь испортили.

Он читал и слышал о подобных, ставших банальными, трагедиях сотен тысяч девушек, и ему стало грустно и тоскливо, что она не является исключением из их числа.

– Наверное, до сих пор не можете пережить все это?

Она жадно отпила глоток и ответила взволнованно:

– Сколько бы человек ни боролся с этим, остается на всю жизнь… Еще совсем недавно – как только познакомлюсь с кем, через минуту спрашиваю, смотрел ли, мол, такой-то фильм. А потом бегу куда-нибудь, чтобы нареветься. Вот и сейчас, видите! – болезненно усмехнулась она.

Ему хотелось погладить ее пальцы, нервно барабанившие по скатерти, как-то успокоить ее, но вместо этого он сказал:

– Мы – родственные души. В сущности, я тоже ухожу в море только затем, чтобы нареветься. Мне прочили блестящее будущее, – я был самым молодым профессором в университете, – а потом… Изо дня в день пережевываю студентам чужие истины.

– Да, но ваше имя стоит на обложках уймы книг, не так ли? – Губы ее слегка дрогнули, приглушая зазвеневшее в голосе злорадство. – А если принять во внимание факт, что студентки, типа меня, готовы целовать вам подметки…

Все это она произнесла уверенно, отнюдь не как услышанную где-то сплетню, и это задело его. Не проходило семестра, чтобы какая-нибудь из студенток не заявилась к нему в кабинет и под тем или иным предлогом не предложила себя. Но он никогда не позволял себе тешить этим собственное самолюбие. Напротив, чувствовал себя неловко перед молодой отчаянностью девчонок. А со временем выработал метод для их вразумления, который, как он полагал, не унижал их. «Понимаю, милая девушка, – говорил он, – Вам нравятся мои лекции. Вы еще маленькая, и поэтому я кажусь вам очень умным, очень добрым и так далее. Но зачем вам видеть меня в нижнем белье? Знаете как разочаруетесь». Далее следовал смех, затем: «Вы только представьте, что будет! Я – старый человек и непременно влюблюсь в вас, потому что вы такая лапочка. Но со временем у вас все быстро пройдет, я же останусь при своих интересах. Так зачем вы хотите причинить мне страдания, если уважаете меня?»

– Видите ли, все, чего я достиг, удовлетворило бы меня, если бы я добивался этого хотя бы лет двадцать, как это и положено. Но если ты достиг всего еще в самом начале пути и в основном потому, что к тебе благоволили? И если потом, несмотря на все твои усилия, ты оказываешься бесплодным, хотя и чувствуешь себя молодым и у тебя есть все необходимое, чтобы работать плодотворно – знания, ум, условия. Поэтому во сто крат лучше не обладать всем этим, но иметь надежду и цель в жизни…

Он чувствовал себя так, словно находился на кафедре. Пафос красноречия, так действующий на студентов, снова обуял его, и профессор поспешил умолкнуть, пригубив питье, но бокал оказался пуст.

– Выпьем еще? – спросил он незнакомку. – Наш разговор становится грустным.

– Закажите! – сказала она, словно сопротивляясь кому-то, и посмотрела на часы. Он тоже посмотрел на свои. И смутился, впрочем, как и она.

– А теперь стало еще грустнее! Так-то вот: встречаются два человека, которым, может быть, есть что сказать друг другу, но в первую очередь их заботит, сколько времени они могут уделить друг другу. Заметьте, сколько времени, а не сколько чувств и мыслей. Вот что порождает модное нынче одиночество, милая!

– Наверное, все же я должна обижаться, а не вы. Выходит, я не нравлюсь вам. Я же посмотрела на часы просто так.

– И я просто так. Но ведь все наши рефлексы имеют и другое значение, не так ли? Если бы я разбирался в психоанализе, может быть, определил бы его… Чарли, еще по одному коктейлю!

Конечно же, официанта звали не Чарли. Его звали Чавдаром [1], но разве с таким именем потрясешь как следует курортников?

– Знаете, ведь из-за вас я нарушил еще один свой принцип. В такое время никогда не пью больше пятидесяти граммов.

– Не надо, прошу вас! Вы готовы даже обидеть меня ради того, чтобы скрыть собственную оплошность. Давайте поговорим о чем-нибудь другом!

Он перевел взгляд на площадь, не зная, в чем же все-таки убеждать ее: в том, что у него действительно такой принцип или что она действительно нравится ему.

– Скучный я человек, не правда ли? Не умею флиртовать, одни только лекции читаю.

– Вы забываете, что именно за таким человеком я замужем.

– Ясно! Поэтому вы посмотрели на часы, – констатировал он, снова ощутив в ней какую-то тревожную напряженность, пугавшую его.

– Нет, мне хотелось понять, могу ли я остаться еще ненадолго, не рискуя, что вы прогоните меня, как прогоняете из своего кабинета студенток: «Понимаю, милая девушка… но зачем вам видеть меня в нижнем белье. Знаете, как разочаруетесь», – произнесла она и замерла в злорадном ожидании.

– Это еще откуда вам известно?

– Однажды вы уже выгоняли меня.

– Не может быть!

Однако появление официанта, начавшего расставлять с подчеркнутой аккуратностью бокалы, заставило его замолчать.

– Может! – подхватила она первой, как только официант удалился. – И я расскажу вам, как это было. Ведь вы не рассердитесь? Девчонки поговаривали, что таким образом вы отшиваете студенток. В вашем семинаре занималась моя подружка, и я часто бывала с ней на ваших лекциях. Вот девчонки и говорят, мол, тебя он не знает, экзаменов не придется ему сдавать, так что проверь, действительно ли он отшивает всех без исключения. – Она неожиданно вдруг разразилась смехом. – Ну и я, как бывшая артистка…

– Да, представляю, как вы повеселились! И когда же это было?

– Вы даже не представляете! – продолжала она, все так же неестественно смеясь. – Но девчонки не знали, что я действительно влюблена в вас. Втайне я надеялась, что вы не прогоните меня. Или по крайней мере поступите не как с другими. Так что, товарищ профессор, смех сменился плачем… Будьте здоровы! – подняла она бокал.

– Проклятые мои принципы! Упустить такую девушку!

Она демонстративно, наслаждаясь, отпила глоток и заметила:

– А вот этого не надо! Вы действительно не умеете флиртовать. И ведь именно поэтому студентки сходили от вас с ума. Сейчас я понимаю, каково было вам. Ведь не одни же бескорыстные собрались среди ваших почитательниц… Разведенный профессор, к тому же наверняка богатый, а бедную девушку после окончания университета пошлют бог знает куда…

– О, вы по-прежнему не в силах простить мне!…

– Женщины руководствуются инстинктами, – как бы нарочно продолжала она подавлять его своими жестокими откровениями. – Я хочу сказать, сама природа делает нас корыстными. А как же – мы обязаны добывать пропитание нашим детям, дать им кров. Моя бабушка по этому поводу говорила, что мужчине нужно быть чуть лучше обезьяны, чтобы можно было сносить его поцелуи, но если ударишь его по карману, там должно звенеть.

Он ударил ладонью по правому карману джинсов, воскликнул: «Звенит! Звенит!» – сунул туда руку и вытащил связку ключей.

– Действительно звенит! Ключ от квартиры, ключ от машины и, конечно же, от лодки. Вот именно на это у нас чутье.

– Нет, вы положительно решили уесть меня. Не пью, не курю, с женщинами не гуляю, зарабатываю хорошо. Сегодня это стандарт. Думаю, что и ваш муж такой же… Впрочем, вы и его таким же образом заставили ударить по карману?

– Я сама ударила, – прыснула она.

– У вас есть дети?

Этот вопрос он задал невольно, для поддержания беседы, и, видимо, коснулся чего-то затаенно-болезненного. Лицо женщины вмиг померкло, стало неприветливым.

– Он хочет сначала получить кафедру. Но к нему несправедливы… И все-таки он получит ее. Он лучший из преподавателей, – уверенно говорила женщина, а он смотрел на нее и спрашивал себя, уже как художник: возможно ли, чтобы красота была неприветливой? Ее лицо, показавшееся вначале легким для изображения своей контурной очерченностью, не поддавалось разгадке, и он вдруг сказал:

– Я, пожалуй, попытался бы нарисовать вас.

– Как я ударяю по карману, что ли?

– Какой карман? Ах да! Позвольте не поверить вам. И прошу в следующий раз в моем присутствии о своем муже…

– Будет следующий раз? – оборвала она совсем уже неприличные его угрозы. И профессор понял, что у него хотят вырвать обещание.

– Разумеется. Если я буду рисовать вас…

– Я плохая модель. Для чего бы то ни было, – бросила она резко и так же резко встала. – Теперь вы отпустите меня, не правда ли?

– Я сделал что-то не так?

– Нет, это я не так сделала?! Благодарю за отличный коктейль!

В его ладони осталась прохладная влага невидимого невроза, которым она была мучима все это время, но изящество проворных смуглых ног и сверкнувшая на солнце красивая спина тотчас выветрили воспоминание о холоде ее рук.

Он долго смотрел ей вслед, но не так, как на модель. И как бы ни хотел видеть в своем воображении только одно ее лицо, контурно очерченное и гордое, не мог отделаться от желания обладать этим красивым и словно бы оставшимся недолюбленным женским телом.

– Эх! – тяжело вздохнул он. – Опять мы позволили нарушить наш гормональный баланс. – И, вопреки своему принципу, попросил Чарли принесли третью порцию.

3

В маленьком курортном городке было трудно встретиться с кем-либо случайно. Встречи обуславливались общим режимом: солнечные ванны, кормежка и прогулки. А два раза в день – около полудня и под вечер – все курортное население города высыпало на площадь перед кафе, чтобы продемонстрировать свой загар, показать туалеты, условиться о свидании или же развлечься. Что касается их встречи, она выглядела совсем не случайной. Супруга биофизика сидела под тем же зонтиком и, по всей видимости, за тем же столиком, который так неожиданно покинула четыре дня тому назад. Завидев его издалека, она помахала рукой, словно могла остаться незамеченной в своей причудливой, размером с полгектара шляпе и в огромных очках экзотической формы.

Профессор отнесся к ее виду снисходительно – наверное, это единственное, что оставалось ей после неудачной кинокарьеры, а вот на себя разозлился, так как заволновался. Десяток неудачных эскизов ее лица, которые он набросал по памяти, утвердили его в более разумном решении: забыть это лицо. Теперь же его в принудительном порядке возвращали к этому трудному образу.

– Попробуете мое питье, профессор? – спросила она, пока он осторожно ставил рядом со столом две громадные сумки. – Маленькая порция джина с тоником и лимоном!

Утираясь платком, он заглянул в ее бокал, словно не поверил, что в нем именно этот напиток.

– Я на машине.

– Научили меня пить, и с тех пор я каждый день… А вас все нет и нет! Человек может спиться из-за вас!

– Привет, профессор! – возник около их столика Чарли и тем самым предоставил ему возможность прийти в себя.

– Привет, Чарли! Мне один чай, а для дамы…

– А мне не надо! – энергично воспротивилась она.

– Загружаю лодку, – кивнул он на хозяйственные сумки, которые вынужден был тащить на себе, так как весь торговый центр города превращался летом в пешеходную зону. – Как бы выразился сей морской волк Чарли, завтра отчаливаю.

Официант осклабился, насмешливо поклонился и умчался за чаем.

Лицо ее на какое-то мгновение окаменело, а когда снова расслабилось, в уголках губ появились незамеченные им в прошлый раз по-детски очаровательные складочки, что обычно выражало улыбку, но здесь дело было, пожалуй что, ближе к слезам.

– Какое хорошее слово! Если бы человек хоть однажды мог отчалить вот так от всего на свете!

Ему страшно захотелось отложить свой выход в море ради этих удивительно невинных складочек, и все же он был уверен, что, несмотря ни на что, завтра отчалит.

– Не спешите завидовать. На моей лодке вовсе не весело… Знаете, я бы хотел попросить вас снять очки. – Очки не подходили к складочкам, в которые можно запросто влюбиться. – У вас такие глаза!

Она сняла очки с той поспешной покорностью, которая выглядит очаровательно только у женщин. Открывшееся лицо показалось профессору слишком крупным, словно он смотрел через лупу.

– Я пытался нарисовать вас, но ничего не вышло.

– Почему?

– Как почему? Во-первых, художник из меня – никакой, а во-вторых, я не знаю вас.

– Если рисовали, значит, все-таки думали обо мне. А я в прошлый раз обошлась с вами так скверно. Вот и ходила сюда все эти дни, чтобы извиниться.

– За что? – спросил он и этим выдал, что не так уж и думал о ней. Затем, принимая от Чарли чашку, поспешил добавить:

– В жару лучше пить чай.

Наверное, дома ей давали подобные советы, поэтому она тотчас же ухватилась за запотевший от жары бокал, сказав:

– Жалко, что уезжаете. Я могла бы попозировать вам. Здесь ведь совсем нечем заняться.

Он отхлебнул чаю и с вымученным добродушием отбил новую ее атаку:

– Когда-то Пикассо сказал Гертруде Стайн: «То, что я смотрю на тебя, мешает мне видеть тебя».

Они поднапряглась, чтобы схватить смысл сказанного, и вдруг знакомый невротический смех задрожал на ее губах:

– Ну, товарищ профессор, наконец-то вы становитесь более оригинальным. Дай-то бог, чтобы это не было каким-нибудь новым клише для студенток!

– Нет, – присоединился он к ее смеху. – Знаете о чем я подумал сейчас? Мне ведь мешает не то, что я смотрю на тебя, а то, что я не могу тебя нарисовать.

– Вы позволите мне взглянуть на свои портреты?

– Я все уничтожил. Может, снова попытаюсь нарисовать, в море. А вот глаза ваши, пожалуй, надо будет поместить в какой-нибудь космический пейзаж. Или нет, нарисую вас управляющей звездолетом.

– А что вы в них такого нашли? Или они на что-нибудь похожи?

Сравнение родилось как бы само собой:

– На большие темные аметисты. Из породы самых темных. Они и самые дорогие. Наверное, вы знаете эти камни. Мне они очень нравятся… Черные, золотисто-коричневые или янтарные теплые отблески, а в глубине кристаллов словно бы тлеет мука. Если бы меланхолия имела структуру кристалла, я представлял бы ее себе именно такой. Я имею в виду меланхолию ищущего духа, которую изобразил Дюрер.

Удачно найденная метафора вдохновила его, однако уже в следующую минуту он вдруг вспомнил, что перстень именно с таким камнем он купил бывшей супруге в годовщину их свадьбы.

– Простите, но мы, физики, во всем видим структуры!

Печаль аметистов и впрямь заискрилась темными золотистыми отблесками:

– Говорите комплименты, льстите, а потом отталкиваете.

– Насколько помню, в прошлый раз вы оттолкнули меня.

А вот этого не следовало говорить, это обязывало его продолжить флирт. И все же, несмотря на то, что весь их разговор с самого начала раздражал профессора своей низкопробной бульварностью, он принимал в нем участие с тем лихорадочным азартом игрока, который, зная, что проигрывает, все же делает ставку.

– Это не совсем так. Я просто ушла. Хотелось отомстить вам. Но разве можно сердиться на того, кто даже не заметил тебя? Я вела себя как дурочка!

– Видите ли, – он ощущал потребность назвать ее по имени. В прошлый раз она, кажется, отрекомендовалась, но он никак не мог вспомнить и чувствовал себя неловко. – Видите ли, когда-то, еще будучи ассистентом, я запретил себе замечать студенток. Кроме того, я не гожусь для курортных романов.

Он не видел ее лица, но чувствовал, что под шляпой снова произошли перемены. Это беспокоило профессора, ибо в этом он ничего хорошего не находил. Женщина отвернулась и открыла свою сумочку.

– Снова хотите убежать? Извините, если что…

– Эй, Чарли! – позвала она, и профессор отметил, что, похоже, она и вправду стала здесь завсегдатаем, если ведет себя так свободно. А в следующее мгновение он увидел в руке незнакомки платочек, которым она стала промокать уголки глаз, хотя никакой влаги там не было.

– Останьтесь, прошу вас.

– Не надо, – тихо сказала она, а затем засмеялась через силу. – Вы не знаете, как горько я плачу!

И в следующее мгновение действительно расплакалась. Крупные слезы заблестели на ее по-детски бархатных щечках. Зрелище было мучительным и одновременно трогательным.

Он замер в недоумении. За соседними столиками заметили, что у них что-то происходит, и стали поглядывать в их сторону. Наконец, профессор взял себя в руки и произнес нарочито строго:

– Помогите мне отнести продукты!

– Мне надо рассчитаться, – шмыгнула она носом, при этом в открытую сумочку капнуло несколько слезинок.

– Мы еще вернемся! Пошли!

Он подхватил набитые до отказа сумки и отправился к выходу. Она догнала его уже на пороге, профессор специально ушел вперед, чтобы не смущать ее, и потянулась за сумкой. Но он не уступил ей, сказав:

– Машина совсем близко.

– Простите, я…

– Если вы так хорошо знаете силу своих слез, – начал было он, но увидел, что женщина собралась уходить, окликнул ее:

– Ну-ка, вернитесь! Держите сумку! Попытка поднять ношу не увенчалась успехом, и женщина шмякнула ее на асфальт.

– Боже, кажется, там яйца! – всполошился он, и это уже было совсем смешно.

Комичной выглядела и ее попытка забраться в своей огромной шляпе в маленькую облупившуюся машину. Однако это не развеселило его, ибо профессор уже сожалел о содеянном. Но он сожалел бы и в том случае, если бы оттолкнул от себя незнакомку окончательно. Это он знал. Как-то слишком уж естественно оказалась она рядом. И теперь его больше беспокоила то и дело прорывавшаяся в нем нежность – несколько раз ему хотелось снять руку с руля и взъерошить ей волосы, как проделывал он это в детстве с сестрами, или же положить руку на ее упругое бедро, напряженность которого ощущалась даже сквозь тонкую фланельку белых брюк.

Яхта одиноко кисла на старом рыбачьем причале, давно захваченном курортниками, – владельцы остальных морских посудин давно уже использовали хорошую погоду и легкий ветер. Привязанная, она всегда вызывала у него чувство грусти и вины своим видом смирившейся белой рабыни. Особое же чувство вины возникало при виде грязной воды под нею. Но сейчас яхта выглядела замечательно и, казалось, готова была воспарить. Позавчера трое парней, которых он нанял, отлично вымыли ее. Так что профессор сиял от радости, как и борта яхты.

Море до самого горизонта было испещрено разноцветными пестрыми точками яхт, катамаранов и скутеров, которые казались издалека неподвижными. Только катера, тащившие за собой одного-двух лыжников, натужно ревя, демонстративно описывали круги. Мускулистые задавалы то и дело мелькали в воздухе (кроме водных лыж они вооружились разноцветными крыльями для планирования). Это было настолько красивое и эффектное зрелище, что он заревновал, заметив, что спутница загляделась на лыжников.

– Вот она! – указал он рукой на яхту. Женщина ахнула без всякого притворства.

(Наверняка ожидала, что и яхта у него такая же, как и автомобиль, год выпуска которого терялся в столетиях.)

– И вы это называете лодкой?!

Он вытаскивал сумки из багажника и ответил подчеркнуто небрежно:

– Нечто, на чем человек плавает один-одинешенек, с давних пор называлось лодкой. Да и мне больше нравится это слово.

– Но ведь это целый корабль! Как же вы справляетесь с ним один?

Да, на опустевшей пристани яхта выглядела действительно впечатляюще. Он купил ее у иностранцев, перегнавших ее в эти воды, и в течение многих лет вкладывал в яхту все сбережения, пока не сделал из нее маленькое чудо современной техники.

– Вы же сами сказали, что студенты любят меня. Вот здесь-то и материализовалась их признательность. В свое время они упражнялись в изобретательности на моей яхте. А двое из них, очень талантливые электронщики, сейчас они где-то за границей работают, так начинили ее приборами и микросхемами, что она может гулять по морю сама, без меня. Автопилот, программное управление. И все по принципу «сделай сам».

Она неуверенно пошла по трапу, но явно без опаски, и это понравилось ему. А как только оказалась на палубе, воскликнула:

– Бедная лодка, вот и осквернена она прикосновением грешных женских ног!

В ее глазах еще стояли слезы, и именно поэтому он был уступчивым и смирным.

– Может, пришло ее время? – сказал он, таща сумку к каюте.

– Вам помочь? – спросила она. Профессор протянул ей ключ, и женщина

стала отпирать дверь с торжественным видом, он же мысленно проговаривал: «Только не воображай, что я намерен терпеть тебя здесь более получаса!»

Они спустились по ступенькам в каюту и словно погрузились в прохладу бассейна. Он оставил иллюминаторы открытыми со вчерашнего вечера, и в каюте гулял свежий ветерок.

Левую половину помещения занимала широкая кровать, застеленная пестрым одеялом, сразу же за ней шла дверь на кухоньку, в которой он и поспешил исчезнуть с сумками. Стол, длинный и узкий, сверкал чистотой. Его украшал термос, заменявший кувшин и заякоренный в специальном углублении. Противоположная стена состояла сплошь из шкафов. Между ними располагались два деревянных ящика. Несколько высохших стеблей камыша торчало в закрепленной металлическим обручем маленькой древнегреческой амфоре, подаренной ему здешними аквалангистами. Другая лестница в глубине вела наверх, к кабине управления, застекленной и начиненной аппаратурой, как кабина воздушного лайнера.

Приученный к дисциплине и порядку, он разложил покупки по полкам, поставил джезве на газовую горелку и только потом вышел, все еще занятый мыслью, как же отделаться от своей гостьи. Ее присутствие в этом излюбленном уголке профессор ощущал как некую опасность.

Так и не решившись заглянуть к нему на кухню, она вышла из каюты и теперь стояла на палубе и смотрела на море. Он спустился в трюм за складным шезлонгом и медленно (к этому вынуждала теснота) понес его наверх.

– А вы? – спросила женщина, когда он поставил перед ней шезлонг.

– Я ведь сказал, что большее количество людей не предусмотрено.

– А если вытащите из воды какую-нибудь потерпевшую?

– Помещу ее в спасательной лодке. Есть такая, надувная.

– Даже на палубу не пустите? Ой, ну и жестокий же вы! А в институте говорили, что вы добрый, великодушный, мудрый. Вас даже молодым Буддой когда-то называли.

И снова она разозлила его, как злили когда-то студенты. Каждый новый курс считал своим долгом придумать для него какую-нибудь кличку.

– Будда не был физиком. А в физике есть один такой фундаментальный принцип. Когда какая-нибудь частица входит в какой-нибудь атом, другая частица должна выйти… Хотите выпить? Только, увы, все теплое. Лед завтра буду заготавливать.

– А принцип дополнительности? – неуверенно начала она, так как, похоже, забыла его. – Разве в нем не говорится о том, что ничто в природе не может существовать в единственном экземпляре?

– А вы… – простодушно обрадовался он ее ответу, потом панически бросился в наполнившуюся дымом кухню, заметив потянувшийся из иллюминатора дымок.

Густая жидкость гусеницами ползла по джезве и вспыхивала на газовом пламени. Удалось спасти всего полчашки кофе, и он не мог не вспомнить старое морское поверье, что если на борт судна приходит женщина, то вместе с ней приходят и беды моряка.

– Оказывается, и чашечек-то у вас две! – весело разоблачала его женщина.

– Резерв, если одна разобьется, – осторожно опустился у ее ног профессор, чтобы поставить чашки на пол. – Хотите печенья?

– Нет-нет, мне надо сбрасывать лишние килограммы!

Женщина наклонилась, чтобы взять свою чашку, которую он не сообразил подать ей сразу, и, невольно ища взглядом «лишние килограммы», увидел ее ноги, обнаженные до тонких смуглых щиколоток, так как брюки подобрались вверх. Ступни были короткими, а в передней своей части, где пальцы собирались воедино, чтобы втиснуться в ремешки сандалий, неожиданно расширялись. Между ремешками некрасиво выпирали косточки.

«Надо же сесть так нелепо, у самых ее ног!» – подумал он. Но женщина и не собиралась прятать ноги под шезлонг.

– Не смотрите на них, некрасивые! – только и сказала она. – Когда-то испортила их в балетной школе. Но разве могла девочка не закончить балетную студию при Доме культуры? А потом, это… Я небрежна по отношению к себе. Говорят, можно прооперировать, но это очень больно… А вот настоящая женщина вытерпела бы все боли ради красоты, так ведь?

Естественность, с какой она говорила о своих слабостях, вынудила его осознать, что в прошлый раз она вовсе не кокетничала, даже когда открыто флиртовала. И он сказал, прощая незнакомке первую принесенную ею на борт беду:

– А ведь интеллектуалке не следовало бы носить тесную обувь.

– В нас, женщинах, все так деформировано, – произнесла она, подув в чашку и отпив глоток кофе.

– Запрещаю на своей лодке печальную философию! Вам нравится здесь?

– О подобном путешествии можно только мечтать, но ведь у вас принципы! А что это такое – «Птах»? На борту вон написано.

– Название лодки. Был такой древнегреческий бог. Бог гармонии и порядка [2].

Она умолкла. Очевидно, силилась отгадать, какой смысл заключен во всем этом.

– Вот так-то! – засмеялся он. – Вы ведь обвиняли меня в снобизме? Обвиняли. А это чистой воды снобизм. Но я понял это только тогда, когда уже зарегистрировал лодку под таким названием. А как зовут вас?

– Мне не нравится мое имя. А впрочем, придумайте и мне какое-нибудь эдакое имя, – продолжала флиртовать она, пустив в ход обаятельные складочки в уголках губ, силу которых знала и намеренно оставила для этой решительной схватки. – Да какое-нибудь красивое, как те частицы, что не позволяют занимать свои места. Как их? Мюоны, нуклоны, мезоны… Эй, почему вы даете им только мужские имена? С чего это взяли, что в основе материи лежит мужское начало?

Она просто разыгрывала возмущение, и его подкупила ее интеллигентность.

– Нет, вы только посмотрите, как далеко зашел мужской диктат! Если хотите, когда вернусь, помогу вам написать статью. И за границу могу ее послать. – Он задумался, в какое наиболее авторитетное зарубежное издание мог бы отдать статью. Среди многочисленных названий мелькнуло название «Альфа», и он произнес вслух, словно совершил открытие:

– Альфа! – Но она не поняла его.

– Ведь вы хотели имя? Существует альфа-излучение. А еще, альфа – это первая буква в алфавите. Подходит для первой женщины, ступившей на мою лодку. Не так ли?

Она недоверчиво стала пробовать на вкус слово «альфа» и вскоре приняла его. Затем произнесла задумчиво:

– О вас говорят одно, а, оказывается, вы опытнейший комплиментщик.

Он смущенно отвернулся к морю, заполненному сотнями лодок и тем не менее навевающему скуку.

– Случайно так получилось. Мне хотелось придумать нечто такое эфемерное, красивое, как и название большинства частиц… Расщепляя ядра в ускорителях, мы, в сущности, деформируем материю и наверняка занимаемся чем-то вроде этих вот косточек, а воображаем, будто это и есть ее истинный вид. Альфа-лучи – нечто абсолютно реальное и независящее от наших экспериментов.

Она допила кофе и наклонилась, чтобы поставить чашку на пол. Ее грудь, ничем не обремененная под водолазкой, тяжело обвисла.

– Как вы думаете, человек может существовать в ином, истинном своем виде? Я хочу сказать… Впрочем, это еще апостол Павел понял. Человек – есть великий обман.

– Вы верующая?

– Нет-нет, просто у меня сосед поп, и мы с ним болтаем иногда. Поп, а умный, как дьявол, и… – Женщина умолкла, заметив, что он вслушивается в море.

Он никогда еще не видел его таким. Море встало за кормой подобно стене, за которой не было ничего, кроме болезненного одиночества. А ведь ему и вчера не хотелось плыть, и позавчера, но профессор издавна приучил себя не поддаваться настроению, если решение уже принято. Он долго глядел на эту опершуюся о горизонт сине-зеленую стену, испятнанную линялыми точками парусов и лодок, и только потом вспомнил, что сидящая перед ним женщина ждет ответа.

Осторожно, соблюдая в своих рассуждениях логику, начал:

– Не знаю, что именно имел в виду апостол Павел. Необходимо уточнение понятия, что есть обман, обман перед кем, обман относительно кого. Нет, я бы не назвал человека обманом, скорее – гипотезой. А гипотеза, разумеется, может быть и обманчивой тоже, но она меняется уточняется, претерпевает развитие вместе с опознанием объекта.

– И никогда не превращается в теорию у людей! – закончила она за него.

– Доказанная теория – скучная вещь. Гипотезы куда интереснее.

– Вы кто по образованию?

– Биолог. Но пробую себя в журналистике. Доцент не желает, и все, найти мне работу. Мол, ему неудобно.

Он резко встал и направился к релингу. Вода, плескавшаяся о борт яхты, была тяжелой, сальной, и он возмечтал о той чистой воде, что ждала его у горизонта. Помолчал немного, затем заговорил, не поворачиваясь к женщине:

– Знаете, Альфа, на данный момент гипотеза такова. Мы с вами, пожалуй, действительно можем общаться. Однако я такой идиот, что, несмотря ни на что, завтра отчалю. Но, конечно, продолжу с вами этот разговор и вон там, за горизонтом. Буду рисовать ваш портрет и говорить с вами…

Решение мчалось ему навстречу подобно ураганному ветру. Он знал, что надо немедля развернуть лодку, опустить парус, чтобы лодка не перевернулась, но не двигался, очарованный надвигавшейся бурей. И единственное, что мог сделать – обратить свое предложение в шутку:

– Поэтому лучше сходите за своей зубной щеткой, а я за это время пройдусь по магазинам, подкуплю кое-что, чтобы дооборудовать лодку на двоих. Вот так-то – предоставляю вам возможность отомстить мне эффектно.

Стоящая у него за спиной женщина не спешила мстить, а он желал этого. Море ласкало белые бедра яхты все с тем же ленивым сладострастием своих грязных ладоней. Вдруг что-то загрохотало – это Альфа, вскочив, опрокинула шезлонг. Теперь она тоже смотрела в сторону горизонта. Ее глаза, чуть выпуклые, были черны, как антрацит. Аметист, пожалуй, не бывает таким черным.

– Не разумнее ли будет забрать свое приглашение обратно?

– Ну, поехали! – произнес он, не очень-то и настаивая, встревоженный и удивленный тем, что они оба осознают всю легкомысленность своей затеи, понимают, что их не ждет ничего хорошего, а ничего поделать с собой не могут. Они даже не могли притвориться радостными или же взволнованными, и только необходимость оставаться деловыми помогала им подавлять обоюдное беспокойство, очень походившее на раскаяние.

4

Пришлось снимать деньги с книжки на непредвиденные расходы. После этого поджидать Альфу в условленном месте. Наконец, она появилась. Профессор окликнул ее из окна машины, но она смотрела в другую сторону, и ему пришлось крикнуть еще раз.

Она подбежала вся пунцовая, как и ее большая сумка, которую она волокла за собой.

– Извините, я как собачонка, которая пока еще не привыкла к своей кличке. К тому же не запомнила вашу машину.

Альфа бросила сумку на заднее сиденье и, усевшись, втянула длинные, сильные ноги в вылинявших джинсах; кроссовки на ней были тоже старые. Туалет завершало белое кокетливое кепи, делавшее ее похожей на студентку театрального заведения.

К раскаянию, с которым он еще не успел справиться, прибавилась тревога из-за того, будет ли он равноценным партнером для этой молодой женщины.

– Не маловато ли вещей для такой дамы, как вы? – спросил он.

– Но вы же пригласили меня не на всю жизнь, – смешно запищала она. – Ой, что я ляпнула! Не бойтесь, я не намерена бросать мужа! Господи, да что это я разболталась?

Однако подобное превращение приятно взволновало его. В какой-то степени это помогло ему раскрепоститься.

– Должно быть, он у вас действительно очень добрый, если отпускает вот так…

– Он уехал вчера вечером, – простодушно призналась она. – Сам предложил мне остаться. Я сказала, что, возможно, поеду с друзьями на яхте. Разумеется, не сказала, с кем именно. В свое время я слишком часто восторгалась вами. Муж у меня все работает, работает. Я не могу заставить его отдохнуть по-настоящему хотя бы два дня в неделю. Вы тоже так?

Профессор отметил про себя, что решение попасть к нему на лодку было принято ею еще во время их первой встречи, однако не взбунтовался. Все женщины, что были у него, завладевали им подобным образом. Он почувствовал себя виноватым перед ее мужем.

– Это объясняется страхом, милая Альфа. Паническим страхом, что вдруг природа решила открыть тебе некую тайну, именно тогда, когда ты отключился от восприятия окружающего.

Профессор вел машину медленно – искал стоянку на узкой улочке вблизи торгового центра.

– Ну а на лодке вы хотя бы отдыхаете?

Он дал себе зарок выиграть в поединке с Альфой, хотя и понимал, что это ему явно не по силам, и пустил в ход все свое красноречие:

– У Эйнштейна есть термин «жестокий эксперимент». Сдается мне, он употреблял его, когда рассуждал о творчестве Достоевского. Параллель же проводил с нашими методами, методами ученых. Так вот. Как мы ставим природу в неестественные, мучительные для нее условия – разрезаем, разлагаем, расщепляем атомы, так же поступал со своими героями и Достоевский, ставя их перед неразрешимыми проблемами, помещая в безвыходные ситуации. А может, все наоборот было. Это не имеет значения.

Он отыскал наконец среди машин свободное местечко.

– Так вот что я хотел сказать. Когда меня охватывает отчаяние, я встаю на нос лодки совершенно голый и начинаю кричать, рыдать и просить природу: «Вот он я! Проведи на мне эксперимент. Самый жестокий эксперимент, последний! Молнией испепели меня, в пучину вод своих низвергни, но открой мне хотя бы еще одну крохотную тайну о себе, даже если это будет последнее мгновение моей жизни…»

Профессор заглушил мотор, и последние его слова прозвучали слишком громко и высокопарно Ему стало неловко, он повернулся к Альфе, чтобы извиниться за излишнюю аффектацию, но понял по ее испуганному взгляду и по тому, как резко она подалась к нему, что одержал полную победу. Желая закрепить ее, обратил исповедь в насмешку над самим собой:

– Да, совсем не весело на моем суденышке!

Я иногда знаете что делаю? Нарочно разыгрываю положение потерпевшего. Направляюсь к середине моря, где проходит роза ветров и не видно не единого кораблика, прячу консервы, воду, опечатываю компас и радиостанцию. Словом,' уподобляюсь финикийцу, которому еще лишь предстоит открыть движение звезд и морских течений, и жду, не замечу ли чего-то такого, чего не разглядело человечество, чего-то, что мешает нам заметить, возможно, сама система нашего образования. Потому-то, милая Альфочка, я сказал вам заранее: на моей лодке нет места одиночеству.

Женщина откинулась на спинку сиденья и уставилась в посеревший от пыли противосолнечный козырек.

– Не знаю, случайность ли это… Но когда вы появились… появились как в той легенде, в которой Христос говорит мертвецу или какому-то калеке: «Встань и иди!»… Вот и я сейчас так. И потом, мое имя! Иного имени для нового пути невозможно придумать. Я действительно ощущаю себя маленькой альфой. Нет, не главной, а маленькой, и все же… Я не понимаю, что говорю. Вы должны простить мне мою глупость, но ведь человек перед всяким началом большого пути несколько теряет разум – от радости ли, от страха ли…

Она умолкла. Наверное, ожидала, что он наконец обнимет ее или хотя бы прикоснется. Он же испугался, что своими сентенциями спровоцировал признание, подобное этому, которое обязывало слишком ко многому и никак не вязалось с представлением о маленькой любовной авантюре. И он не нашелся, что ответить, кроме как сказать:

– Не бойтесь. Моя лодка очень надежна, я довольно опытен, а море в этом месяце – само спокойствие.

– Да ведь я сказала, что не боюсь, – снова прыснула она, и он снова отметил, что ее смех довольно-таки нервный. – С вами – хоть в Бермудский треугольник! Как бы я хотела попасть в этот треугольник и никогда-никогда не выбраться оттуда!

Тут он окончательно понял, что ответственность за то, каким будет их приключение, она целиком перекладывает на него. И что ему надо будет приложить немало усилий, чтобы оно не стало мукой для них обоих.

Глаза ее, по-прежнему устремленные вдаль, снова были на мокром месте, и он произнес нарочито строго:

– Давайте-ка свою сумку! Таможенный досмотр! Открывайте, открывайте! Капитан должен знать, что у него на борту. И самое главное, он должен проверить, не забыли ли вы чего.

Она не поняла шутки. Взяла с заднего сиденья сумку и, смущаясь, стала рыться в белье – белье, предназначенном для обольщения. И выяснилось, что теплых вещей не было.

– Море, Альфа, как человек, – начал он назидательно. – В логике и последовательности его поведения никогда нельзя быть уверенным. И поскольку с этого момента вы член моего экипажа а я капитан, то скажу вам еще, что, кроме теплых вещей, в море необходима дисциплина. Ясно, юнга Альфа? А теперь возьмите вон там в бардачке блокнот и авторучку и пишите: «Купить свитер, телогрейку, резиновые сапоги…»

После странных излияний по поводу Бермудского треугольника ей, видимо, доставляло удовольствие быть послушной, и это обстоятельство несколько развеяло его ощущение, что он ведет себя как последний кривляка и что это ему не по возрасту.

– Только с одним условием, – заявила она. – Все это куплю я.

– Юнга Альфа, разве в вашей студенческой среде не ходили разговоры о том, что у меня денег куры не клюют?

Его научно-популярные книги, всегда ожидаемые издательствами и молодежью, приносили больше, чем заработок рядового профессора. К тому же его часто приглашали читать лекции за рубежом.

– Попрошу не оскорблять мое самолюбие! – прорвало ее, поскольку он все еще не догадывался, что тем самым она хочет подчеркнуть свое добровольное участие в авантюре.

А во время набегов на магазины дала понять, что желает разделить с ним и ответственность тоже – один раз не позволила ему войти вместе с ней в аптеку, второй раз – в цветочный магазин, откуда вышла с чудно составленными двумя букетиками, для которых следовало купить вазы. В общем их поход превратился в истинное расточительство, что не могло не смутить его, по природе аскета, однако Альфа сумела придать всему этому какое-то особое очарование.

– Потом все это схороним в море. Торжественно, как хоронят моряков. В мешке. Ведь это так делается? – спросила она, и ему опять захотелось обнять ее, однако они находились в центре города.

Подобных приключений в его жизни никогда не было. Несколько любовных связей, что имелись, представляли собой полубраки, которые длились до тех пор, пока женщина не уставала ждать, когда отношения будут узаконены. Он же инстинктивно избегал жениться после неудачного раннего брака. А неуверенность в себе продолжал скрывать, притворяясь властным и многоопытным мужчиной, истым морским капитаном. Однако совершенно несвойственная ему наглость, посредством которой он продолжал свой негласный поединок с ее мужем, производила не менее комическое впечатление, чем выпендреж официанта Чарли-Чавдара перед клиентами.

– Юнга Альфа, – приказал он ей после того, как, наконец, выгрузили на палубу кучу покупок. – Теперь вы останетесь разбирать все это, а я съезжу в порт к своим приятелям. Поскольку мы выходим в территориальные воды, я должен зарегистрировать вас. Так на какой срок?

Они оба уже понимали финал своего приключения, теперь необходимо было определить его продолжительность.

– А вы не могли бы спрятать меня? Так будет романтичнее.

Он почувствовал в ее словах беспокойство за свое семейное благополучие и бухнул в стиле все того же морского волка, который вовсе не шел

– Так я могу изнасиловать вас и выбросить в море, и никто ничего не узнает.

– Я даже попрошу вас об этом! – бросила она в ответ.

– Я хотел сказать, – начал он виновато, – вас есть возможность отказаться от путешествия. – И замер в предвкушении облегчения, которое испытал бы, передумай она на самом деле. Но вместо этого женщина разразилась своим неприятным смехом:

– Э, нет! Я не доставлю вам такого удовольствия! Если уж пригласили, терпите! А теперь идите регистрируйте. Сами и решайте, на сколько.

И стала искать дрожащими пальцами паспорт в сумке. Он поймал его вместе с ее рукой, неуклюже поцеловал в ладонь и бросился вон с собственной яхты.

Вернулся с полной сумкой продуктов – напитки, лакомства на целых два месяца. Две огромные сумки со льдом. Зарегистрировался всего на три дня. Альфа не спросила о сроках, даже тогда, когда он вернул ей паспорт. Наверное, по количеству продуктов решила, что путешествие продлится дольше. Оставленные на палубе покупки лежали нетронутыми, и он, задыхавшийся и потный от спешки, встал перед ними как вкопанный.

– Я боялась что-нибудь перепутать, капитан, – стала оправдываться она раньше, чем он задал вопрос. В голосе ее звучали угоднические нотки. Похоже, она хотела сгладить недавний конфликт. – Я, пожалуй, не рождена для самостоятельности.

– Но что вы делали столько времени? Вам случайно, не было скучно?

– Сидела в шезлонге, смотрела на море и думала, как отблагодарить вас – придумать такое же красивое имя, как и вы мне. Но я на это неспособна. Буду называть вас капитаном. Можно?

– А как же чувство собственного достоинства эмансипированной женщины? – невольно подтрунил он.

– Его тоже надо завоевать. А до той поры – я в вашем подчинении, капитан.

Конечно же, она думала и о других вещах, не только об имени. Очаровательная ее манера, с какой она стремилась к сближению, несколько смутила его. Он засуетился, делая вид, что разглядывает сваленные на палубе вещи. Оглядел яхту, белую и красивую, тоже притихшую в ожидании приказаний, и сказал:

– Тогда, если желаете, еще раз простимся с сушей? Я должен отогнать машину к своему приятелю.

– Э, нет! – засмеялась она теперь уже иным смехом – гортанным, мягким. – Отсюда – ни шагу!

– Обратно я возьму такси.

– Я не буду скучать. Только скажите, что куда класть.

– Альфа, давай перейдем на «ты»? – попросил он, решив, что так ему будет легче общаться с ней.

– Есть на «ты», капитан! – подняла она руку и наткнулась пальцами на кепи.

И снова наступил момент, когда он должен был бы поцеловать ее, но вместо этого произнес: «Потом вместе разберемся». Словно обещал ей тем самым неизведанную пока еще близость. А когда включил мотор и помахал ей рукой, подумал что не мешало бы побольше чувства юмора, если он хочет, чтобы дела пошли в нужном направлении.

5

Как только мотор затих, солнце моментально кануло в воду, словно до этого его тащили на буксире Море потемнело и подернулось рябью. В том месте, где погасло солнце, взошла звезда – как последняя голубоватая искра потухающего пожара, в огне которого истлел и берег.

Яхта неслась еще какое-то время по инерции, потом, убаюканная волнами, успокоилась на воде. Вечерний бриз не мог добраться сюда с суши, и паруса стали ненужными. Ветер уснул окончательно и вряд ли проснется раньше утренней прохлады. Профессор опустил якоря, убедился еще раз, что компас и барометр в порядке, включил сигнальное освещение и только тогда вышел из каюты, обрадованный внезапно посетившим его прозрением, что, по существу, ничто не обязывает его любить женщину, с которой их связывает всего лишь обоюдное легкомысленное решение уплыть в море. Не исключено, что и она тоже раскаивалась в содеянном, поскольку так и не перешла с ним на «ты». Тогда зачем осложнять себе жизнь? Совершат дружеское путешествие по морю, и завтра к вечеру он вернет ее обратно…

На палубе его ожидал празднично накрытый стол. Профессор наблюдал через штурманское окошко, как пугливо и грациозно двигалась Альфа, завершая последние приготовления.

Новая скатерть, расстеленная по всей длине и ширине прямо на палубных досках, делала стол чрезвычайно богатым для двоих, вазочка же с цветами в центре увеличивала дистанцию между ними.

Профессор прошел в противоположный конец стола, перевел взгляд на море… По идее, он должен был уже ощутить ту сладостно-покоряющую связь с морем, которую ощущал всегда, но женщина, сидящая напротив, мешала этому.

– Слушайте тишину. Может, мы и в самом деле находимся в другой Вселенной?

Альфа стояла молча, ожидая, пока он выберет для себя место или оценит ее старания. Она не вслушивалась в тишину, и это раздражало его.

– Вселенная, Альфа, целая Вселенная – в центре крикливого человеческого мира, который хочет задушить ее, наступая на нее со всех сторон пляжами и портами. Человечество силится перекричать Вселенную, а в сущности, способно перекричать всего-навсего свой страх перед нею.

Он заметил, что она буквально поблекла от его слишком уж вдохновенного монолога, явно ожидала иных слов, и простил ей нежелание слушать тишину.

– Но нам не страшно, правда? Юнга Альфа, правда? Отвечайте бодро: «Так точно, капитан! Нам не страшно!»

Она неуверенно улыбнулась, словно боясь обидеть его, и спросила:

– Разве это не то же самое желание перекричать свой страх?

– Верно, – весело признал он свое поражение и, подогнув ноги, сел прямо на пол. – Вы умная женщина, но сейчас нет смысла быть такой уж умной. Давайте лучше выпьем!

Она отодвинула шезлонг, неумело села на пол возле скатерти, и ее ловкие руки запорхали, накладывая еду в тарелки. Он откупорил бутылку, разлил вино в бокалы, но очарование обнаженных женских рук не оставалось вне его поля зрения. Однако встретившись с ее взглядом – темным, затаенно-насмешливым и внезапным, как и последовавший за ним вопрос, – профессор невольно вздрогнул.

– Вы всегда такой замкнутый, когда отправляетесь на свидание с Вселенной? – спросила она. – Только, пожалуйста, не сердитесь, просто я немного ревнива.

– Глупости! – засмеялся он, занимая оборонительную позицию. – Я хочу сказать, что я просто болтал всякий вздор. Куда бы ни шел, ни ехал современный человек, все равно нигде не найдет чистой природы. Себя встретит, воплотившегося в машинах, строениях, в мутантах растений и животных. Я знаю это и все равно приезжаю сюда, втайне надеясь, что, если останемся с природой наедине, она заговорит со мной, как говорила с Гераклитом или Анаксимандром, да и с многими другими, кто не владел синхрофазотронами и радиотелескопами, однако владел слухом, дабы слышать, и зоркостью, дабы видеть.

– Вы из неопозитивистов, что ли?

Он удивился сказанному, напрочь забыв, что она супруга биофизика, что сама биолог и к тому же пробует себя в научной журналистике.

– Ба! Откуда вы откопали это слово? Юнга Альфа, я запрещаю произносить на борту моей лодки слова, которых не существовало до Аристотеля! Посмотрите на море, посмотрите, с какой естественностью отошло оно ко сну, посмотрите вон на те пятна и полосы на нем, что подобны полосам на животе беременной женщины, и представьте себе спонтанное зачатие, которое происходит всякий миг в этом гигантском животе, в этой Вселенной, а потом произносите слова «позитивизм», «релятивизм» и так далее.

– Бр-р-р! – весело тряхнула она головой, и волосы ее рассыпались по плечам. – Лучше давайте есть! Я ужасно проголодалась!

Он тоже почувствовал голод, и неожиданно напавший на них аппетит сплотил их, устранил существовавший до этого барьер, что позволяло болтать о всякой всячине. Затем Альфа в шутку пригрозила, что собирается посещать его лекции, а он стал отговаривать ее от этой затеи, но не слишком настойчиво.

– На лекциях я тоже вынужден употреблять разные словечки, релятивизм и тому подобное, как бы ни старался сохранить в студентах все то, что способствовало бы их любви к физике. Половина из того, что мы сегодня считаем наукой, завтра будет опровергнуто, а наука в поэзии Уитмена и прозе Достоевского и сегодня останется наукой. Не так ли? Поэтому куда важнее заставить молодых полюбить природу из-за тайны ее, а они уже сами выучат все, что им нужно для того, чтобы разгадать эти тайны. Книг предостаточно. Вот чего не желает понять наша академическая бюрократия…

– Наверное, сегодняшние студенты, так же как и мы когда-то, готовы умереть ради вас?

– Слава богу, нет! Вообще-то молодежь поумнела с тех пор, как поняла, что лучше умирать ради собственных иллюзий, чем ради иллюзий своих отцов, – ответил он, глотая вместе с пищей горечь от того, что, убегая в море, он, в сущности, убегал и от студентов своих тоже.

Навязывая не присущую ему роль лидера, что очень раздражало руководство университета, не желавшее утратить свой авторитет, студенты, в сущности, довольно хитро манипулировали им. Им не нужна была его наука как таковая, нужен был пастырь, который бы великодушно расписывался в зачетках своего стада.

– Как-нибудь приду посмотреть на них! – снова пригрозила Альфа. И, как бы приобщаясь к студентам, по-мальчишечьи вытерла рот тыльной стороной ладони, шумно вздохнула и потянулась к бокалу, обронив при этом: – Вот это все и есть свобода!

Он был доволен ее настроением и спросил, пожелав уточнить кое-что:

– Именно ее вы и отправились искать со мной?

– Увы, я не так молода, чтобы жить иллюзиями.

– Но сейчас вы ощущаете себя свободной, не так ли?

– Пытаюсь дышать свободой, – улыбнувшись, глубоко вздохнула она.

И он, как капитан, почувствовал себя польщенным и дал себе слово быть с нею деликатным и терпимым, создать ей все условия для хорошей дружеской прогулки.

– Да, мы свободны, Альфа! Сейчас мы свободны. Несмотря на то, что зависим от этой лодки, от моря, от неба, друг от друга… У Маркса есть одна интересная мысль: свобода есть не что иное, как твое право в рамках определенных условий не стыдясь радоваться случайности. Так что давайте радоваться случайности, которая свела нас!

Бокалы из самого обычного стекла зазвенели очень необычно, и они разом удивленно заглянули каждый в свой бокал, чтобы обнаружить, что торжественный звон спровоцировали кусочки льда, которые он опустил в бокалы. Отпили разочарованно по глотку и продолжали молчать, так как не знали, что делать с этой случайностью дальше.

– Кофе будем пить? – спросил он, подавляя чувство неловкости.

Она с готовностью вскочила и отправилась варить кофе.

Когда возвратилась, он стоял на носу лодки и, не поворачиваясь, сказал ей:

– Будет полнолуние.

Луна только еще намекнула о своем возможном появлении неоновым пятном на горизонте. На полнолуние указывал календарь. Альфа поставила кофе на скатерть и замерла в ожидании, однако он не поворачивался. И она встала рядом.

Вода шелестела еле слышно где-то под ногами. Неоновое пятно раздавалось вширь, накаляясь до ярко-желтого цвета. (Восходы и закаты над морем сменяются очень быстро.) Через минуту-другую луна прольет на море свою оловянную дорожку. Подобное он пережил не однажды, и со свойственным ему простодушием ожидал услышать от женщины, что была с ним рядом, слова восторга от увиденного. Он чувствовал, как неподвижна она, как погружена в упоительное созерцание чуда.

Когда луна наконец обнажила серпистый свой край над черной водой, Альфа вдруг зашевелилась. Он обеспокоенно оглянулся. Ее пуловер прошелестел рядом, подобно легкому дуновению ветра. Затем он уловил шелест брюк, из которых она высвободилась бесшумно, оставив их на полу. Ее бедра – маленькие дельфинчики – мелькнули белизной во мраке. Она сомкнула руки над головой и подставила всю себя луне.

Его взгляд жадно поглотил все освещенные и затененные места ее тела, и все же он оценивал его как нечто отвлеченное и нереальное. А чтобы окончательно подавить в себе волнение, подзадорил ее:

– Всё! Перед Вселенной снимается все!

Как бы исправляя ошибку, женщина сняла трусики и швырнула их в сторону. И замерла в ожидании.

– И что же говорит вам Вселенная? – продолжал он.

Она не ответила.

– Ничего, так ведь? Да и что бы она ни сказала нам, мы опять-таки услышим только то, что говорим себе сами.

Она молчала.

– Оденьтесь, простудитесь! – приказал он. – Да и кофе остынет.

Профессор сел к столу спиной к одевавшейся женщине. Фарфоровая чашка, которую он взял со скатерти, светилась эмалевой белизной, как и треугольник ее тела – единственное, что пощадило солнце. Таким, наверное, было все ее тело зимой. Однако он отметил мысленно, осторожно отпивая кофе, что не увидит его зимой, и еще отметил, что если рассказать кому, как можно провести в море целые сутки с женщиной и не заниматься любовью, никто не поверит.

Ее одевание длилось достаточно долго для того, чтобы за это время обрести железное спокойствие. Именно такой спокойной Альфа и предстала перед ним. Однако взгляд ее по-прежнему блуждал по морю, где уже заработал сверкающий эскалатор, никелированные ступени-волны которого как бы уносили яхту наверх – к луне и к черной беспредельности за нею.

– Я сделала что-то не так, капитан? – спросила она после того, как молча отпила свой кофе. Однако колкость, сквозившая в тоне, свидетельствовала, что она не чувствует за собой никакой вины.

– Почему же? Нет, нет… – пробормотал профессор. (Он ожидал от нее вопросов, но не с такой прямотой.)

– Простите! – оборвала его на полуслове своим истерическим смехом Альфа. – Простите, но одно дело – быть влюбленной в человека на кафедре, и совсем другое – когда самым неожиданным образом надо раздеться перед нею. Извините!

Чуть позже в подкорке мелькнуло, что она, по существу, назвала его «кафедрой» и наверняка таким образом мстила ему, если только это не было невольной стилистической ошибкой. Однако сейчас он ухватился за сказанное, как за спасательный пояс:

– Это почему же надо? Послушайте, милая девочка! Я понимаю, что вы сбежали от кого-то или от чего-то. Но не это интересует меня. Я хочу сказать, это не суть важно. Каждому человеку хочется убежать от чего-то. Беда в том, что вы убежали не ко мне и не ради меня. Наверное, поэтому у меня такое ощущение, что вы просто используете меня как наемного перевозчика и, естественно, считаете себя обязанной…

Профессор понимал, какое оскорбление нанес женщине и ждал ее реакции не без страха. Больше всего боялся, что она заплачет. Но эта женщина была действительно не такая, как все. Лила слезы по всякому незначительному поводу и умела владеть собой в ситуациях, когда каждому простительна любая слабость.

– Я бы попросила вас не думать обо мне плохо! Что поделаешь, я попыталась поверить в свою свободу. Если хотите, отвезите меня обратно сейчас же, ведь мы пока еще не очень далеко отплыли… Но мне хорошо с вами, поверьте! И знайте, все, что вы делали до сих пор, было чудно… Может, убрать со стола?

– Оставьте, я посижу еще немного. Впрочем, здесь и спать буду. Такая ночь – редкость… Наверное, вы очень устали, не надо было пить кофе.

– Он не помешает мне, – тотчас же подстроилась она к его тону. – Я просто валюсь с ног.

– Если возникнет в чем необходимость, не стесняйтесь. Мы здесь свои люди, моряки! Может, хотите принять душ? У меня есть, он легко монтируется.

– Нет-нет, спасибо! – направилась она к каюте и уже на ходу бросила через плечо: – Спокойной ночи, капитан! Большое вам спасибо.

И исчезла бесшумно, не оставив после себя ни звука. А в его душе, наряду с затихающим недавним беспокойством, поселилась уверенность, что ему наконец-то удалось справиться со своей гостьей и что эта женщина, несмотря на все свои странности, сможет стать ему другом. Однако и это чувство вскоре растаяло в сине-белом дурмане ночи. А он отдался воле лунного эскалатора, который уносил с собой все, что напоминало ему о людях и суше.

6

Сжавшись до размеров маленького мячика, сконцентрировав всю свою силу, луна заливала яхту тяжелым платиновым светом. Каким-то шестым чувством он ощутил дуновение ветра, но это было, скорее, предощущение. Было что-то около полуночи, вряд ли он спал более двух часов. Профессор это чувствовал по напряжению в самом себе, которое всегда испытывал при полнолунии. Он откинул брезент и одеяло и буквально взвился от проникшего через пуловер холода. Стал энергично размахивать руками, разминать плечи и только потом уже вспомнил, что он не один на борту. А надо было пройти через каюту, чтобы поднять паруса, которые вдруг очень захотелось увидеть.

Прошелся босиком по палубе, пока не закоченели ступни, наконец, обозвал себя идиотом, который мучается непонятно почему, вместо того чтобы разбудить эту красивую женщину, такой красивой у него, пожалуй, до сих пор не было, и вместе с ней порадоваться полнолунию. Но вместо этого пришлось встать у релинга, чтобы освободиться от сконцентрировавшегося в животе холода. Заодно со струей, по-молодому сильной и светящейся в ночи, в море вытекла и его решительность. Осталось только чувство удовлетворения, что все это было совершено с борта судна (когда и где мог позволить себе подобное мудрый и воспитанный профессор?).

Он еще раз осознал происходящее как начало вольной жизни на яхте. Однако живший в нем теоретик, привыкший задавать себе вопросы даже тогда, когда у обыкновенного нормального человека они и не возникнут, стал спрашивать себя: не осталось ли это странное удовольствие, что влечет мужчину опорожнять свой мочевой пузырь свысока, плевать с мостов и балконов, – не осталось ли оно с тех времен, когда человек обитал на кронах деревьев. Может, таким образом он торжествовал над осаждавшими его врагами? Пользуются же и сегодня некоторые животные и птицы подобным способом мести! Позже это трансформировалось в подсознании в акт самоутверждения: писать в бездну под собой, на своего извечного врага, и тем самым – на свой страх перед нею!… Вроде бы задавал себе этот вопрос шутя, ища самооправдания в содеянном, а вышло – чуть ли не антропологическое открытие совершил. И от этого на душе стало легче.

Большой рубиновый фонарь на сигнальной мачте безуспешно боролся за самостоятельность под луною. Анемичный ветерок тоже был как бы прижат ее лучами к воде, однако по мере захода луны, скорее всего, усилился бы, и паруса, управляемые электронным автопилотом, определяющим силу и направление ветра, все равно поймали бы его.

Альфа не закрыла иллюминаторы, и в каюте оказалось довольно светло, поэтому он разглядел, что лицо ее было каким-то серым и мертвенным, застывшим. Чтобы снова не встречаться с ней и не задавать себе вопросов вроде: кто же эта женщина и кой черт дернул его пустить ее на борт своей лодки, он быстро прошел через каюту, повернувшись к ней спиной, бесшумно закрыл за собой дверь и расположился в кресле.

Растворив в себе ветровое стекло кабины, лунный свет фосфоресцировал в шкалах и циферблатах. Чтобы поднять паруса, необходимо было хоть ненадолго выключить мотор, и профессор забеспокоился, что разбудит свою гостью, совершенно забыв, что в отличие от рубки каюта имела специальную изоляцию. Скрежет цепи и удар якоря о борт, когда тот устраивался в своем логовище, заставили его прислушаться. Вокруг было по-прежнему тихо, гостья спала. Паруса затрепетали. В призрачном безмолвии было так светло, что он увидел даже, как расправляются складки парусов. Вот паруса перемолвились о чем-то с ветром, заотражали, как зеркало, голубовато-белые лучи луны. На палубе стало еще светлее.

Он выключил мотор, задал курс автопилоту, и нетерпение встать на правом или левом борту яхты, порадоваться ночному ее великолепию, погнало его обратно. Видимо, нетерпение сделало его совсем неосторожным. Уже на выходе он вдруг почувствовал взгляд своей гостьи. Оглянулся. Теплые аметисты превратились в холодные черные ониксы. Профессор остановился. Альфа даже не шелохнулась, а глаза ее, несмотря на неестественную распахнутость, казались мертвыми.

– Спите, спите. Все в порядке, – произнес он шепотом.

Ее взгляд остановился на двери каюты, но не последовал за ним, и профессор подумал, что лучше было бы разбудить ее окончательно. Но затем передумал. Однако этот взгляд, казалось, вонзился в его сознание, как он ни убеждал себя, что в состоянии гостьи нет чего-либо болезненного. Он вспомнил, что таким же беспамятным бывал взгляд его молодой жены во время долгих любовных ночей. И снова отметил, что куда естественнее было бы, делай они сейчас то же самое, но укора при этом не почувствовал, ибо любовное блаженство не заменило бы того удовлетворения, какое от испытывал при виде своей вдохновенно распростершей крылья-паруса яхты. Только обойдя ее раз двадцать, то и дело останавливаясь, чтобы послушать ее ласковую болтовню с ветром и волнами, он, окончательно продрогший, лег под одеяло, чтобы задуматься теперь уже над тем, не стареет ли он в самом деле, если вместо любви отдает предпочтение этому удовольствию.

А любовь не навещала его давненько. Раньше она приходила незаметно вместе с очередной женщиной, которой удавалось забраться в его постель, и он влюблялся по той простой причине, что больше влюбляться было не в кого. И по-настоящему страдал, если женщина покидала его, но недолго, поскольку следующая не давала копаться в прошлом. Он принадлежал к той породе мужчин, что наверняка остались бы на всю жизнь с одной-единственной женщиной, если бы та не ставила условием безраздельное свое господство и в личном его кабинете тоже. Однако «безумно влюбленные» почему-то уже за год – за два пресыщались его умом и добротой. Большего же он им не мог предложить.

Движение яхты под парусами очень разнилось с движением, даваемым мотором, и как-то естественно соединялось с током крови в его теле, наполняя его неведомым доселе покоем. И все же луна вряд ли позволит ему уснуть раньше, чем не обессилит сама. Он знал ее магическую силу и не торопился засыпать. Знал также и все течения в этой части моря, знал и по запаху распознавал ветры, распознавал звезды над собой. И лежа сейчас в тепле под одеялом, он чувствовал себя так, как чувствует путешественник, благополучно возвратившийся домой.

В своих лекциях профессор отводил целый час этике и эстетике эксперимента. Обычно он сравнивал эксперимент с радостной надеждой, что захватывает все естество человека во время поднятия парусов. Когда хорошо подготовишь эксперимент и, не форсируя его, не совершая над ним насилия, наблюдаешь со стороны, чтобы насладиться его стремительностью, он непременно выведет тебя к незнакомому желанному берегу. Сам профессор был неважнецким экспериментатором, силен был в экспериментах с воображаемыми моделями, но хорошо знал, как страдает теория, когда кто-то вольно или невольно позволяет себе хитрить во время опытов. Поэтому он начинал лекцию особенно вдохновенно, говорил, что молодежь должна чтить эксперимент как священнодействие, ибо именно благодаря ему была создана цивилизация. «Она может восприниматься нами как результат плохого или же ошибочного эксперимента – научные фантасты давно сделали эту идею банальной, – но, юные мои коллеги, не требуется никаких усилий, достаточно склонности к легкомыслию, чтобы назвать этот мир плохим. Куда благороднее, хотя и труднее, сказать, что это самый прекрасный из миров, какой мы знаем, радоваться ему и попытаться понять его. А впрочем, основания для обоих этих утверждений одинаковы: мы просто не знаем иных миров. Вот почему я прошу тех, кто не согласен со мной, к следующему занятию сконструировать письменно мир, физические и химические законы которого были бы более благосклонны к человеку…» Так заканчивал он лекцию.

Обычно студенты встречали сказанное аплодисментами, несмотря на то, что он говорил с нескрываемой иронией. Однако и сейчас тоже, впрочем, как и всегда на своей яхте, он чувствовал правоту сказанного. Здесь он умел радоваться миру, несмотря на скептицизм, свойственный людям его возраста. Здесь он еще сильнее ощущал свою принадлежность к миру как реальность и как идею и мог делать что ему заблагорассудится – этот мир одобрил бы все его деяния. Разумеется, этим он в немалой степени был обязан начиненной микропроцессорами и автоматикой яхте и кроткому нраву моря. Находись он на древнем плоту да в окружении акул или на финикийской лодке посреди бурной Атлантики, его взаимоотношения с «этим самым прекрасным из миров» наверняка были бы иными. И все же, и грубый викинг, и финикиец любили свой мир, иначе вряд ли такой дилетант в технике и мореплавании, каким был он, мог преспокойно, будучи один в море, наслаждаться всеми качествами Вселенной.

Однако он был не один. Свою гостью он увидел в опасной близости с бортом. Подобно морскому привидению из легенд, которое своим появлением предвещает гибель кораблю, она стояла не шевелясь у самого края. Усилившийся ветер трепал кружевной низ короткой ночной сорочки. Казалось, еще секунда, и в следующее мгновение женщина шагнет за борт, а яхта пойдет ко дну.

– Альфа! – окликнул он ее осторожно.

Она не дрогнула, однако босые ее ноги уверенно зашлепали в его сторону. Значит, это не луна вывела ее на сомнамбулическую прогулку.

– Что с вами? – спросил он.

– Что-то разбудило меня, а что – не знаю.

– Извините, это я…

– Вы?

– Да, мне надо было войти в каюту, – подтвердил он, глядя внимательно на нее. В неровном свете луны нос женщины казался чуть великоватым. Но отчасти в этом были повинны расстояние и фокус. Профессор смотрел на нее снизу и с неблизкого расстояния, избегая опасного соседства ее почти обнаженных бедер.

– Нет-нет, это было что-то другое.

– Ну тогда, наверное, луна. К тому же, мы снова плывем.

– Мне страшно! – тихо вскрикнула она дрожащим голосом.

– Но ведь ничего страшного не произошло. Идите к себе, здесь холодно. Я закрою иллюминаторы.

– Мне страшно! – повторила она громче.

– Но ведь мы идем под парусом, и я должен оставаться на палубе, – сказал он, поскольку ему не хотелось оставаться с ней наедине в душной каюте. Но потом ему стало стыдно за себя и свое вранье. Ведь очевидно, что женщина боится чего-то и нуждается в помощи. И, опережая ее последующие возможные мольбы, он откинул одеяло, позвал ее: – Идите ко мне!

Женщина не колеблясь бросилась на матрац, крепко прижалась к его телу. Всю ее трясло как в лихорадке, она то и дело тыкалась в него то коленями, то локтями, сухое горячее дыхание обжигало. Профессор подоткнул одеяло, просунул руку под голову, а второй рукой подхватил холодный, как ледышка, зад, и, преисполненный отеческой заботы, притянул к себе и стал баюкать как больного ребенка.

– Успокойся! Ну, успокойся. Ведь ничего страшного не произошло. Тебе, наверное, что-то приснилось.

Но ее по-прежнему колотило, будто в лихорадке. Он вспомнил, что в подобное состояние впала как-то одна из его подруг после того, как сообщила, что уходит от него, так как какой-то очень уж хороший парень предложил ей руку и сердце, ему же она, очевидно, безразлична, если он до сих пор не сделал ей предложения. Слава богу, Альфа хотя бы не плакала. Но что же так напугало ее?

Чем больше он ее успокаивал, тем больше усиливалась лихорадка, словно его голос высвобождал страх из тенет разума.

– Эй, юнга! Что с тобой? Возьми себя в руки. Чего доброго, описаешь меня.

Но она не слышала – тряслась, подвывала, объятая ужасом. Он схватил ее грубо за ноги, которыми она то и дело дрыгала, машинально зажал их меж своих ног. Стал массажировать ей плечи, спину. На мгновение вспомнил о симпатичных «сородинках» на одной из лопаток – только вот на какой именно? – и это обстоятельство только ожесточило его. Массаж стал походить на щипки. Однако ее тело оставалось по-прежнему напряженным. Рука же его устала. Надо было нести ее в каюту, силой влить в рот коньяку, напоить чаем. Но стоило ему подняться, как она вцепилась в него словно утопленница. Он почувствовал ее острые ногти даже сквозь толстую вязку пуловера и, потеряв опору, рухнул на нее всей своей тяжестью. Она же неожиданно хорошо знакомым образом стала устраиваться под ним, и он с еще большим остервенением стал мять теперь уже ее живот, грудь, пытаясь пробудить в себе желание. Но мысль, что, может быть, именно это и необходимо для того, чтобы вывести ее из состояния истерики, что это будет своего рода лекарством, была неприятна. Видимо, имитация любви успокаивала ее, и он продолжил, пока не обнаружил, что она хватает ртом воздух, как это бывает в последние мгновения любовного слияния.

Мысленно отметил, что такого у него еще не случалось. Без горечи отметил, как эти темно очерченные губы с благородной откровенностью и очарованием повторяли ритм спазмов, которые он ощущал под собой. В последующие дни и ночи он многократно будет пытаться добиться подобного, но редко успешно. В противном случае это означало бы, что его усилия щедро вознаграждены. Вдруг его внимание привлекли ее странно светящиеся зубы.

То ли от света луны, то ли от смешавшихся отражений моря и паруса, но когда женщина улыбнулась, зубы ее зафосфоресцировали, словно бы освещались ультрафиолетовой лампой. Он уперся ладонями в матрац и приподнялся над женщиной. Лихорадочно стал вспоминать состав зубной эмали, взглядом же продолжал искать ту часть лунного спектра, что могла так взаимодействовать с эмалью. Перенес тяжесть тела на одну руку, а второй взял женщину за подбородок, стал поворачивать голову влево-вправо, пытаясь определить, не играет ли здесь какой-либо роли угол освещения.

– Не закрывайте рот! – приказал он.

И только теперь она наконец открыла глаза и сказала:

– Как светятся ваши зубы!

Женщина излучала удивление и счастье.

Устыдившись, он лег рядом, поспешил обнять ее и успокоить: – А теперь спи. Спи!

Она послушно прильнула к нему и напрочь отринула его намерения обратиться за разъяснением к химикам и зубным врачам тихим и торопливым: «Люблю тебя, люблю тебя». После чего тело ее трогательно расслабилось. А он теперь уже снова жалел, что не может встать и взять зеркало, посмотреть, так ли именно сияют и его зубы. И ему снова стало стыдно. Проклятый рефлекс ученого силился раскрыть чудо природы, вместо того чтобы любоваться им. Но какова же во всем этом их доля участия? Ведь это было не просто отражение (профессор помнит, что сам он находился спиной к луне). Создавалось впечатление, что их тела как бы самостоятельно излучали этот свет…

7

Он уснул только на рассвете, обессилев от перенапряжения, все боялся разбудить Альфу во сне. А когда спросонок услышал скрип вантов, ощутил на шее аркан женских рук и устремленные на него лучистые глаза, давно бодрствующие.

Он встал, направился к мачте. Осмотрел паруса – розовые, как яблоневый цвет, от восходящего натужно-красного солнца. Окинул взглядом палубу и безбрежно раскинувшееся за нею море и демонстративно повернулся спиной к лучистым глазам, что смотрели на него с их примитивного ложа. И – чего только не сделает человек от волнения! – замахал руками, присел несколько раз, затем лег на живот и стал энергично отжиматься. Разумеется, когда мужчина его возраста начинает публично отжиматься, им руководит одно желание: продемонстрировать свою неувядающую силу, поскольку сам он уже поутратил в ней уверенность. Но тут он вспомнил ночной шепот-заклятие Альфы: «Люблю тебя, люблю тебя…», вновь увидел волшебное сияние ее зубов и подумал, что со стороны его усилия выглядят просто смешно.

– Советую вам сделать то же самое, – тем не менее порекомендовал он Альфе.

Женщина прыснула – он так и не понял, над чем она смеялась, – вытащила из-под одеяла обнаженные руки и потянулась. Контуры тела обозначились предельно четко (деликатное до сих пор поведение ее становилось явно вызывающим). Он недоумевал, что с ней вдруг случилось.

Словно бы прочитав его мысли, Альфа прикрыла плечи, однако складочки в уголках губ продолжали стыдливо намекать на что-то.

– Капитан, приготовьте душ для своего юнги?

– Если хотите, можем даже поплавать, – предложил он без особого энтузиазма, поскольку для этого надо было останавливать яхту, опускать якорь и специально для нее спускать на воду спасательную лодку, а он чертовски устал.

– Но я не умею плавать!

Ее признание удивило его и озадачило – ведь с какой уверенностью поднялась она по трапу на яхту.

– Вы сердитесь на меня или же чем-то разочарованы?

Дьявольские складочки затаились в ожидании.

– Я давно не питаю особых надежд на людей, и это предохраняет меня от разочарований…

– Какую великолепную истерику разыграла я ночью, а?

– Это был розыгрыш? – замер он.

– Боже, подобного ужаса я не испытывала никогда в жизни!

– Но из-за чего?

– Не знаю. Может, во сне я почувствовала, какая подо мной бездна? А потом, я отродясь не ступала ногой на судно.

Последние ее слова заставили его улыбнуться, выглядеть добрым. Однако доброта пока еще

не проснулась в нем.

Он резко вытащил на корму насос и душ, которые в случае необходимости легко превращались в огнетушитель, способный пропускать через широкую шляпку душа сильную водяную струю. Долго искал потаенное место для обустройства душевой, однако такового на яхте не нашлось, и пришлось ограничиться кормой.

Наконец мотор заработал, на корму пролился сноп дождя, и Альфа, весело взвизгнув, отскочила в сторону. Он не заметил, что она стояла рядом. Стояла, прижимая к животу вместе с полами махрового халата большую пористую губку и пузырек с шампунью. Когда же отпрыгнула в сторону, полы халата распахнулись и приоткрылось таинственное, притягательное…

– Готово, мойтесь. А я, чтобы не мешать, пока разберусь в каюте, – пробормотал он, вобрав в себя цветную роскошь халата, пышность губки и сексапильные линии пузырька, – все то, что должно было сделать более притягательной сокрытую от глаз таинственность…

Пока наводил порядок в каюте, он все силился вспомнить, рисовал ли кто из художников промежность женщины, какой она предстала сейчас перед ним. Пожалуй, нет, за исключением разве что этого немца Эрнста Фуке, который по-бёклински [3] наполнял ее загробной мистикой. Но дьявол знает, по каким причинам человек отделил ее от красоты, предал ее анафеме, хотя благодаря ей он и был рожден и именно она дает жизнь роду человеческому, а не красота…

Утренний туалет женщины длился достаточно долго, чтобы такой опытный холостяк, как он, мог не только застелить постель, накрыть на стол, но и заварить чай. И только тогда мотор наконец умолк. Профессор прошел в рубку и занялся приборами, чтобы дать возможность Альфе переодеться.

Все же приличное расстояние прошли они за это время, несмотря на капризы ветра. Собственно, ему не очень-то и хотелось знать, где именно они находятся и какое именно расстояние прошли. Он приподнял стеклянный верх кабины, чтобы проветрить помещение, высунул голову наружу и увидел свою гостью по-прежнему стоящей обнаженной на противоположном борту. Альфа медленно расчесывала волосы, очевидно, ждала, когда солнце подсушит их. Чуть поднявшись над горизонтом, солнце обстреливало ее своими лучами как театральный прожектор. На спине ее посверкивали водяные брызги-зерна. Глядя на нее сзади, ее еще можно было принять за девушку, несмотря на зрелый амфорный изгиб талии. Правда, ноги были не совсем ровные, а косточки на ступнях бросались в глаза даже с такого расстояния. И он отметил про себя, в развитие предыдущих своих рассуждений о соблазне, что мужчина может восхищаться Афродитами Боттичелли или Праксителя, но это не мешает ему с истинной страстью делать собственных детей с какой-нибудь коренастой и плоскогрудой мадонной. У этой мадонны зад был, пожалуй, ниже, чем следовало.

Он вспомнил, что его руки прикасались ко всему, что он разглядывал сейчас теперь уже как художник, и с треском задвинул крышку рубки – пусть сообразит, что надо бы поторопиться.

Она появилась все в том же махровом халате, теперь уже запахнутом на груди, с собранными в хвост волосами. Лицо ее излучало тепло. Такой красивой он видел Альфу впервые.

– Но ведь это моя обязанность! – заметив, что стол накрыт, мило смутилась она.

– Я очень голоден. Давайте садитесь!

– Что, прямо так? – уткнулась она подбородком в халат. – Не будет ли слишком уж посемейному?

– Тогда оденьтесь! – вспыхнул он и выскочил из каюты.

Прошел на нос яхты, покачивающейся на волнах. Ветер дул умеренный, и яхта развивала не более десяти узлов. Он любил стоять на носу яхты в такую погоду, мысленно воображая, что носится по волнам на узкой сёрфинговой доске. Однако сейчас его мысль упорно возвращалась к гостье. Она вызвала у него чувство беспокойства. Ничего удивительного, что если шторм усилится, дама обблюет ему всю яхту.

Альфа напомнила о себе возгласом «опля!». На ней были фланелевые брюки, но не те, что купил ей он; мягкая белая водолазка подчеркивала медь монет на груди и прохладу лица и шеи. На столе в чашках стыл чай. Он сел напротив женщины – хмурый, стараясь огородить себя от привнесенного ею уюта. Ничего подобного он не припоминал в семейной своей жизни. Да, наверное, тогда уют был ему и не нужен. Он был одержим желанием сделать что-то серьезное в науке. Кроме того, поджимали сроки защиты диссертации, а девушка, женившая его на себе, уводила в сторону от всех дел. Позже он убедился, что лучше иметь жену вместо прислуги, которая могла бы приготовить два-три раза в неделю и не занимала бы тебя своими проблемами.

Вот и эта теперь – тоже ждала, когда он скажет ей что-нибудь приятное: например, какая она красивая, или отметит, до чего же искусно разложены на тарелке ломтики хлеба, смазанные маслом и конфитюром. И он сказал:

– Поедем обратно, Альфа? Если вам так страшно…

Все ее утреннее великолепие улетучилось.

– Я даже не знаю, почему так вышло. Наверное, это прорвался наружу какой-то скопившийся во мне страх. Я, должно быть, напугала вас.

– Вполне возможно, что шторм усилится. А морская болезнь…

– Мне не будет плохо, увидите! – поспешила заверить она. – Я наглоталась аэрона.

– Аэрон – ерунда, – бросил профессор, уводя взгляд от ее померкшей красоты.

– Значит, вы просто хотите прогнать меня? Вам совсем… совсем не было хорошо?

– Когда именно? – выпалил он.

Она вскочила с места, опрокинув чашку с чаем. Он промокнул салфеткой пролитый чай, затем вытер весь стол и только потом сообразил, что от женщины, которая способна разыграть сцену, подобную ночной, можно ожидать и худшего. Профессор бросился за женщиной, на палубе со свойственным морякам педантизмом отметил в первую очередь мыльные пятна, оставшиеся на досках от шампуня.

Альфа стояла на том же самом месте, у релинга. Плечи ее, трогательные своей беспомощностью, поникли. Он обнял ее, легонько притянул к себе, и она, готовая простить все, уткнулась ему в грудь.

– Простите меня. Я просто недоделанный дурак!

– Так мне и надо! Чтобы не снилась разная чушь! – призвав на помощь самоиронию, сказала она. И все же ждала от него возражений на этот счет.

– Все образуется, увидите.

– А мне действительно все это снилось? – так же как ночью уткнувшись носом в его пуловер, спросила женщина.

– Похоже на то.

Она прижалась к нему еще сильнее.

– Вы не представляете, как светились ваши зубы! Было очень страшно.

– А вот это вам не приснилось. Ваши тоже светились.

– Правда?

– Правда.

Она замерла у него на груди, похоже где-то между сном и явью. Море усердно расщепляло время своими волнами. Они как бы наполняли яхту секундами, минутами, часами и, казалось, были преисполнены обещаний рассказать ему, что же именно ей снилось, так как большего любопытства, чем это, он до сих пор никогда не испытывал.

8

Что ей снилось, он так и не узнал. А спрашивать было неудобно. К тому же боялся, что возможные сравнения будут не в его пользу. А это в свою очередь толкало его на единоборство с любовником из ее сна, и он, не зная удержу, силился побить все рекорды молодости. Они занимались любовью где придется – на узком клинке носа яхты, который потом убаюкивал их в своей колыбели, под тенью паруса, на краю кормы – там они лежали прямо над волнами, а стелющийся позади кильватер, казалось, исходил от них самих.

Ветер снова замер, вместе с замершим для них временем, однако профессор не стал опускать якорь. Теперь уже не имело значения, какое течение и куда их уносит. Они танцевали танго и блюзы, по ночам пересчитывали звезды, отражавшиеся в их глазах, однако зубы ни разу не засветились так, как они светились в ту первую ночь, хотя луна была такой же, как и прежде, а он перепробовал все способы. Наконец профессор по квантовой механике сдался.

– Легко поэтам, придумают любовный символ, и готово! А тут всю ночь не спишь.

– А разве это не символ?

– Сейчас я люблю тебя еще больше, – обронил он невольно, таким образом положив начало разговору, которого хотел избежать.

И Альфа рассказала, что в ее жизни был такой период, когда она утратила веру в него, своего профессора (поэтому и вела себя недавно как ненормальная). А с того памятного дня, когда он выгнал ее из своего кабинета, жила только любовью к нему, и эта любовь была для нее и мукой, и опорой. Без нее она наверняка пропала бы.

Он же в свою очередь недоумевал, как это раньше не заметил эту роскошную женщину. И не обманывал ни ее, ни себя, когда говорил, что любит ее. Ведь что, кроме любви, могло так тянуть к ней.

Привыкший из всего выводить формулы, он извлек из своих непродолжительных любовных связей принцип: каждый человек приходит на встречу с другим человеком с грузом своих забот и проблем. Однако этот груз не следует перекладывать на чьи-то одни плечи, потому что любви, обременяемой двойным грузом проблем и забот, не получится. Такой принцип противоречил его собственным проповедям против модного нынче отчуждения, но и помогал для поддержания дистанции там, где намечалась западня повторного брака. Теперь же он сам сокращал дистанцию, побуждая Альфу рассказывать о себе.

Альфа поистине удивила его (он полагал, что женщины не способны столь здраво анализировать свою судьбу). Может, поэтому и груз ее проблем показался ему довольно тяжелым. И все же они не испугались его – очень уж по-деловому Альфа сформулировала их. Так же по-деловому он спросил, кто же был первый. Ему показалось, что именно отсюда брала начало ее личная драма.

– Один из операторов, – иронично ответила она. – Один красавец, который считал себя ни больше ни меньше обольстителем, внушил мне, что надо избавиться от своей девственности, если хочу и дальше сниматься в кино. А испортило меня, конечно же, совсем другое. И как женщину испортило. В кино я играла саму себя, милую очаровательную дурочку, которая любит впервые в жизни. Режиссер просто-напросто эксплуатировал мою молодость, характер, воспитание и как бы отнял у меня все-все. Потом я пыталась стать обыкновенной девчонкой, какой была раньше, вернуться в собственный, несрежиссированный кем-то другим мир, но увы. Мною до сих пор как бы продолжает управлять режиссер, который постоянно подсказывает мне: вот это делай так, а то – вот так.

– В каждом из нас полно разных режиссеров, – попытался он утешить ее.

– Нет, ты представляешь – сыграть первую свою любовь, которой не было?! Сыграть даже в постели! И остаться девушкой! Ты представь, какой хаос возникает в сознании такой девчонки? Что-то наподобие этого было со мной, когда ты сказал, что мне все приснилось.

Представить себе что-либо он не пожелал, так как снова был обеспокоен упоминанием о сне.

– И даже не будь оператора, был бы кто-нибудь другой. Я сама бы нашла! – продолжала она исповедоваться равнодушному, наслушавшемуся всяких исповедей небу. – Какой бы ни был, кто бы ни был. И, разумеется, потом разочарование было бы вдвое тяжелее. Если бы мне дали новые роли, может, и переболела бы, а так осталась без всякой роли даже в своей жизни. Нормальной жены из меня и то не получилось. Долгое время я не могла подпустить к себе ни одного мужчину… А замуж вышла после того, как и ты отказал мне хоть в какой-то роли. Через силу и из-за боязни остаться такой дикаркой на всю жизнь. И, слава богу, вышла за мужчину, у которого есть дела куда поважнее моих комплексов. Хотя… – неожиданно произнесла она нараспев, и он так и не понял, истинным был ее испуг или же ею снова руководил режиссер. – Хотя… дай-то бог, чтобы ты не был недоволен мною!… Мне нравится роль юнги.

– Глупости, – пробормотал он, так как был раздражен ее шуткой, прозвучавшей как обвинение.

– И в любви тоже встречаемся с самими собой. Никто не может дать нам того, что мы должны дать себе сами. – Он почувствовал, как отдаляется от нее, как будто между ними пробежал холодок. Попытки же искупить нежностью свои недавние дикарские покушения на ее тело оказались очень вялыми, потому что именно в эту минуту он как бы нашел подтверждение своим подозрениям, из-за чего же она все-таки сбежала от мужа – по той же причине, по которой женщины покидали его самого.

Соединившая их постель была достаточно широкой, чтобы спать вдвоем, однако он не мог уснуть ни с одной женщиной, кроме бывшей супруги. Профессор прислушивался к тихому дыханию рядом и спрашивал себя с насмешкой: «Неужели ты действительно влюблен, старый дурак? И что она тебе такого предложила, чего у тебя не было с другими женщинами?» Им снова неизвестно почему завладело чувство испуга и беспокойства. Хотелось встать, обойти все закоулки на яхте, но он боялся разбудить Альфу. (Даже во сне эта женщина убегала от простора постели, даже во сне она искала пристанища в его объятиях.) «Так что, будучи дисциплинированным человеком, ты, капитан, сдержишь данное слово!» – сказал он себе.

Вот ведь как – назвал себя капитаном, а казалось, услышал это слово из ее сладких мягких губ. До сих пор никто не называл его так. Он оставался для всех «профессором», несмотря на то, что уже много лет был капитаном, собственником большой яхты, и даже по документам имел право на это звание. Эх, профессор-профессор, пожалуй, любовь тоже выбирает пищу, нужную только ей. Сказали тебе покорно «капитан», ты и растаял…

Женщина, которую он по легкомысленности, флиртуя, объявил альфой чего-то там, наконец убрала голову с его плеча. Холод, внезапно пронзивший грудь, был приятен, так как под одеялом установилась тропическая жара. Он приподнял его ногой, чтобы впустить вовнутрь немного прохлады, поскольку не решался пока встать, как вдруг что-то тихонько засвистело. Он не сразу понял, что это такое, пока не услышал свист в третий раз. Альфа посапывала носом, как сверчок в летнюю ночь. «Слизистая пересохла», – отметил он, невольно ища женщине оправдание, однако отделаться от неприятного чувства не удалось. Профессор просунул руку под обжигающе-горячую спину женщины, легко приподнял ее. Покорная ему и во сне, Альфа отвернулась к стене. Сверчок умолк. Он выждал, пока ее сон снова станет глубоким, и осторожно поднялся.

В каюте стояла темень, поскольку иллюминаторы были закрыты. (Этой ночью луна с прежней неослабевающей яростью проливала над морем свой неоновый свет.) Долго он искал на ощупь термос, нашел и стал пить прямо из него, стараясь глотать негромко. Потом долго не мог отыскать углубление, в котором стоял термос, чтобы не сваливался во время штормов.

Походная койка приняла его в свои объятия с

таким блаженством, что он забыл о своем намерении проследить за движением яхты. А когда уже засыпал, ему показалось, что судно как бы все задрожало, словно под ним промчалась какая-то необычайно длинная волна, а вообще-то яхта плыла без парусов, отдавшись воле течения. «Прямо как цунами», – сказал он себе, хоть и знал, что в море, где находился сейчас он, цунами никогда не бывало. Он только по книгам знал что эти чудовищные волны, способные разрушить целые побережья, проносились незамеченными даже под самыми маленькими суденышками. Однако, рассуждая о цунами, он имел в виду и настигшую его любовь. И еще он сказал себе, отчаливая в море сна: «Нет-нет, жена, которая вот так посвистывает носом?!.»

9

В ее крике «где ты?» не содержалось невротических ноток ужаса первой ночи. Сквозившее в тоне беспокойство можно было понять по-разному. Профессор не видел ее со своей походной койки, поэтому привстал и отдернул с иллюминатора занавеску. Запотевшее стекло засветилось зеркальной мутью. Светало.

– Я здесь! Спи, спи! – отозвался он.

Она сидела неестественно прямая, и он разглядел в желтоватом свете, сочившимся через иллюминатор, напряженный контур ее удивительно молодой груди. Профессор встал, набрал в чашку воды, и, сев рядом с женщиной, поднес чашку к ее губам.

– Тонем, что ли? – спросила она. – Пей! – произнес он с многотерпением человека, ухаживающего за тяжелобольным, и прижал край чашки к ее губам.

Она отпила несколько глотков, сладко причмокнула.

– У меня было такое чувство, что мы тонем.

– А может, летим? – спросил он, ставя чашку рядом с термосом. Затем поднял с пола ее ночную сорочку и обернул вокруг ее шеи.

– Ты почему сбежал? Иди ко мне, – обратилась к нему она и, надев рубашку, вытянулась у самой стенки, чтобы освободить ему место. И едва он лег, впилась в него взглядом, спрашивая: – Ты ничего не чувствуешь?

– Чувствую. Тебя.

– Нет-нет, с нами что-то происходит! Я это давно чувствую. Мы движемся?

– Совсем медленно, по течению.

– Куда?

– Не знаю. Здесь полно всяких течений. Разве не все равно, куда?

– Тебе хорошо со мной? – спросила она так, словно его ответ должен был рассеять все ее тревоги.

И он не был неискрен, когда ответил: «Очень». Ладонь профессора скользнула по груди женщины и остановилась в низу живота, который был таким соблазнительным.

– А мне по-прежнему страшно, – предупредила его она. – Ты что, действительно ничего не чувствуешь?

Чтобы успокоить ее, он сделал вид, что прислушивается. В душную каюту не проникало даже дыхание моря, которое в этих широтах не имело обыкновения засыпать. У профессора вдруг похолодело под ложечкой, словно он несся в скоростном лифте.

– Послушай, ты со своими нервами и мертвого достанешь!

– Что-то происходит, да? – испуганно обрадовалась она неизвестно чему.

– Все нормально, милая! Давай поспим еще немножко.

– Я страшно чувствительная, просто настоящий медиум.

– Знаешь, что я делаю с такими медиумами? – не без определенной доли усилия над собой, в шутку пригрозил он, поскольку ему был чужд цинизм.

– Прошу тебя, пойди посмотри, что с яхтой!

Просьба женщины спасала его от необходимости насиловать себя ради любви, и он натянул брюки.

Его встретило очень необычное утро – без неба, без солнца, без моря. На удивление сухим был воздух, и почему-то совершенно не отсырела за ночь палуба, как это всегда бывает летом. Он возвратился в каюту за часами, оставив дверь открытой. Альфа тотчас же тревожно подалась ему навстречу, спросила:

– Что происходит?

– Ничего. Легкий туманчик. Полнейшее безветрие.

Он взял со стола хронометр, надел массивный браслет на запястье и, застегивая его на ходу, снова направился к выходу.

– Сколько времени?

Он сделал вид, что только сейчас посмотрел на часы:

– Стоят. А я-то расхваливал их, все-таки навигационные.

Однако он умолчал о том, что и ее часики, лежавшие рядом с хронометром, показывали то же самое ночное время, что и его часы, и тоже шли. Так светло не могло быть ночью ни в коем случае. Он не ощутил ни запахов, ни влажности, а взгляд его не притягивало ничего, кроме этого странного света, который как бы сгущался уже в нескольких метрах от борта, становясь непроглядным. Красивые линии яхты, в которые он был влюблен, вырисовывались с графической четкостью, без каких-либо теней на палубе. Сигнальные фонари светились слабо, потому что было светло, рубиновый их пламень был совершенно незаметен.

С подобным явлением ему не приходилось сталкиваться в своей жизни ни на суше, ни в море, и он уставился недоуменно в навигационный хронометр. Таким плотным, равномерным по своей интенсивности желто-оранжевым светом отличаются порой дни ранней осени. Но тот свет имел источник, у этого же его не существовало. Там, где должно было быть солнце, не проглядывало никакого светового пятнышка.

Он возвратился в каюту намеренно быстрым шагом и, опережая возможные вопросы своей гостьи, бросил с наигранной веселостью:

– Если тебе не спится, вставай! А я позанимаюсь немного навигацией.

И захлопнул за собой дверь рубки. Рубку заполнял такой же странный свет, который не освещал, а напротив, скрывал все, что было за пределами яхты. Профессор перевел дыхание, закрыл на мгновение глаза, затем медленно стал следить за приборами. Часы на табло показывали три часа двадцать семь минут – на две минуты вперед ушли они от того мгновения, когда он смотрел на свои часы и часы Альфы и был обескуражен как их ходом, так и поведением хронометра. Барометр замер на вчерашних показателях, на хорошей устойчивой погоде, а влагометр отмечал загадочную сухость воздуха. Компасную стрелку словно кто приковал в юго-западном направлении. Он повернул кольцо на барометре, но стрелка осталась неподвижной. Постучал пальцем по стеклу – стрелка нехотя дрогнула и снова замерла, словно яхта находилась на каком-то магнитном полюсе. Зато гироскоп медленно стал вращаться против часовой стрелки. Ему показалось, что гироскоп начинает вращаться быстрее, когда он склонился над табло с приборами. Проверил. Действительно, вращение усиливалось за счет движения. Что за чертовщина! Даже если бы яхта делала мертвую петлю, все равно гироскоп не мог вращаться как сумасшедший. Радар был безжизнен. Профессор понимал, что не найдет разумного объяснения происходящему, однако поднимавшийся в груди страх приостановило появление Альфы.

Она села рядом на второе сиденье и уставилась в ветровое стекло. На ней были плотные брюки и свитер, который он купил ей на пристани. Капельки пота сверкали, позолоченные, на верхней губе. Женщина не вынесла долгого молчания и, словно желая расшевелить эту странную мертвенную тишину, прошептала:

– Ничего ни видно. Где мы?

– Не знаю и знать не желаю… – пропел он, пародируя оперную арию.

– Ну а вообще-то плывем, или как?

– Ты, наверное, права, – уставился он в обезумевший гироскоп. – Плывем, но вниз. Или же наверх.

– Капитан, ты что-то не слишком весел, – с трудом разлепляя пересохшие губы, произнесла Альфа. – Что же все-таки происходит?

– Вот сейчас и разберемся! – воскликнул он, включая мотор.

Зажигание функционировало безупречно, и секунду спустя мотор заработал, однако ни один из приборов не показал этого. Только гироскоп завращался бешено, точно так же, как когда Альфа села рядом в кресло.

– Сходи-ка на корму. Посмотри, вращается ли гребной винт. Только гляди не упади.

Ни он не назвал ее «юнга Альфа», ни она не ответила «есть капитан». Женщина вышла пригнувшись, боясь удариться головой о притолоку, в то время как он напряженно следил за тем, как будет реагировать гироскоп на ее отдаление. И что это он вдруг переключился на людей? И по каким таким причинам компас влюбился в столь неопределенное направление?

Уловив у себя за спиной шаги Альфы, профессор сразу же выключил мотор.

– Вращается! – сдерживая испуг, произнесла Альфа. – В воздухе.

– Глупости! – крикнул он, и таившийся до сей поры ужас и недоумение прорвались наружу. Профессор оттолкнул ее, потому что она не сообразила сразу же уступить ему дорогу и, не извиняясь, бросился на корму. Упал на живот и увидел транец [4] яхты. Винт вращался, и вращался действительно в воздухе. Воды под ним не было. Все вокруг окутал мутный желто-оранжевый свет.

Охваченный паникой, он стал озираться по сторонам, увидел рядом босые женские ноги и бухнул первое, что пришло в голову:

– Почему босиком?

– Тепло, – ответила женщина.

– Тепло, – согласился он и поднялся, ухватившись за поданную ею руку, хотя и не нуждался в помощи. Просто хотел почувствовать рядом что-то живое.

– Мы действительно висим в воздухе? – спросила она.

Он ощущал свои стертые до крови и потому пылавшие жаром локти, ощущал в своей руке полную жизни женскую руку, и тем не менее сказал:

– Во сне возможно все.

Сказал так потому, что знал: нечто подобное бывает во сне. Снятся целые сюжеты, хотя ты и осознаешь, что это сон, и даже можешь анализировать или критиковать происходящие события. Обычно эти сновидения появляются за несколько секунд до пробуждения.

– Я тоже так подумала сначала… Но если теперь и ты… Но ведь это ужасно!

Смуглое ее лицо позеленело.

– Напротив. Очень даже интересно.

– Боже, что же мы теперь будем делать?!

– Если в такой момент предпочитаешь обращаться к нему, а не к своему капитану… – указал он рукой в невидимое небо, изображая обиженного. Затем хлопнул себя по лбу: – Сообразил! Будем завтракать. Или обедать. Или ужинать. Похоже, время тоже повисло в воздухе.

И снова ушел от ответов на ее вопросы и от необходимости паясничать, чтобы успокоить ее.

Пока Альфа совершала свой утренний туалет, профессор успел прибраться в каюте и поставить чайник. Альфа появилась, когда чайник уже закипал. Она выглядела скорее сосредоточенной, чем испуганной. И он встретил ее приход с облегчением.

– Юнга Альфа, накрывай на стол!

Она флегматично направилась к полке с посудой.

– Юнга Альфа, почему не отвечаешь как положено по уставу? Тебе что, снова напоминать о дисциплине на борту?

Она обернулась, сразу поняла, что он нуждается в помощи и ответила улыбкой, а в левом уголке губ образовалась очаровательная двойная складочка. Но не более. И он тоже отказался от показного бодрячества.

Все время, пока она разливала чай, а он нарезал хлеб, молчали. Несмотря на то, что обе двери были открыты, в каюте не было и намека на дуновение ветра. Что касается света, он не усиливался, не ослабевал – всюду был одинаковым. Так и не прикоснувшись к еде, Альфа заговорила первой:

– Ты что-нибудь понимаешь?

– А ты кого спрашиваешь, капитана или профессора?

Она вздохнула, поняв, что и капитан, и профессор одинаково беспомощны перед этим явлением.

– Ешь, – приказал он, отправляя в рот чересчур большой кусок. – Потом будем думать. Как рекомендовали когда-то доктора? Чистый воздух, здоровая пища и спокойствие. Мы пока что имеем все это.

– Воздух! Чувствуешь? Это другой воздух. Более сухой и ничем не пахнет.

Профессор раздраженно жевал и не ощущал ни вкуса, ни запаха воздуха.

– Сделай-ка мне два-три бутерброда с маслом! – придвинул он к женщине плетеную хлебницу, а сам ушел в рубку.

Радиостанция на яхте была достаточно мощной и с большим диапазоном, но ни единое судно, ни кто-нибудь с пристани не ответил на его позывные. Он стал искать волну болтунов-радиолюбителей, которые, с тех пор как система спутниковой связи взяла на себя целиком прием и передачу сигналов бедствия, не умолкали ни на минуту. И здесь пространство оказалось опустевшим. Будто опустела вся планета, исчезли все волновые излучения. Но ведь станция была в порядке. Позавчера только он поменял аккумуляторы. К тому же, будучи уже вдали от берега говорил еще раз со знакомым капитаном из береговой охраны, чтобы тот не очень-то волновался, если он случайно задержится.

Профессор направился к двери и окликнул свою гостью, склонившуюся над чашкой чая с таким видом, будто делала ингаляцию:

– Включи радио!

Альфа перенесла магнитофон из ниши на стол, включила, но и он не издал ни звука. Даже привычного потрескивания при смене станций не слышалось. Женщина настроила приемник на короткие волны. И на коротких царило молчание. Сообразила нажать кнопку ночного освещения – шкала вспыхнула смарагдовым светом. Электричество было. Но куда же тогда подевался этот болтливый мир? Для него, физика, это было гораздо невероятнее, чем то, что он оказался на зависшей в воздухе яхте.

Профессор оставил станцию включенной и настроенной на прием, а сам занялся магнитофоном. Поставил кассету, тотчас же разразившуюся музыкой Вивальди, но поспешил выключить ее и снова занялся радио. Его ничем не объяснимое молчание продолжалось. Профессор посмотрел на сидящую перед ним женщину.

Она поняла, что еще немного, и он может взорваться, и принялась выполнять забытое приказание. Мелко подрагивавшими пальцами намазала на ломтик хлеба масла, затем конфитюр, положила его на тарелку и принялась за следующий… В этот раз ломтики получились не такими красивыми, как в прошлый.

Он стал наливать себе чай и увидел, что чайник подрагивает в его руке.

– Капитан, – начала было она, и профессор, взяв себя в руки, произнес спокойно:

– Что бы ты ни спросила, я отвечу тебе одно: не знаю. Но сейчас, как видишь, нам ничего не грозит.

– Ты так думаешь?

– Ведь ты же медиум. Или ты предчувствуешь что?… Ешь, тебе говорят. Это успокаивает.

После похорон тоже едят. Но, черт побери, даже в самую глубокую могилу наверняка проникает какая-нибудь радиоволна! Что же это за явление отмежевало их от остального мира, будто колпаком каким накрыло?

– Альфа, девочка моя, не бойся! – попытался он сгладить недавнюю грубость. Однако эти слова ему самому показались жалкими.

– Стараюсь, – ответила она, снова попытавшись улыбнуться. Но так необходимые ему сейчас складочки не появились. – А здесь есть такие треугольники? Я хочу сказать – как Бермудские?

– Теоретически они могут образоваться в любом море, но если ты имеешь в виду прежние мифы и легенды о них…

– И все же, многое из всего этого осталось неразгаданным. Не правда ли?

Профессор сел, взял ломтик хлеба, откусил и, сдерживая обуявший его страх, заговорил:

– Современный человек живет куда в более страшном треугольнике. – Осторожно прожевал крохотный кусочек, невольно делая драматическую паузу. – В нем три стороны: страх, неверие, скука. Мы же здесь избавлены по крайней мере от скуки.

– Я верю в тебя, капитан! – сказала она, и глаза ее, распахнутые и пугающе темные, силились подтвердить сказанное.

– Вот видишь! Следовательно, у нас с тобой остается только страх. Но мы сейчас расправимся с ним! Для этого достаточно вспомнить Эйнштейна. Ты, конечно, знаешь эту его мысль, но мне все же придется напомнить. Так вот, самое прекрасное, что мы можем пережить, говорит Эйнштейн, это загадка, таинственность. Это основное чувство, которое стоит у колыбели подлинного искусства и подлинной науки. Кому оно неведомо, кто уже не способен удивляться и изумляться, тот мертв, – закончил он и добавил:

– А мы пока еще живы, не так ли?

– Но это полнейший абсурд! – возразила она, явно не разделяя оптимизма Эйнштейна.

– В природе нет абсурдов, милая. Есть непонятные нам вещи. Абсурды создает человечество, когда…

– Достаточно ссылок на человечество! – оборвала его она. – Что мы будем делать сейчас?

Он потянулся через стол, взял ее руку в свою, легонько пожал и сказал:

– Иди-ка на палубу! Сейчас мы будем пить виски и удивляться миру. Иди, говорю я тебе.

Он подождал, когда она выйдет и направился в рубку, чтобы включить сигнал бедствия, движимый не менее абсурдной надеждой, что этот световой шар, в центре которого они оказались и который плотно изолировал их от внешнего мира, будет пропускать радиоволны в одностороннем порядке.

10

Положительно, говоря о тайнах мира и способности удивляться им, Эйнштейн имел в виду отнюдь не способность пить виски и время от времени причмокивать, как делали это они. Но нужно было как-то прогнать страх, а известно, что человек с давних пор подменял храбрость алкоголем. Однако вместе с тем ему пришлось напомнить ей, и уже не в шутку, что необходимо соблюдение строгой дисциплины на борту и что не он придумал это. Человечество придумало, еще с момента выхода в океан первой лодки. Поскольку люди, первыми вышедшие в море в однодерёвках, столкнулись с очень страшными для них явлениями и вскоре убедились, что иного способа противостояния стихии, кроме разумно организованного поведения, нет. Профессор хотел было предложить женщине послушать музыку, но тотчас же отказался от этой идеи: нужна тишина, чтобы слышать происходящие перемены. Поэтому порекомендовал ей почитать – в шкафчике было несколько книг или поспать, ведь она взяла с собой снотворное.

Но Альфа, вытянув босые ноги, не шелохнулась и продолжала смотреть вдаль – туда, где ничего не было. Он спросил, поняла ли она его, и увидел, что ее «аметисты» излучают один лишь холод.

– Поняла. Я не должна тебе мешать.

Да, именно этого он хотел, но не думал, что сказанное им прозвучит так грубо.

– Напротив, поможешь мне. Поможешь, если возьмешь себя в руки. Поэтому в первую очередь ты будешь выполнять все свои обязанности: готовить, убирать, будешь любезной и милой… – Он проглотил слово «супругой» и коснулся своей рюмкой ее рюмки. – Ничего страшного не случилось, милая. Ведь это так естественно, что влюбленным хочется убежать подальше от людей, чтобы побыть наедине… В первую очередь займись продуктами. Распредели их на порции, переложи льдом. А пока пей виски!

Он не сказал ей, чем будет заниматься, так как и сам не знал. Однако оставаться в компании своей гостьи, продолжавшей сидеть с окаменевшим видом, было невозможно, и он вышел.

Радио продолжало молчать, не реагируя на электромагнитные колебания в атмосфере. Один лишь гироскоп продолжал вращаться в обратном направлении, отметил он, склонившись над прибором. Уж не фиксировал ли он действительно вытекание времени из тела, согласно непризнанной гипотезе Козырева [5], который прибегал к подобным экспериментам. Гироскоп Козырева всегда реагировал на все процессы, происходившие рядом с ним. Даже на самую обыкновенную химическую реакцию. Например, на то, как растворяется кусочек сахара в чае. Профессор решил записать необычное явление, и мучительное нетерпение сменилось радостью. Давненько он не записывал своих наблюдений!

Он прошел в каюту, взял из шкафа бумагу и авторучку, сел за стол. Безумство компаса и гироскопа, влажность, невероятно низкая для морского воздуха, в то время как барометр показывал нормальное классическое атмосферное давление; поведение часов, отсутствие в атмосфере даже электромагнитных колебаний… Когда все это произошло? Наверное, когда он подумал про себя, что под яхтой проходит длинная волна, а Альфа проснулась с таким ощущением, что они тонут…

Он вспомнил о своей гостье, прислушался, ощущая клетками всего своего существа зловещую тишину. В городе даже в самое глухое ночное время присутствует шумовой фон от многомиллионного человеческого гомона, в море вода не перестает шептать что-то свое даже при полном штиле, а здесь – мертвая тишина. Профессор встал из-за стола, вобрал в грудь этот до странности теплый и безвкусный воздух и закричал:

– На помощь! На по-о-омощь!

Уши моментально заложило (он не рассчитал силу крика), и в то же мгновение в каюту влетела Альфа. Профессор встретил ее улыбкой и произнес дрожащими губами:

– Прости, это был эксперимент.

– Провались все твои эксперименты!

– Прости! Я хотел… – начал было он, но, как ни странно, уже не помнил, что заставило его закричать. Пожалуй, ужас перед тишиной. – Теперь стало лучше. Порой бывает так, что один страх лучше другого. Ты должна была выйти из этого состояния оцепенения, понимаешь? А что касается меня, я действительно нуждаюсь в помощи.

Он вытащил бортовой дневник, отыскал еще одну авторучку и продолжил:

– Вот, будешь вести дневник. Посмотри по первым страницам, как это делается, и обязательно оставляй место для данных. А вообще записывай все, что случилось с тобой и со мной с того самого момента, как мы оказались на борту. Все, что почувствовала, все, что заметила. Свою нервную лихорадку прошлой ночью опиши, свечение наших зубов, ощущение, что мы тонем – твое ощущение, что говорят тебе твои инстинкты и как ты все это можешь объяснить. И если сейчас же не ответишь мне четко и бодро «Есть, капитан!», получишь у меня.

Она не ответила, но и он не исполнил своей угрозы.

– Пойми, это просто необходимо. Не будь тебя здесь, я просто сам себе не поверил бы.

Маленький носик с тонкими трепетными ноздрями, которые приглянулись ему во время знакомства, страдальчески сморщился.

– А друг другу мы можем верить? – спросила она.

– Когда я прочту, что напишешь ты, я и себе поверю. Давай, пошли.

Он обнял ее за талию и силой увлек за собой, как увлекают заупрямившегося ребенка.

– А ты, я смотрю, прямо-таки счастлив! – зло прошипела она, когда он усадил ее в шезлонг.

– А почему нет? Или мне чего-то не хватает? Захватывающие события, рядом красивая женщина, уютно. Думаю, что и тебе, как пишущему человеку, будет интересно описать все это… Бумаги хватит на целый роман. А хочешь, пиши и о счастье тоже, если тебе ясно, что оно собой представляет.

Он долгие годы воспитывал в себе терпимость к людям, способность быть справедливым и добрым. Со временем это переросло в потребность. Поэтому ему была непонятна ее злоба, это вызвало в нем противоположное чувство. Профессор встал перед женщиной на колени и обнял ее ноги.

– Скажи мне, что бы мы делали сегодня, не случись все это? – спросил он. – Ну, занимались бы любовью, но это наверняка было бы не то, что вчера, потому что мы устали. Ловили бы рыбу, жарились на солнце. Банальности, доступные всем. Мы же сейчас наблюдаем за явлениями, которых не видел никто и никогда; можем говорить о вещах, которые никогда никому не приходили в голову. Так почему ты торопишься выбраться отсюда, а?… Давай лучше выпьем понемножку.

Он сунул ей бортовой журнал под мышку, как вручают первокласснику его первую тетрадку, в другую руку дал рюмку.

– Ты действительно счастливый человек, – произнесла она, борясь с тиком и улыбкой одновременно.

– А ты послушай, что я тебе расскажу о своем счастье с женщинами! Два месяца тому назад влюбился я в одну девушку. Затащили меня в шумную компанию, и вот смотрю, сидит себе девушка, улыбается умненько так и все молчит и молчит. Ангелочек, и только! Поскольку веселье мне быстро надоедает, стал я присматриваться к девушке более внимательно. И вдруг чувствую – влюблен! Все в ней мне нравится и хочется все сразу обцеловать. Особенно понравился ее носик. Такого нежного носика я, пожалуй, не встречал никогда. Но вдруг, представь, замечаю ее ноздри – маленькие такие дырочки, как у младенца. И начинаю прикидывать. Понимаешь, этому проклятому мозгу ведь надо постоянно что-то делать! Вот я и прикидываю: пальчики у нее изящные, маленькие, а все равно вряд ли даже мизинец войдет в ноздрю. И ужасно захотелось попросить ее сунуть пальчик в нос, но неудобно, черт побери! И я сказал себе: не может быть, чтобы природа не соизмерила величину ноздрей с величиной пальцев. Значит, это какое-то вырождение…

Поставив свой бокал возле шезлонга, Альфа заразительно смеялась, так как отгадала конец этой истории. Потом взяла его руки в свои и произнесла:

– Ты действительно счастливый человек! И я обещаю тебе: буду стараться не испортить твой эксперимент. Каким бы жестоким он ни был!

Он отметил двусмысленность сказанного, потом вспомнил слова Эйнштейна и обрадовался:

– Ты просто чудо! Вот именно! Какой только мы не придумываем себе природу… Да может, именно сейчас она и есть настоящая. Может, она решилась наконец показать нам себя. Может, даже отомстить решила. У нее что, нет такого права? Так будем великодушны! Пусть и она поиграет немного нами, не станем мешать ей. Просим, милая природа, придумывай с нами что хочешь, если тебе это доставляет удовольствие!

Но все это был блеф, не более. Профессор понимал это, так как знал, что на протяжении всей своей истории человечество не заметило какого бы то ни было интереса со стороны природы к ее собственному несовершенному творению – человеку.

– Хочу обнять тебя, – сползла с шезлонга Альфа, опустилась перед ним на колени и обняла. И пока он укладывался на жесткие доски, шепнула на ухо: – Если ты, если ты действительно такой…

– Альфа! – перехватило у него дыхание от чувства благодарности к ней за то, что ему было кого ласкать в эти жуткие минуты. – Альфа!…

А немного погодя она обратилась к нему:

– Капитан, если выберемся отсюда, ты хотел бы провести еще один эксперимент? Женился бы на своей глупой Альфе? Или он будет для тебя слишком жестоким? Я никогда не встречала такого мужчину и никогда-никогда так не любила. Можешь не отвечать мне. Я просто так говорю. По-прежнему не могу отделаться от банальностей.

Он внимательно выслушал целую гамму интонаций ее голоса, помолчал и ответил:

– В науке существует такое негласное правило: не приступай к другому эксперименту, прежде чем не доведешь до конца начатый. Однако как капитан… Словом, в открытом море капитан корабля имеет полномочия заключать браки со своими пассажирами… Сделаем так: ты запишешь свои наблюдения в дневник, а я позанимаюсь часик-другой, чтобы понять, замыслила ли еще что-нибудь природа, кроме того чтобы поженить нас. Потом ты приготовишь свадебный стол, а я позабочусь о документах.

– Есть, капитан! – только и могла произнести она, задыхаясь в его крепких объятиях, которые походили на прощальные.

11

Приготавливая надувную лодку на всякий пожарный, как он пошутил про себя, профессор одновременно рассуждал о страхе и отчаянии, рассуждал с каким-то непонятным весельем. Он спрашивал себя, не отчаяние ли единственное состояние человека, когда тот прикасается к вечности и к беспредельности бытия? Тогда зачем бояться? И еще он спрашивал себя: разве Будда или кто там еще, не нашли пути преодоления отчаяния, предложив посредством медитации и созерцания подружиться с непостижимостью вечности, вместо того, чтобы ополчаться против нее и противодействовать ей. Перебирая мысли подобного рода, профессор продолжал укладывать в лодку бачок с водой, бачок с бензином, дюралюминиевую трубу-мачту, парус, пакеты с едой, компас, ракетницу, удочки, два спасательных жилета. Проверил работу подвесного мотора и на всякий случай привязал его к лодке. Кто знает, не шмякнет ли этот загадочный воздушный шар, выпустив из себя яхту, на воду так, что и лодка, и они с Альфой окажутся неизвестно где. Но надевать яркие оранжевые жилеты уже сейчас – это слишком, очень уж комической получится тогда их свадьба.

«На смерть и под венец, на смерть и под венец!» – вспомнился ему неожиданно экзальтированный призыв изучаемого некогда в гимназии поэта, и эти строки возвратили его к тому, чему он все еще сопротивлялся. Сколь обманчиво стремление цивилизованного современного человека к первозданной природе! Даже воздух давно уже перестал быть для человека тем средством, благодаря которому он дышит, и превратился в неизменную среду для его встреч с себе подобными, а также возможную среду общения с другими обитателями Вселенной. Потому что здесь, внутри копии уменьшенного Земного шара, он уже остался без противников, но и без партнеров. И он хотел слышать голоса, а не молчание бесконечности.

Только сильное магнитное поле могло уничтожить радиоболтовню человечества, повернуть компасную стрелку в неестественном для нее направлении. Оно также уничтожит и магнитофонные записи, оно и их убьет, хотя, может быть, и не сразу, однако печень уже должна как-то реагировать. А он тем не менее чувствовал себя великолепно, даже когда нажимал что есть силы на то место, где она находится. Он чувствовал себя крепким и здоровым, несмотря на какую-то непонятную усталость, которая, возможно, была результатом любовных рекордов. Но да хватит глупостей, профессор. Записывай, записывай! Так какова же напряженность магнитного поля? Нет, теперь это уже не имеет значения, лучше обрати внимание на гравитацию, с ней, посмотри, что произошло!

Хоть он и неважнецкий экспериментатор, все же помнит, какое наслаждение доставляло ему в молодости записывать свои наблюдения во время практических занятий. И это чувство он в первую очередь пытался передать своим студентам. Ведь с записей и наблюдений началась когда-то настоящая наука. А если тебе неведома радость от добросовестно сделанной записи, ты не познаешь радости и в науке тоже. Сначала записывай, затем обдумывай записанное, а если не додумаешься ни до чего, кто-нибудь после тебя додумается, прочитав исписанные тобой странички.

Его разум по-юношески торопился дать объяснение происходящему, однако оно пока еще не вырисовалось даже как предположение, не говоря уже о гипотезе. Так может, сфера Рима-на? Когда-то Риман высказал предположение, что очень сильная гравитация искривляет пространство. Веком позже Эйнштейн доказал, что такое возможно в метагалактиках. Но откуда подобное в этих широтах, над этим тихим маленьким морем?… Впрочем, все, что бы ни случилось здесь с гравитацией, было немыслимо, если иметь в виду современный уровень познаний человечества.

Профессор осмотрелся. Что бы такое бросить с яхты, что не жалко? Вытащил из шкафа первую попавшуюся книгу, но она была слишком легкой. Заглянул в кухонный шкаф. Тарелка из мельхиора будет лететь отлично. Встал у релинга и послал тарелку в непроглядный туман. Тарелка завращалась, как диск, описала параболу, однако уже метров через двадцать стала снижаться. Падение ее постепенно усиливалось, словно ее тащили на невидимой нитке обратно, и вскоре она исчезла из виду под килем.

Он повторил то же самое с книгой, подбросив ее совсем легонько вверх. Она плавно отлетела на два-три метра и бумерангом возвратилась обратно, прилипнув к борту на два метра вниз, словно борт был магнитом и магнит этот способен притягивать бумагу. Почти в то же самое мгновение, когда книга коснулась борта, с другого борта донесся удар металла по дереву. Профессор бросился туда и оторопел. В метре внизу от борта, припаявшись ребром к яхте, покоилась тарелка – бери и накладывай в нее что хочешь. Выходило, что центр гравитации переместился на саму яхту.

Это ли не чудо природы?!

Его обессилевший мозг лениво стал перебирать все сумасбродные идеи, которыми занималась современная физика: и попытки применения квантовой механики в процессах живых организмов, и многомерные пространства, из которых как закономерность проистекает нарушение причинно-следственной связи, всеобщей симметрии. Очаровательные шарады для мечтательного и склонного к спекулятивности мозга физика… Да, но если этот световой шар действительно имел собственное гравитационное поле, то весь шар должен бы находиться в другом, внешнем поле, и тогда значит, яхта куда-то падала сейчас или же неслась, как спутник, на околоземной орбите, потому что на самой Земле такое состояние было немыслимым!

Профессор вернулся к столу и законспектировал все, что пришло ему в голову. Вынес на поля в качестве ключа для разгадки следующее: «Спор между Эйнштейном и Бором! Принцип неопределенности! Свечение атомарного водорода в силовом поле!» А в самом низу подчеркнул вопрос, заданный самому себе: «Не могло ли это быть субъективным моментом у обоих одновременно, картиной, возникшей от предчувствия безысходности???» И поставил три смешных вопросительных знака, чтобы вернуть себе нарушенное было паникой равновесие. Затем поднялся в рубку, взял бинокль и внимательно огляделся. А вокруг все оставалось по-прежнему. Казалось, со всех сторон светили одинаково яркие далекие солнца, но на палубе не было ни единой тени. Прямо как в телестудии! Не отбрасывала тень и сидящая в шезлонге женщина.

«В укромном домике с тобою вместе жить…» – замурлыкал он про себя старинный шлягер, когда его уставшие руки навели бинокль на склонившуюся над дневником женщину. Даже ее некрасивые косточки он увидел в пятикратном увеличении и вновь в который раз почувствовал, что хочет быть с нею и впредь, несмотря на все ее неврозы и недостатки.

А как мало он знал ее! Да и откуда, если до сих пор не занимался ничем другим, как овладевал ею то там, то тут! Черт побери, откуда в нем этот зверь?! Но, пожалуй, в таком возрасте мужчине вначале надо пообладать женщиной всеми возможными способами, чтобы убедиться, что она его, а уж потом вспомнить о ее душе, разумеется, не задаваясь вопросом, каково женщине в этот первый период знакомства.

Ему захотелось как-то сгладить свою вину, и он перешел на обобщения. «А разве наши отношения с природой не такие же? – спрашивал он себя. – Тысячелетиями насилуем, режем, ломаем, пока однажды не сообразим, что, может быть, ее душа не подлежит разложению в реакторах и что о ней самой невозможно судить по оторванным от ее плоти частям… А вот это давно поняли йоги. И давай не будем». Он заскрипел зубами и отложил в сторону ненужный в замкнутом пространстве бинокль.

Вскоре профессор появился на палубе, нагруженный тремя маленькими холстами, этюдником и коробкой с красками.

– Ну как, юнга, записываешь? – спросил он Альфу.

– Так точно, капитан! – ответила та с наигранной радостью.

– А не мешает тебе твоя радость быть объективной? – поинтересовался он, так как и сам тщетно пытался отделаться от грустного настроения. Разложил холсты и краски перед раскорячившимся рядом с мачтой штативом с прикрепленным к нему ватманом, равнодушно вобравшим в себя его напрасные вчерашние старания нарисовать ее портрет, и только теперь услышал.

– Какая радость?

– Неужто женщины уже не радуются предстоящей свадьбе?

– Ты это серьезно?

– Слово капитана – закон, юнга, – ответил он и в следующую минуту сосредоточился на красках.

Для начала сделал несколько мазков охрой внизу ватмана. Присмотрелся. Альфа молчала, но он вспомнил о ней лишь когда стал недовольно сравнивать цвета, и попросил:

– Будь добра, налей мне виски.

Она быстро исполнила его просьбу и поставила бокал рядом с правой ногой штатива, откинула со лба волосы и уставилась я желто-оранжевое пятно на листе, крупное, имевшее зернистую структуру.

– Что собираешься рисовать?

– Разве не видно? Классический сюжет: китаянки на сборе моркови.

Она не обиделась, но и не засмеялась.

– Воздух, что ли?

– Ага. А потом тебя нарисую в образе невесты. Для документального подтверждения. А потом все это засунем в непромокаемый мешок, вместе с нашими записками, и привяжем к спасательному поясу… Ты как, по-прежнему хочешь выйти за меня?

– Хочу, – ответила она, замерев в ожидании, но он не повернулся к ней. Сделал еще несколько мазков, затем резко сорвал лист со штатива и бросил на пол.

Так и не дождавшись никаких знаков внимания, Альфа села в шезлонг, а он закрепил один из холстов и стал сосредоточенно смешивать масляные краски.

Он быстро нашел нужный цвет – помогала многолетняя работа с пастелью, – но тотчас решил, что для его картины понадобится еще один такой же холст, с таким же вот таинственным по цвету воздухом.

На обработку второго холста хватило пятнадцати минут и трех глотков виски. Он получился лучше первого, и желание рисовать усилилось. Профессор прислонил холст к мачте, чтобы просох, прикрепил к штативу предыдущий холст и вдруг обнаружил, что он прекрасно загрунтован под будущую картину (небо было практически готово, оно напоминало земное небо после захода солнца, обычно такой цвет концентрировался над кирпичными домами). Но оно не желало оставаться пустым, лишенным всего человеческого, так же как и невидимые китаянки – вытаскивать невидимую морковь на желтом фоне.

Профессор повернулся к увлеченной чтением дневника женщине, его жаждущий гармонии взгляд в который раз обнаружил ее деформированные ноги, и он вдруг решил нарисовать их. Ноги на фоне этого странного неба. Ноги лежащего человека или того, который, возможно, пытается взойти на небо… Разве искусство не есть наше стремление высвободиться от угнетающей нас дисгармонии?

– Прошу тебя, вытяни ноги, – обратился он к Альфе. – Не так, не так, развернись вместе с шезлонгом или лучше сядь на пол и вытяни их.

Она молча исполнила эту странную просьбу, а он в нетерпении одним глотком выпил оставшееся виски. И наверное, по этой причине движения его стали размашистыми и ноги получились слишком крупными. Но это не остановило его. Теперь уже рука двигалась наперекор его намерениям, руководимая собственной волей и чутьем. Характер рисунка был грубым, в глинисто-желтых, землисто-серых и болотно-синеватых тонах. Искривленные пальцы, мозоли, вздувшиеся узлы вен, которые того гляди лопнут. Оживала, устало пульсировала пара мужских ног, избороздивших множество дорог, а сейчас ступивших гордо и небрежно на необычное небо. А может, просто вытянувшихся, чтобы отдохнуть, прежде чем двинуться по самому небу и покорить его своим упорством.

Заметив, что он давно уже не обращает на нее внимания как на модель, Альфа бесшумно поднялась и встала у профессора за спиной. Помолчала какое-то время, потом удивленно спросила:

– Капитан, что это?

Он не отвечал и устало смотрел на холст. Ноги и руки подрагивали, кровь резкими толчками стучала в висках; у него было такое чувство, что он нарисовал лучшую свою картину.

– Налей-ка мне немного! – попросил он вместо ответа.

Альфа метнулась за бутылкой, словно тем самым спасала его от припадка.

– Ну, что скажешь? – спросил он, отстраняя дробно подрагивающий и ударяющийся о зубы бокал.

– Жутко! Эти ножищи во все небо… такие одинокие! Хотя… не знаю, я мало разбираюсь в живописи.

– Да, одинокие, – согласился он. – Но разве и не сильные в то же время? Разве в них не чувствуется судьба? – Он отпил еще немного, поперхнулся и засмеялся натужно, хрипло: – То-то! Зачем рисовать всего человека или его портрет? Нарисуй его ноги, и увидишь весь его жизненный путь. У Леонардо есть руки старухи…

Альфа, по-прежнему стоя сзади, приподняла его подбородок и поцеловала в темя, как бы в ознаменование успешно завершенной работы. Ему же вдруг стало стыдно за свое творение, и он торопливо отвернулся. Вот завтра закончит его, тогда будет видно. Но будет ли завтра под этим безжизненным небом и его негаснущим светом?

И он бросился в объятия поцеловавшей его женщины, повернувшись спиной к жалким – как ему показалось – в своей самонадеянности человеческим ногам. Закрыл глаза, чтобы не видеть неба, которое только что рисовал с добросовестностью ученого, ибо оно уже коснулось плеча женщины и медленно впитывало их обоих в себя, быть может, за какой-то неосознанный ими грех, их собственный или же целого человечества, а может, и за самонадеянность.

12

От них обоих потребовалось немало такта, чтобы эта необыкновенная свадьба не была похожа на пародию. Профессор откопал свою старую капитанскую фуражку – друзья подарили, когда он купил яхту, привязал ее к мачте, определив ей роль бракосочетающего капитана, и первый стал отвечать на якобы задаваемые этим мистическим капитаном вопросы, следуя какому-то старинному ритуалу:

– Да, хочу ее в супруги. Буду любить ее, заботиться о ней, буду верен ей.

Все это он произнес так, что от комизма ситуации не осталось и следа. Альфа прижалась к нему в порыве чувств еще крепче. Она все же умудрилась притащить на борт вечернее платье и была великолепна. Дорогое колье оттеняло смуглость шеи, умело использованная косметика и измененная прическа (она распустила свои длинные волосы) превратили ее в совершенно другую женщину. Альфа волновалась, как и положено невесте, и это нравилось ему. Пальцы у них слегка дрожали, когда они ставили свои подписи под брачным протоколом, оформленным прямо в бортовом дневнике, хотя вместо печати их скрепляли два сердечка, прикованные цепью к якорю, вонзенному в пространство, которые он изобразил.

Альфа прижимала к груди букетик, составленный из цветов, уцелевших от двух букетиков, купленных ею на берегу. На фоне царящей вокруг мертвенности они были единственными живыми пока еще существами и единственными свидетелями своего бракосочетания. Может, поэтому во время своего праздничного обеда или ужина (из-за неизменности света трудно было определить время, да и чувство времени было уже утрачено), их взгляды то и дело обращались на пестроту цветов в центре стола.

Когда еще во время подписания протокола он в шутку предложил ей наступить ему на ногу, Альфа ответила серьезно:

– Я не могу повелевать таким мужчиной.

И посмотрела на него с непонятным боязненным чувством, словно и верила и не верила в то, что все это происходит на самом деле.

– Ты подумай хорошенько еще раз, это не шутка! – сказал он. – Бортовой дневник – официальный документ. Я пойду с ним к твоему мужу.

– Ты наступи, – настаивала она на своем, как бы боясь собственной непокорности. – Наступи, прошу тебя!

И только после того, как он послушался, поставила свою подпись рядом с его подписью.

Сначала они станцевали вальс, запись которого долго искали на одной из кассет, потом он включал все подряд, чтобы разогнать сгустившуюся от их собственного торжественного молчания тишину.

– И все же, что ты думаешь обо всем этом? – спросила его Альфа во время одной из пауз, явно чувствуя себя виноватой за то, что боится.

– Оставь. Пытаться понять бесполезно. Пусть будет сфера Римана со свадьбой в самом ее центре. Настоящий ритуальный дом, в котором природа сочетает своих детей. Или нирвана, абсолютное бытие.

– Йоги едва ли представляют себе, что в абсолютном бытии они будут пить шампанское и заниматься любовью.

– Почему же нет? Если они в процессе самоусовершенствования отказываются от всех прелестей жизни, возможно, в абсолютном бытии постараются наверстать. Пить, конечно же, будут не шампанское, – засмеялся он. – Для абсолютного бытия необходимо абсолютное питие. Интересно, каким оно будет на вкус?

– Ну давай поговорим серьезно, а? – взмолилась Альфа, и было видно, что она очень нуждается в таком разговоре.

– Невеста ты моя дорогая, да ведь и я серьезно! Познание цивилизации по-прежнему остается деструктивным, ты это знаешь. Рвем, режем, разбиваем, по частям пытаемся гадать о целом, и все не удается. Да и плевать мы хотели на целое, ведь все время удается заставить ту или иную его часть служить нам. Не знаем до конца, что представляет собой электричество, а умеем заставить его даже музицировать для нас, так ведь? – указал он рукой на стоявший рядом магнитофон. – В то время как на Востоке во главу угла поставлен интеграционный путь… Я припоминаю два стихотворения. Одно европейское, а второе восточное, японское. О цветке. Жаль, не могу точно вспомнить, но суть такова: в европейском варианте поэт срывает цветок и затем радуется его аромату, краскам. В японском же наоборот. Поэт садится рядом с цветком на корточки и пытается увидеть мир заново посредством чувств этого цветка.

– И ты поэтому убегаешь от людей в море и раздеваешься донага на своей яхте? – спросила она и, взяв из вазочки цветок, торжественно преподнесла его профессору, словно вознаграждение за откровенность. Он повертел его в пальцах, понюхал и поставил обратно.

– И поэтому тоже. Когда надоедает безысходность, заполнившая наши лаборатории, убегаю.

– Из одной безысходности в другую, – усмехнулась она.

– Ага, для разнообразия. А может, правильный путь где-то посередине? По мнению йогов, природа открывает свое истинное лицо, к сожалению, только усовершенствовавшемуся человеку. И ведь ни один из этих чертей, что постигли абсолютное небытие, не расскажет тебе, что он видел там. Природа, мол, обладает самозащитой, она не хочет показываться кому попало, поэтому отнимает у счастливца, постигшего единение с нею, способность передавать ее истины другим. Что же касается наших ученых, они требуют только формул, ни больше ни меньше. И мое жалкое сознание требует формул, и только формул. Мне скучен интеграционный путь, вот и все. Сел, скрестил ноги, выбрал точку и… айда! В абсолютное небытие! А я хочу делать что-то в течение этих пятидесяти-шестидесяти лет, которые отпущены нам для осмысленной жизни, пребывая в этом бытии, каким бы относительным оно ни было! Ну да хватит! Давай сначала усовершенствуемся как супруги!

Альфа изъявила желание, чтобы их посиделки стали ужином, за которым последует первая брачная ночь. Изъявила желание спать в затемненном помещении. Он же – опять вопреки здравому смыслу – не предложил перейти в приготовленную им на всякий случай лодку. Словно бы все происходившее в предыдущие дни осталось за пределами каюты, в которой они уединились. Альфа краснела совсем как девчонка, складочки в уголках губ подрагивали совсем по-девичьи.

Он закрыл иллюминаторы снаружи, запер обе двери. Потом ощупью, по учащенному дыханию, нашел свою невесту, поникшую, у кровати. Профессор не помнил, с чего он начинал в ту давнюю свою первую брачную ночь. Альфа сама помогла ему отыскать молнию на вечернем платье. Их руки столкнулись в темноте и словно бы испугались собственного прикосновения. А какое-то время спустя они стали снимать друг с друга одежду. Наконец, продрогшие, забрались в постель, обнялись, и объятие это было таким же паническим: «Если это все же какое-то локальное искривление пространства… – подумал он про себя уже потом, засыпая. – Ну да черт с ним, пусть что угодно!»

Да, ему было уже все равно, ведь главное, что волновало его в данный момент, была мысль, хорошо ли было женщине, лежавшей рядом с ним, потому что в какой-то момент он почувствовал в собственном усердии всего лишь попытку забыться.

Он проснулся, не понимая, сколько прошло времени. Очень ломило спину. Значит, спал неспокойно или же в неудобной позе. Повернулся на другой бок и, нечаянно прикоснувшись к чьему-то обнаженному телу, замер, мысленно спрашивая себя: «Почему Ольга все еще здесь, в моей постели?»

Он редко позволял своим подружкам оставаться на всю ночь. Любил, чтобы утро принадлежало только ему одному, даже воскресное. В выходные он занимался своими домашними делами… Или еще рано? Но тишина, подобная этой, наступала в его доме где-то только между тремя и четырьмя утра, когда весь транспорт спал. Ольга лежала к нему спиной, и он провел по впалому животу и по крутому изгибу бедра, неожиданно крутому, и это толкнуло его на грубое обладание ею.

Очевидно, даже не просыпаясь, она облегчила его старания способом, свойственным для супругов с большим стажем. Его несколько удивила ее грудь, она показалась ему как бы крупнее, чем обычно, и он еще больше возбудился.

Ольга медленно, сквозь сон, расслабилась, словно ничего и не произошло, но он чувствовал, что она не спит. Теперь она должна протянуть руку к его руке и сплести свои пальцы с его пальцами, чтобы они оставались сплетенными в этот краткий миг беспамятства, который обычно наступал у них в такие минуты. Она всегда делала так, и ему это нравилось. Но женщина лежала неподвижно, словно выжидая.

– Прости, что так, – сказал он, но не стал искать в темноте ее руку. Ему хотелось пить и хотелось в туалет. – Ты спи, спи, – добавил он, отметив, что ее дыхание почему-то участилось.

Отодвинулся на край кровати, опустил ноги на пол и вдруг услышал крик Ольги:

– Ты кто такой?!

– Ольга, что с тобой? – изумился он и подумал, уж не случилось ли с ней чего.

– Какая Ольга! Ты кто такой?! – снова закричала женщина, и голос ее был явно незнаком ему. Таким же незнакомым показалось совсем недавно и ее тело.

Он потерянно притих и вспомнил, что в годы студенчества кто-то из однокурсников, завидуя его успехам в учебе, напоил его какой-то снотворной смесью, и наутро он проснулся в чужой квартире рядом с незнакомой девушкой, совершенно голый. Он не знал, было ли у него что с ней, не было ли, но, пожалуй, нет, поскольку девушка расплакалась, убежала, не пожелав слушать его объяснений. Наверняка ее тоже напоили. Но неужели теперь, когда он профессор?… Однако сейчас он не чувствовал себя опоенным чем-то. Напротив, в нем все играло после недавнего любовного акта.

– Кто вы? Что вы здесь делаете? – повторила свой вопрос незнакомка, теперь уже в более вежливой форме.

Это действительно была не Ольга. Но теперь уже он должен спросить ее, что она делает в его постели! Профессор потянулся к ночнику, однако не нашел его и окончательно запутался.

– Я прошу вас, я очень прошу вас, – забормотал он. – Я тоже ничего не понимаю!

И нырнул в темноту, неожиданно ударившись обо что-то твердое. Затем налетел на какой-то угол, потом больно ушиб пальцы о дверь и только после этого нащупал наконец ручку. Рванул дверь на себя, и в следующее мгновение на него обрушилась бездна света. (В довершение ко всему все это безобразие произошло днем?!)

Его глаза долго привыкали к чему-то очень знакомому: к яхте, торчащему возле борта душу, насосу. Кто-то мылся здесь, поскольку на полу серели мыльные пятна. Он посмотрел в сторону женщины с некоторой долей облегчения. Но уже в следующее мгновение его едва не парализовало от ее неожиданного визга: увидев, что он смотрит в ее сторону, она стремглав бросилась под простыню цвета резеды и моментально спряталась под ней. На полу возле кровати лежала сваленная в кучу мужская и женская одежда, тоже незнакомая ему, но только при виде этой одежды он осознал вдруг всю степень своей наготы.

– Прошу вас, я… – начал было он, и, похоже, женщина сразу поняла его, так как спряталась под простыню с головой, а он пробрался на четвереньках к одежде, долго выпутывал из брюк какие-то паутинно-тонкие женские колготки, и опять же на четвереньках двинулся обратно. Спрятавшись за открывавшейся наружу дверью каюты, стал одеваться. Чужие брюки оказались в самый раз, только вот ремень пришлось затянуть потуже. Слишком просторной была и шикарная белая блуза. И пока он заправлял ее в брюки, его вдруг осенило: да ведь это же его яхта! Он еще не успел порадоваться ей как следует, постоянно возился с ней, оборудовал по последнему слову техники с помощью своих признательных студентов. Однако под яхтой не было воды, моря. И неба не было, и берега, и горизонта. Всюду стелился ровный свет, напоминающий просвечиваемую солнцем чертежную бумагу.

Профессор не без предосторожности обошел на яхте все закоулки, но нигде никого не было. Возможно, какое-то отношение ко всей этой истории имел накрытый на палубе стол на две персоны, наполовину опустошенная бутылка виски и шампанского, чашки из-под кофе и вазочка с цветами в центре. А тех, кто поиздевался даже над его фуражкой, непонятно зачем привязав ее к мачте, не было и следа… Или вот еще эта дикая картина. На фоне неба, которое было такого же цвета, что и окружавшее их, в воздухе торчали старые разбитые дорогами ноги. Однако это были не беспомощные ноги мертвеца. Их невидимый владелец, ступивший с презрением на небо, по-видимому, просто прилег отдохнуть. Рядом со штативом лежал еще один холст, но он был только загрунтован, и был того же цвета, что и небо вокруг.

Профессор вторично обшарил яхту в поисках позволившего себе это кощунство художника. Заглянул в трюм, который, как ему показалось, был завален чужими вещами, но спуститься не осмелился и снова оказался перед дверью каюты. Нажал на ручку, но изнутри зазвенел голос:

– Одеваюсь!

Он отошел от двери, втайне надеясь, что женщина наконец-то объяснит ему, что же все-таки произошло, и увидел неподалеку приготовленную к отплытию лодку. Это была не его лодка, такие продавались за рубежом. Неужели ему и этой женщине что-то угрожает, если шутники позаботились даже об их безопасности. Да и куда, собственно, можно опустить эту лодку, если под ними, что совсем очевидно, нет моря. Яхта была подвешена каким-то непонятным образом в огромном сухом доке, таком огромном, что не просматривались даже его стены.

Он услышал за спиной шаги, оглянулся и увидел изумленно застывшую незнакомку, но так и не понял, чем он мог напугать ее. Ее замешательство позволило профессору разглядеть женщину как следует. Элегантное вечернее платье, с трудом сдерживающее напор молодого сильного тела, гневно морщилось в пикантных местах – в области груди и бедер. Декольте сильно открывало грудь. Он посмотрел в лицо женщины, и оно показалось ему знакомым.

Неужели теперь уже коллеги-преподаватели решили подстроить ему такое, чтобы скомпрометировать? Словно отгадав его мысли, женщина отвела удивленный взгляд в сторону.

– Разве мы с вами не знакомы? – спросил он и подумал, что вряд ли ему станет легче, если она это подтвердит.

– Не понимаю вас, товарищ профессор! – бросила она, обжигая его своим гневным взглядом.

– И тем не менее, – пробормотал он.

– Но мы… никогда… Я бывала только на ваших лекциях!

«Ага, опять какая-нибудь из этих проклятых студенток, что не оставляют меня в покое», – подумал он, но не разозлился, поскольку его ладони все еще помнили и эти горячие губы, и эту жаркую грудь, и бедра, и многое другое помнили его ладони.

– Я тоже не понимаю. Скажите, а вы действительно ничего не помните?

Ее гнев, стыд и боязнь постепенно как бы затухали. Женщина быстро огляделась по сторонам и ответила:

– Нет, ничего! А где мы? – А ее лицо и шея зарделись, малиновой краснотой залилась и ложбинка меж грудей.

– На моей яхте. Но вы, как я погляжу, одеты явно не для прогулки на яхте.

– Это не мое платье… Моей одежды нет.

– Очень остроумно! Представьте, на мне тоже не мои вещи.

– Да как вы можете?! – крикнула она едва не плача, и он почувствовал в ней своего союзника в борьбе с неизвестными похитителями их вещей, и непонятное утратило свой устрашающий облик.

– Знаете что, пойдемте на палубу. Кто-то приготовил там стол. Перекусим, выпьем и общими усилиями припомним, что сотворили с нами. Идите, идите. Вот туда! – показал он рукой, так как она, видимо, не знала, что такое палуба. – Я сейчас приду.

13

А приборы в рубке, казалось, окончательно сбрендили. Компасная стрелка замерла в абсолютно неприемлемом направлении, а гироскоп медленно и неравномерно вращался против часовой стрелки, несмотря на то, что все на яхте оставалось неподвижным. Часы, ручные и бортовые, показывали одинаковое время. Но куда же, черт побери, подевалось его собственное ощущение времени? Он чувствовал себя на яхте не чужим: тело его явно свыклось с ограниченным пространством, следовательно, он находился в море давно. Но с каких именно пор, почему он не помнит этого?

Аварийный передатчик работал в автоматическом режиме и все посылал и посылал свой однообразный сигнал бедствия неизвестно куда. Спутниковая система связи действовала безотказно, а значит, спасители давно должны были быть здесь. А может, они, несмотря на все сигналы, не могли обнаружить яхту, так же как и он в бинокль не мог разглядеть абсолютно ничего через эту световую завесу? Настроенная на прием, радиостанция не издала ни единого звука ни на одной волне. Но ведь это нонсенс! Даже если бы планета сгинула в атомной войне, радиостанция все равно реагировала бы по крайней мере на электромагнитные колебания в атмосфере!

Следовало более энергично заняться этим необычным явлением, однако смятение, охватившее его, парализовало мозг. Он устало провел ладонью по лицу и почувствовал колкость бороды. Вспомнил, что этим летом решил отпустить бороду, так как во время учебных занятий неудобно ходить небритым. Не ради форса решил отпустить бороду. Вот уже пять лет, как он самый молодой профессор столицы, завкафедрой, а выглядит до неприличия молодо.

Он прошел в каюту и увидел на полке листки бумаги, исписанные мелким почерком. Сверху на них лежала авторучка. Подумал было, что это неизвестные шутники оставили записку, а оказалось – его собственный почерк, его писанина. То, что он прочитал на одном дыхании, представляло собой записки и конспект одновременно, дававшие пищу для размышления о наблюдаемых им сейчас аномалиях. Для размышлений не менее безумных, чем сами эти явления. К тому же, путаница в датах и мыслях свидетельствовала о том, что он наверняка был пьян, когда писал все это. Да, но если писал он, значит, он уже бывал здесь, а сейчас просто вышел из какого-то беспамятства.

Описание всевозможных приключений, происходивших за счет гравитации, заинтриговало его, и он бросился на палубу. Заглянул за левый борт – и действительно, будто припаянная одним краем к яхте, торчала тарелка. К правому борту таким же образом прилепилась книга. Постепенно содержание записок вошло в его сознание, и ему стало казаться, что все это он пережил сам лично. Пожалуй, он уже заглядывал через борт, чтобы посмотреть на книгу. И женщина, что стояла сейчас возле релинга на своих высоченных каблуках и в нелепом вечернем платье, завладела его чувствами отнюдь не час назад.

– Извините, скажите… – начала было женщина, и по ее просящему тону он понял, что теперь она уже не будет устраивать ему скандалов, и обратился к ней:

– Посмотрите-ка туда! Только осторожно, не упадите! Видите что-нибудь?

Она послушно склонилась над бортом и ответила без какого-либо удивления в голосе:

– Книгу.

– Значит, книгу?

– Думаю, что это ваша книга.

– Конечно, моя, если на моей яхте. Но как она туда попала?

– Не знаю. Простите, у вас тут есть туалет?

– На левом борту за каютой, – буркнул он, раздосадованный ее глупостью. Разве можно так реагировать на столь необычное явление?

Он вытащил из резиновой лодки мачту, чтобы с ее помощью отодрать или же вытащить книгу, и краешком глаза наблюдал, какой смешной, напоминающей походку гейши, поступью женщина двинулась в туалет в длинном и узком в шагу платье.

Книга легко отделилась от борта, но тотчас прильнула к нему снова, словно притянутая магнитом. Да, и это все было зафиксировано в записках! Однако сделать что-либо при помощи мачты было трудно, и он стал искать «морскую кошку». (Позже он вспомнит, что вытащил ее очень уверенным движением из лодки, а это было свидетельством того, что перед этим он сам положил ее туда.) Один из крючков «кошки» быстро подцепил матерчатый переплет книги, и вскоре она шлепнулась на палубу. Книга была хорошо переплетена, с эффектной обложкой. Но он не торопился поднимать ее, поскольку еще издали углядел на обложке свое имя, выведенное над заглавием яркими кричащими буквами.

Когда его спутница наконец возвратилась, смущенная и поникшая (из-за чего так ломаться, каждый человек ходит в туалет), он протянул ей книгу, пробормотав:

– Только что вы сказали, что она моя.

– Я читала ее, – произнесла женщина, но книгу не взяла.

– Как это читали, если я в жизни не писал ничего подобного! – закричал он, и женщина, встретившись с его свирепым взглядом, стала отходить назад, приговаривая:

– Умоляю вас! Умоляю!

– Чего меня умолять! Лучше скажите наконец, почему вы здесь?

Она отступила еще на несколько шагов назад и испуганно смотрела на него. Застывший в ее глазах страх заставлял его сдерживать себя.

– Простите, но я скоро совсем свихнусь! Творятся такие вещи…

– Да, и я ничего не понимаю, – поспешила согласиться она. – Извините, а вы не знаете, где мои вещи?

Вопрос показался ему настолько неуместным, что он еле сдержался, чтобы не заорать снова.

– Наверняка там же, где и мои. Идите на палубу, ведь я сказал вам быть там.

И бросился в туалет, поскольку, проснувшись час назад именно с целью сходить в туалет, он, обескураженный происходящим, напрочь забыл, зачем вставал.

В туалете его тоже поджидала неожиданность. Полочка перед зеркалом была прямо-таки заставлена – шикарное мыло, шампунь, импортная щетка для волос, кремы. Рядом с полотенцем висел красивый женский халат в бледно-зеленую и лиловую крапинки. Но почему эта идиотка притворяется, что ничего не знает, если приволокла на яхту все свои причиндалы?! Это было непонятно. Однако причину ее смущения он понял – дама не сумела справиться с бачком. Он нажал поочередно на обе ручки, вода хлынула воронкообразно вниз и почти тотчас же поднялась обратно. Ну, если центр гравитации переместился на саму яхту, как он написал это в своих записках, подобного можно было ожидать.

Теперь уже ему захотелось помириться с женщиной. Попытаться найти в происходящем логику и не бросаться с бухты-барахты в неизвестность.

Он медленно потащился на палубу, а когда приблизился к зябко поеживающейся в шезлонге женщине, его охватило чувство, что он пришел к своему другу по несчастью. Уж в чем в чем, а в том, что они попали в такое положение, это глупое создание повинно менее всего. Он сел на пол, взял стоящий рядом магнитофон и включил радио. Он знал, что ничегошеньки не услышит ни на одном диапазоне, и все же упрямо обшарил миллиметр за миллиметром.

– Что скажете об этой вот картине? – спросил он женщину, указывая на прикрепленный к штативу холст.

Она испуганно откинула назад волосы и ответила:

– Кажется, я уже видела ее где-то…

– Ага! Книгу читали, картину видели…

– Я прошу вас! – произнесла она в который уже раз, и в глазах ее застыли слезы.

– Ну хорошо. А вы не помните хотя бы, откуда мы знаем друг друга?

– Я посещала ваши лекции, – ответила она так, словно была не совсем уверена в том, что говорила, или что-то замалчивала.

– Вы физик?

– Биолог. Но моя подруга занималась в вашем семинаре, и я вместе с ней ходила на ваши лекции.

– Значит, интересуетесь физикой? Почему же тогда вас не удивила зависшая в пространстве книга? – заподозрил он ее в неискренности. Затем налил себе виски и столь же подозрительно понюхал. Затем спросил ее:

– Вам налить?

– Нет-нет, я почти не пью… – непонятно почему испугалась она. Потом добавила, как бы в порядке самозащиты: – Я супруга биофизика…

– Ага! Кх-кх, – поперхнулся он, услышав знакомое имя. Черт побери, что он тут делал с женой уважаемого коллеги?

– Наверное, вы поженились не так давно? – спросил с надеждой.

– Год назад.

– Знаете, у меня такое чувство, что я знаю вас очень давно…

– Может, смотрели фильм «В начале весны»? Я там играла.

Он усмехнулся.

– Значит, артистка? – И уже с подтекстом добавил: – Тогда понятно по крайней мере ваше легкомыслие… В общем, как бы там ни было, но кто-то или что-то свело нас на моей яхте, поэтому мы должны вместе вспомнить кое-какие подробности.

Она густо покраснела, решив, наверное, что он имеет в виду происшедшее недавно между ними, и окончательно рассмешила его.

– Знаете что, загляните для начала в каюту, – решил он дать ей возможность прийти в себя. – В кухонном шкафчике есть все необходимое для приготовления кофе. Только экономьте воду, кто его знает, сколько еще проторчим здесь! И никакой паники, никаких истерик. Слышите? Будете слушаться меня, иначе сделаю «а-та-та»!

Она собралась было встать с шезлонга, но так и застыла вместе с застывшим на ее губах вопросом:

– Как так?

– А так! Я совсем недавно стал практиковать доброту, до этого был страшный злюка.

Сказал, и невольно вспомнил, что когда-то был добрым, великодушным и справедливым к людям, не совершая над собою никакого усилия для этого.

Женщина наконец– поняла шутку, однако испуг ее пока еще не прошел. И, словно желая увести его от недобрых намерений, стала уверять:

– Нет-нет, вы добрый и очень уважаемый человек. И все это знают.

– Хорошо, что хотя бы вы знаете меня. Ну идите же. Я умираю, хочу кофе.

Разумеется, как хозяин, он должен был сварить кофе сам. Но профессор хотел, чтобы женщина на какое-то время оставила его одного.

Ему хотелось как-то систематизировать их пребывание на яхте, а потом уже заняться разгадкой окружившей их тайны – обманно-светлой, как и все тайны природы.

На каждой своей вступительной лекции он старался внушить студентам следующее: «Забудьте раз и навсегда сидящие в вас клише обыкновенного человека вроде: «темная загадка», «черная тайна» и так далее. Природа приветливо повернута лицом к человеку. Она не враг ему и готова сотрудничать с ним. Да только вот мы не понимаем пока еще ее тайн, которые она давным-давно нашептывает нам…»

Он задержал свой взгляд на теле молодой биологини, что шла по палубе, спотыкаясь из-за своих каблучищ, и между прочим отметил, что она могла бы скинуть свои ходули. И еще отметил, что тело это напоминает ему совсем о других тайнах… Странное световое облако, поглотившее яхту, безмолвствовало, хотя тяжесть его была довольно осязаемой, и профессор включил на всю мощь магнитофон, чтобы противопоставить этой бесчеловечной тишине музыку.

14

Она отсутствовала куда дольше, чем это необходимо для приготовления кофе. Оказалось, переодевалась. Сейчас на ней были белые фланелевые брюки, бело-розовая водолазка и белые спортивные тапочки на босу ногу. Не стесненная ничем грудь под водолазкой сразу привлекала внимание. Казалось, вместе с прежней одеждой она сняла с себя страх, и в данный момент походила на женщину, которую беспокоит только, понравится ли она.

– Там целая куча одежды! – весело сообщила она. – Ох, и богатая же дама была у вас в гостях. К сожалению, ее фигура получше моей.

– Неужели это не ваша одежда, девушка? – спросил он с улыбкой, закрывая ладонью бортовой дневник, что лежал у него на коленях. (Он нашел его за одним из холстов.)

– Нет, моих вообще здесь нет.

– Неужто? А когда же вы успели так приятно поправиться?

– Уф, после того, как вышла замуж. Я ведь целыми днями сижу зубрю, готовлюсь к госам.

Он влюбленно разглядывал ее изящную фигуру через золотистое виски, что было в бокале, и ему очень хотелось, чтобы она вспомнила если уж не больше, чем он, то хотя бы то, что он прочитал в дневнике.

– Значит, находите картину хорошей?

– Страшновато, но хорошая.

– Кошмарная! – сказал он, хотя и признал в ней свое произведение.

– Идея оригинальная. Нарисуй ноги человека, и увидишь весь путь, который он прошел.

Именно это говорил он недавно, ища оправдания неизвестно когда нарисованной им картине.

– Вы просто чудо, – засмеялся он. – Если следовать вашей логике, значит, достаточно нарисовать всего лишь подошвы… Ну да ладно. Садитесь, выпейте немного. Алкоголь пробуждает воспоминания. – Он сунул ей в руки бокал и положил рядом дневник. – А пока я буду пить кофе, прочтите эти вот последние страницы. Это ваш почерк, не так ли?

Его воспоминания пробудились еще не совсем, но все же прочитанное соотносилось с некоторыми событиями, хаотически всплывшими в его памяти. Уже при первом прочтении записок у него возникло ощущение, что он действительно пережил все описанное, несмотря на то, что даты, проставленные на страницах, уносили события в будущее, на несколько лет вперед. Но ведь те же самые даты, проставленные его рукой, зафиксированы на листках, находившихся в каюте. В самом низу на одной из страниц было подчеркнуто несколько раз жирной чертой: «Должно возникнуть нарушение причинно-следственной связи».

Это явление, что так завораживало физиков, он умел довольно впечатляюще объяснять студентам, но оно существовало только как математическая абстракция в мире микрочастиц. И вот, вроде как проглянуло. В его сознании, подобно вихрю, проносились события вчерашнего дня, все неизвестно откуда взявшиеся приключения, которые, возможно, были плодом его снов. После того как еще раз, более спокойно, пролистал книгу, автором которой значился, он поймал себя на том, что хотел когда-то написать такую книгу. Наткнулся также и на знакомые формулировки. А под конец, как абсурдное воспоминание, в памяти возник Дом отдыха ученых, комната, пишущая машинка и пляшущие по клавиатуре пальцы, силившиеся перенести на бумагу его преклонение перед природой.

«Прежде всего ищи эмоционального единения с природой, – напутствовал он в предисловии воображаемого молодого читателя, для которого, собственно, и писал книгу. – Сломи свое мышление, мышление прагматичного человека! Именно то, что покажется тебе парадоксом, может оказаться законом ее логики. Поэтому терпеливо вслушивайся в ее язык, не будь жесток к ней, люби ее, и она отплатит тебе любовью…» Советы, которые сейчас казались ему глупыми из-за назидательного тона, однако назавтра он снова готов был давать их студентам.

Изумленный шепот женщины в шезлонге вернул его к реальности.

– Похоже, я писала. Но совершенно ничего не помню!

– Вот видите, Альфа! Так что напрасно вы обвиняли меня.

– Но почему вы меня так называете? Действительно, почему?

– Не знаю. Может, я назвал вас началом чего-то, началом всего этого, – повел он рукой, следя за тем, как бы не расплескать содержимое бокала.

– Что за дурацкая шутка этот брачный протокол!

– Давайте не будем торопиться с определениями. Кто-то тут разыгрывает с нами более жестокие шутки.

– Но ведь я замужем! Ничего, ничего не понимаю!

– A y меня, знаете ли, такое ощущение, что все это правда и что я когда-то любил вас очень-очень.

– Я умоляю вас! – воскликнула она, и необыкновенно крупные слезы буквально хлынули из ее глаз.

– Альфа, – снова назвал он ее этим именем, которое так и просилось на язык. – Мне тоже хочется плакать. Давайте держать себя в руках и трезво смотреть на вещи…

Рекомендовал ей трезвость, а сам подлил себе виски. Наверняка напьется, да ему этого и хотелось.

– Простите, – всхлипнула она. – У меня в голове настоящая каша. – Затем вытерла глаза рукавом водолазки, шмыгнула носом и по-детски упрекнула его: – А вам все весело!

– А почему нет? Красивая женщина, уютно, впереди интересная работа…

Он договорил фразу, а уже в следующее мгновение что-то внутри подсказало ему, что нечто подобное он говорил кому-то совсем недавно.

– Прекратите пить и сделайте наконец что-нибудь! – приказала она, и он понял, что дама умеет не только краснеть, но и гневаться.

– Сделайте вы! А я буду смотреть на вас и пить.

Он ощущал себя молодым, сильным, нетерпеливым, готовым взяться за любое дело, но алкоголь расставлял все в ином порядке – ясном, однако обманчивом, и тем не менее привлекал его, так же как и бело-розовое видение в шезлонге.

– Не надо так, ведь я знаю вас другим!

– Конечно, если видели меня и на кафедре, и в других видах, – засмеялся он.

– Только не воображайте себе черт знает что! Я замужем. То, что раньше…

Виски развязало язык.

– Тогда чего ради вы убежали от своего супруга? – задал он вопрос, хотя собирался спросить о другом: что же это за «раньше», очень уж заинтриговало оно его.

– Ну придумайте же что-нибудь, прошу вас! – воскликнула она, видимо, спохватившись, что ее кто-то ждет. – Мне надо идти домой!

– Вы придумайте!

– Да ведь вы же ученый, физик!

– Нет, я профессор. Профессор только повторяет то, что другие придумали до него.

Он позволял себе подобные шутки, так как верил, что ему еще предстоит совершить великие открытия. Но он был бессилен перед происходящим, поэтому подступившую к горлу горечь пришлось залить очередной порцией виски.

– Хотите, я объясню вам, что это такое? Хорошо, объясню. А вы скажете мне, как выбраться из этой ситуации. У Эйнштейна есть понятие «жестокий эксперимент».

– Знаю, – шмыгнула она носом.

– Браво! Вы начитанная девушка!

– От вас слышала.

– Ну хорошо, значит, памятливая. Тогда вообразите себе такое: представители иной цивилизации накрыли нас маленьким гравитационным колпаком и вырвали нас из нашего мира, чтобы изучить нас, как делаем это мы в своих лабораториях. Или нет, – развеселился он еще больше, так как Альфу снова обуял гнев. – Может, мы случайно попали в какой-нибудь из шлюзов антимира или параллельного мира, и теперь незаметно для нас самих мчимся туда. А вероятнее всего, мы понравились каким-нибудь гуманоидам из летающей тарелки, упаковали они нас в загадочный шар из света и теперь везут в качестве экспонатов для своего зоопарка.

– Я и не знала, что вы увлекаетесь научной фантастикой.

– Все, милая Альфа, все непознанное, над чем мы сушим мозги, – фантастика. Опять же у Эйнштейна есть такая мысль: «Самое прекрасное, что мы можем пережить, – это загадка, таинственность…»

– Знаю я это высказывание! – оборвала его женщина грубо.

– И это вы знаете! Да, жена должна помнить, что говорил ей муж.

– Кажется, что-то подобное присутствует в качестве эпиграфа одной из ваших книг, по-моему, «У колыбели истины», – рассердилась она.

– Увы, но и эту книгу написал не я.

– А кто же пишет вам книги?

– Не будьте злюкой. У меня в голове такая же каша, что и у вас… А может, и существует такая книга, теперь мне все кажется возможным.

Он уставился в желтое донышко пустого бокала. Виски заплясало пьяными бесенятами в его глазах. Его желание обнять эту женщину усилилось, смешиваясь с желанием убежать от собственного бессилия перед чудовищным хаосом, столь внезапно наступившим в его жизни.

– Альфа, я не соврал, когда сказал, что любил вас. Я чувствую это, хотя и не могу объяснить.

Она храбро посмотрела на него, но это было не более чем попыткой приостановить надвигающуюся опасность, и сказала:

– А я действительно была влюблена в вас. Заразилась носившейся в ту пору бациллой любви к вам. Однако не думайте, что у меня есть желание видеть вас в нижнем белье. Ведь именно так сказали вы мне однажды, когда я пришла к вам в кабинет.

– И вам тоже?! Эх, упустить такую девушку! – изумился он. И встал, чтобы сходить попить.

– Но это ровным счетом ничего не значит! – неверно истолковала она его намерение. – Не думайте, что если мы здесь одни…

– Насколько я себя помню, мы уже были вместе, не так ли?

– Вы все норовите унизить…

– Для вас это было унижением? Но ведь вы явно приняли меня за кого-то другого. Следовательно, это просто недоразумение и давайте забудем все. Забудем, Альфа, – подвел он черту и снова налил себе виски.

– Ольга – ваша жена? – следуя какой-то своей логике, спросила женщина.

– Подруга. Но это не имеет значения. Я уже порвал с ней. А вообще-то я разведен и могу сделать вам предложение… Да что я такое болтаю! – вдруг воскликнул он, вскочил с места и бросился к женщине. – Да ведь я женат, и женат на вас! Вон там записано все, в бортовом дневнике.

Обороняясь, она выставила вперед руки и сказала:

– Не выношу пьяной болтовни!

– Э, милочка, жена должна научиться все сносить!

– Уйдите! – крикнула она, но он уже поймал ее руки, пытаясь преодолеть сопротивление, крепко прижал к груди.

Она отталкивала его, уворачиваясь от поцелуев, и он поймал губами только лишь ворот водолазки. Это обозлило его. Профессор сжал женщину в своих объятиях, и она оцепенела от боли. Он тотчас же нащупал молнию на брюках, и звук рвущейся ткани разорвал тишину.

– На нас смотрят! – всхлипнула она.

– Смотрите? – торжественно посмотрел он в отсутствующее небо. – Хорошо, смотрите, что делаем мы, люди, смотрите, как мы это делаем!

И повалил ее на палубу.

Разумеется, у него ничего не получилось, хотя женщина и не оказывала ему больше сопротивления. Только ободрал колени и локти. А она осталась лежать, безучастная ко всему на свете, и он, внезапно протрезвев, почувствовал жгучий стыд. Но подняться не посмел – боялся встретиться с ней взглядом. Она лежала не шевелясь, даже не пытаясь прикрыться, словно бы ждала, когда он доделает то, ради чего набросился на нее. Ее молчание было куда страшнее, чем окружавшая их тишина. Он набрался храбрости, чтобы извиниться перед ней. Коснулся пальцами ее лица – оно было в слезах.

– Если можете, простите меня. Я не знаю, как это произошло, я был не в себе. Может, это от страха. Я не знаю.

– И я любила вас?! – затряслась она в рыданиях.

– Альфа, умоляю вас! Я вас умоляю, я действительно…

Но она не реагировала ни на его слова, ни на его ласки, а когда он, утирая ей слезы, коснулся пальцами губ, укусила его со всей силы и закричала:

– Оставьте меня!

Боль отрезвила его окончательно. Он увидел себя лежащим на полу рядом с женщиной, которую ласкал, придумывал для нее самые нежные, но, увы, бессильные что-либо выразить слова. Такими же бесплодными были старания алевшего на мачте фонаря донести свой сигнал до тех, кто не способен был воспринять его красный призыв. Так что же свело их, если они столь чужды друг другу?

Тяжелый свет раздражал, и он прикрыл глаза. И тотчас же мельчайшие подробности событий, знакомых и незнакомых, закружились хороводом в сознании, сколько он ни пытался прогнать их.

Любовь? Глупости! Да окажись он с этой женщиной в хижине какого-нибудь рыбака… Все кончилось бы элементарным половым актом. Что до нее, наверняка сбежала бы от мужа и с кем-то другим, раз уж так припекло, а он пригласил бы себе любую другую, если бы она понравилась ему так же, как эта. Он посмотрел украдкой на обнаженную спину женщины, студенисто подрагивавший от рыданий живот – довольно обычная женщина. Впрочем, как и во всем остальном, если не принимать во внимание способность кусаться. Но и это от бессилия, не более.

Вскоре плач ее утих, и он отодвинулся дальше. Осторожно потер локоть, осмотрел ладонь. Надо приложить компресс, чтобы рассосался синяк… Самая элементарная жажда удовольствий свела их. Но почему он, умный и осторожный, поддался этому? Неужели до сих пор не научился доставлять себе удовольствие более разумно? Ведь из-за всех этих забот современный человек перестает видеть окружающий мир. Слияние мужчины и женщины с доисторических времен оканчивалось рождением детей, каждый из которых несет в себе светоч жизни. Чтобы добыть им пропитание, мужчина до полного изнеможения носился с копьем в погоне за сернами, а женщина выискивала в земле сладкие коренья, чтобы поддерживать огонь затеплившихся жизней. Они же целый день ходили по магазинам, загрузились деликатесами, а все ради того, чтобы их приключение было красиво обставлено. Патология, и все! Закупив еду, продлили таким образом свою агонию. Природа терпелива, она доведет свой эксперимент до конца, ей захочется увидеть, как они будут корчиться и издыхать от голода и жажды.

– Капитан! – как дуновение ветра долетел до него ее испуганный голос, и он снова почувствовал окружавшую их космическую тишину.

До сих пор его не называла так ни одна женщина, и тем не менее ему показалось, что он слышит это не впервые и именно из ее уст.

– Капитан! Может, мне все это приснилось, но я помню тебя другим. Очень нежным тебя помню. Поэтому от страха… ты извини!

Он тоже помнил, каким нежным был с ней, но сейчас ненавидел себя за это, ибо нынешняя Альфа, укусившая его с такой звериной злобой, никак не соотносилась с Альфой прежней – нежной и ласковой. А собственно, что она кается, ведь он поступил с ней, как пьяное быдло. Или ее пробуждавшаяся память, так же как и его, цеплялась только за давнее прошлое?

– А я тебя запомню вот этим! – поднял он вверх руку с отпечатком ее зубов.

– Это сделала я?! – испуганно спросила она и потянулась к нему.

Он отпрянул. Несмотря на то, что в подобной безвыходной ситуации ему не следовало бы отворачиваться от единственного своего союзника, он не мог обуздать обуявшую его злость и безоглядно крушил все, что связывало их до сих пор.

– Хватит идиотизма! Ты же умная женщина! Лучше скажи, что привело тебя на яхту, ты должна была уже вспомнить это. Нам здесь не остается сейчас ничего другого, как быть искренними… Пока не кончилась вода…

Он заговорил о воде и вспомнил о резервуаре в туалете. Недавно он наполнил его морской водой, так как пресная кончилась. Но когда именно это было? Впрочем, теперь уже не имеет значения. Теперь надо придумать, как продистиллировать ее… Занятый своими мыслями, он пропустил начало ее исповеди.

– …Я уверена, что именно тебя я хотела любить… хоть несколько дней… Может, для того, чтобы забыться. Может, чтобы найти себя, то есть понять, есть ли во мне вообще какие-то чувства. Уже само это решение для меня было чем-то необычным, понимаешь? Оно давало мне надежду…

– М-м-да-а! – проронил профессор. Он всегда чувствовал себя виноватым, если видел, что кто-то ожидает от него больше, нежели он способен дать, и сказал: – Все это довольно наивно. Народ совсем свихнулся с тех пор, как каждый стал искать себя, вместо того, чтобы делать как следует свое дело. Психоаналитики! Извини, но неужели ты всерьез полагаешь, что на яхте можно сделаться чем-то больше, нежели плей-гёрл?

Она резко отодвинулась от него, повернулась на спину и смежила мокрые от слез веки. Когда-то он с упоением целовал эти веки с голубыми прожилочками. Теперь же они не волновали его. И все же напоминали ему своей беспомощностью о том, что он с недавних пор упражняется в доброте. С каких именно пор? Опять эта путаница во времени!

– Все это для меня не было развлечением. Я никогда не позволяла себе подобного. Нынешний мой муж у меня второй, не третий и не пятый. А потом, ты ведь тоже не плей-бой, не правда ли. И разве ты забыл, сколько было радости, когда мы собирались сюда, когда делали всякие покупки.

– Теперь уже помню и благодарен тебе за это.

– Меня-то за что благодарить, если только я испытывала радость? Для тебя же это было обыкновенным приключением, – подвела она черту и снова разозлила его, потому что, несмотря на примиренческий тон, он уловил в сказанном банальную провокацию.

– Хорошо, обсудим и этот вопрос! Давай одевайся.

Она лежа натянула брюки, долго возилась с оторванным поясом и наконец выпустила водолазку наверх. Затем, придерживая брюки спереди рукой, словно у нее болел живот, босая, направилась в каюту.

15

Она появилась на палубе в юбке, открывавшей смуглые колени. Он уставился на них, словно видел впервые.

– Уф, что будем делать с этим туалетом? – пробормотала смущенно она. – К тому же, в раковине не проходит вода.

Он поспешно вскочил, чтобы не оказаться в плену смуглых колен, подумав, уж не страх ли клеток его тела перед смертью распалял в нем сексуальную алчность, которой он никогда не страдал. Грустно улыбнувшись, он сказал:

– Сейчас придумаю что-нибудь.

Однако в первую очередь занялся рукой. Компресс мешал бы ему работать и, промыв руку спиртом, он залепил укус лейкопластырем, смазанным пахучей мазью, – профессор благоговел перед народной медициной и безоговорочно верил в ее целительную силу. А пока занимался рукой, думал только о том, не является ли выходка Альфы прелюдией к чему-то пока неизвестному. Она все более властно завладевала его чувствами, властность эта исходила от смутных воспоминаний о ней самой, поначалу казавшихся невероятными, но быстро превращавшимися в реальность.

Он вошел в трюм, чтобы взять ведро и опорожнить большой полиэтиленовый мешок от всякого хлама. Вспомнил об их намерениях торжественно схоронить в мешке по старому морскому обычаю какие-то вещи. Однако воспоминание это оставалось мучительно неотчетливым, как анекдот, смысл которого забыт.

Первое, что бросилось ему в глаза, было зеркало, висевшее над переполненной водой раковиной. Профессор снова удивился, что выглядит чересчур молодо. Лицо по-юношески гладкое, хотя и заросло бородой, ведь он не брился дней пять. Он вспомнил, как подтрунивал над ним академик, научный руководитель: «Разве этот мальчик похож на профессора? Придется нанять охрану, чтобы оберегать его от студенток». И все же, почему он ожидал увидеть себя в зеркале другим?… Ну да к черту все! Сначала надо разобраться с туалетом, а потом заняться этим проклятым временем!

Решение справиться с возникшей проблемой при помощи ведра и мешка оказалось неудачным, и профессор стоял перед зеркалом, рассеянно почесывая бородку, а внезапно пришедшая мысль о том, что, в сущности, уже все человечество планеты оказалось в том же положении, что и они – не знает, куда девать свои отходы, – навела его на идею воспользоваться насосом, который он приспособил для душа. Он перекинул шланг через дверь туалета, привязал к горловине стянутого мешка, насос опустил в раковину, и как только включил мотор, насос за секунду поглотил всю воду и перекачал ее в мешок. То же самое он проделал с унитазом. Мешков в трюме было достаточно, и хоть это занятие не из числа эстетических, главное – дело было сделано.

Как всякий человек, чей труд абстрактен, оторван от практики, он по-детски обрадовался своему изобретению. Проверил работу системы еще раз и, довольный собою, спустился в трюм за надувным матрацем, на котором иногда спал, спасаясь от духоты каюты. А когда стал надувать его с помощью насоса, довольно отчетливо вспомнил, что совсем недавно спал на этом матраце, и спал не один. Но когда это было? Очень уж подозрительным казалось ему это состояние беспамятности, проявлявшееся сразу у обоих. Или так действовало на них световое облако?

Альфа сидела в шезлонге и пила шампанское, а он смотрел на нее и никак не мог вспомнить, когда и почему окрестил ее Альфой.

– Хочется пить, – заметив его, зачем-то стала она оправдываться.

– Сейчас заварим в термосе чай, крепкий и горячий. Таким образом будем экономить воду. А еще я покажу тебе, что сделал в туалете. К сожалению, дверь нельзя будет закрывать до конца, но зачем мешать этим любопытным, что подглядывают за нами, видеть все. – Сидящая перед ним женщина слишком уж волновала его и возбуждала, несмотря на то, что где-то в глубине души у него были о ней и нехорошие воспоминания. Профессор бросил матрац у ног женщины, расположился на нем и налил себе шампанского. – Извини за недавнее. Мне так стыдно, что хоть топись, но ведь эти все равно вернут меня обратно к тебе. Как и наше дерьмо, – добавил он с несвойственным ему цинизмом.

– Я прошу тебя, не будь грубым! Кто знает, что случится с нами через минуту.

– Напротив, все яснее ясного. Съедим друг друга, как это случалось в старинные времена с потерпевшими кораблекрушение. Мы ведь не можем убежать друг от друга, милая девушка. Так-то вот. Ну, будь здорова! – поднял он бокал.

– А тебе так хочется убежать?

– Мне нет, тебе хочется, – сказал он и потянулся к ее щиколотке, чтобы погладить, но Альфа отдернула ногу. – Сядь рядом, а? – попросил он.

– Не надо, прошу тебя. Я не могу так, поверь!

– Раньше могла, – произнес он, и это неопределенное «раньше» показалось ему далеким и нереальным.

– Не знаю. А что я понаписала в дневнике?… Такое впечатление, как будто это происходило с какой-то другой женщиной.

– Это ты была другой. Я тоже был другим. Он сказал это просто так, а в подсознании

невольно отметил, что это – констатация факта. Снова что-то существенно изменилось в их отношениях за то непродолжительное время, что он отсутствовал, занимаясь изобретательством в туалете. Даже его попытка взять ее насильно отодвинулась куда-то в затуманенную даль, за пределы светового шара, поглотившего их.

– Просто я не могла долгое время позволить мужчине прикасаться ко мне. После того случая с оператором…

– С каким оператором?

– Я же рассказывала тебе, что снималась в фильме.

– Не помню. Какой фильм?

Она посмотрела на него со смешанным чувством неверия и сомнения. Видимо, спрашивала себя, уж не другому ли кому рассказывала. Это обстоятельство заставило его более серьезно покопаться в собственной памяти, и может, именно благодаря этому ему показалось, что он действительно знает о кое-каких ее любовных историях.

– Я вышла замуж в прошлом году. Из-за боязни остаться одной. Совершила над собой насилие.

– Пожалуй, это было не в прошлом году… Она помолчала, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, и произнесла со слезами в голосе:

– Боже мой, что это? У тебя нет такого ощущения, что и со временем тоже что-то произошло?

– Одна из гипотез о нем такова. Время содержится в нас самих, во всем. Оно имеет свой объективный ход, свою скорость, свое направление, энергию и плотность. Даже неодушевленные предметы обладают памятью о времени. Но оно движется только там, где происходят процессы… Хорошо, но если оно движется односторонне, только к будущему, это означает возвращение к старым нашим представлениям о нем, так ведь? Таким образом, мы подошли к первоначальному взрыву Вселенной.

Он говорил, глядя в желтоватую пустоту за бортом. В ней трудно было разглядеть ход времени. Яхта напоминала миниатюрный кораблик, помещенный в желтоватую бутылку, из тех, что продают на пристанях в виде сувениров. Бутылка, колыхаемая неосязаемым течением в безбрежности Вселенной.

– Согласно этой гипотезе, – продолжал он, – время – организующее начало материи, оно вдохнуло в нее жизнь, оно – бог, которого ты призываешь на помощь. Хорошо, но для того, чтобы оно могло организовывать, оно должно быть односторонним, так ведь? И опять мы подходим к понятию о неравновесии Вселенной. И к вопросу, почему пространство будет иметь три измерения, а время только одно. Верно, есть кое-какие доказательства. Живые организмы, например, как биолог, ты это знаешь, в большинстве своем левовращаются. Бытует мнение, что они ориентированы на положительное направление времени. Приспособились, чтобы использовать его направление как дополнительный источник энергии. Однако мое мнение – это нарушение симметрии. Глупости, не только мое. Я хотел сказать, что вот сейчас здесь мы как бы становимся свидетелями именно какой-то симметрии. Мы с тобой как бы излучаем поглощенное некогда нами время обратно. Ты, кажется, это хотела сказать? Впрочем, это мистика, человеческий мозг всегда был способен работать во всех направлениях. Наше сознание не признает понятия «сейчас», оно непрерывно снует взад-вперед между нашими воспоминаниями и нашим представлением о будущем.

Он часто говорил так и со студентами тоже, с таким чувством, что теория, которую он им объясняет и его собственные возражения относительно нее одинаково несостоятельны.

Альфа слушала, внимательно глядя на него. Он успел полюбить эту ее манеру. В ее аметистовых глазах сквозило страдание.

– Ох, ну и мешанина же у меня в голове! – сказала она чуть погодя.

Он простил ей, что не вступала с ним в беседу. Не беседы ей были нужны, а утешение и надежда.

– И все-таки, ты сядешь наконец рядом? – спросил он.

– Не надо! – проронила она, хотя и была готова уступить, однако он не стал настаивать.

Отпил немного вина – теплого и желтоватого, как окружавший их воздух, поставил бокал на пол и вытянулся на матраце. Немного помолчал и заговорил:

– Я не мог дать тебе то, в чем ты нуждалась. Но я не помню, чтобы какая-нибудь женщина доставляла мне столько счастья.

Она привстала с шезлонга, но все равно не подошла к нему.

– Я тогда тоже так думала: какой мужчина! Сколько счастья дает он мне!

– А он оказался обыкновенным дешевым фрайером? Впрочем, когда это «тогда»?

– Все мы дешевые фрайера, – грустно сказала Альфа, и вероятно, тоже уж точно не помнила, когда все это было. – Не умеем мы хранить счастье.

– Как будто его можно законсервировать или записать на кассету как музыку.

– А почему нельзя?! – взбунтовалась она.

– Потому что иначе убьешь его. Оно живое целое. А вот относительно дешевых фрайеров ты права. Или скорее – невежд. Где она, эта педагогика, которая бы учила нас, как хранить счастье. Ну да ладно, продолжай.

– Что?

– Свои откровения. Когда начало исчезать твое счастье? Сознайся, уж не с той ли минуты, когда мы обустроили яхту? Или я опять что-то путаю?

– Оно продлилось еще немножко, – сказала она и умолкла.

Молчание женщины говорило о том, что она не может или не желает определить границы счастья.

– Когда оно исчезло? Вспомни, это очень важно! – настаивал он, подталкиваемый неожиданно пронзившей его болью – болью по утраченному.

– Не знаю. Наверное, когда поняла, что мы дошли до какого-то предела, что дальше нет ничего, что нам нужны все эти игры, шампанское, ритуалы, чтобы продлить удовольствие.

Он вздрогнул, услышав почти дословное повторение его собственных мыслей, и увидел происходящее как бы с высоты рубинового сигнального фонаря. Увидел и конечную цель своей всепожирающей алчности, стремления как можно скорее проделать с ней все, что делал с другими женщинами, и добраться до ее сокровенного, еще неизведанного. А его, наверное, и не существовало нигде, кроме как в иллюзиях.

– Сформулировано довольно четко, – подвел он черту. – Значит, такое было и с другими?

– Не забывай, что я замужем! – резко бросила она, поняв намек слишком примитивно.

Он обиделся.

– И все же, я бы не сказал, что ты очень уж опытная. Или притворялась?

– Нет. Если бы притворялась, подладилась бы под тебя. Тот фильм убил во мне женщину. А может, я просто не рождена быть любовницей.

Он повернулся к ней, хотел было спросить, что за фильм и какую роль может сыграть в жизни человека фильм, но увидев резко очерченные юбкой контуры ее крутых бедер, улыбнулся и сказал:

– Интеллект противопоказан сексу.

– Да уж, у меня интеллект! – склонилась она над своим бокалом и жадно допила его содержимое. – Меня просто парализовал страх, что я не в состоянии любить тебя так, как я это представляла, когда собралась бежать с тобой.

Оказывается, она помнила больше него, и своими воспоминаниями оживляла в его памяти забытые образы, целые сюжеты.

– Однажды наши зубы светились очень странно… – припомнил он.

– О, это был свет моего торжества! – засияла она, и глаза ее заискрились. – Не отнимай его у меня!

– Как я могу отнять?

– Ведь ты хочешь найти объяснение всему.

– Что поделаешь, – засмеялся он. – Мне трудно согласиться с тем, что счастье, подобно крови или поту, может выступить на зубах… Значит, действительно было? Он спрашивал о свечении зубов, но она снова не поняла его.

– В том-то и дело, что для одного – все и всегда настоящее, а для другого – не очень-то.

– Может, настоящее и пришло бы позже, но эта история…

– Не знаю, – оборвала она его. – Плохо, что ты уже не радовался, а только обезумел от похоти.

– Откуда ты откопала это поповское слово? Неужели сильное желание – обязательно похоть?

– У меня сосед священник, извини. – Она умолкла смущенно, словно спрашивала себя, на самом ли деле у нее есть такой сосед и от него ли она слышала это слово. Потом облизала пересохшие губы и добавила: – Надоело вино. Так пить хочется.

– Тебе принести воды? – встал он.

– Надо экономить.

– Тебе положено. Награда за искренность.

– Вот уж и обиделся. Ты прав, может, в самом начале всегда так.

Она энергично поднялась с шезлонга, одновременно с треском отодвинув его назад, но уже в следующее мгновение как бы засомневалась в чем-то. Постояла некоторое время молча, затем осторожно села рядом с ним, не совсем уверенная, что направлялась именно к нему.

– Что мы будем сейчас делать? – спросила Альфа.

– А что еще, кроме того, ради чего сбежали?

Она подняла руку в предостерегающем жесте и, упершись ему в грудь, сказала:

– Все было действительно чудесно, капитан! Но ты не должен теперь опускаться. Иди хотя бы побрейся.

Он с удовольствием поскреб бороду пятерней – колючую, живую. Подумал, живой ли он сам. Ведь говорят, что борода растет и после смерти…

– Надо экономить воду, – сказал он.

– Возьми мою долю.

– Я решил отпустить бороду. А во время занятий неудобно.

– Странно. Мне кажется, что я уже видела тебя с бородой.

– Тем более странно, что я сам то уверен, что отпускаю ее впервые, то вижу себя в собственных воспоминаниях с красивой блестящей бородкой.

– Побрейся, прошу тебя.

– Какой же я буду капитан без бороды? А ну, погладь ее, погладь ее, и помиримся! – Он взял ее руку в свою и стал тереться о нее щекой. – Погладь, и тогда придумаем, что делать дальше. А нет, сочиним себе красивую сказку… Эй, ты говорила недавно что-то наподобие этого? – спросил он, отмечая, что это слово «недавно» разливалось, затуманенное в безвременье, как и все происшедшее до сих пор. Ясным и определенным выглядело только его желание. Он попытался было привлечь к себе Альфу, но та вырвалась, села в сторонке и натянула задравшуюся вверх водолазку, пряча обнажившийся пупок.

– Знаю, тебе не хочется умирать вместе со мной. Вот в чем суть! – сказал он и потянулся к стоявшему возле матраца бокалу. – Когда-то, убегая вот так вдвоем, люди готовы были умереть вместе, и смерть была им в радость.

– Мифы! – фыркнула она, облизнув губы своим розовым язычком.

– Именно! Без мифов, милая, нет красоты. А мы с тобой – просто так, решили и поехали. В этом была наша ошибка. Вместо того, чтобы предварительно сочинить себе миф, мы запасались кофе, виски… противозачаточными таблетками… – добавил он наобум.

– Я их уже не принимаю.

Он воспринял сказанное как попытку женщины отвести от себя упрек и бросил насмешливо:

– Да? И с каких это пор?

Она посмотрела на него с нескрываемой ненавистью.

– С тех пор, как поставила свою подпись в бортовом дневнике. Я расписалась. Если ты не помнишь, то я помню!

– Да, конечно, в таком случае уже не имело смысла… – силился он подавить внезапно охватившее его волнение, но не удалось, и он обнял ее за плечи. – Эй, а ты великолепная женщина! Ты это знаешь?

Она снисходительно погладила его по бороде, словно прощала ему ее существование, а себе – опрометчивость.

– Я хотела от тебя ребенка, чтобы ты не знал.

Он смотрел на нее по-юношески восхищенно и спросил неожиданно робко:

– Можно я сниму с тебя водолазку?

Она высвободилась из его рук и щедрым жестом стянула с себя водолазку, швырнула ее в шезлонг. Он задохнулся при виде ее груди, словно перед ним был неведомый природный феномен.

– Я хочу нарисовать тебя. Ты разрешишь? Ну-ка, дай я посмотрю, – попросил он, поворачивая ее к себе спиной, и воскликнул по-мальчишески восторженно: – Вот они, здесь!

«Сородинки», назвал он это когда-то, кто знает когда, созвездие родинок на левой лопатке, тонуло в матовом космосе кожи, близкое и далекое, как все созвездия в июльскую ночь. И он стал целовать каждую родинку-звездочку по отдельности, пересчитывая их губами, чтобы удостовериться, что обратный ход времени ничего у него не отнял.

Альфа затрепетала, засмеялась и, упав навзничь на матрац, стала стаскивать с ног тапочки. Он завороженно наблюдал за ее приготовлениями. Недавнего нетерпения не было и в помине, он был уверен, что впредь будет любить так, как не любил никогда до сих пор. Их любовь перестала быть банальным бесплодным удовольствием: он должен был создать ребенка.

16

Проснувшись не более чем через час, он снова стал спрашивать себя, кто эта девушка, что спит так по-детски беззаботно. Сам он спал очень чутко. Украдкой – так он разглядывал некогда свою жену в период первых брачных ночей – стал разглядывать женщину. Она принадлежала ему, он чувствовал удовольствие всеми клетками своего существа. Наверняка занимались любовью всю ночь, раз проснулись только сейчас. Но сколько времени и где находится солнце, если оно с такой равномерностью освещает необычную золотистую мглу, загустевшую над яхтой. Подобное он встречал впервые. Какое-то время погодя мгла как бы просочилась в его сознание вместе со странными видениями и событиями. Девушка, что ли, рассказывала что-то? Впрочем, как ее зовут? На «а» как-то. Анна, Аннелия, Амалия, Аспазия… Как же, Аспазия! Кто же даст своей дочери имя гетеры, пусть и знаменитой.

Состояние, похожее на амнезию, в котором он находился, беспокоило его. Чтобы не запомнить имя девушки?! Не так уж их у него много, чтобы забыть имя. Пил, что ли? Да. Возле матраца стоял пустой бокал. Да он и чувствовал себя перепившим. Хотя после одной истории и вовсе был очень осторожен со спиртным… Выпили вчера с Петром и Стефаном по бокалу… А почему он не помнит, когда они ушли? Не помнит, до конца ли смонтировали автомат для поднятия парусов…

Кажется, до конца, сооружения, прикрепленные к мачте, выглядели готовыми. Но когда он вышел в море? Ведь не мог же он заниматься любовью на пристани, пусть и ночью. Да и как это он взял с собой девушку, если, как только купил яхту, зарекся пускать на борт женщин.

Наверное, она околдовала его. Правда, он и не имел ничего против нее и даже не раскаивался в содеянном. Блаженство наполняло все его тело, а этот светлый тихий день создавал ощущение радостной влюбленности. Один из академиков, у которого он ходил в любимчиках еще с первого курса, старея, все чаще говорил не о квантовой физике, а, как он выражался, о физике женщины. Красива ли женщина на самом деле, сказал он ему однажды, поймешь, только когда увидишь, как она спит. Здоровая духом и телом женщина во сне становится еще краше.

Знакомые и в то же время незнакомые, размягченные блаженством сна черты, едва ли могли стать еще более очаровательными. И тем не менее, как это возможно – абсолютно ничего не знать о девушке. Верно, современная любовь такая: сначала ложатся, а потом спрашивают, кто да что. Но дай-то бог вспомнить, как они легли вместе! Петр и Стефан подсунули кого-нибудь из своих подружек перед тем как уйти? Исключено! Парни благоговели перед ним, своим преподавателем, не позволяли себе и намека на женскую тему, даже когда он повел их в.бар, чтобы отблагодарить за все то, что они сделали на его яхте… Постой, а не перед туристическим ли агентством он познакомился с ней? у нее еще была красивая такая спина и какие-то особые родинки на левой лопатке…

Увы, проверить, та ли это девушка, он не мог, потому что она спала на спине, выставив свою смуглую грудь. Маленькие соски тоже спали детским сном, и ему захотелось коснуться их пальцем, как когда-то в детстве прикасался к рожкам улитки, поцеловать зарумянившуюся смуглую щечку. Поцеловать спящую женщину – суперудовольствие, но он так и не решился на это. Вдруг проснется и бросится ему на шею со словами «о, милый», а он не сможет вспомнить даже ее имени. Или того хуже, спросит равнодушно: «Кто ты?» Может, лучше попытаться нарисовать ее, «поймать сон»? Кукиш поймаешь с такими неуклюжими пальцами! Был бы здесь сейчас Джорджоне, какую спящую Венеру написал бы! Самое лучшее пока пойти побриться, а когда она выспится, пусть скажет, что именно произошло между ними. А что было вовсе не плохо, это более чем ясно – таким сладким сон бывает только после удачной любви.

Он скатился с матраца к брошенной в стороне одежде. Казалось, бесшумно все делал, а кости как будто затарахтели. Какая странная тишина! Еще бы, ведь мотор не работал, а парус опущен. И все равно, такой тишины никогда не бывает в море. Держа в руках одежду, он поднялся осторожно во весь рост и… не увидел моря. Ни по левому борту, ни по правому. Мгла любовно изолировала их в каком-то уютном солнечном будуаре. Черт подери, уют, уют! В конце концов он должен знать, где он находится!

Неподалеку стояла бутылка из-под шампанского, рядом – вторая, с виски на дне, немытые чашки из-под кофе. Единственным черным пятном на фоне белизны яхты была кофейная гуща на дне чашек. Пикник на борту! Из этого сюжета тоже могла получиться картина: импровизированный стол, спящая рядом обнаженная девушка… Постой-постой, кажется, он принимался когда-то рисовать ее. Об этом его намерении свидетельствовали загрунтованные холсты. Ему отлично удался цвет воздуха. Тогда, выходит, они давно уже плавают в этой мгле? А на кой дьявол он нарисовал эти идиотские ноги?

Память силилась подсказать ему что-то в качестве оправдания, напомнить, что все это вовсе не ново для него, что он и в другие разы таким образом задавал себе вопросы, даже так же точно торчал голый на палубе рядом с этой или с другой женщиной… На матраце сладко вздохнули, и он поспешил прикрыть «свой срам», как выражалась его бабушка. Тихонько шепнул: «Спи, спи, Альфа!» и на цыпочках, до смешного большими шагами направился в туалет, спрашивая себя, откуда он взял это дурацкое имя. Уж не преподаватель ли греческого языка ее папаша?

Он чуть было не споткнулся о необычное сооружение при входе в туалет. Что вынудило его присоединить сюда насос? Поломка, что ли, какая произошла? Да, он сам изобрел эту смешную систему. И неожиданно он сказал себе: «Эх ты, дурачок! Ведь недавно над вами пронеслась летающая тарелка, вас швырнули в гравитационный сундук и сейчас уносят к параллельному миру». Несколько развеселившись от фантазий подобного рода, он подошел к зеркалу и замер, увидев свое отражение. Он чем угодно мог поклясться, что был бородатый. Он даже хорошо помнил легкое покалывание и зуд, когда почесывал бороду, а сейчас на него таращилась из зеркала молодая, тщательно выбритая морда – предмет частых подтруниваний некоторых его коллег-профессоров. Да, а время! Время и причинно-следственная связь! Однако он не ощутил отчаяния, окончательно осознав, что с ними приключилось. По-прежнему соблазнительно-таинственными оставались для него остальные загадки Вселенной, большой Вселенной и малых вселенных – ее частиц. И среди них мелькнула одна из них: женщина, которую он любит и которая любит его. И окажись он сейчас рядом с нею, их объятия будут иными, каждое их объятие будет новым и первым в этом обратном течении времени.

Более всего его сейчас заинтриговал собственный мозг. Он спрашивал себя, почему омо-ложались только их тела, почему мозг всего лишь какое-то время путался в событиях, перемещаясь во времени назад, и все же он усваивал и впитывал в себя все происходившее, оставался неподвластным чьему-то желанию изъять из него будущее. Как удается этой горсточке кашицеобразного вещества, помещенного в нашу черепушку, оставаться суверенным и жить по собственным законам, сколько бы мы ни сводили ее функции только к энергетическим и химическим процессам.

Однако почему сам он улавливает обратный ход времени только в бодрствующем состоянии? И почему их с Альфой омоложение происходит скачкообразно, словно невидимые шутники, что заперли их на яхте, только и ждут момента, когда они уснут, чтобы сотворить над ними очередную шутку. Или же они оба не обратили внимания на ход времени, увлекшись своей любовью и борьбой друг с другом?… Все это необходимо присовокупить к запискам!

Он включил насос, который поглотил из раковины мыльную воду с ревом стартующего мотоцикла, и засмеялся, подумав, что наверняка Альфа, как и он только что, удивленно таращит сейчас глаза на происходящее. Но потом постыдился за свое детское злорадство и тем не менее решил, что помогать ей не следует. Для новых наблюдений, которые он должен был провести, будет лучше, если он установит, как и в каком порядке восстанавливались события в ее памяти.

Он направился в каюту и взял свои записки, хотя помнил их уже наизусть. Описанные абсурды прочно утвердились на своих местах, в то время как в его мозгу зияло множество пустот об их с Альфой непосредственном пребывании на яхте. Ничто не удивило его в этих записках. Но прибавить что-либо к ним ему не удалось, кроме наблюдений о не менее невероятном омоложении их тел.

Он заметил Альфу через иллюминатор, одетую и направлявшуюся в туалет. Голова ее сонно покачивалась в такт неуверенным движениям невидимых ног. Похудела, бедняжка, отметил он и бросился наверх, крикнув: – Альфа! Она остановилась в двух шагах от насоса. Не вздрогнула от неожиданности, как он того ожидал, но обернуться сразу же, похоже, боялась. Потом он заметит в аметистовом сиянии ее глаз, что она ожидала увидеть другого мужчину, а может, просто не могла увязать его голос с его внешностью. Она улыбнулась – то ли испуганно, то ли застенчиво – ив уголках губ сложились те самые складочки, которые он был готов целовать без устали. Он подхватил ее и стал кружиться вместе с ней.

– Ах! – выдохнула она тихо.

– Скажи: люблю тебя!

– Я люблю тебя! – шепнула она, но, пожалуй, ей было не совсем понятно, почему она должна говорить это и почему позволила вынудить себя к объяснениям подобного рода.

– А теперь иди, – отпустил он ее на пол. – Не обращай внимания на механизмы. Там на насосе есть красный рычажок, отодвинешь его, и порядок.

Она залилась краской, и он не мог не поцеловать ее, но тем не менее его радость была омрачена ее оставшимся по-прежнему безвольным телом и отсутствием ответа. Он смотрел, как она смущенно входит в незакрывающийся из-за шланга туалет и думал: вот это и есть первая настоящая любовь! И что это любовь, которая не будет для него обузой, как в варианте с бывшей женой, с которой он расстался в позапрошлом году… В позапрошлом ли? Это идиотское время… пора заняться им!

Пока Альфа отсутствовала, он быстро вымыл чашки, стряхнул за борт крошки со скатерти, и они, как того следовало ожидать, прилипли к борту, подтверждая тем самым уже описанные опыты. Потом с большим вдохновением и тщанием постарался сделать стол по-домашнему уютным, поскольку световая завеса, изолировавшая их от мира, уже не страшила его и стала как бы частью обстановки их супружеского дома.

Альфа ступала по палубе так, словно шла по узкому мосточку над пропастью, и тем не менее ее женская натура оказалась сильнее грозившей опасности, Альфа не останавливалась. Она собрала волосы в буйный хвост, походивший на хвост красивого хищника, и слегка подкрасила губы, что делало их еще более привлекательными. Хотя и нерешительно, она все же шла к нему на свидание. Он подал ей руку, за которую она конвульсивно ухватилась и держалась до тех пор, пока он не отвел ее к шезлонгу.

Он горел мальчишеским желанием поиграть с ее запутавшейся памятью. Аромат кофе наполнял воздух возбуждающим запахом реального мира, не параллельного, к которому они, быть может, действительно мчались, уносимые летающей тарелкой. Слишком устойчив был этот аромат, и он подумал про себя, что, наверное, запахи тоже не вольны покидать пределы яхты.

– Эй, малыш, ну и как?

Она сидела в шезлонге как ученица – со сдвинутыми, стыдящимися своей наготы коленками.

– А ну-ка скажи мне, сколько тебе годиков?

– Я на третьем курсе биологического, – ответила она, и всякий, кто услышал бы это, решил, что она привирает, чтобы скрыть свой возраст.

– Ага, – усмехнулся он по-мальчишески восторженно. – А как так случилось, что мы здесь вдвоем?…

– Я пришла к вам в кабинет, меня заставили девчонки…

– Так мы что, на «вы» будем? После всего, что произошло? – сдерживая смех, спросил он.

– С моей стороны это была не шутка. Поверьте! Девчонки рассказывали, что вы всем говорите…

– А вот это тебе уже приснилось! Не помнишь разве, что я и тебя выгнал? И ты от отчаяния вышла за другого, но потом сбежала от него, потому что он дерьмо – отыгрывался на тебе за то, что его не делают профессором, вместо того, чтобы заниматься делом, в котором он действительно соображает… Но ты сбежала ко мне, и теперь ты альфа и омега моей жизни, и никаким доцентам я тебя не отдам, так и знай!

Ему не доводилось видеть такой ошеломляюще красивой девушки, и вспыхнувшая было ревность к ее прошлому ушла куда-то, ей на смену пришел все возраставший протест против принятого им решения не жениться вторично до пятидесяти лет.

– Самое главное, что мы действительно любим друг друга! – сказал он. – Остальное уладится, не переживай!

Она очень медленно собиралась с мыслями, наконец заговорила:

– Я не потому сбежала, что вы профессор, а он нет. Я вообще в таком состоянии, что не помню никакого доцейта. Наверняка придумала его, чтобы не чувствовать себя такой одинокой и отвергнутой. Или просто обманула вас. Я была в страшном отчаянии.

Страх студентки перед профессором, явно обуревавший ее, продолжал забавлять его.

– Значит, с отчаяния ты пришла ко мне, так? – спросил он, и это была не издевка. Он снова засомневался в ее искренности.

– Нет-нет, – испугалась она, что он не поймет ее, испуг прибавил ей храбрости. – Я действительно любила вас. Всегда только вас. Поверьте!

– А оператор? А тот, второй, не знаю, кто он такой.

Она снова растерялась, будто ее уличили во лжи, но мгновение спустя вознегодовала:

– Оператора я не любила! А второй… второго я возненавидела сразу же… Ведь я уже говорила, что была в таком состоянии…

Он отказался от затеи мучить дальше ее и себя. Стал пить кофе и задумался, как приобщить ее к той невероятной действительности, в которой они пребывали.

– А ты не помнишь, когда и как вышла замуж?

Она снова покраснела и произнесла:

– Простите, я не знаю, что со мной…

– Что с тобой, Альфа? – сделал он акцент на ее имени.

– Не знаю. Голова…

– Не стесняйся. Ближе человека, чем я, у тебя теперь нет.

– Такое состояние, будто меня опоили чем-то… А разве я не за вами замужем?

– Разумеется, – ответил он, и ему захотелось, чтобы все остальное, что было в ее прежней жизни, исчезло так же, как оно исчезло из ее памяти, и чтобы он один властвовал в ее судьбе. Однако пережитое им мельтешило в таком же беспорядке, что и пережитое ею, и добросовестный профессор, каковым он являлся, не мог не уточнить: – Только до этого ты была замужем за другим.

– Именно это я хотела сказать, – подхватила облегченно она. – Что-то говорит мне, что я замужем за другим. И я чувствую себя очень виноватой.

– Перед кем? – со злостью бросил он и тотчас же обругал себя за бестактность.

– Надо выпить кофе, наверняка, поможет. И нет ли у вас чего-нибудь от головной боли?

– Хлебни глоток виски, лучше будет.

– Спасибо, я почти не пью. Да и не нравится мне виски.

– Принести коньяк? – спросил он, вспомнив, что купил и коньяк тоже, хотя отдавал предпочтение джину. Но в море коньяк заменяет лекарство.

– Нет-нет, какую-нибудь таблетку!

– Никакой таблетки я тебе не дам, милочка!

Съешь что-нибудь, выпей кофе. Пей кофе, а я тем временем буду рассказывать. Расскажу тебе сказку, в которую нельзя не поверить, какой бы абсурдной она ни была.

Альфа послушно взяла печенье и откусила маленький кусочек.

– Помнишь, как я подошел к тебе возле туристического агентства? Ты размышляла тогда, куда бы сбежать, – спросил он, подыскивая подтверждения своим воспоминаниям.

– Туристическое агентство? – уставилась на него Альфа. – Нет, я поджидала вас в кафе, куда ходила постоянно. Мы, женщины, порой бываем очень нахальными, – закончила она и улыбнулась, как бы оправдывая себя. А он невольно отметил, что к верхней губе к помаде прилипла крошка печенья.

– Точно! Как выражаетесь вы, студенты, ты сняла меня в кафе у Чарли… А ты помнишь сказку о Гензель и Гретель? Так вот, мы с тобой вышли из этого кафе, взявшись за руки, как Гензель и Гретель, а потом страшная колдунья взяла нас в плен и заперла здесь.

Он помолчал, пытаясь перейти к серьезному разговору, а она, воспользовавшись паузой, спросила с деланным испугом:

– И она что, съест нас?

– Нет, не съест! – ответил он, однако чем дальше углублялся в повествование, тем испуг ее становился сильнее, несмотря на все его уверения в благополучном исходе происходящего. Он воображал, что, заразив ее своим искусственным восторгом, таким образом избавит ее и себя от страха, но неожиданно увидел себя и ее помещенными в огромный медовый кусок янтаря, из тех, что доносят до нас сквозь тысячелетия мумии различных насекомых.

Воздух действительно был светлого янтарного цвета, и ему показалось, что сидящая в шезлонге девушка уже и вправду застыла в своей мумийной вечности. Он ласково похлопал ее рукой по коленке – ноги были холодными.

– Скажи, что любишь меня! – попросил он. Альфа не шелохнулась.

– Ты должна любить меня, слышишь! Мы теперь должны крепко любить друг друга.

Если в сказку о Гензель и Гретель она не поверила, то в людоедку поверила, и он почувствовал себя ужасно виноватым. Продолжать сидеть перед нею молча была невмоготу, и он набросился на печенье, заглатывая по два сразу. Глаза ее оставались по-прежнему безжизненными.

– Эй! – хрипло окликнул он ее, поскольку в горле застряли крошки печенья, и, кроме виски, их нечем было запить. Он потянулся к бутылке и стал пить прямо из горлышка. Было противно, он поперхнулся и стал хлопать себя по спине.

Эти ужимки и гримасничанье вывели Альфу из состояния оцепенения. Она посмотрела на него долгим взглядом, как бы спрашивая себя, кто этот сидящий напротив мужчина и чего от него можно ожидать. Он не помнил, чтобы кто-то когда-то смотрел на него так отчужденно, это вывело его из равновесия, и все же он старался казаться спокойным.

– Знаешь что, прочти вон тот бортовой дневник и продолжай записывать в него все, что вспомнишь, и все, что взбредет в голову. Наши будущие дети должны знать, как счастливы мы были. А твой дорогой супруг пойдет поработает, ведь денежки-то нам нужны будут…

Альфа молчала. Она не ответила и на его искусственно-приподнятое приветствие. Похоже, прикинула, что отныне пользы от него не будет.

Он направился в каюту, небрежно посвистывая на ходу, как посвистывают дети, когда идут в одиночку в темном и страшном месте. Он спешил убежать от пугающих глаз Альфы. Продолжал посвистывать и уже сидя над записками, пока, наконец, не забыл и о своем страхе, и об угрызениях совести, что оставил девушку совсем одну. Сейчас его занимал гироскоп. Неужели и в самом деле, вращаясь таким образом, гироскоп измерял ход времени? Но в каких пропорциях? Сравнивать ему было не с чем – часы шли еле-еле в направлении, заданном когда-то их изобретателем. Впрочем, почему ему вздумалось заставить их идти слева направо, а не наоборот? Но как бы там ни было, лично он теперь должен прислушиваться только лишь к своим биологическим часам, но они отсутствовали. Пласты времени, наслоившиеся в его теле, проникли один в другой и стали неотделимы друг от друга. Что сказала Альфа? Что она студентка-третьекурсница? Он и сам, проснувшись, был уверен, что развелся только в прошлом году. А как на самом деле? Сколько времени они проспали, и в какие годы жили перед тем, как уснуть?

Мозг его продолжал плутать в мутном потоке времени – эта маленькая вселенная не желала навести у себя порядок и, насмешничая, произвольно путала причинно-следственные связи, как любила это проделывать с человеком и во снах его тоже. Словно мстила за то, что тот, в чьем черепке она находится, постоянно совершает над нею насилие.

Он вспомнил кое-что из прочитанного о Бермудском треугольнике. Среди опровергаемых и объясняемых катастрофических явлений и исчезновений был один факт, не такой уж и сенсационный, который отложился в его памяти, памяти физика. Некий пассажирский самолет исчез из поля зрения следившего за ним диспетчера, и это вызвало в аэропорту тревогу. Но самолет прибыл все же невредимым, и никто из пассажиров не заметил опоздания, однако все с изумлением обнаружили, что их наручные часы и бортовые часы в самолете отставали ровно на десять минут от часов, установленных в аэропорту. Если только это было не выдумкой газетчиков, происшествие свидетельствовало о том, что на Земле тоже возможны локальные искривления времени и пространства. В данном же случае не было никакого десятиминутного опоздания, время скачкообразно и неконтролируемо уносило их в прошлое… Если, например, спросить сейчас его, профессора по квантовой механике, сколько ему лет, наверняка первой его реакцией будет желание начать смущенно оправдываться, что он, такой молодой, уже профессор. Однако в его сознании сталкивались знания и опыт, которыми он не обладал в молодые годы, память же упорно выставляла на обозрение образ другого человека – спокойного, сдержанного, умеющего стойко переносить неудачи, верящего в будущее своей науки, способного радоваться даже маленьким достижениям, которые появились в той или иной части света. Нет, сравнивать профессора, отягощенного знаниями, любимого студентами, и этого юного профессоришку было просто немыслимо.

Однако зрелый профессор осознавал полное бессилие перед этим непроглядным световым шаром, он также пытался урезонивать скороспелку-двойника, но молодой не хотел ждать и занялся проверкой описанных опытов. Проверил гравитацию, привязав к мотку лески длиной метров в двести увесистую алюминиевую кружку и бросил ее в янтарное пространство. Кружка увлекла за собой меньше половины длины лески, словно смолистая вязкость незатвердевшего янтаря мешала ей углубляться в пространство. Она описала несвойственную для ее тяжести параболу и медленно стала заваливаться куда-то под киль яхты. А через минуту загрохотала где-то внизу, может, ударилась непосредственно в киль. Отзвук, тоже ограниченный по своей протяженности, донесся на палубу, как далекое эхо орудия. Не оставалось никаких сомнений, что кто-то действительно переместил центр гравитации на саму яхту.

Наматывая на локоть леску, он вытащил кружку и возликовал: «Мамочки, какой прелестный идиотизм! Если только я не сошел с ума, то какие бездны открываются за этим явлением! Поколения физиков будут ломать над этим голову, похоронив свои старые знания, будут вслепую искать пути для нового мышления…»

Он сидел над записками до тех пор, пока не заломило ноги от неловкой позы: зрелого профессора и зеленого вундеркинда неожиданно сплотила азартная страсть прокрутить все то, чем они располагали – теории и гипотезы, формулы и модели. Они перемешивали их, как перемешивают в горсти игральные кости, и бросали на стол в надежде, что они образуют приемлемую для них комбинацию. Снова и снова, до тех пор, пока у обоих не кончалось упорство, они утешали себя тем, что, будь у них те или иные данные, те или иные приборы, им наверняка удалось бы достичь желаемого.

Молодой профессор не признал себя побежденным. Решил, что надо просто дождаться новых идей или новых явлений, которые непременно внесут с собой какие-то перемены в происходящее. Он потому и купил яхту, чтобы убегать на ней к неизвестности. Убегать от грубостей будней в поэзию жизни, к ожидавшим его вдали от людей истинам, окутанным загадочным светом. Здесь, в море, он надеялся подсмотреть истинный лик природы, найти его в себе самом посредством созерцательной открытости души или дерзкой веры в теоретические методы. Вера его пока еще не была поколеблена, и ему вдруг захотелось, чтобы это знали все и, встав на пороге каюты, он прокричал в янтарную вечность, поднявшуюся перед ним стеной: «Эй, это не ты! Мы что, так и будем играть в жмурки?» И ринулся трусцой по палубе, чтобы размяться немного, одновременно утешая себя: «Так и будем, разумеется! Игра продолжается, она будет продолжаться до конца, до бесконечности!…»

17

Он подбежал к Альфе запыхавшись и поцеловал ее, однако осталось такое неприятное ощущение, как будто поцеловал статую.

– Ни гроша не успел наработать твой бездарный супруг, милая! – тем не менее весело произнес он.

А по ее напряженно застывшим плечам понял, что не должен был оставлять ее одну, к тому же следовало посвятить ее в свои идеи.

– Пойдем отдохнем, – предложил он и медленно повел ее к матрацу. – Не бойся. Ни меня не бойся, никого. Я тебе все объясню, и ты увидишь, что ничего страшного не произошло.

Она по-прежнему молчала, ему даже показалось, что Альфа находится в каком-то бессознательном состоянии, таким тяжелым стало ее тело. Он подложил свою руку ей под голову, которая опустилась с каменной тяжестью.

– Тебе было страшно, да? И мне страшно, милая, ужасно страшно. Но ведь этот страх вечно владеет нами и наверху, – сказал он и подумал, с какой это стати вдруг «наверху»? Уж не находятся ли они где-нибудь «внизу», как в сказке о Нижней и Верхней землях? Мудрый профессор ждал подсказки и от инстинктов тоже. И вот свободная его рука сама собою заскользила по ее груди, но, не соблазненная ею, стала спускаться ниже, пожелав угнездиться меж бедрами, однако они не пустили ее.

– Помнишь, ты сказала мне однажды, что я избавил тебя от страха? Когда я спросил тебя, мол, если ты не умеешь плавать, то не боишься ли путешествовать на яхте, ты сказала, что раньше тебе всегда было страшно, вообще страшно, ты боялась людей, будущего, а со мной – нет. Помнишь? – По всей вероятности, она не слушала его, однако пыл его от этого не угас. – Это опять тот же самый страх, который живет в нас постоянно, и наверху тоже, только там мы противопоставляем ему шум, деятельность, развлечения, алкоголь, музыку, чтобы заглушить его, а здесь остались с ним один на один. Но разве он незнаком нам? Что в нем такого уж нового, незнакомого? Это все тот же извечный человеческий страх смерти. Животное боится только реальной опасности, человек, еще будучи ребенком, осознав себя как индивид, уже осознает и свое преходящее существование. Только интеллект, который ощущает себя противопоставленным миру, может испытывать такой страх. Впрочем, зачем я говорю тебе все эти банальности, ты и сама знаешь. Я хотел сказать тебе другое: давай уважать свой страх! Он сделал нас людьми, он вдохнул в нас потребность познавать мир и дает нам мечту и способность побеждать, если мы вообще побеждали когда-либо что-либо на этом свете.

– Мне страшно, – всхлипнула Альфа, видимо, абсолютно не вдохновившись его оптимизмом.

– А я что тебе говорил? – обнял он ее. – Я же говорил, чтобы ты не боялась. Сказал, чтобы ты уважала свой страх, почитала его, но не боялась. – Он чувствовал, что говорит нелепости, но также чувствовал, что их необходимо говорить. – Ты боишься смерти, милая девочка, и ничего больше. Но ведь эта же самая смерть ждет нас и наверху!

«В третий раз «наверху»!» – подытожил за него кто-то другой, кто продолжал оставаться начеку в ожидании новых открытий.

– Ты только подумай, какие мы счастливые, как нам повезло! – продолжал он. – Мы идем к смерти очень-очень интересным путем, не тривиальным – через усталость, болезни и старость. Мы не заболеем раком, нас не изувечит в автомобильной катастрофе, словом, здесь нет ничего, что могло бы сделать нас некрасивыми и немощными. Напротив, мы становимся все моложе, все красивее! А ты знаешь, что, когда мы занимаемся любовью, гироскоп вращается еще быстрее, поэтому так скачкообразно мы возвращаемся в прошлое… Впрочем, наверное, поэтому я с каждым разом хочу тебя еще больше, и любовь моя к тебе становится еще сильнее. – Хочу тебя! – неожиданно донеслось до него откуда-то из-под его руки. В сгустившейся тишине слова Альфы звучали как через вату.

Ему хотелось, чтобы сказанное не было столь очевидно: он все еще ощущал потребность в том, чтобы заклинать смерть лирикой и формулами, но Альфа повторила: «Хочу тебя!», а тело ее недвусмысленно подалось к нему. И ему не оставалось ничего другого, как долго и мучительно пробуждать в себе то, чем только что хвалился, и в то же время спрашивать себя: кто же, в сущности, желает этого, и прилично ли студентке-третьекурснице столь бесцеремонно набрасываться на мужчину. Наверное, поняв тщету его стараний, Альфа вывернулась, вскочила и, улыбаясь, стала целовать его. Потом взяла свою водолазку и начала ею энергично вытирать с него пот, спрашивая при этом:

– Помнишь, как светились в ту ночь наши зубы? По-видимому, это было начало. Наверное, и мы все светились тогда так и наполняли все вокруг себя светом. Ты же сам говорил, что это возможно, что мы сами спровоцировали это явление! Не может закончиться плохо то, что началось с таким обилием света, правда, милый?

Ему хотелось быть благодарным за утешение, однако кто-то другой в нем, умудренный опытом, стал спрашивать себя, откуда у молодой девушки такое умение справляться с обмишурившимися мужчинами? Неужели она обманула его, когда сказала, что у нее было только трое? Пока память не напомнила ему, что в этом обратном пути в прошлое, который он совсем недавно так вдохновенно расхваливал, они уносили с собой и все приобретенные навыки и все пережитое. Но до чего они так дойдут? Превратятся в детей, младенцев, в эмбрионов?… Эмбрион, отягощенный знаниями зрелого мужчины, эмбрион-профессор квантовой механики, эмбрион-чудовище…

– Не грусти, капитан! – сказала она под конец с несколько поиссякшей в голосе радостью и устало опустилась рядом. – Не надо, ты не знаешь, как я горько плачу. – Она доверчиво прижалась к нему, и он действительно ощутил на своем плече влагу слез. – А знаешь, о чем я недавно думала? – Она помолчала, как бы решая, говорить или не стоит, потом продолжила: – Ладно, ведь я собираюсь быть биологом, так почему бы не подумать и о следующем? Знаешь, я представила себе, что мы с тобой находимся в огромном-преогромном желтке и что мы с тобой клетка и сперматозоид, которые в данный момент оплодотворяются и из которых возникнет новая жизнь, целое человечество – где-то там, в космосе, поскольку кто-то разочаровался в человечестве и уносит нас в другое место, лучшее, чтобы через нас перевоссоздать человечество… Ведь такое может быть а?

Подобные видения могли возникнуть только у влюбленной и очень самонадеянной девушки отнюдь не у неврастенички. И он ответил стараясь не разрушить возникшую у нее мечту:

– Я даже верю в это, милая!

– Вот видишь! – откровенно обрадовалась она, как счастливый ребенок, в сказку которого самым неожиданным образом поверили, но уже в следующее мгновение снова неприятно удавила его. Расставила ноги самым бесстыжим образом и сказала: – Нарисуй меня вот так! Потом мы положим картину в непромокаемый мешок и бросим в море. Чтобы на Земле видели мать будущего человечества, чтобы она осталась им на память и в назидание.

Альфа ждала его ответа, но профессор знал, что «бросать» картину некуда и силился вспомнить, не найдется ли на яхте подходящая труба, из которой можно сделать что-то наподобие маленькой ракеты-послания и, используя порох десятка сигнальных патронов, попытаться пробить гравитационную стену.

– Вставай, вставай, хватит валяться! – приказала она.

Он поднялся без особого желания, оделся. Времени, чтобы сделать ракету, у него было предостаточно, но лучше бы подождать, когда их начнут искать. В данный момент Альфа нуждалась в его внимании. Жившая в ней артистка нет-нет да и пошаливала. Она наверняка могла стать хорошей артисткой при таких способностях перевоплощаться. Жаль, что он не видел фильма с ее участием!

Он нехотя развернул штатив к матрацу. Разглядывая краски, он искал спасения от опьяненного бесстыдством тела. Когда-то старый художник, преподававший рисование, втолковывал им, своим ученикам, что модель диктует технику. Хорошо сказано, но данная модель приказывала смотреть на нее, а он стыдился. Но почему? После нескольких неудачных попыток написать ее портрет он неоднократно собирался изобразить ее обнаженной, но почему именно сейчас, когда он решился на это, тело ее не привлекало. Из-за недавней неудачи?

На одном из зарубежных конгрессов он познакомился с фотографом из очень известного иллюстративного журнала. Выпили по рюмке, и парень показал ему исключительно интересные фотографии – художественный поиск вихревых движений материи: среди них были просто великолепные находки. После третьей рюмки фотограф вытащил не менее великолепные порнографические снимки, и между делом заметил, что ему никогда не удавалось сделать хороший портрет женщины, с которой он был близок.

– Оденься и сядь в шезлонг! – приказал он Альфе и вывел ее из сонного состояния. Она вскочила, устыдившись своей наготы, натянула юбку, прикрыла грудь грязной водолазкой и бросилась в каюту. Но не рассердилась на него. Новые юбка и блузка, в которых она появилась вскоре, свидетельствовали о желании нравиться.

– Надо было что-нибудь посветлее, – сказал он, так как сиреневый цвет блузки скрывал смуглоту, которая (он только теперь это заметил) особенно нравилась ему.

– Все остальное ты помял, – напомнила ему она.

Он старался смотреть не ниже воротничка блузки, чтобы не отвлекаться. Но, черт побери, как рисовать, если нет ни единой тени! А еще говорят – царство теней! В одной легенде назовут царством теней, в другой утверждают, что там, на потустороннем берегу Леты, по течению которой они как будто сейчас плыли, души не имеют теней.

– Повернись в профиль!

Альфа повернула голову, однако силуэт не приобрел четкости. Будь ты хоть Леонардо… Рембрандт со своими тенями, и тот пусть бы попробовал!… Необходимо было найти что-то изнутри, что могло бы расшевелить эту засты-лость иконы. А почему, собственно, не попытаться написать ее как икону?

– Прямо на меня! Да не смотри ты так, расслабься! Думай о чем-нибудь возвышенном, о новом человечестве думай!

Она усмехнулась как Богородица, отрекшаяся от своей веры. Заставить ее снова раздеться, что ли? В ее грудях было больше святости, чем сейчас в лице. Неужели тело – это не такое же чудо природы, как и то, что приключилось с ними столь неожиданно?… Почему Леонардо не изображал половых актов, только анатомические эскизы делал? Нет, дело не только во времени, в единстве научного и художественного – чепуха! Никогда ему не стать более-менее приличным художником, и ученым не станет, несмотря на то, что его с такой помпой сделали в прошлом году профессором… Опять – в прошлом году! Зачем так путать время? У Леонардо тоже было настоящее раздвоение. Он потому и ломал голову, как избавиться от него, из-за этого не мог завершить многое из того, что изобрел, и картины. Сколько картин у него завершенных? По пальцам можно пересчитать.

– Капитан, у меня сводит судорогой члены, – напомнила о себе Альфа и добавила: – Путные и распутные.

– А я не заставлял тебя сидеть не двигаясь, – буркнул он рассеянно, однако ее шутка задела его сознание. – Слушай, я тебя такой не знал!

Ее, очевидно, разозлило, что он не оценил игру слов, и она бросила:

– Ты вообще не знаешь меня.

– А говорила, что у тебя было всего трое мужчин…

– Тридцать!

– Что тридцать?

– Мужчин.

Он не поверил ей, но чтобы не оставлять ее провокационные выпады без ответа, сказал:

– Почему же ты тогда обманула меня?

– Не все ли равно – трое или тридцать?

По ее тону он отметил, что она как бы задавала этот вопрос самой себе, и посмотрел на нее более пристально. И испугался, увидев в глубине ее глаз злобу, и поспешил обратить свой взор на нарисованную Альфу с другими, аметистовыми глазами.

– Иди завари чай! Но только крепкий, в термосе!

Альфа подскочила в шезлонге и, как ни странно, он с облегчением отметил, что только сейчас остался по-настоящему наедине с нею. И ему стало нестерпимо больно от внезапно открывшейся истины, что человек беспощадно одинок, оказавшись на пороге познания, даже если его связывают самые интимные нити с близким человеком. Он сцепил зубы, стараясь не думать больше ни о чем, кроме работы, и не задавать себе бесплодных вопросов. Лицо Альфы на холсте быстро избавлялось от иконной застылости, оно излучало радость, смеялось и плакало. Как горько оно плакало! Оно было молодым, ласковым, лучистым… А то вдруг нервно кривилось, становилось измученным, затем ужасалось чему-то, потом расслаблялось в сладостной любовной неге, чтобы вскоре снова стать замкнутым и отрешенным.

Он рисовал уже второй ее портрет, когда Альфа незаметно возникла у него за спиной. Он заметил только ее деформированные ступни, увидел их в своей памяти значительно увеличенными, совсем как на той картине, которую он написал, скорее всего, в какой-то из моментов помрачения рассудка, и машинально повернул прислоненный к мачте холст обратной стороной.

– Я не должна смотреть?

– Налей чаю и сядь!

Она старалась делать все бесшумно, и тем не менее ее босые ноги, ступая по доскам, производили очень много шума. Движения же тела были грациозны и по-девичьи прелестны. И он произнес вдохновенно:

– Ван Гог говорил: «Вместо кафедрального собора предпочитаю рисовать глаз». Ты не сердись на меня за грубость, что поделаешь – горе-художник! Для написания хорошего портрета самая большая опасность – сама модель, милая. Она путает художника, пусть и невольно. Она хочет быть представлена лучше и благороднее, или же, если имеет чувство собственного достоинства, чтобы ты нарисовал ее такой, какая она на самом деле, и в то же время, чтобы оправдал ее, что она такая. Вот так-то. Это не я придумал, модель желает оправдаться, художник хочет обвинить…

– В чем обвиняешь меня ты? – тихонько спросили ее затвердевшие губы.

– Я не обвиняю тебя, а цитирую то, что читал. Когда кто-то чего-то не умеет, он цитирует других. Я ведь то же самое делаю и как профессор.

Он поработал еще несколько минут и снова обратился к ней:

– Хороший портрет – это познание и приговор, милая. Плохи те художники, которые отказываются от роли обвинителя, которые льстят, раболепствуют…

– В чем обвиняешь меня ты? – повторила она, и показалось, что ответ, который она ожидала услышать от него, был для нее важнее всего предыдущего.

– В том, что люблю тебя, – сказал он, шлепнув на пол палитру и опустив на нее кисть. Потом сел на матрац перед чашкой дымящегося чая.

– Можно взглянуть? – спросила она.

– Еще многое надо дорабатывать, – ответил он, но Альфа уже направилась к холсту.

Она долго молча стояла перед штативом, он никак не мог дождаться ее реакции и спросил:

– Наверное, спрашиваешь себя сейчас, такая ли ты на самом деле и почему я увидел тебя именно такой? Но, как правило, мы не знаем себя и даже инстинктивно предпочитаем не знать о себе ничего. Я беседовал с психиатрами, они говорят, что один из очень распространенных патологических страхов – страх перед зеркалом. А это показательно, не правда ли?

Он философствовал бы еще и еще, но вдруг понял, что оправдывается, и замолчал.

– Лично я не боюсь.

– Красивая, поэтому. Да и куда актрисе без зеркала.

– Никакая я не актриса! – огрызнулась она и снова села в шезлонг.

– Ну и я никакой не художник!… В теории о поле есть так называемые ненаблюдаемые величины, и твоя душенька, Альфочка, для меня полна ими. Так что не очень-то придирайся.

– А я ничего не сказала, – тотчас же подтвердила она его мысль, что человек все же предпочитает остаться ненаблюдаемой величиной. – Портрет хороший! В самом деле.

Уверения ее были слишком настойчивыми, чтобы не задеть его. В душе, где за минуту до этого властвовал только один ее образ, стало холодно и пусто, и в эту звенящую пустоту как отравляющий газ хлынула неприязнь к модели, которая, отказавшись от своего портретного сходства, преспокойно пила себе чай.

– Нереалистический. Не заметно, что у тебя было тридцать мужчин.

– Точно, не заметно, – согласилась она все с тем же ехидством в голосе.

Он хотел было повернуть к ней лицом второй портрет, очень непохожий на этот, но передумал и спросил:

– Что, действительно тридцать? Альфа бросила злорадно:

– А что, тридцать вызывают больше ревности, чем три?

– Но зачем надо было обманывать меня?

– А ты что, ни в чем ни в чем не обманул меня? Флирт – это взаимное надувательство, своего рода соревнование, кто кого объегорит.

– А я вообразил себе, что у нас не только флирт, – замер он, чувствуя, как отдаляются они друг от друга именно сейчас, когда объятия были единственным для них убежищем.

– Что же еще это может быть, как не банальная попытка убежать от себя? Ты ведь сам это сказал однажды, не так ли? – Она старалась произносить слова небрежно, подчеркивая при этом, что в данный момент ее занимает только чаепитие.

– Тридцать первая твоя попытка! Вправду, для тебя это уже стало привычкой.

Он отошел к самому борту, и световая волна встала перед ним как гигантское полотно, на' котором развернулись и загримасничали множество лиц женщины, стоявшей за его спиной. Что же это так рассердило ее в портрете? Месть ли это за его неумение рисовать или он все-таки невольно открыл в ней нечто, от чего она старалась сейчас отречься, чтобы развеять какие-то его иллюзии? Но нет, все что угодно можно отрицать в этом портрете, но только не то, что он написан без любви и вдохновения. В нем даже слишком много любви, и это портило его. Кто знает, может, для вдохновения, так же как и для любви, нужно прежде всего поверить в обман.

Он спросил ее, не поворачиваясь, силясь подавить в себе то, что вынуждало презирать ее:

– Тебе очень хочется, чтобы мы ссорились?

– Это тебе хочется ссориться, – резко бросила она в ответ. – Разве нельзя говорить друг другу истины не ссорясь?

Он повернулся к ней, пробормотал беспомощно, по-детски беззащитно:

– Да о какой истине ты говоришь?! Какая это истина – эти твои тридцать мужиков?! Ты же обманула меня!

Она снова пригубила из чашки, усмехнулась и произнесла с тем спокойствием, что выводило его из себя:

– Ну, если не тридцать, то и не три. Только не заставляй меня сейчас пересчитывать их!

Ему показалось, что он окончательно возненавидел эту женщину.

– Когда ты только успела собрать такую коллекцию? – зло бросил он.

– Самые трудные – второй и третий, остальные уже легче идут, – ответила она с прежней улыбочкой. И в ее признании заключался намек не только на то, что он из числа «легких», но что мужчин было действительно больше, чем она сказала вначале.

Ноги его мелко подрагивали, когда он, склонившись над термосом, наливал себе чай. Руки тоже дрожали. Он медленно выпрямился и тяжелой усталой походкой направился на корму.

Поставил чашку на самый край, сел рядом и свесил ноги над бронзово-зеленым безжизненным гребным винтом. Подумал, что чем наливаться этим крепким, как отрава, чаем, лучше лечь спать, и спать, пока не проснется в ином времени и один – все равно когда и где, но приходилось быть начеку перед неизвестностью. А зачем, если она уже не страшила его?

Он закрыл глаза, чтобы отдохнуть немного от этого изнуряющего света. Не открыл их, и когда услышал звук шлепающих по палубе босых ног за спиной.

– Послушай! – раздался над ним клокочущий от ярости голос Альфы, напоминавший голос базарной бабы. – Если это самый большой мой грех, если это так… Я скажу тебе, раз ты на этом настаиваешь! Да, был такой период. Но ты виноват в этом, только ты! Потому что когда и ты прогнал меня, я металась как слепая, не зная, куда девать себя… Может, это было от отчаяния или от желания доказать себе, что меня еще рано сбрасывать со счетов. Или чтобы забыть тебя, или черт знает почему. Но, слава богу, это продолжалось недолго, так как я возненавидела потом себя. И тебя возненавидела. И до сих пор ненавижу! Слышишь, ненавижу тебя! Ненавижу!

Последние слова она прокричала очень громко. И ушла. Но он обнаружил это только когда повернулся.

Приказал себе быть великодушным – если уж имел глупость подписаться под брачным договором, приходилось терпеть и семейные скандалы. Но ему и в голову не приходило, что кто-то может ненавидеть его. А это наверняка было и раньше. Взять хотя бы анонимные телефонные звонки сразу после того, когда он очень быстро стал профессором, да и потом… И по матушке материли, и обзывали бездарью и дерьмом. Он же легкомысленно не обращал внимания, расценивая это как вульгарное проявление зависти. Он знал, в чем он действительно виноват. Это было несколькими годами раньше, когда он уступил настоянию руководителя своей докторской, профессора, участвовать в фальшивом конкурсе на вакантное место ассистента, заранее зная, что оно предназначено ему. Это был недвусмысленный заговор против Зетова, бесспорно, талантливого физика из всех последних трех выпусков, в то время как он сам представлял собой всего лишь «знайку», симпатичного вундеркиндика, который вводил в заблуждение непроницательных своими разносторонними талантами. Вот только профессор не заблуждался на его счет. Профессор боялся Зетова, а не его, поэтому и выбрал его себе на смену – все по той же печальной для университета традиции, когда профессора выбирают себе в преемники людей еще более бесталанных, чем они сами, которые были бы не в состоянии перечеркнуть их собственный бледный след в науке.

Но разве он должен был чувствовать себя таким виноватым и тогда тоже? Все равно кафедру занял бы кто угодно, только не Зетов. Профессор пошел бы на все, чтобы отстранить того от заведования факультетом. Что и сделал, отправив Зетова за рубеж в международный центр, где, собственно, только и возможно сегодня заниматься большой наукой. Таким образом, в обоих этих случаях профессор выступил под личиной покровителя.

Нет, у Зетова не было оснований ненавидеть его. Их редкие встречи носили дружеский характер, как и положено в отношениях между коллегами, и если кого и можно было обвинять в притворстве и неискренности, так это его самого, так как он по-прежнему продолжал тягаться с Зетовым, пытаясь взять реванш. У Зетова же были великолепные труды, и он, конечно, был доволен тем, что является членом коллектива, имеющего международный авторитет, и не нуждался в дешевой популярности, к которой склонен был он сам.

Вот как это было. Но почему он осознает все это только сейчас? С того самого момента, как «победил» в конкурсе, он продолжал, теперь уже по-настоящему, состязаться с Зетовым, чтобы доказать себе самому, что заведует кафедрой заслуженно. Однако полем его деятельности была не наука как таковая, не лаборатория, а души студентов и литературная нива, с которой он старался собрать как можно больше книг. В то же время он старался казаться в глазах людей другим человеком, и с годами забыл, что в нем от него настоящего, а что от «сделанного». Эти постоянные мучительные упражнения в гражданской доблести, в доброте и красноречии существовали вовсе не для того, чтобы завоевать души студентов и стать их любимым преподавателем, тем самым он вычеркивал из памяти воспоминания о своей былой ничтожности.

В каждом амбициозном святоше сидит бесталанный грешник. Но неужели он не нужен-таки студентам хотя бы такой – перелицованный? А была бы обществу польза от него настоящего, он и сам не знал. Если бы он сейчас находился в этом световом шаре один, если бы не перед кем было притворяться храбрым, умным, верящим в благополучный исход происшедшего, если бы он дал волю своему сомнению корчиться от ужаса перед непонятным, – разве это было бы достойно человека? Да ведь именно от ужаса у Альфы выплыла на поверхность ненависть – конечный продукт всякого принудительного решения, – чтобы не возненавидеть себя, надо возненавидеть кого-то… И все же, не надо было оставлять ее один на один со злополучным портретом, на котором она вынуждена увидеть себя обманщицей… И, несмотря вроде бы на удавшуюся попытку отвести от себя вину и на этот раз, он потащился обратно к Альфе, как согнувшийся под тяжестью грехов босоногий пилигрим.

Альфа спала на матраце, ничем не укрывшись, безвольно отдавшись во власть сна. Она выглядела очень усталой, страдание не покидало ее даже во сне, оно читалось в напряжении скул, в уголках застывших губ.

Он почувствовал себя окончательно отвергнутым, разобидевшись на то, что она так неожиданно уснула, а следовало бы радоваться: сон Альфы был свидетельством того, что их конфликт не был глубоким. Он подумал, что самое разумное – перенести ее сейчас в лодку, и тем не менее, предпочел остаться рядом и не делать ничего. Взял легкое одеяло и осторожно устроился рядом, втайне надеясь, что ее недавняя ненависть к нему была ненастоящей. Ведь всего лишь час назад она любила его с таким же вдохновением, как и он писал ее портрет! А может, ее ненависть давно уже угасла и бегущее вспять время перенесло Альфу через тот период, когда она вынуждена была ненавидеть его?

Альфа заворочалась и с каким-то необъяснимым сладострастием закинула ему руку на грудь. Кого она сейчас обнимала?

– Я разбудил тебя? – прошептал он и стал поправлять на ней одеяло.

– г Не совсем.

– Извини, но я должен быть рядом с тобой. Если что произойдет…

– Я знаю, капитан, ты спасешь меня.

Спросонок это было сказано бесцветным голосом, а ему показалось, что Альфа насмехается над ним.

– Я хорошо плаваю и могу спасти человека… в нормальных условиях… А ты все еще сердишься на меня?

Проснувшись окончательно, она убрала свою руку, словно прикинула, что, возможно, своими инстинктивными объятиями допустила ошибку, и спросила: – За что?

– Знаешь, а ты права. Я на самом деле не тот, за кого себя выдаю. Я постоянно обманываю людей. И больше всего обманываю их, когда нахожусь на кафедре, – произнес он, обращаясь не то к ней, не то к себе, а сам пристально вглядывался в световое облако над яхтой, хотя знал, что за облаком не существовало того, всесильного, кто бы отпустил грехи исповедующемуся.

Альфа задышала так, словно сдерживала смех:

– Вот видишь, апостол Павел прав! Человек есть обман. – И весело положила руку обратно ему на грудь.

– Альфа, я убил ребенка!

– А я двоих!

– Как двоих?

– У меня два аборта.

– Это совсем другое, – смешался он. – Нет, это совсем другое. Послушай, я хочу рассказать тебе об этом. До сих пор я никому не рассказывал!

Альфа устроилась еще уютнее и по-матерински погладила его ладонью по щеке. Похоже, не поверила ему.

– Я был тогда еще студентом. Прямо под факультетом проходила то ли теплоцентраль, то ли водопровод. Теперь этого уже давно нет. Так вот. Я шел мимо канала, поперек которого лежали трубы. Трое мальчишек ходили туда-сюда по ним, кривлялись и всякое такое. Кончался семестр, меня донимал страшный невроз. Я не мог посмотреть вниз из окна – сразу начинала кружиться голова. А если замечал на балконе ребенка или, допустим, человека, поправляющего на крыше антенну, меня просто всего колотило. То же самое случилось и теперь. Я крикнул мальчишкам, чтобы не смели дурачиться и один из них, я даже не знаю, что произошло, наверное, он сам повернулся, чтобы состроить мне рожу, словом, потерял равновесие, поскользнулся и упал в воду. Я обезумел, я просто обезумел! Кричал, звал на помощь, а людей – никого. Стал спускаться вниз, к самой воде, исцарапался весь, но я тогда не умел плавать и… не решился. Ребенок барахтался совсем близко, с самого края. Достаточно было просто спуститься на десяток метров вниз по течению, где мелководье, и перехватить его. Но я, повторяю, совсем потерял рассудок, только кричал и плакал. А человек, который потом прибежал на помощь, так и сделал: вошел в воду и схватил ребенка. Но было уже поздно. Со «скорой» сказали, что, скорее всего, он ударился головой при падении. Но это и к лучшему, значит, он не так быстро наглотался воды, ведь он потерял сознание, и если бы его вытащили несколькими минутами раньше… Во всяком случае так мне кажется. Я думаю об этом постоянно. Сколько лет прошло с тех пор, а кошмар этот по-прежнему… До сих пор я не могу подойти к реке или водоему, все кажется, что там барахтается ребенок… Сразу же после этого случая я записался на плавание и занимался с таким отчаянным усердием, с каким никогда не делал ничего другого. Позже закончил курсы спасателей. И прыжками в воду занимался. И эта вот яхта, и всё… Делал все, лишь бы только одолеть этот свой постыдный страх перед водой.

Он умолк и вдруг ощутил в себе страшную усталость, совсем как после того случая. А сам еще перебирал сказанное, желая понять, правильно ли он рассказывал, не допустил ли невольно эгоистического желания всегда оправдывать себя.

Он повернулся в ее сторону, только когда ощутил на груди тяжесть ее руки. Альфа снова спала, так и не простив его. Он хотел было возмутиться, но внезапно провалился куда-то, словно его усыпили совсем неожиданно, как на операционном столе. Словно само время обрушивалось на него лавиной, кружило и несло куда-то в своем непроглядном мутном потоке. Он еще подумал про себя, что, может быть, время несет его навстречу смерти, но и та уже не страшила его.

18

Он проснулся от боли в ступне. Кто-то ударил его со всей силы. Приподнялся и был ослеплен внезапным лучом света, этот же свет не давал ему разглядеть ничего кругом.

– Эй! – крикнул кто-то.

Очередной удар пришелся прямо по пальцам, и он скорчился от боли.

– Вставай! – приказал все тот же голос.

Так будил его когда-то в армии один из «дедов», дневальный, садист и безграмотный тупица, который постоянно стремился унизить его, отличника математической школы и чемпиона международной юношеской олимпиады по физике. Он хотел было встать по стойке «смирно», но пальцы левой ноги свело судорогой, которая вступила теперь уже и в колено, и он проснулся окончательно.

Перед ним стоял не «дед» с рыжевато-коричневыми, как будто постоянно грязными усами, перед ним стояла двадцатилетняя девушка – лохматая, в мятой сиреневой блузке и расстегнутой юбке. За ее спиной проходил белой линией корабельный релинг, как бы изображенный на ярко освещенной декорации.

Он истинктивно оглянулся – показалось, кто-то хочет напасть на него сзади, но там не было никого, кроме белых досок, упершихся в тот же самый нарисованный релинг. И он понял, что находится в каком-то тесном сценическом пространстве, имитирующем палубу маленького кораблика. В самой ее середке торчала мачта, над реей красный сигнальный фонарь силился перекрыть своим анемичным светом тысячу герц невидимого прожектора, который заливал все вокруг желтоватым светом… Неподалеку стоял штатив, какие-то картины. И тишина.

Незнакомка чего-то ждала от него, но он не знал, какую реплику должен произнести. И подумал, что, кроме нее, его некому было ударить, и ударила его она вот этой самой ногой в прорезиненной тапочке, что заняла сейчас третью балетную позицию. А может, все это – проклятый сон, что долго мучил его после защиты диссертации: его силой выталкивают на какую-то сцену, и он оторопело замирает перед набитым битком залом?

– Ты кто такой? – зазвенел голос, полный театрального драматизма.

Он назвался и добавил, что является доцентом, надеясь, что его общественное положение защитит его от этих издевок. Девушка прореагировала совсем как дневальный:

– Мерзавец! Что ты со мной делал?

Ему не впервые приходилось сталкиваться с тем, что некоторые отказывались верить, из-за его молодости, что он действительно доцент. Однако недоразумение, имевшее место сейчас, выходило за все возможные рамки.

– Но что я сделал?

– Это скажешь ты! Ну! – глаза девушки налились кровью. – Свинья такая!

– Но, прошу вас! Я… – начал было он, однако девушка резко оборвала его.

– Нечего меня просить! Говори, как выйти отсюда!

Он беспомощно огляделся, по-прежнему ожидая, что его вот-вот ударят снова. Невидимый прожектор, вырвавший, как ему сначала показалось, декоративную палубу из окружающего пространства, распространил свой свет в какойто замкнутой сфере. Плотная световая завеса изолировала его, как в шаре, вместе с этим озверевшим существом, которое, как он понял, отнюдь не разыгрывало его.

– Но я не знаю, где мы! – панически закричал он, ужаснувшись неожиданно обнаружившимися провалами памяти.

Он полез за носовым платком, чтобы вытереть проступивший пот, и рука наткнулась на незнакомый колючий свитер. Оглядев себя, он увидел, что на нем еще и чужие брюки из серого грубого вельвета с ощерившейся расстегнутой молнией на ширинке. Он выставил вперед ладонь, закрываясь от незнакомки, и подумал, неужели ему снова подстроили старый номер студенческой поры и теперь ржут от восторга, спрятавшись где-то в укромном месте.

– Поверьте мне, я…

– Хватит строить из себя идиота! – снова оборвала его незнакомка.

– Но почему вы так со мной разговариваете! – возмутился он, но это скорее смахивало на жалобу. – И вообще, кто вы такая?

Она отошла на полшага назад и, сощурившись, свирепо уставилась на него. Ему казалось, что это происходит во сне и что эти мучения длятся уже не один час. Может, ему самому стоило дать ей как следует, чтобы все встало на свои места, но он никогда не позволял себе поднять руку на женщину. Правда, иногда такое желание в нем вызывала его собственная жена своими постоянными капризами… Наконец незнакомка, видимо, оценив, что такой перепуганный замухрышка, как он, вряд ли способен сделать то, в чем она его подозревала, несколько смягчилась.

– Послушайте, вы действительно не знаете, где находитесь? – спросила она.

– Но ведь я уже сказал!

– И никогда не видели всего этого? – махнула она рукой в сторону декорации.

– Поверьте, никогда! Я не понимаю… что-то случилось со мной. Голова просто раскалывается, я как будто пьяный. Я что, терял сознание? Это вы… – он хотел было сказать «пнули», но вместо этого произнес мягко и даже как бы доброжелательно, – разбудили меня?

– Сядьте! – произнесла незнакомка уже спокойнее, хотя и приказным тоном.

Он огляделся. Ничего, кроме надувного матраца, с которого незнакомка пинком подняла его, поблизости не было. Стоявший неподалеку матерчатый шезлонг занимала сама девушка. Рядом с матрацем была расстелена скатерть, на которой стояли грязные чашки из-под кофе и чая и рюмки из-под вина, тарелки с засохшими остатками еды. Девушка склонилась над скатертью, и из разреза блузки проглянули смуглые холмики красивой молодой груди, при их виде он еще острее ощутил свою собственную наготу под чужим свитером.

– Я сказала вам сесть!

Он осторожно подогнул под себя ушибленную ногу и сел. Незнакомка взяла в руки сразу две чашки и стала обнюхивать поочередно то одну, то другую. Затем спросила:

– Вы клали сюда что-нибудь?

– А что я должен был класть? Она продолжила свое расследование:

– Мы курили что-нибудь?

– Я не курю… Я прошу вас, скажите, где мы находимся?

– Сами видите! На какой-то яхте, – ответила она, уставившись в кофейную гущу, словно гадала по ней.

Любой другой ответ вряд ли озадачил его больше, хотя окружавшая их декорация на самом деле напоминала небольшую яхту.

– Значит, вы уверены, что мы с вами не пили ничего подозрительного, не курили…

– Да я вас вообще не знаю!

Она закончила свое расследование, опустилась в шезлонг, не заметив, что край юбки загнулся и ее бедро приоткрылось. Взгляд его панически метнулся к застекленной кабине, возвышавшейся как нечто призрачное и нереальное. За стеклом кабины зияла все та же мистическая пустота.

– Где ваш паспорт?

– Не знаю. Эти вещи тоже не мои.

– Кто же тогда это сделал?

– Но что случилось?

– Дурак! – выпалила незнакомка, и глаза ее заполыхали огненно-малиновым пламенем. Пожалуй, они были здесь единственным предметом, способным менять цвет. – Ведь я сказала тебе: мы находимся на какой-то яхте, и я… И кто-то надругался надо мной!

В ее тоне уже не звучало обвинений лично в его адрес, и тем не менее он оцепенел. Выходит, на этот раз кто-то решил испортить ему теперь уже карьеру в университете.

– Вы студентка?

– Первокурсница.

Масштабы и цели заговора были столь очевидны, что ему не оставалось ничего другого, как начать действовать. Он решительно встал с матраца и спросил:

– Мне можно осмотреть все?

– Да нет здесь никого.

Прихрамывая, он двинулся вдоль борта в поисках входа в каюту.

Его внимание ничто не привлекало, кроме какого-то насоса и шланга, тянувшегося в прикрытую дверь маленького туалета. Устройство явно заменяло не функционировавшие механизмы, но поскольку моря не было ни видно и ни слышно, это становилось понятно. Он огляделся, так как необходимость воспользоваться услугами туалета стала нестерпимой, и вошел вовнутрь. А когда сместил пусковой рычаг мотора, вздрогнул от взрывного грохота, и тотчас же вернул рычаг в исходное положение.

– Ну и шум! – сразу же примчалась студентка, и он виновато кивнул на черный полиэтиленовый мешок, шевелящийся от хлынувшей в него воды.

– Извините, – сказал он.

– Вы что-нибудь уяснили из всего этого? – спросила студентка, и слова ее, рассыпавшись под тяжестью необычайной тишины, стократно отдались в ушах.

– Нет, – ответил он и двинулся дальше.

– Да я уже сто раз все осмотрела. Самое странное, что мы висим в воздухе.

– Как так висим?

– Киль вон, и тот…

– Винт, гребной винт, – поправил он ее. И уже позже стал спрашивать себя, с какой стати ему вздумалось поправлять ее, если он не разбирался в яхтах?

Из-под транца действительно выглядывали стальные лопасти мощного гребного винта. А никаких подпорок нигде не было видно. Внизу простирался тот же густой, как бы зернистый свет. Ему показалось странным не то, что они висят в воздухе, куда больше смущало увиденное: картина казалась знакомой, и она не страшила его.

– Даже лодку для нас приготовили, хотя мы и не в море. Опять какой-нибудь розыгрыш!

– А где же мы тогда? – спросила она.

Все вокруг оставалось затянутым пеленой. Яхта продолжала висеть в центре светового шара как нечто абсолютно бесплотное. На ней ничто не давало тени. Даже от стоявшей на палубе девушки не падала тень… Интересно, а во сне человек видит тени?

– Вы рисуете? – неожиданно перешла она к другой теме, предоставляя ему возможность самому искать ответы на вопросы, где же они все-таки находятся.

– Да так, по-дилетантски, – окончательно смешался он.

– Ага!

– А что? Да, на палубе стоял штатив, но он не мой.

– Кто же тогда рисовал меня?

– Вас? Нет-нет! Поверьте, портреты я не умею. Забавляюсь разными фантазиями. – И чуть погодя, неожиданно испугавшись чего-то, спросил: – А что, неприличное что-то?

– Более чем неприличное! – снова взорвалась студентка, но уже менее яростно.

– Скажите, а как вы проснулись?

– Рядом с вами лежала, – произнесла она с чувством омерзения. И он бросился в открытую дверь каюты.

Еще с порога он заметил под столом пару мужских кроссовок и стопку исписанных мелким почерком листков на столе, прижатых сверху авторучкой.

– Какие-то научные записи, – донесся из-за спины голос студентки, которая, по всей вероятности, уже все осмотрела, пока он спал. – Но я ничего в них не поняла.

– А разве вы не физик?

Этот вопрос давно не давал ему покоя. Услышав ответ на него, он мог приблизительно предположить, каковы масштабы заговора и какие кафедры университета приложили руку к инсценировке этого спектакля.

– Биолог, – ответила она. Но это уже не интересовало его, так как лежавшие перед ним записки были написаны его почерком.

Он бросился к столу, оступился и едва не закричал от боли.

– Что с вами? – испугалась студентка.

– Что-то с ногой, – ответил он, устало опустился на табуретку, помолчал, а затем обратился к ней: – Я хотел бы попросить вас оставить меня одного.

Его просьба была встречена испытующим взглядом. Затем, видимо, вспомнив, что ему некуда бежать, студентка, резко повернувшись, исчезла.

В записках кто-то с завидным усердием изгалялся над его почерком и заодно над всей физикой. Сплошная дикость выдавалась за научные размышления! Смешав в спекулятивных целях ряд теорий и гипотез, неизвестные утверждали, что их наблюдения подтверждены разными смехотворными, с его точки зрения, опытами, якобы проведенными с книгами, тарелками и гироскопами… Но уже через секунду он поймал себя на мысли, что все это представляется ему знакомым. Видимо, те, кто надругался над студенткой, не пощадили и его – применили какие-нибудь уколы, которые ослабляют волю человека, и он легко поддается внушению. Как иначе могла отложиться в его мозгу эта нелепая чушь и даже казаться знакомой? Подобным образом сознание человека воспринимает абсурд только во сне. Или же когда он лишается чувств.

Свет, опустившийся перед дверью наподобие янтарной завесы, выглядел точно таким, каким он был описан в начале записок. От посмотрел на эту странную завесу, теперь уже несколько сомневаясь в своих способностях адекватно воспринимать реальность, и все же решил подняться в рубку. И здесь его ничто не удивило: ни табло со множеством приборов, оно напоминало кабину пилота; ни застывшая в совершенно немыслимом направлении компасная стрелка, ни гироскоп, который, вместо того чтобы замереть вместе с неподвижной яхтой, усердно завращался, едва он приблизился. И это все тоже было описано в записках и отложилось неизвестным образом в его памяти!

Он заковылял обратно, не делая каких-либо попыток размышлять по данному поводу. Остановился ненадолго, чтобы спросить самого себя, что такое левый борт и что такое правый, а потом, склонившись над релингом, обнаружил металлическую тарелку, прилепившуюся к борту самым неестественным образом – ребром. Только ли случайность привела его именно сюда? Нет. Тарелка спокойно заняла свое место в цепи остальных абсурдов и не вызывала в нем протеста.

Он снова вернулся в каюту, окончательно обескураженный обрушившейся на него лавиной необъяснимого. И все же рефлекс исследователя снова возвращал его к запискам. Он без излишнего усердия пытался вразумить себя, что недостойно заниматься подобными вещами, что отныне с юношескими завихрениями нужно кончать, тем более принимая во внимание намек академика, что он собирается покинуть университет и намерен рекомендовать на свое место завкафедры его, своего ученика. И тем не менее ведомая рефлексом, рука его потянулась к нише между встроенными шкафами, поскольку там находились книги. (В записках был описан опыт, проведенный с книгой.)

Он взял одну из них и чуть не свалился в обморок. На обложке крупным шрифтом было набрано его имя! И никакая сила не могла заставить его раскрыть эту книгу, поскольку его недавний страх снова ожил. Нет, это уже был не страх, а смертельный ужас, что и содержание книги окажется знакомым, как и увиденная за бортом тарелка.

Он в ярости швырнул книгу на стол, и листки с его почерком разлетелись во все стороны, падая между столом и кроватью. Вновь появившись в каюте, студентка бросилась собирать их и как ни в чем не бывало спросила:

– А разве вы недавно не говорили, что вас зовут именно так?

Однако даже этот пристальный взгляд необычайно темных женских глаз и заданный вопрос не вывели его из состояния шока.

– А я, пожалуй что, слышала когда-то о вас, – продолжила студентка. – А может, даже видела, не помню. Моя подруга, она на физическом, рассказывала мне, что у них очень молодой профессор… и все девчонки влюблены в него.

– Я прошу вас, только не выставляйте меня сексуальным маньяком! – заорал он. – Оставьте меня!

Она в сердцах швырнула на стол еще одну книгу.

– Хорошо! Но тогда прочтите и это тоже! Прочтите и увидите! Значит, яхта тоже ваша?!

И, разгневанная, торжественно покинула каюту.

19

Однако необходимость в том, чтобы кто-то оказал ему помощь, вывела его на палубу. Кто-то должен был хоть немножко направить его, дать точку отсчета для более разумного хода мыслей. Но кроме студентки, на этой яхте-призраке никого не было.

– Это вы писали в дневнике? – спросил он лежавшую в шезлонге студентку, которая все еще злилась на него за то, что он выгнал ее из каюты.

– Если вы писали все остальное…

– Да, почерк похож на мой.

– Но вы, конечно, опять скажете, что ничего не помните, так?

– Опять скажу. Да, я женат! И никогда не позволил бы себе подобного!

– А я могу себе позволить? Так, что ли? – разозлилась девушка.

– Я не то хотел сказать.

– Советую вам больше не говорить того, чего вы не хотите.

– Послушайте, мы с вами все же…

– И яхта ваша, так? Ведь и документы есть, и все такое прочее…

Конечно же, она тоже имела право требовать от него объяснений, но неужели эта проклятая девчонка не соображает, что они должны вместе искать объяснение происходящему! Ее упоминание о документах было кстати. Среди них он обнаружил собственный паспорт, удостоверение на владение яхтой, постоянное разрешение на выход в море. Все документы были выданы на его имя, на них стояла его подпись и какие-то фантастические даты из далекого будущего. На фотографиях он выглядел гораздо старше, но это, несомненно, был он. Неужели, действительно следовало принять всерьез утверждение авторов записок, что время возвращает их в прошлое?

– Признайтесь, вы меня украли, да?

– Да на кой черт вы мне сдались! – взорвался он, размышляя над тем, стоит ли ей говорить о документах.

– В бортовом дневнике, который вы, дорогой мой доцент, держите в руках, вы обозначены как владелец яхты! – сообщила она ему то, что он уже знал. Ее нежелание разговаривать с ним нормально злило его, и он, теперь уже умышленно, решил подколоть ее:

– Послушайте, если вам так хочется, чтобы вас крали…

– А ну-ка повторите! – не дав ему договорить, вскочила с шезлонга девушка, и он поспешил удалиться на корму.

– Да такие, такие смазливые, как вы, мне просто противны! – крикнула она ему вслед.

Он застыл, оторопев от неожиданности. Да как же так, ведь все студенты любят его, да что позволяет себе эта девчонка?!

Он уединился на краю кормы, поскольку каюта пугала его своими загадками. Попытался восстановить собственное чувство времени. Однако обида вынуждала его мысленно продолжать речь в свою защиту, и он не заметил, как это отвратительное существо снова возникло перед ним, как и вообще возникло в его жизни.

– Алло, доцент, придумали что-нибудь?

– Как только придумаю, приду.

– Не сердитесь, я не хотела этого говорить!

– В таком случае соблюдайте собственные советы, которые даете другим.

Она молчала так долго, что он не выдержал и вопрошающе посмотрел на нее. Его встретила удивительно милая улыбка, в уголках губ студентки образовались очаровательные складочки.

– Я хотела сказать, таких, в которых все влюбляются. Хлебнула от таких… А если подумать, если все происходящее – правда, может, в таком состоянии вы…

– Что я?

– Может, это вы сотворили со мной такое!

– Прошу вас, не надо начинать все снова!

– В суде все выяснится! – произнесла она скорее с каким-то любопытством, нежели с угрозой. Ее обвинение прозвучало просто гнусно, и он крикнул:

– Убирайтесь отсюда, слышите! Сейчас же убирайтесь!

Она надменно вильнула юбкой и ушла в каюту, чтобы явиться минут через десять, демонстративно помахивая кухонным ножом.

– Ну что, теперь поговорим?

– Сейчас же прекратите свои дурацкие игры! – вскочил он и попятился к релингу.

– Зарежу! – замахнулась она ножом и сразу же вслед за этим завизжала, и ее визг, долгий и пронзительный, сопровождал его падение, словно это кричало само его тело в предсмертном своем состоянии. Падая, он ударился затылком о борт и почувствовал, что его голова как бы отделена от тела и падает куда-то вниз. Он пытался ухватиться за что-нибудь, но пальцы ударялись обо что-то твердое и гладкое, наверное, о борт яхты. Тело, оставшееся где-то там, наверху, взывало о помощи, но он видел перед собой только огненные отблески. Падение становилось все более замедленным, словно он прыгнул в теплую воду и та оказывала ему сопротивление. Стена, которой он касался руками, на ощупь была скользкой, как в плавательном бассейне. Придя в себя, он оттолкнулся от нее ладонями, как делал это в бассейне, и ему удалось перевернуться, не покидая ее спасительной близости, но уже находясь в нормальном вертикальном положении, и крикнул студентке:

– В трюме есть веревка!

Но маленькая негодница уже спускала ему веревку – сама сообразила, где ее можно найти. Его беспокоило только то, что он может соскользнуть под корпус яхты, прямо на киль и начать отдаляться неизвестно куда. Именно в этот момент веревка коснулась его головы, и он ухватился за нее обеими руками.

– Намотайте веревку на трубу! – крикнул он студентке.

Подъем был легким. Босые ступни прилипали к стене сами собой, и уже наверху, чрезмерно усердствуя, студентка подхватила его под мышки, рванула на себя и, потеряв равновесие, упала вместе с ним на палубу.

– Боже, что я могла натворить! – запричитала она, целуя его как безумная.

Он осторожно отстранил ее от себя, взяв за плечи стертыми до крови ладонями и дрожа от страха и усталости. Девчонка корчилась в рыданиях, как эпилептичка, и он чуть было не поддался искушению дать ей пинка.

– Хватит! Ничего не случилось бы! Хватит, говорю я вам!

Он схватил ее одной рукой за тонкую кисть и грубо поднял с пола, поскольку ее истерика напоминала ему о чем-то, что он как будто уже пережил когда-то и хотел забыть. Девчонка еле стояла на ногах, и он, поддерживая ее, повел в каюту, про себя злорадствуя: куда же подевался весь ее апломб.

Уложив ее в постель, он налил воды из термоса, оказавшегося на своем месте, поднес чашку к ее губам, очаровательным, несмотря на гримасу страдания. Девушка с жадностью выпила воду и уставилась на него мокрыми от слез глазами, а он отметил, как быстро подействовала на нее обыкновенная вода.

– Да я пошутила! Как вы могли такое подумать?

– Ничего я не думал, – сказал он и встал.

– Постойте! – поймала она его за руку. – Не оставляйте меня одну. Я прошу вас!

– Ну что? Может, начнем наконец переговоры?

– Откуда я знала, что вы такой трусливый! – продолжала она. – А я чуть-чуть артистка.

Он высвободил свою руку.

– Не обращайте внимания на то, что я говорю, подождите! – вскочила девушка. – Я в таком смятении!

Сядьте рядом, прошу вас!

Он сел, теперь не так близко, однако она все же дотянулась до его руки, прижала ее к своей груди и только после этого снова улеглась.

– Скажите, что простили меня.

– Хорошо, простил.

– Не так, искренно! И погладьте меня! Погладьте, иначе я не перестану плакать. – Она прижалась щекой к его руке.

– У вас такие претензии…

Его одолевало желание прикоснуться к ее гладкой прохладной коже, но смущали глаза девушки. У нее были глаза того же цвета, что и камень на перстне жены – круглый, очень темный аметист. Он купил этот перстень в годовщину их свадьбы, так как тот понравился ему странным отблеском – в коричнево-фиолетовой глубине кристалла, казалось, тлело страдание. Однако он, пожалуй, где-то встречал такие глаза, и не так давно.

– Вы правы, я очень испорченная! – сказала девушка, и страдальческий блеск аметистовых «ирисов» заволокло брильянтами слез.

– Прямо-таки уж и испорченная! – возразил он, хотя был склонен поверить ей, ибо ему чудилось, как будто он когда-то страдал из-за женщины, похожей на эту. – Вы позволите мне кое-что записать? Из каюты я никуда не уйду.

Она все еще прижималась щекой к его руке, и ему было неловко встать, не спросившись.

– А что вы будете записывать?

– Надо описать свое падение. Не из-за вас, не бойтесь! Это было особое падение, и оно, скорее всего, подтверждает наблюдения, описанные ранее.

– Значит, вы верите этим запискам, да? – испуганно отпрянула от него девушка. – Но тогда и все остальное в бортовом дневнике – тоже правда!

Он поспешно поднялся, испытывая чувство облегчения от возвращенной ему свободы.

– Не знаю. Знаю только, что как добросовестный ученый… я должен все записать… Хотите, я сварю кофе, я видел там, в шкафу. А если вы голодны, то там есть всякая всячина.

– Нет-нет, вдруг все это отравлено?

– Кому это надо, травить нас?

– А может, что и похуже. Ведь мы оба как одурманенные, ничего не помним. Или вы считаете: все, что написано там о времени, верно?

Ему показалось, что она знает больше, чем он. Это вселяло тревогу, и он спросил:

– Вы когда-нибудь употребляли наркотики?

Девушка обиженно посмотрела на него, но промолчала.

– Недавно вы с таким знанием дела обнюхивали чашки… Не скрывайте от меня ничего, слышите? Надо разобраться во всех этих чудесах.

– Было один раз – призналась девушка после небольшой заминки. – Любопытства ради.

– Опасное любопытство.

– Знаю. Но я была в отчаянии.

– Из-за чего?

– Вас это не касается.

– Меня все касается, девочка, – произнес он назидательным тоном. – А вас касается все то, что касается меня.

– Уж не хотите ли вы этим сказать, что я напоила вас и выкрала? – возмутилась она с такой откровенной наивностью, что он не смог отказать себе в удовольствии подшутить над ней:

– Вот именно! И именно вы надругались надо мной, а не я над вами!

Выражение страдания исчезло, глаза заискрились янтарным светом:

– Точно! Я жуть как люблю над физиками издеваться! Скажите, а в школьном учебнике есть что-нибудь, написанное вами?

– Маленькая главка в конце.

– А написана она лучше всех! Я помню, – обрадовалась девушка. – Вы правда профессор? Совсем молодой.

– Случаются и такие недоразумения, – нахмурился он, затем поправил ее: – Я доцент.

А сам подумал: разве он еще не профессор? А может, он просто уверен, что наверняка станет профессором?

– При чем тут недоразумение? Вы такой умный и…

– Откуда вы знаете?

– Ха! – засмеялась девушка. – У меня такое чувство… Ну ладно, товарищ профессор, сварите кофе. Уф, до чего же я голодная, и как хочу пить и спать… – Она сладко потянулась, словно была маленькой беззаботной девочкой, а он – ее отцом. И он поспешил на кухню, потому что ему опять почудилось, что все это происходит не впервые.

Ей-то ничего. По молодости она воспринимает весь этот абсурд гораздо легче, да еще сцены разыгрывает! И все же, не приложила ли она руку к происходящему и нет ли здесь какой связи с наркотиками?

Он ощущал в теле страшную усталость. Спать хотелось так, как будто он не смыкал глаз целые сутки. Это пугало его, хотя всему можно найти объяснение… К тому же это странное падение! Необходимо описать его подробно, и как можно точнее передать все свои ощущения. Итак, присовокупим это к ранее описанному идиотизму. Когда ученый не может добраться до истины, он обязан по крайней мере добросовестно описывать факты!

Но факты ли все это? Не походило ли раздвоение его мозга на тот самый шизофренический зев, который временно провоцирует ЛСД (он читал о подобных опытах психиатров на добровольцах). Странным было то, что именно теперешнее его состояние – какое-никакое, но реальное – пусть постепенно (из-за этой самой усталости), но все же уступало место воспоминаниям о событиях, которые не происходили в его жизни и по времени могли находиться только в будущем, но навязчиво предлагали себя как уже пережитое.

Хорошо, доцент я или профессор? Писал вон те книги или не писал, а только мечтал написать? Где мы сейчас находимся, куда движемся, и движемся ли вообще куда-нибудь? – спрашивал он себя. А много позже осознал, что, ломая голову надо всем этим, он уже ловко насыпал кофе в кофеварку, уверенными движениями доставал все необходимое из шкафчиков, а его уставшее тело помнило все, что было на этой призрачной яхте.

Хорошо говорить, что каждое мгновение своей жизни мы представляем собой совокупность прошлого и желанного будущего, что из этой мешанины состоит наше настоящее.

Почему же тогда мы по-прежнему мечтаем о стабильности? Кто-то сказал: «Цени каждый миг своей жизни!» Да, на словах-то можно быть эпикурейцем! Но попробуй ценить мгновение, когда оно предстает в облике злой истеричной дикарки.

Он вернулся мыслями к девушке и тотчас попытался отстраниться от нее, переключив внимание на поднимавшуюся кофейную пену. Старался не задавать себе вопросов, кто они такие – кто он, кто она, – и где в действительности находятся. Однако подобные состояния ему, физику, не были чужды. В теории подобного рода он нередко посвящал своих студентов.

Бомбардируя атом пучком электронов, ты никогда не знаешь, в какую часть мишени, в которую ты целишься, он попадет. Только гадаешь, по теории вероятности. А сами электроны разве знают? Или они смиряются с тем самым принципом, который физика назвала «случайностью выбора»? Спроси их, дорогой, электроны спроси, знают ли они свое место в пространстве, и направление, в котором движутся. И только после того, как услышишь их ответ, узнаешь, объективны ли законы, которые вы придумываете, или же они своего рода самооправдание нашей собственной неопределенности!… И не открывает ли человек во Вселенной такие законы, как теория относительности или принцип неопределенности Гейзенберга [6], – именно потому, что он сам подчинен им, и потому субъективно распространяет их на всю Вселенную?…

Ба, да от такого неопозитивизма сам Гейзенберг перевернется в гробу! Он развеселился, но уже в следующее мгновение испугался неожиданного направления своих мыслей – все это были философствования, которых не позволил бы себе серьезный ученый, – до такой степени испугался, что, казалось, мозг окончательно растекся от усталости, похожей на туман, проникший через иллюминатор даже в кухонную нишу. Он поторопил себя, стал быстро разливать кофе по чашкам, намазывать масло на хлеб, словом, готовил еду для той дурочки, которая то целовала его, то собиралась зарезать. Никогда еще он не был столь близок к сумасшествию, и единственной нитью, направлявшей его рассудок, оставалась его непонятная памятливость, подсказывавшая ему, что точно так же, но с еще большей любовью он готовил завтраки для женщины с темными аметистовыми глазами и что уже не раз его руки касались ее тела. И когда он наконец взял поднос и направился к каюте, то ожидал найти в ней именно ту женщину.

20

Девушка, которая приняла поднос из его рук, не имела ничего общего с женщиной, возникшей только что в его памяти. Разве только в глазах что-то и, может быть, гладкая смуглая кожа… Она надела брюки из грубого вельвета и толстый свитер. Выглядела несколько комично, но от этого не стала ему симпатичней; в глазах ее сквозила алчность.

– Оделась как на прогулку, – сказала она с набитым ртом, с трудом пережевывая копченую колбасу.

– Не жарковато? Я видел, там есть другая одежда.

– Да, есть очень красивые туалеты, – согласилась первокурсница, громко чавкая. – Все вашей жены?

– У меня нет жены.

– Ха! Ведь вы сказали…

– Сказал! Сказал! – заорал он. – Оставьте меня, наконец, в покое!

Она умолкла, но при этом слишком уж игриво улыбалась. Положила на хлеб еще несколько кусочков колбасы и уселась на кровать, по-прежнему как бы намекая, что ей известно нечто такое, что не известно ему.

Он поставил чашку рядом и придвинул чистые листки бумаги. Решил изложить свои ощущения во время падения, которое являлось подтверждением наблюдений, зафиксированных в записках, – если, разумеется, само падение не было воображаемым. Просмотрел записки еще раз, и их содержание стало выстраиваться в логическом порядке, в порядке последовательных во времени воспоминаний.

Студентка продолжала чавкать, и так же, чавкая, прихлебывала из чашки горячий кофе. Он метнул в ее сторону свирепый взгляд.

– Извините! Может, мне выйти, если я мешаю? – покраснела она и стала дожевывать свой кусок с такой осторожностью, что он сразу простил ее.

– Жуйте. Время еще есть.

Упоминание о времени и его скоротечности заставило его набраться храбрости и спросить:

– Скажите, если верить всему, что написано здесь, между нами должно было… словом, как у вас с воспоминаниями?

– Благодарю, хорошо.

Его опять покоробило от ее неуважительного тона и заносчивости.

– Разве нельзя говорить по-человечески? – спросил он.

– Уж не хотите ли вы сказать, что записи в дневнике – доказательство чего-то такого?

– Я ничего не хочу сказать. Только спросил вас. Нам нужна какая-то общая отправная точка. Если в вашем сознании, так же как и в моем, отложилось, словом, если есть что-то общее, почему все же не согласиться…

– Никаких все же! И не стройте иллюзий! – ощерилась девица, ее всю как будто пот прошиб. И над губой появились бисеринки.

Она наверняка поняла его слова как намек лишь на любовную часть их загадочного путешествия, ему же подобная возможность казалась не менее абсурдной, чем все происходящее и происходившее до этого. И он произнес холодно, пытаясь отомстить за недавнее разочарование, что не нашел в каюте женщины своей мечты, женщины с аметистовыми глазами:

– Никаких иллюзий я не строю. Я только думаю, что если это будет продолжаться и если время действительно возвращает нас в прошлое, назад, с такой сумасшедшей скоростью, то мы скоро умрем.

Он хотел напугать ее, а испугался сам, сформулировав то, что до недавнего момента просто не приходило ему в голову.

– Каждый умирает в одиночку, – презрительно произнесла девушка. – Есть такой роман.

– Но черт побери, почему я должен умирать в вашей компании?! – вскочил он и стал пробираться к выходу, натыкаясь на мебель.

– Какой обидчивый! – крикнула она ему вслед. – Постойте, у меня есть идея!

Он оглянулся без особого энтузиазма, хотя идти все равно было некуда: на палубе его не ожидало ничего нового, кроме световой завесы, сквозь которую сейчас могла проглядывать только смерть.

– Я не верю в то, что мы умрем, – сказала студентка. – Ведь лодка не случайно приготовлена. Это наше спасение.

– Лодка означает, что существует и реальная опасность… Так какова ваша идея?

– Идея моя… – она с удовольствием отпила кофе, улыбнулась, и в уголках ее губ появились очаровательные складочки, но их появление не удивило его. – Идея моя такова, чтобы вы не сердились на меня. Я ведь немножко не такая, как все, поэтому…

– Я тоже не такой, как все! – бросил он зло, желая сквитаться с ней.

– Да, но я-то феминистка! – прыснула она.

– Так вы поэтому хотели зарезать меня?

– Я, наверное, кажусь вам жуткой дурой?

– В общем да…

– Вот видите! Только знайте: в глупости женщин виноваты только вы, мужчины!

– Давайте оставим разговоры об эмансипации! У нас есть проблемы поважнее.

– Садитесь! Прошу вас, пожалуйста, садитесь, – попросила она. – И почему вы не едите?

– Я не голоден, – прорычал он в ответ, зная, что голоден как волк.

– Съешьте хоть кусочек. Ведь не известно, что произойдет с нами через минуту. Выпейте кофе.

Он оцепенел, ошеломленный происшедшей в ней переменой. Беспардонное поведение сменилось знакомой ему только по собственным мечтам женственностью. Черты ее лица смягчились, она вмиг похорошела, а в аметистовых глазах появилось нечто похожее на муку и любовь одновременно. Под нелепой одеждой уже чувствовалось тело женщины, а не девчонки, объявившей себя феминисткой. Она осторожно взяла его под руку и повела к столу.

– Разве вы не видите, что все эти мои закидоны – самооборона, – с укором сказала она и в подтверждение своих слов засмеялась с прежней женственностью в голосе.

– Давайте, профессор, наполним эту зловещую тишину нашим чавканьем, какими-нибудь человеческими звуками, иначе я сойду с ума!

Она быстро положила на хлеб с маслом несколько кружочков колбасы, подала ему и продолжала:

– Допустим, я сошла с ума. А вы, умный и трезвый человек, тоже? Двое одновременно сошли с ума совершенно одинаковым образом и совершенно одинаково галлюцинируют! Так о чем это говорит? – спросила она, от волнения став очаровательно красивой, и, не дожидаясь ответа на вопрос, сказала: – Почему время возвращает назад только нас, почему оно не влияет на яхту, на эту вот колбасу, на масло? И почему вы пишете в своих записках, что наш мозг остается неподвластным времени?… Ой, ладно, у меня в голове сейчас такая сумятица!… Знаете, я вижу себя как бы старше, даже замужней. А ведь я не переношу мужчин!

– Такая феминистка?! – с иронией спросил он, подумав, что будет просто безумием, если такая красотка останется необласканной.

– Ой, я и не знаю уже, какая я! – Она тяжело перевела дух, видимо, сказывалась поспешность, с какой она ела. Девушка оперлась о стену. – Вижу себя замужней и вижу, что вы уже отделались от своей жены… Эй, ну ответьте мне!

– Не могу! – радостно произнес он, подумав, что действительно таки отделался от своей жены. Ее образ отдалился, словно слова студентки постепенно изгоняли его; на первый план его воспоминаний начали выплывать образы других женщин. Он отпил кофе, несколько осмелел и спросил ее:

– Вас зовут Ольгой?

– Почему Ольгой?

Он и сам не знал, откуда взялось это имя, пожал плечами.

– У меня в голове сплошной хаос.

– Эй, быстро говорите, кто такая Ольга! Знаете какая я ревнивая?!

Он посмотрел на нее. Она походила одновременно и на шаловливую девчонку, и на действительно ревнивую женщину.

– Пожалуй что была какая-то Ольга, но если я не помню… А разве феминистки ревнуют?

– А я только учусь быть феминисткой, – засмеялась она, затем неожиданно вздрогнула, словно запуталась во множестве видений, разом навалившихся на нее, и спросила: – А если вся эта история – субъективный эффект?

– Какой субъективный эффект?

– Я хотела сказать, его могли спровоцировать мы сами, наше сознание. Или же когда мы находились в каком-то особом, одинаковом для нас обоих состоянии…

Я читала о йогах…

– Йоги не могут переноситься коллективно в свое абсолютное бытие, – оборвал он ее на полуслове, чтобы чего доброго не ляпнула еще какую глупость вроде этой. А по существу, оборонялся, ведь совсем недавно он сам отбивался от атаковавших его рассуждений об образе Вселенной как о субъективном эффекте человеческого мозга. К тому же, ему показалось, что он не впервые говорит с этой девушкой об абсолютном бытии йогов.

– Ладно, профессор, так как же понимать такое: то вы писали все эти гипотезы, то вы не принимаете их, – настаивала она на ответе и снова назвала его «профессором», не в шутку, а как если бы обращалась к человеку и вправду носящему это звание.

– Профессор может позволить себе всякие сумасбродства, а я пока еще доцент.

Она не поняла его юмора и спросила:

– А как доцент что скажете?

И положила подушки одну на другую, вытянулась во весь рост, приготовившись слушать. Сейчас она показалась ему соблазнительной, несмотря на дурацкую одежду.

– Среди физиков достаточно фантазеров, так что нет необходимости и мне тоже…

– А сейчас есть, поймите это! – поспешила заверить его она. – Если не принимаете мою гипотезу о субъективном эффекте, тогда скажите, что все это значит!

– Она ваша? – насмешливо переспросил он. И начинающая феминистка выдала в прежней своей манере:

– Но почему бы нет? Я сама ее придумала! А вот какова ваша гипотеза?

– У меня нет, я же сказал. Но если вам так хочется… есть одна о фридмонах.

– Ой, сварюсь в этих штанах! – она неприлично расставила ноги. Пожалуй, ей было не до гипотез.

– Так снимите их.

Она сердито посмотрела на него, и в ней снова проснулась недавняя хулиганка:

– Я предупредила вас, чтобы вы не строили никаких планов!

И до него наконец дошло, что девчонка упаковалась таким образом в целях самообороны. Он спросил:

– Феминизм в том и выражается, чтобы подозревать мужчин в тех вещах, которые занимают только ваши головы?

– Ну и злюка же вы! Ладно, я вам прощаю. Так что это за гипотеза?

– Лучше пойду прогуляюсь.

– Куда?

– Да на палубу. Разомнусь. А то очень хочется спать.

– Прошу вас, не оставляйте меня одну! – испугалась феминистка. – А то меня тоже клонит ко сну.

Он смиренно сел на стоявшую возле стола табуретку. Да, им обоим следовало бороться со сном, чтобы увидеть, что же произойдет дальше. Не вечно же будет длиться эта неподвижность, подступившая к ним.

– Значит, вы феминистка? А что, в сущности, это означает?

– А вы не расспрашивайте меня как какой-нибудь журналист.

– Вы чудная! Требуете, чтобы я сидел рядом с вами, а говорить отказываетесь.

– Да, кое о каких вещах не хочу. Ладно, расскажите мне о файнманах.

– Фридмонах, – поправил ее он. Несколько секунд она силилась что-то вспомнить, затем спросила:

– А что представляют из себя файнманы?

– Нет таких. Есть Файнман, известный физик.

– Это он придумал их?

– Фридмоны, что ли? Нет, гипотеза советская.

– Откуда взялся у меня тогда этот Файнман?

– Есть известные лекции Файнмана. Они у нас переведены.

– Но я ничего такого не читала! – с досадой ударила она рукой по кровати. – Ну да ладно. Так что это за фридмоны такие?

– Не скажу, пока вы не расскажете мне о феминистках! – неожиданно для себя перенял

он ее манеру разговора.

– Но я не знаю о них ничего! Сказала так просто, – ответила она, и, видимо, уловив в его взгляде недоверие, добавила с трогательной откровенностью: – Просто я хочу найти свое место в жизни вне сферы мужчин. И без их поработительского великодушия.

– Довольно наивно, но для вашего возраста нормально. Видимо, вы пережили какое-то разочарование?

– Не одно. Впрочем, вас это не касается…

Итак, я кончила. Начинайте!

Однако у него не было желания читать лекций. К тому же хотелось спать. Но более всего его забавляли ее россказни, которые он уже научился слушать со снисходительностью старшего.

– Значит, будете биологом? – спросил он.

– Думаю специализироваться в поведенческой психологии животных.

– Понятно. Как феминистке, поведение мужчин вам, конечно же, не интересно.

– Вы только не обижайтесь, но животные действительно интереснее! Недавно я смотрела фильм о Галопогосских островах, кажется.

Она приподняла осевшие подушки и легла поудобнее. Молодое ее тело постоянно находилось в движении, девушка наполняла каюту жизнью и как бы отталкивала подступавшую к ним угрозу, исходившую от безжизненной световой завесы, спустившейся прямо перед дверью.

– В фильме речь шла о маленьких альбатросах, впрочем, я не уверена, альбатросы это были или буревестники. Такие длинные с тонкими шеями и приплюснутыми клювами. Страшненькие – жуть, а не поверите, какое богатство чувств при этом! Самцы так нежно ухаживали за своими дамами, что просто прелесть! Поскольку на острове этом нет никакой растительности, представьте себе, самец полетел за тысячу километров, через океан, на другой остров, чтобы принести своей даме веточку! А те, кому не хотелось лететь за тысячи километров, напали на него, чтобы отобрать веточку. Он так дрался с ними, так дрался, и ему все же удалось сберечь веточку, и он так изысканно, с такой нежностью положил ее в ноги своей любимой, что обрыдаться можно! А она, как всякая настоящая женщина, посмотрела не него одним глазком, как бы снисходительно, но сама уже готова стать его супругой. Нет, это невозможно передать словами, это надо видеть.

– А что сталось с веточкой? Гнездо, что ли, сделали из нее?

– Нет.

– Тогда зачем она, как вы говорите, «даме»?

– Как зачем? – с досадой переспросила она.

– Зачем она ей, если даже косвенно не входит в сферу их жизненных потребностей?

– Альбатроска захотела веточку, и все! – разозлилась девушка, что ее восторг остался неразделенным.

– Но ведь у животных все обусловлено и ничего случайного в их поведении нет.

– Да что тут непонятного? Тысячу или, может, сто тысяч лет назад жених какой-нибудь альбатроски подарил ей веточку. Наверное, он не обладал особыми мужскими качествами, и это сделало его изобретательным. Жест этот понравился другим альбатроскам, и с тех пор каждая желает веточку. Желает того, чего нет на их острове, профессор! Не ясно разве?

– Так альбатроска взяла веточку? Не показали, как они ее используют?

– Показали! Потом она стегала его этой веточкой, когда он задавал глупые вопросы!

На этот раз его не остановили ни ее испуганные возгласы, чтобы он остался, не уходил, – они показались ему притворными, – ни ее многочисленные извинения. Он выскочил из каюты и ушел на нос яхты. Стоял, рассматривая изнутри загадочный световой шар. И неожиданно ему очень захотелось увидеть море. Точно так же он мечтал когда-то иметь лодку, чтобы уйти одному в море, раздеться донага перед Вселенной!… Это желание не покидало его никогда, а сейчас превращалось в галлюцинацию – ему казалось, что он действительно стоял, и не однажды, на носу лодки, вздымаемый волнами и околдованный их бесконечностью.

Услышь он наитишайший всплеск, бросился бы вниз головой и погружался бы в пучину, пока ' не почувствовал бы покалывание Вселенной в ушах, потом плавал бы до изнеможения, пока не наглотался бы соленой воды. И даже если бы тонул, то ощущал бы, что живет. Его раздирали противоречия, словно в нем жило сразу три человека: один из них кричал от обиды, второй же злорадствовал с высоты своего положения: «Так тебе и надо!» А третий ликовал, словно ему объяснились в любви, и настаивал на том, чтобы вернуться в каюту и поцеловать глупую феминистку.

Яхта – о такой он и не мечтал – висела в облаке, как распятая красивая белая бабочка, пришпиленная как экспонат в чьей-то коллекции. На ней не происходило ничего, кроме мелочных ссор между двумя молодыми людьми, которые, вместо того чтобы заниматься любовью, нелепо воевали друг с другом на виду у насмешливой Вселенной. Да, да, не равнодушной, как обычно ее называют, а насмешливой, ибо только великий пересмешник мог придумать ситуацию, подобную этой! Да и студентка, которая вышла из каюты и подобием улыбки пыталась оживить окружавшую их мертвенность, только усилила ее трагический комизм своим якобы морским одеянием…

21

С трудом протиснув пальцы, она взяла его под руку и повисла на нем, как жена, прожившая с ним много лет.

– Давайте больше не будем ссориться, а? Да, я сказала, что боюсь вас, для меня вы – часть всего этого… Разве так трудно понять?

Ее страх понять было не трудно, приняв за истину, что они возвращаются в прошлое, не трудно было понять и ее поведение, сопровождаемое внезапными всплесками, свидетельствующими о женской зрелости и познаниях, не присущих девчонке-первокурснице. Тогда и ему надо смириться со множеством мужчин в себе. Но как, черт побери, смириться с этим!… Во всевозможных теоретических выкладках некоторые ученые силились доказать, что как следствие Общей теории относительности возможно такое искривление пространства, при котором время текло бы в произвольном направлении; но подобное явление, даже теоретически, вероятно только где-нибудь в пресловутых черных дырах космоса или в чудовищно плотных нейтронных звездах, а на Земле – в реакторах элементарных частиц. Но чтобы двое несчастных перемещались во времени вот так взад-вперед на палубе какой-то яхты?!

– Идите, идите, что покажу! – дернула она его за руку и повела к штативу. – Посмотрите! Они ни о чем не говорят вам?

С двух портретов, прислоненных к мачте, на него смотрели такие же аметистовые глаза, что и глаза студентки. Однако в одних было запечатлено сгущенное до бездонного мрака страдание, а янтарно-солнечные отблески других искрились экзальтированным жизнелюбием. Он силился припомнить оба этих лица, однако в воспоминаниях преобладала слабость их невидимого тела.

– Я боюсь смотреть на себя в зеркало, – сказала студентка. – Так и кажется, что увижу себя такой.

Он чуть было не ляпнул: уж не воображаете ли вы, что сейчас вы лучше? Но промолчал. Его донимала страшная усталость.

– А вот этот портрет все же написан с любовью, – указала она на один из портретов, помолчала немного и добавила: – Не отвечайте! Я и сама не могу найти ни единого ответа!

Она по-прежнему держала его под руку, и его правый бок пылал жаром.

– Давайте сядем, я уже еле держусь на ногах! – предложила она. – Я в шезлонге, хорошо? Мне от одного вида этого матраца становится плохо.

Это было похоже на провокацию, и он не удержался, чтобы не съязвить:

– Неужели я до такой степени вам противен?

– Да нет же, профессор, – вяло засмеялась она. – Просто на нем спать хочется… Скажите, а вы не говорили мне, что любите меня?

Ее вопрос настиг его в тот самый момент, когда он садился, и все же он не ожидал подобного и от неожиданности прямо-таки рухнул на матрац.

– Вам? – спросил удивленно.

– Ага! Нет, разумеется? – констатировала она, и складочки в уголках губ застыли в напряжении. – Хорошо, а что вы думаете о дневнике? Если верить написанному, выходит, что мы супруги.

– Но я уже женат, я сказал вам!

– Ха! Вы же были разведены?

Слова ее окончательно смутили его, но его вдвойне смущало и удивляло то, что студентка все больше становится похожей на женщину с портрета. Но ведь человек никогда не бывает на портрете таким, как в жизни, в нем всегда присутствует и сам художник, изобразивший его. Но разглядеть студентку внимательно он не мог, поскольку она все время таращилась на него.

– Сейчас я и сам не знаю, что у меня и как. Но наверное, буду разводиться.

– Ради меня? – воскликнула она, а затем поспешила возразить самой себе: – Нет, вы никогда не оставите одну женщину ради другой. Вы можете сделать это только ради себя.

– Вы уже так хорошо меня знаете? – Он засмеялся неестественным смехом, поскольку почувствовал, что разоблачен.

В самом деле, он собирался разойтись с женой из-за ее капризов, а не из-за другой женщины. Она отнимала у него время, отвлекая от работы над докторской диссертацией. А еще он собирался разводиться с ней потому, что уже через месяц после свадьбы она превратилась в совершенно другого человека – капризного и вздорного. Он все еще любил ее в своих воспоминаниях как невесту, и эти воспоминания, видимо, все же несколько идеализированные, постоянно подчеркивая разницу между ею прежней и настоящей, отдаляли его от нее, порой мешали делить супружеское ложе. Да, воспоминания способны не только объединять, но и разлучать. Как и теперь. Спросил эту девушку об ее воспоминаниях, а когда оказалось, что у них действительно есть общие воспоминания, стало еще труднее приблизиться друг к другу. Портреты – оба – вставали между ними непреодолимой стеной.

– Говорят, люди познаются в беде, – ответила ему студентка. – Печально, что мы не можем любить друг друга, профессор! Или вы опять, что ли, не понимаете? Не печально даже, страшно! Особенно сейчас.

Он понял сказанное ею только как ее собственное мнение, и это даже обрадовало его:

– Вот, значит, и вы не можете! – сказал он и, воспользовавшись тем, что она смотрела в сторону, заглянул ей в лицо и… увидел женщину из своих воспоминаний, а не первокурсницу.

– Ведь это страшно! – повторила женщина из его воспоминаний. – У меня такое чувство, что я любила вас очень и по-настоящему, а теперь вы точно так же далеки от меня, как и этот кинооператор, которого я вообще не любила.

– Какой кинооператор?

– Разве я не говорила вам? Ну, это не имеет значения! – Вероятно, она тотчас же догадалась, что снова задела его самолюбие, поэтому поспешила уточнить: – Он давно для меня не существует. А вы сидите тут и вынуждаете меня задаваться вопросом, могу ли я любить вас или нет.

Несмотря на прозвучавшую в голосе девушки насмешку, в его груди все же зашевелилась надежда. Он подумал, что, наверное, забавно было бы потискать такую вот феминисточку.

– И каков ваш ответ? – спросил он.

– Нет ответа, – улыбнулась она. – Или пока еще нет… Но, послушайте, вы сами недавно сказали, что надо согласиться с тем, что время возвращает нас в прошлое. Значит, надо принять как должное и наш брачный договор. А что получается? Что вы будете сейчас разводиться со мной, а не со своей женой. Ситуация забавная, не правда ли?

– Когда нарушается причинно-следственная связь…

Она поспешно оборвала его, очевидно, ее вообще не интересовала причинно-следственная связь, и сказала:

– Давайте запишем в дневнике, что мы разошлись.

– Вас что, именно это больше всего и пугает? Какая-то нелепая шутка!

– Не шутка, профессор! – зло крикнула она, вскочив с шезлонга. – Вы не способны на такие шутки. Представьте себе, что неожиданно все вернется обратно и мы окажемся и вправду женатыми.

Ему показалось, что он уже овладел ситуацией, поэтому он небрежно бросил:

– Подумаешь! Разведемся.

– А если к тому времени я полюблю вас?

– Эй, да вы заваливаете меня гипотезами, которые еще невероятнее, чем все окружающее!

Она поняла, что становится смешной, и попробовала найти защиту в новом нападении:

– А почему вы не делаете никаких попыток, чтобы разобраться во всем этом? Что вы за физик такой?

– Бесполезно.

– Как бесполезно? Разве вы не помните, что сказал ваш коллега Эйнштейн? Самое большое счастье, которое мы можем пережить, это тайны природы…

– Откуда вы это знаете? – нетерпеливо оборвал он ее.

– Читала где-то.

– Вспомните, это очень важно!

– Куда важнее, дорогой профессор, чтобы вы осознали наконец, что вы ученый, ясно? – заявила она, вскакивая с шезлонга. – Так что расскажите мне о файн… о фридмонах. Но только в каюте, этот свет начинает сводить меня сума.

Он опустил наружные щитки иллюминаторов, и каюта встретила их сумраком – освежающим и прохладным. Он готов был рассказать ей все о фридмонах, лишь бы отвлечь ее от предыдущей темы разговора. Ибо любовь относилась к разряду тех явлений, что так и остаются неразгаданными, какие бы прекрасные теории о них ни сочиняли.

В сущности, гипотеза о фридмонах пассивно наличествовала в запасе знаний, когда-то уложившихся в его голове, но не принимала до сих пор активного участия в его размышлениях. Он считал ее слишком произвольно пристегнутой к некоторым статистического характера интерпретациям законов квантовой механики и теории относительности. И все же он знакомил с нею своих студентов как с курьезным примером того, как современная космология позволяет и даже обязывает мыслить парадоксально. Сейчас ее, естественно, надо было изложить упрощенно, иллюстрируя моменты, которые так и останутся до конца непонятными человеку, у которого представление о пространстве выстроено единственно на чувственном опыте.

Девушка снова расположилась на кровати, забыв о том, что надо чего-то бояться, и снова стала похожа на первокурсницу. Он попросил ее сначала представить себе маленькую часть трехмерного пространства, примерно такую, как яхта вместе со световым облаком, и мысленно представить себе сферу, радиус и поверхность которой можно было бы измерять непрерывно.

– Классическая стереометрия в этом случае доказывает, что, если радиус этой сферы увеличивается, естественно, будет увеличиваться и ее поверхность, то есть, сфера будет как бы раздуваться. Но вот согласно Общей теории относительности, все совсем иначе. Если плотность в такой сфере имеет определенную величину, то при увеличении радиуса поверхность ее будет уменьшаться и вся сфера может сжаться до размеров микроскопической частицы, достаточно будет того, чтобы свет в ней оставался замкнутым. Такая сфера, если ее рассматривать с внешней стороны, будет представлять собой микрочастицу, внутри же будет целым миром со своими законами. Именно эту частицу назвали фридмоном. Какой вывод можно сделать из всего этого? Именно здесь и заключен парадокс: поскольку плотность нашей Вселенной очень близка к той, которую мы приняли за критическую, – но мы почти что уверены, что есть и иные массы материи, еще не открытые нами, – то можем предположить, что наша Вселенная, если смотреть на нее с внешней стороны, тоже микрочастица. А исходя из этого, мы уже просто обязаны допустить, что и все те микрочастицы, из которых состоит окружающая нас материя, тоже представляют собой целые вселенные с собственным разумом внутри себя.

– С разумом? – изумилась биологиня, и он понял, что ей не удалось увидеть нарисованную им абсурдную картину; она восприняла ее точно так же, как и обыкновенный человек просто принял бы на веру, скажи ему, что какая-то там галактика убегает от него на столько-то и столько-то миллионов световых лет. А вот если повесишь на стене объявление «Осторожно, окрашено!», непременно мазанет пальцем по стене, чтобы удостовериться, на самом ли деле окрашено.

– Почему бы нет? – засмеялся он, довольный произведенным эффектом. – Микромир – мир вероятностей. Мы никогда не можем с абсолютной точностью определить поведение микрочастиц, ибо нам будет мешать принцип неопределенности. Он ни больше ни меньше – их объективное качество. Но где еще мы сталкиваемся с этим принципом? Только там, где есть разум! Например, как поступит человек в той или иной ситуации? Вероятность того, что мы можем это предугадать, в процентном отношении ничтожна. Ибо если бы человек всегда одинаково реагировал на одну и ту же ситуацию, разум его никогда не развился бы. Человек никогда не поднялся бы над своим первичным примитивным уровнем. А развивается он и познает мир только методом проб и ошибок. Разве не так? Прежде чем мы решимся на тот или иной поступок, наш разум прокрутит всевозможные варианты, из них мы выберем лишь один, но стороннему наблюдателю он, как правило, покажется случайным. Еще в большей степени это относится ко всему человечеству в целом. Его решения случайны, они подчинены принципу, который мы, физики, называем «случайностью выбора». Это давно доказала история.

– Но тогда выходит… – начала было студентка, однако так и не смогла сформулировать свою мысль, и он перевел разговор в другое русло:

– Я, наверное, надоел вам своими гипотезами. Может, лучше приготовить кофе?

– Нет-нет, постойте, – она силилась сосредоточиться на какой-то важной для нее мысли. – Так значит, каждая частица – Вселенная? Так, что ли? Бесконечно огромная внутри и невидимая снаружи. И каждая – сама по себе, замкнутая и никогда не сможет установить с другими никаких контактов. Я правильно поняла вас?

Он нетерпеливо кивнул, поторапливая ее, как всякий хороший преподаватель, чтобы она сама сделала вывод.

– Хорошо, но разве вы не собирались на примере этих самых фридмонов объяснить мне наше положение? Или вы хотите сказать, что и каждый отдельный человек – тоже некое подобие фридмона?

Он давно уже забыл, по какому поводу упомянул об этой гипотезе; он никогда бы не сделал подобного вывода. Проводимая ею аналогия показалась ему неуместной. Но сейчас эта девчонка была единственной его студенткой и единственным собеседником, она в любой момент могла снова забыться странным сном, поэтому он решил взбодрить ее своим собственным абсурдным выводом и ответил:

– Разумеется! Хотя нет, это слишком! Человек – не замкнутая система, – поправил он себя, как добросовестный ученый. – Но представьте себе такое! Вот мы приняли за исходный момент, что наша Вселенная – микрочастица. Хорошо, но разве нельзя допустить, что подобно тому, как мы расщепляем ядра материи и сталкиваем их одно с другим, чтобы получить все новые и новые частицы, мы и сами могли оказаться в таком же положении. Наша Вселенная попала в циклотрон иного, более совершенного разума, и он расщепляет ее, чтобы изучить. Вполне допустимо, так ведь? И вот, во время этого самого расщепления нашей Вселенной мы с вами случайно попали вместе с яхтой в новый фридмон, у которого свои внутренние законы и иное время.

– Вы это серьезно? – побледнела девушка и стала поправлять ослабевшей рукой сбившиеся брюки.

– Разумеется, серьезно, – через силу засмеялся он, и ему сделалось жутко.

– Но почему вы такой жестокий?!

– В природе не бывает жестокости. Как биолог, вы должны знать это.

Однако биологиня не выглядела испуганной. Она спокойно взбила смятые подушки и снова улеглась на них.

– Я сейчас принесу вам кофе, – сказал он.

– Нет-нет, лучше веточку!

– Какую веточку?

Тревожное воспоминание о какой-то веточке расплывалось в тайниках его памяти. Неужели время уносило их назад, в прошлое, даже во время разговора? Да, собственно, так и должно быть. Обманчивое чувство стабильности мгновения исходило от этого загадочного вещества – человеческого мозга, только он единственный и мог противопоставить себя времени в какой-то степени.

Устремленные на него «аметисты» утратили свой благородный блеск и напоминали осколки пивной бутылки.

– Веточку, профессор, веточку! Уф, лучше умереть!

Ее веки конвульсивно дрогнули, словно она и на самом деле собралась помирать.

– Не надо, слышите! Прошу вас! Давайте я отнесу вас в лодку! – бросился он к ней, схватил за плечи и ужаснулся: тело ее покоилось на кровати в какой-то смертельной расслабленности. Он подхватил ее на руки и вынес на палубу. Стал торопливо натягивать на нее спасательный жилет. Она несколько минут держалась на ногах, но потом упала в лодку и простонала:

– Этот ужасный свет! Я не могу, я боюсь его!

Лишившись той иллюзорной защищенности, которая у них была в каюте, он почувствовал себя брошенным и одиноким. Ведь девушка вот-вот уснет, и он останется один. И все же возвращаться в каюту нельзя, надо остаться здесь и надеть спасательные жилеты. Черт возьми, почему, если все это уже происходило с ними и если это он писал записки, почему он не упомянул о лодке? И на что, собственно, они оба надеялись, уж не на то ли, что как были подняты кем-то или чем-то над морем, так и будут опущены обратно? А эта убийственная усталость? В записках об этом ничего не говорилось.

– Пойду в каюту, – девушка стала выбираться из лодки.

– Погодите, я придумаю что-нибудь!

Он потащился к трюму, на ходу надавливая рукой место в области печени – уж она-то первой должна реагировать на силовые поля, – но боли не чувствовал. Наверняка усталость исходила от всеохватывающего страха и безуспешных попыток подавить его, от губительного однообразия этой их маленькой Вселенной. И может, именно сон представлял собой в этой ситуации хоть какой-то выход.

Он нашел в трюме запасной парус, и ему пришло в голову, что, если один его край спустить через релинг, не привязывая, а в середине лодки укрепить мачту и одно из весел, а к ним прикрепить второй край паруса, получится что-то вроде палатки.

Девушка с трудом переставляла ноги, еле-еле шевелила руками. Он тоже утратил ловкость и делал все с неимоверными усилиями. Наконец укрытие было готово. Он залез внутрь, опустил край паруса, и лодку заполнил мрак. Еще раз проверил устойчивость мачты и весла, затем выполз наружу.

– Можете входить, только осторожно. И да приснятся вам сны лучше предыдущих.

– А вы?

Он зашнуровал на себе спасательный жилет, ответил, не отвлекаясь:

– Принесу матрац и устроюсь рядом с вами. Так что не бойтесь.

– Но это может быть опасно.

– Если что-нибудь случится, ухвачусь за лодку.

– И перевернете ее, – сказала она, тотчас поняв, что подумала в этот момент только о себе. Затем приказала: – Дайте сюда матрац, я пристрою его рядом с лодкой.

Благодаря их общим усилиям матрац действительно поместили между релингом и резиновой лодкой, вплотную с ее резиновым бортом, и профессор погрузился во мрак, который не пугал его, ибо в этой обратной Вселенной, где они находились, куда страшнее был свет. Он лег с ощущением человека, который был разбужен ночью кошмарами и теперь снова возвращается в царство сна с робкой надеждой на то, что они больше уже не повторятся, что назавтра мир снова будет на своем месте, а он снова обретет в нем свое место.

Он полагал, что девушка давно уснула – не видя ее, поскольку высокий борт лодки возвышался между ними, как крепостной вал, – и задумался о возникшей в памяти птице, летавшей за тридевять земель за веточкой. Страх его все еще противился сну, и он снова силился доказать, что это противоестественно, чтобы животное или птица желали того, что не входит в сферу их жизненных потребностей. И в этот миг до него донесся голос феминисточки:

– Эй, фридмон, идите в лодку! Но без глупостей! Это я говорю серьезно.

– Какие еще глупости?

– Знаете, какие. Давайте идите, иначе я тоже не усну.

Он молча лег рядом, а липнувшие друг к другу синтетические жилеты зашуршали, обезопасив их тела от соприкосновения.

Однако ему не хотелось умирать в одиночестве, и он мысленно обратился к женщине на портретах. Конечно же, он любил ее, если воспоминание о ней, пусть и неясное, так согревало сейчас его душу.

Студентка зашевелилась, зашуршала своим жилетом и толкнула его.

– Дайте руку! – попросила она. – Дайте, прошу вас, но не воображайте черт знает что!

Ее пальцы сплелись с его пальцами, сначала как бы инстинктивно спасаясь от чего-то, потом сжались в кулачок и доверчиво устроились в его ладони. Ольга делала так же… Но кто такая Ольга? Впрочем, это уже не имело значения!

И он снова позвал к себе в лодку женщину с портретов и повел ее за руку в невидимую и неопределенную в пространстве и времени неизвестность.

22

В полусне он пытался обнять какую-то девушку. Запыхавшись, он тыкался наугад, пока девушка наконец не завизжала, а на него самого не свалилось что-то мягкое.

Он долго выпутывался из какого-то полотнища и метался в ковчеге с мягкими пружинящими стенами, уверенный, что все это ему снится и что он никак не может проснуться. А когда, наконец, выпутался из полотнища и оглянулся вокруг, то увидел в мутном свете стоящую в двух шагах девушку.

Он не помнил ее лица, помнил только тело, однако оно оказалось упрятанным в дурацкую одежду. Верхняя часть была упакована в объемистый жилет канареечного цвета, из которого торчали рукава толстого свитера цвета бордо, а ноги терялись в широченных брюках из грубого синего вельвета. В поясе брюки были тоже широки, и девушка поддерживала их рукой, косточки которой побелели от длительного напряжения.

Он привстал, продолжая единоборство с огромным, белым как саван полотнищем, и тогда девушка-сновидение отошла назад, путаясь в широченных брючинах, и снова завизжала.

Он замер, позабыв о своем намерении высвободиться из плена, и почувствовал, что что-то плотно сжимает его грудь, с шумом прилепляясь и отлепляясь от потной груди.

Похоже, его испуг успокоил девушку, и тем не менее она приказала:

– Не вставайте!

Затем наклонилась и быстрым движением вытащила из-под полотнища весло, воинственно подняла его, заодно подтягивая сползавшие брюки, и спросила:

– Кто вы такой?

Перед ним белела каюта. Где-то за ней возвышалась мачта с красным сигнальным фонарем на рее.

– Позвольте мне встать! Что случилось? – спросил он.

Девушка взяла поудобнее весло, широкий край которого был плоский и острый, как лопата, однако не возразила. Он стал осторожно выбираться из под полотнища, не сводя глаз с грозного орудия в руках девушки, и как только встал во весь рост, брюки едва не свалились с него. Он стал застегивать ремень и обнаружил на себе одеяние, похожее на одеяние девушки: спасательный жилет из непромокаемой ткани. Такие жилеты он видел где-то, наверное, в кино.

Пока он осматривался, воинственная девица следила за ним, не выпуская из рук весла. Кроме небольшого кораблика, на корме которого она стояла, кроме резиновой лодки с парусом, из-под которого он только что выбрался, он не обнаружил ничего другого. Даже солнца не было в этом странном мглистом утре. Со всех сторон их окутывало теплое золотистое марево.

– Что это за корабль? – спросил он.

– Это вы скажите! – грозно ответила девушка.

– Я ничего не знаю, поверьте мне.

– Кто вы?

– Физик. Аспирант…

– Что вы мне голову морочите! – тряхнула девушка короткими блестящими волосами. – Говорите, что вы со мной сделали!

Он отошел за лодку, подальше от весла, поскольку девчонка была явно не в себе. Начал было оправдываться, заикаясь и путаясь: «Я ничего… поверьте», но что-то говорило ему, что он все же пытался что-то сделать, и может, это был не сон.

– Я ничего не помню! – всхлипнула девушка, видимо, устав от напряжения. – И что это за маскарад такой!

– Это спасательные жилеты… Наверное, кто-то пошутил над нами. Знаете, когда я был еще студентом, – начал он и засомневался, стоит ли рассказывать о своем позоре. И все же ему показалось, что это просто необходимо для выяснения их нынешнего положения. – Словом, однажды меня напоили, подложили что-то в бокал, и потом я оказался с какой-то незнакомой девушкой…

– Вас никто не спаивал!

– Да и у меня нет такого ощущения, – сказал он, прислушиваясь к хаосу в голове: ему вдруг показалось, что очертания корабля хорошо знакомы ему. – Он окончательно запутался и сказал: – Но я действительно ничего не помню!

– Где мои вещи?

– Давайте вместе поищем. И мои заодно.

– Ну так найдите! У меня через час съемка! – приказала девушка, осмелев и поняв сколь безопасен этот аспирант с мордочкой испуганного школяра. Однако весла из рук не выпустила, но и с места не могла сдвинуться, опасаясь остаться без брюк. Девушка постояла немного и выбрала самый приемлемый вариант: попятилась к резиновому борту лодки, осторожно села на край, продолжая стращать его теперь уже своими огромными темными фиолетово-карими глазами.

Сбивчиво бормоча «сейчас, сейчас», он решительно двинулся к двери каюты, ожидая увидеть за нею неведомых шутников, которые все это им подстроили. А когда вернулся, девушка встретила его все так же воинственно – снова схватившись за весло.

– Там много всяких вещей. И женских тоже, но, пожалуй, они не ваши, – сказал он довольно спокойным тоном, поскольку уже не боялся этой дурехи с веслом. Если только она действительно не сумасшедшая, он легко справится с нею. Сейчас его смущало другое: только что он разглядывал в каюте шикарное женское белье с волнением подростка, но ему почему-то все время казалось, что не только в кино он видел такое белье и то, как оно снимается.

– Чьи же они тогда? – спросила девчонка.

– Не знаю… А может, нас напоили? На передней палубе бутылки и рюмки, я видел из рубки. А никого нигде нет, разве только в трюме…

Он уверенно назвал рубкой командную кабину, в которой только что сидел, разглядывая через ветровое стекло переднюю часть яхты. О такой яхте (после непродолжительной экскурсии он выяснил, что это яхта, а не корабль, как ему показалось сначала) он мечтал с детства. Конечно не о такой шикарной, и все же… Как ни странно, но эта яхта наполняла его существо как нечто некогда утраченное, а теперь вдруг вернувшееся. Чудо-ребенок, выпускник физического факультета, в некотором отношении все еще оставался ребенком, жаждущим того, чего он был лишен.

– Но мне надо уйти отсюда! – закричала девушка.

– Попробуйте примерить кое-что из тех вещей. Идите, не бойтесь!… Да, но если на нас надели жилеты, может, это не просто шутка? Хотя никакой воды нигде не видно. Такое впечатление, что мы висим в хорошо просушенном доке. Яхта совсем новая.

– Это яхта? – удивилась девушка и сразу стала ему ближе, поскольку было видно, что уже само слово «яхта» взволновало ее своей экзотичностью. Наверное, она совершенно нормальная, просто так же, как и он, испугана и растеряна. Слава богу, к тому же и довольно храбрая, иначе слез было бы не избежать.

– Да, яхта обалденная! Скорее всего, какого-нибудь туза… А вы актриса?

– Школьница. Может, буду сниматься в кино. Сегодня у меня пробные съемки.

Услышав это, он сразу вырос в собственных глазах, ведь теперь ответственность за нее, как за будущую звезду, лежала и на нем тоже.

– Эй, а может, наши шутники – киношники? Они ведь такие…

– Исключено! – Эта школьница не могла позволить даже подозревать в чем-либо подобном своих будущих коллег. – Я знаю режиссера, он очень серьезный человек. Пожилой. Он и у нас дома бывал несколько раз, иначе родители не согласились бы. А без их согласия нельзя, я несовершеннолетняя… Но где же мои вещи?

– Да говорю же вам, в каюте полно всего, сами увидите. Идите. А я пока загляну в трюм.

Но и там он не нашел никаких объяснений происходящему. Трюм как трюм – полно всяких нужных и ненужных вещей. Обнаружилось даже шило, которым он сделал дырку в ремне, чтобы затянуть брюки. Вот ведь недотепа – девушке-то посоветовал поискать что-нибудь подходящее среди вещей, а сам не догадался посмотреть, не подойдет ли ему что из мужского гардероба. Увлекся дамским бельем. А может, ему подсознательно не хотелось расставаться с этими брюками? В такой одежде – вельветовые брюки и толстый свитер – он не раз в мечтах видел себя шагающим раскачивающейся морской походочкой по улицам заморских стран. Так чья же это яхта? Хотя куда важнее понять, как они попали на нее и где сейчас находятся. Ведь никакого моря не только не видно, но и не слышно!

У входа в туалет он наткнулся на приспособление для перекачки воды, что, однако, не удивило его. Он нажал на рычажок, и в необычайной тишине, которая озадачивала его не меньше всего остального, шум заработавшего насоса был просто оглушительным. Школьница тотчас же выскочила из каюты и уставилась на него.

– Все в порядке, не бойтесь! – поспешил он ее успокоить. – Маленькая неприятность в работе сантехники, к которой вам тоже надо будет привыкать.

Она сменила брюки на пеструю летнюю юбку, присобрав ее в поясе булавкой. В руках у нее был полиэтиленовый пакет с пластиковой коробочкой. Не в меру длинная юбка открывала только щиколотки босых смуглых ног, а оранжевый жилет делал ее похожей на работников, подстригавших траву вдоль автострад. Он улыбнулся, чтобы приободрить ее, однако школьница истолковала это неверно.

– Ничего больше не подходит, – стала оправдываться она. – Уф, я вся мокрая. Обязательно надо носить этот дурацкий жилет?

– Не знаю.

– Не знаю, не знаю! А кто тогда должен знать? – взорвалась она. – А это что такое? – подала она ему пакет, с коробочкой, в которой находились документы на его имя – паспорт, права и техпаспорт на яхту, машину, деньги.

– Вы сын его, что ли? Очень похожи.

– Как я могу быть его сыном, посмотрите на дату рождения!

– Да, верно, – разочарованно произнесла она, увидев в паспорте дату. Семнадцатилетний, он явно не соответствовал по возрасту мужчине, фотографии которого были помещены в документах, но с такими же, как и у него, именем, отчеством и фамилией.

– Загадки Агаты Кристи и всех ее коллег в сравнении с этой загадкой – детский лепет! Представляете, если верить этим документам, значит, это я?!

Девушка снова посмотрела на одну из фотографий.

– Вы не похожи.

– То похожи, то не похожи. Так каков же будет окончательный вывод?

Девушка растерялась, но потом, придя в себя, упрекнула его:

– Вот вы смеетесь, а это вовсе не смешно.

– Где вы нашли эти документы?

– В кармане мужской куртки. Там еще есть и какие-то записки, но я ничего в них не поняла.

Он стремглав бросился в каюту и сразу же увидел лежавшие на столе записки, словно когда-то сам сставлял их на этом месте. Когда девушка вошла в каюту, он перечитывал записки уже в четвертый раз.

– Что там такое? – спросила она.

– Обалдеть можно! Оказывается, центр гравитации находится на самой яхте, нас же время уносит назад в прошлое. Невероятно!

– А чему вы радуетесь? – надула она губы. Он испытывал к ней смешанное чувство симпатии и жалости и решил перейти на «ты».

– Я не радуюсь, но разве ты не понимаешь, что с точки зрения физики и наших сегодняшних познаний…

– Меня не интересует ваша физика, – оборвала его девчонка. – Мне пора идти!

Ее нежелание выслушать разозлило его, и он бросил:

– Так иди, вон она, дверь! Но гравитация все равно вернет тебя ко мне так же, как тарелку и многое другое.

– Какую тарелку?

– Потом мы вместе проведем один интересный опыт, и ты все сама увидишь. Послушай, – хотел было он обратиться к ней по имени, однако, перебирая в уме всякие женские имена, не смог остановиться ни на одном. – Послушай, моя девочка, мы должны оставаться сильными духом и сохранять самообладание. Вот ты видела все эти документы, так? Эти записки, по всей вероятности, писал тоже я. Почерк мой. Слушай, а ты… ты меня совсем-совсем не помнишь? Но только как на духу! Школьница покраснела.

– Я вас совсем не знаю.

– Как на духу! – строго повторил он.

– Право, смешно… Что-то такое. Нет, это очень глупо! Будто во сне! Какое-то приключение с сыном какого-то владельца яхты, но одновременно как бы и с самим владельцем…

– Ай-яй-яй! Такая маленькая и уже такие приключения! Ну-ка беги на палубу и принеси бортовой дневник. Сдается мне, я видел его где-то там. Поколдую еще немного над записками.

– Я есть хочу!

– Вот и чудесно! Я тоже голоден. А в камбузе есть все необходимое.

– Где?

– На судах кухня называется камбузом. Давай беги за дневником.

И еще раз стал перечитывать описанное им падение за борт, хотя не помнил ничего подобного. Во сне, правда, падал, и не однажды, с грезившейся ему яхты, неустрашимо и, естественно, успешно боролся с гигантскими волнами и акулами, спасал утопающих: детей и женщин. Однако в записках не было упоминаний никаких живых существ, не сообщалось ни о каком шторме, даже не сообщалось о причине падения за борт. И все же для аспиранта статистических проблем квантовой механики подобное падение было куда как интереснее, чем все эти вместе взятые незначительные подробности.

23

Находясь в их положении, нормальные люди наверняка сошли бы с ума. Однако их нельзя было причислить к абсолютно нормальным людям, кроме того, они были слишком молоды и чудовищно голодны. А вместе с поглощаемыми горами брынзы и колбасы они потихоньку переваривали и прочитанное в бортовом дневнике.

– Имя здесь твое, что ли? – спросил он с опаской, что она снова начнет все отрицать.

– Мое.

– А почерк?

– Вроде бы.

– Тогда значит, ты моя жена.

– Как это жена? – Девушка чуть не подавилась от неожиданности.

– Да так получается.

Сейчас они были уже без спасательных жилетов и свитеров. Он надел хлопчатобумажную рубашку профессора из будущего, волшебным образом превратившегося в свое прошлое, которая была ему великовата. Более удачный выбор, чем он, аспирант, сделала абитуриентка: слишком большим для нее блузкам и платьям она предпочла мужскую тенниску, подчеркивающую ее очаровательный загар и дающую возможность видеть, как вольготно чувствует себя под нею ничем не обремененная грудь. В такую девушку запросто можно было влюбиться, даже находясь в столь необычных условиях. Тем более когда ты не совсем уверен, во сне или наяву обладал ею всего лишь полчаса назад.

– Я даже думать не могу обо всем этом! – отпив глоток чаю, вздохнула девушка.

Он расценил это как попытку увильнуть от серьезного разговора и сказал строго:

– Как это не можешь? Мозги тебе на то и даны, чтобы думала!

– А почему вы кричите на меня?

– Потому что меня бесит, когда кто-то отвечает вот так, как ты. Воображаем себя венцом творения, думаем, что природа через нас познает себя, а как дело коснется чего-то конкретного, – этого не могу, того не понимаю! И не желаем прилагать никаких усилий!

– А что придумал ты? – неожиданно взвилась она.

Он виновато помолчал, затем ответил:

– Придумал… То есть обнаружил, что мы находимся в невероятной с точки зрения науки ситуации.

– Открыл Америку! – принимаясь за очередной бутерброд, бросила она.

– Да, но я хочу понять, а ты…

Она оборвала несвойственным для ее возраста ироничным замечанием:

– Я очень прошу тебя сделать это. И как можно скорее!

– Твои насмешки неуместны. Мы находимся в одинаковом положении, так что угроза одинакова для обоих.

Они были близки к тому, чтобы разругаться в пух и прах, но неожиданно она посмотрела на него своими необыкновенными глазами, тепло-карими, в которых, как в глубинах темного янтаря, искрилась улыбка, и спросила:

– Картины, которые там, на палубе… это ты их рисовал?

– Если все остальное правда, то, наверное, я.

– Очень уж старой ты меня изобразил.

– Наоборот, красивой. Но сейчас ты красивее.

Ее непонятно почему обидела его робкая попытка сделать комплимент. С отвращением оттолкнув от себя тарелку, она произнесла:

– Жрем, как на похоронах!

– Так уж и похороны! Может, панихида. Панихида по нашей умершей старости. А еще лучше – юбилей нашей свадьбы! Давай отпразднуем! Там есть шампанское.

– Думаю, сейчас у нас есть дела поважнее. Ведь ты хотел разобраться, что же все-таки произошло.

Разумеется, она была права. Он, собственно, потому и торопился поесть, чтобы установить по крайней мере относительную последовательность во всем, что они пережили, опираясь на записки. Спешил описать это, как и положено добросовестному ученому. Материала было предостаточно если не для гипотезы, то для того, чтобы составить себе более-менее четкую картину, над которой когда-нибудь будет ломать голову все человечество. Он ощущал ответственность и серьезность момента, как это, наверное, ощущает молодой доктор, собирающий анамнез.

– Хорошо. Давай начнем вот с чего. Что ты помнишь абсолютно точно?

В ответ она покраснела и крикнула, словно хотела скрыть что-то более важное:

– Помню только, что сегодня я должна быть на пробах. За мной должны были прислать машину.

– В каком фильме будешь сниматься?

– Я знаю только название – «В начале весны». Сценарий потом дадут, если меня утвердят. Что-то о первой любви. Так мне сказал режиссер.

Он забыл про научный подход в проводимом им исследовании и засмеялся, сбитый с толку и очарованный ее смущением, не свойственным тем девушкам, которых он знал. Даже первокурсницы редко краснели, чаще заставляли краснеть его.

– Теперь у тебя наверняка более чем предостаточно опыта в «первой любви»!

Она вскочила и попыталась убежать, но он поймал ее за край юбки, потянул. Булавка расстегнулась, и ее дрожащие пальчики поспешно стали застегивать ее, но никак не могли справиться с задачей.

– Ты что, шуток не понимаешь? – сказал он и предложил: – Давай помогу.

Но она резко отодвинулась в сторону и крикнула: – Да какая же это шутка! Умрем, а ты!…

– Как это так умрем? Зачем? Наоборот, будем очень счастливы. Как в сказках…

Так и не дослушав его, девушка бросилась вон из каюты – видимо, чтобы справиться с юбкой, – а он положил на стол перед собой дневник, взял несколько чистых листков и сел за описание того, что назвал сейчас сказкой, подумав, что если бы во всем этом была хоть частица правды, то какая бы диссертация получилась!… Такая, что если и не выгонят сразу из университета, то наверняка тайком позвонят в психиатричку. Так что лучше вовремя переориентироваться на научную фантастику!

И все же легковерная молодость требовала принять невозможное по той простой причине, что оно интереснее. И вместе с тем напрочь отвергала плохой финал. Однако с написанием каждой новой строки молодость стала как бы отдаляться от него, в тоне и выражениях проглядывал кто-то более умный, более скептично настроенный. И более трусливый! Пока страх и вовсе не одолел его, не позволив ему больше оставаться одному в каюте. Он собрал записки и дневник с незавершенной сказкой, и теперь уже не мог не сознаться, по крайней мере себе самому, что трагедия эта жестока, как и любая трагедия. Запер все в шкаф вместе с книгами, автором которых значился, но так и не мог вспомнить ни когда написал их, ни почему серьезный ученый, профессор вообще брался за написание таких книг. И вышел.

Но почему он ожидал увидеть в шезлонге другую женщину – красивую грустную женщину, которая протянет ему свою руку? Почему его снова удивило присутствие в шезлонге этой маленькой девочки, которая, едва заслышав его шаги, быстро спрятала лицо в ладонях. Он поднял валявшуюся возле мачты фуражку, надел ее, постоял немного и крикнул неизвестно кому и неизвестно зачем:

– Слушай меня, я здесь капитан! Девочка отняла ладони от лица и в надежде,

что начатая игра будет продолжена, улыбнулась.

– Не идет, что ли? – поинтересовался он. – Всю жизнь мечтал о такой фуражке, побывавшей самое малое в сотне передряг и бурь! Теперь бы еще трубку. Этот капитан что, не курящий?

– Удалось что-нибудь сделать? – спросила она, отказавшись от игры раньше, чем начала ее, и опустила руки.

– Поиграл в кости с теорией вероятности. Но все не то выпадает.

– Вы еще и веселитесь!

– А давай вместе веселиться? Слушай, ты почему сбежала?

Она отвела взгляд в сторону и промолчала.

– Эй, уж не влюбилась ли ты в меня?

Он приблизился к шезлонгу, но девочка не оробела. Посмотрела на него в упор, и он увидел отчужденное лицо женщины и понял, что эта женщина не боится абсолютно ничего.

– Весь идиотизм в том… – начала было она и не закончила, может, потому, что на этой яхте все было идиотским. – Да ладно уж, – махнула она рукой.

– Смелее, милая, смелее! Мы должны абсолютно доверять друг другу!

Она откинулась на спинку шезлонга и прикрыла глаза, словно бы решила про себя оценить степень своей откровенности, затем начала медленно:

– Да я вообще вас не знаю! А такое чувство, что когда-то очень давно вы были, как говорится, моей первой любовью. Скажите, что это такое, что с нами происходит?

– Все это объяснимо. Я только одного не могу понять: почему вы так не любезны со мной? Ведь первая любовь никогда не забывается!

Девушка бросила на него гневный взгляд и ответила:

– Это уж слишком!

– Извините, я всего-навсего пошутил!… Но вы хотя бы улыбайтесь мне чаще, знаете какая чудная у вас улыбка, какие очаровательные складочки появляются в уголках губ, когда вы улыбаетесь!

Ему хотелось добавить еще что-то в этом роде и извиниться еще раз, но неожиданно ему вдруг почудилось, что он уже когда-то с упоением целовал эти складочки. Воспоминание вызвало беспокойство, и он продолжал:

– Давайте приготовим кофе?

У него не хватило терпения ждать, когда сварится кофе, и он вернулся на палубу с бутылкой коньяка, размахивая ею издалека как трофеем.

– Вы только посмотрите, что я нашел! Ишь ты какой богач, коньяки какие у него! – воскликнул он с юношеским восторгом, потом добавил чуть погодя: – Ба, этот богач я сам! А что, разве не так? У-у-у! И яхта, и машина! А сберкнижку мою видели? Не бог весть сколько, но на год хватит. А он, то бишь я, наверняка еще и квартиру имеет. Или дом? А? Ну, надо же! Прямо-таки фантастическая история!

Женщина встретила его слова с улыбкой недоумения, но вскоре снова превратилась в прежнюю прилежную школьницу, к которой снова можно было обращаться на «ты».

– Представляешь себе, работаешь всю жизнь, копишь, копишь, а когда накопил и. постарел, когда нет ни сил, ни желания тратить накопленное, вдруг – хоп – и возвращаешься со всем богатством в те времена, когда шнырял, как голодный пес, по студенческим столовкам. И у тебя есть все, даже сберкнижка. Вот так должен жить человек, черт побери!…

Она засмеялась по-девичьи звонко, но уже в следующую минуту женский практицизм отрезвил ее, или ее отрезвило то, что она пока еще не была знакома со студенческими столовками, и она нетерпеливо спросила:

– А что потом?

– Что потом? А-а-а… потом тратишь все и возвращаешься обратно к такой-то матери. Плохо, что ли? Вместо того чтобы, как поется в песне, «гнить в сырой могиле». Давай выпьем, малыш, за такой образ жизни! Ты даже не представляешь, как здорово покутим, как промотаем все эти бумажки, если выберемся отсюда!

Он проверил, чистые ли бокалы из-под виски, стоявшие на скатерти, разложенной прямо на полу. Однако она, видимо, уже дала себе зарок не проматывать добро, которое они унаследовали из будущего, потому что заявила:

– Не пью.

– Я тоже. После того случая, о котором я тебе рассказывал, я стал очень осторожным. Но такой коньяк, моя девочка, мы никогда не пили. Семь звездочек!

Наверняка именно упоминание о коньячных звездах вынудило ее растерянно посмотреть на свои часы и спросить:

– Сейчас ночь или день?

Он оставил ее вопрос без ответа. Молча подал бокал с жидкостью, которая, будь она немного потемнее, по цвету была бы похожа на ее глаза, и сказал:

– Так даже интереснее. Чередование дня и ночи – очень банальная штука, очень приземленная и не имеет ничего общего с действительным временем. Мы созданы для вечного времени – времени богов! Ну, будь здоров! Я прошу тебя, один глоточек. Для смелости.

– Смелости для чего? – взяв бокал, спросила она и снова превратилась в женщину, которая держала его на расстоянии и которой он боялся. Он смущенно потупился, так и не чокнувшись с ней, и сказал:

– Не сердись на меня, но для начинающего физика подобная ситуация – истинный праздник!

– За ваш праздник! – она подняла бокал изысканным жестом и одним махом опрокинула его содержимое. А уже в следующее мгновение ее глаза выкатились из орбит, она поперхнулась и закашлялась.

– Эй, семь звездочек пьют не так! По глотку, по одной звездочке.

Ему хотелось быть похожим на старого морского волка, ведь все необходимые атрибуты для этого наличествовали – и фуражка капитана, и клеши, и рубашка в клетку, ему хотелось одним своим видом вдохнуть в девочку-женщину уверенность и покой, но этому постоянно мешал ее недоверчиво-проницательный взгляд. Да собственно, и сам он смутился, увидев в зеркале свое отражение – аспирант с нежной физиономией первокурсника. Какие уж тут уверенность и покой! Да, чудо-ребенок и внешне оставался инфантильным. Надо отпустить бороду, она наверняка пойдет ему.

Девушка наконец проглотила коньяк, перевела дыхание и произнесла хриплым голосом:

– Давай будем немного посерьезнее. Неужели ты так и не разобрался, где же мы все-таки находимся?

Боже, неужели эта дуреха не понимает, что шутка оставалась для них сейчас единственным выходом и утешением.

– Выпей еще немножко, поскольку правда, которую я тебе скажу, жестока. – Она позволила налить себе чуть-чуть. – Над нами пронеслась летающая тарелка, искривила пространство и теперь уносит нас в этой вот гравитационной клетке-яхте к своим, чтобы посмотрели на нас. Но думаю, мы не посрамим человечества, особенно ты.

– Хватит меня дурачить, я не ребенок! – выпалила сердито женщина-школьница, потом немного погодя добавила: – Странно, но у меня такое ощущение, что все это я уже слышала или читала где-то. Но почему мы оказались на этом корабле?

– На яхте, – поправил он ее с чувством обиженного частника. – Наверное, их цивилизация морская, возможно, у них вообще нет суши, куда же им тогда девать нас?

– Ну будьте же наконец серьезнее! – произнесла она со слезами в голосе.

– Вы случайно не читали фантастический роман «Путь Икара»? Я уже не помню автора, какой-то болгарин. Так вот, один из его героев говорит: «Вселенная – это нечто такое, что, какую бы глупость ты ни ляпнул о ней, она может оказаться верной».

Грудь под тенниской задрожала.

– Мне страшно, – прошептала она.

– И мне страшно, – признался он, усаживаясь на матрац.

. – Но что мы будем делать?

– Что делает все человечество? Ждать. Ждать, когда случится что-то. Это один из законов науки. Всякий феномен, происшедший однократно, остается непознанным. Он должен повториться, или измениться, или развиться, словом, для того чтобы его можно было понять, с ним должно что-то произойти.

Он чувствовал свое превосходство над ней, поскольку ощущал себя умным и старался быть храбрым. Кто-то внушил ему, что мудрости чужд страх, вот он и старался изо всех сил быть мудрым.

– У вас нет такого ощущения, что вы сами убежали на эту яхту с каким-то мужчиной или же к какому-то мужчине? – спросил он и, прочитав в ее глазах удивление, продолжил уже несколько в ином плане: – В своих мечтах я обладал множеством яхт. Да, о чем только не мечтает подросток! Но в конце концов все сводится к одному: как убежать от окружающего нас мира. Вот вы, от чего убежали вы?

Он сознательно повторил вопрос еще раз, и она ухватилась за него как за спасительную соломинку:

– Наверное, от школы. Там такая скука! Зубришь, зубришь, а жизнь проходит мимо и даже «здрасьте» не говорит! Я люблю биологию и литературу, но и по этим предметам учителя

такие, что…

– Я предполагаю, что вы убежали и еще от чего-то? – он постарался, чтобы фраза была сказана без каких-либо иронических намеков.

– Вроде бы и от мужчин. Они тоже такие скучные, такие скучные, а с претензиями и придирчивые. Но никакого мужчины в моей жизни пока еще не было. Правда!

– А я? – усмехнулся он.

– Прошу вас, давайте не будем об этом! – сказала она, однако в словах ее не послышалось слишком активного протеста.

– Именно об этом и надо говорить, если мы хотим понять, как влияет время на нас самих.

– Но от чего же тогда убежали вы?

– В моей голове столько всякого-разного, о чем я и не помышлял никогда. Понимаете?

Малышка усердно закивала головой, слишком усердно, и он подумал, как бы в этой головке окончательно все не перепуталось.

– Ах да, ведь я собирался досрочно свести всех с ума в институте. Рецензент сказал, что моя диссертация станет событием. Так разве от триумфа бегут? И в то же время я ощущаю себя страшно отчаявшимся человеком. Хочется спрятаться куда-нибудь от всего на свете – от приборов и книг, от всякого рода премудростей, в одиночестве встать обнаженным перед Вселенной и крикнуть ей: «Ведь ты для того вроде бы и создала меня, чтобы познавать себя! Давай выкладывай наконец, что мучает тебя, что это за тайны, которые ты хочешь понять через меня…»

– Знаете, – испуганно оборвала его девушка, – у меня сейчас… у меня сейчас такое ощущение, что я видела все это, знаю все это откуда-то.

– Видели меня голым?

– Нет! Я наверняка читала о чем-то в этом роде.

– О да, при нынешних средствах массовой информации человек не имеет возможности быть оригинальным даже в самых интимных своих помыслах. В прочем, у йогов то же самое. Но я не хочу, как они, понимаете? Не верю в их абсолютное бытие! Нам не нирвана нужна, нам развитие нужно.

– Вы не опьянеете? – спросила она, заметив, что он снова налил себе.

– А почему бы не напиться? Зато веселее будет!

– Прошу вас, не надо! – отвела она решительным жестом горлышко бутылки от своего бокала. – И вам хватит.

– Да, меня и так уже повело. Пойду сварю кофе.

Однако не пошел. Он все еще ждал, когда женщина скажет ему нечто такое, что не было бы связано с ее чувством страха и обреченности.

– Так о чем ваша диссертация? – спросила она, и он, скрывая свое разочарование, улыбнулся.

– Вы читали Брехта? В одном из его рассказиков о господине Кройдере этого самого господина спросили, над чем он трудится в данный момент, и он ответил: «Над следующим своим заблуждением».

Однако порадоваться удачному ответу – своему и господина Кройдера – ему не удалось, поскольку уже в следующее мгновение он вдруг осознал, что никогда не читал этого писателя, смотрел всего лишь одну его пьесу, и ни за что на свете не мог бы ответить, откуда знает о существовании такого рассказа. Она старательно пыталась усвоить услышанное и спросила:

– Вы хотите сказать, что все – заблуждение?

– Не я. Это говорит Кройдер. Но наше положение в общем и целом действительно таково. Мы знаем, что всякое новое знание завтра или послезавтра будет опровергнуто. Таков путь познания. А тем, кто спешит, я бы рекомендовал отправиться к йогам. Однако не от йогов человечество ожидает услышать истину, правда? И не от попов.

– И это не вызывает у вас отчаяния?

– Я пока еще в самом начале своего пути, мне пока еще приятно верить в собственные заблуждения, – ответил он и снова, в который раз, почувствовал, что эта кокетливая насмешка над самим собой тоже была ему не присуща. То ли он так напился, то ли сам не знает, чем похвастаться перед этой малышкой.

– Если только и это не заблуждение… – произнесла она. Затем спросила: – Но что мы будем все же сейчас делать?

– Давайте играть в кино, давайте сыграем наш фильм! «В начале весны», кажется? Я играл однажды в пьесе, когда учился в школе. Отрепетируем, а когда выйдем отсюда…

Рассердившись, девушка вскочила с шезлонга и направилась к релингу. Постояла немного, потом медленно зашагала босыми смуглыми ножками вдоль борта.

Он двинулся по противоположному борту, вглядываясь в окружающее освещение, которое не освещало ничего, кроме них двоих, заглядывал за борт яхты, днище которой тонуло в световой мгле, и прикидывал: если малышка идет с той же скоростью, что и он, то они должны встретиться где-то на корме. И там в качестве перемирия он предложит ей вместе сварить кофе.

На корме он и застал ее. Она склонилась над бесполезным гребным винтом. Он молча встал рядом и вдруг услышал, как она всхлипнула и прошептала:

– Сорву пробы! Режиссер наверняка пригласил и других девчонок тоже.

И заплакала в голос.

24

– Все мы играем в каком-нибудь кино, – сказала она какое-то время спустя с мудрым видом знатока, что делало ее забавной. – Какой-то старик режиссер, как мой, например, хочет повторить или просто прожить то, чего ему не удалось в свое время, вот он и начинает играть такими, как мы.

– В нашем варианте не будет повторений, – успокаивая, заверил он ее.

Девушка выплакалась, потом уже спокойно среагировала на его незлобивую насмешку, что она переживает из-за какого-то там фильма, когда вполне возможно, что они навсегда утратили Землю вместе с ее кино.

– Свой фильм мы сочиним сами, и он будет совсем другим, – настаивал он с прежней горячностью, намереваясь что-нибудь сыграть, потому что ему очень хотелось поцеловать девушку – наверняка в фильме с таким названием должны быть поцелуи. Его недавний сон, потонув в мути памяти, уже не пугал его неудачей в любви. – Итак, кто-то запер нас на этой яхте. Впрочем, мы могли находиться и в студии, так ведь? Свет и тишина, съемки начались. Итак, мы должны сыграть «В начале весны».

– А кто этот «кто-то»? – со свойственной молодости наивностью спросила она.

– Ну, милая девушка, вы задаете вопросы, которые люди совершенно бессмысленно задают себе вот уже в течение стольких столетий! Кто запер нас на этой планете и что мы должны делать дальше? Да мы ни к чему бы не пришли, если бы сами не решали, что нам делать! «Господом» назвали его, «природой» назвали, вы только что назвали его «режиссером»!… Итак, кадр первый! Щелк!

Он храбро подошел к шезлонгу, в котором она сидела, и положил руку на его спинку. Будущая артистка вначале было отдернулась, но потом замерла в прежнем положении. В уголках губ появились складочки, а это означало, что она приняла условия игры и уже участвует в ней.

– Откуда берет начало весна, в чем оно проявляется? В воздухе! Воздух пахнет весной… – Он вдохнул подчеркнуто глубоко, но не уловил абсолютно никаких запахов. – Нет, это невозможно показать, зритель не почувствует запахов. Что еще бывает весной? Ах да, солнце прогревает землю, и зимняя влага испаряется, поднимаясь вверх, окутывает туманом поле. Капель! Она с еще большим нетерпением отмеряет время зимы каплями-секундами. Что еще происходит в начале весны?

– Звонкий весенний дождь брызнул над нашей стрехой, – подсказала ему школьница хрестоматийное стихотворение. – Первый весенний дождь – это надежды эхо…

– Будем снимать и надежды тоже, – согласился он, глядя, как она старательно, совсем как участница художественной самодеятельности, ловит ртом невидимую весеннюю капель. – В пугливых акварельных тонах будем снимать, которые постепенно начнут сгущаться. Мы начнем сгущать их.

Он подбежал к мачте, воображая, что это дерево, и имитируя, что он отламывает от него веточку. Затем подошел к школьнице и протянул ей нечто не существующее в пальцах, сложенных щепотью и как бы готовящихся осенить себя крестным знамением.

– Первая веточка для тебя, моя первая любовь!

Она вздрогнула, уносясь в своих мечтах куда-то вдаль, потом осторожно «взяла» веточку.

– Поцелуйте ее, поцелуйте! Влюбленные девушки так делают.

Ее губы прикоснулись к пустоте в пальцах, и девушка засмеялась:

– А вот с этого момента все очень банально.

– Разумеется. Но хорошо, правда? Все хорошее – банально, потому-то мы и повторяем его! Я хочу сказать, стало банальным, потому что мы повторяем его, потому что… Ой, вы совсем запутали меня! Впрочем, как вас по имени? – В его сознание хлынуло множество женских имен, но он не остановился ни на одном из них. Он искал начало чего-то очень важного, возможно, начало всего происходящего, и вдруг воскликнул вдохновенно:

– Альфа! В начале весны из солнечного света, как Афродита из морской пены, появится девушка, с имени которой начинается алфавит, а сияние, которое распространяет она вокруг себя, исходит из глубин материи. Годится?

– Годится, капитан! – обрадовалась она, как видно, еще и тому, что неожиданно найденное его обращение оказалось очень удачным и очень кстати, ведь он, как старший, был здесь, на яхте, капитаном.

– Отлично! – довольный, воскликнул он и поправил фуражку, с которой никак не мог расстаться. – Итак, вначале весны после всех бурь и невзгод старый морской волк возвращается из своего далекого плавания. Еще в море в бинокль замечает на берегу в весенней мгле девушку, которая… ну, которая прямо-таки ранит его в сердце. – Он ткнул себя пальцем в область сердца, но это уже было слишком сентиментально, поскольку он должен был изображать из себя не принца, а морского волка. – Итак, – произнес он в четвертый или пятый раз, насилуя свое воображение. – Что еще происходит в начале весны? В эту пору наши бабушки зачинали детей, чтобы родить их в начале зимы, когда в поле нет работы. Может, отсюда и унаследована нами привычка влюбляться весной? Да, природа знает свое дело! – подводя черту, посмотрел она на девочку и наткнулся на ее враждебный взгляд. И сказал смущенно: – Простите, Альфа!

– Ничего-ничего, капитан! Продолжайте! – ответила она равнодушно, как сломленная безнадежным ожиданием женщина, разуверившаяся, что когда-нибудь дождется своего морского волка.

– Альфа, такой фильм… в таком фильме не может не быть поцелуя.

Женщина снисходительно улыбнулась, делая вид, что только сейчас поняла, ради чего было затеяно все это кино.

– Поцелуйте.

Он наклонился к ней и со страхом коснулся губами щеки.

– Вышел бы отличный кадр! – заверила его женщина с наигранной веселостью.

– Сожалею, но кроме меня сегодня вам не с кем играть в своем кино, – ответил он, направляясь к бутылке с коньяком. И повернувшись к ней спиной, стоял так, словно ожидал наказания. В затаившейся тишине звук отодвигаемого шезлонга показался громовым. Затем послышалось шлепанье босых ног по палубе. Руки женщины-школьницы обвились вокруг его шеи, а подбородочек уткнулся меж лопатками.

– Мне страшно, капитан! Не можем сочинить более-менее интересный сценарий.

Да, это уже была месть! Зачем он продолжает все эти игры? Что за детская блажь!

– Поцелуйте меня! – сказала девчонка. – Поцелуйте меня по-настоящему. – Но ему уже было не до поцелуев. – Знаете, меня ни один мужчина по-настоящему… настоящий мужчина…

Он повернулся к ней, приподнял подбородочек, чтобы видеть глаза девчонки и утешить ее словами, но внезапно хлынувшие из этих страдальческих глаз слезы заставили его целовать ее с отчаянием, граничащим со страстью.

Он оказался странным влюбленным: то несдержанным, то робким, но в то же время как бы обремененным воспоминаниями о других женщинах, – во что он отказывался верить, ибо все это представлялось ему мешаниной из увиденного в кино и в юношеских сновидениях и прочитанного в романах. Однако Альфа – такая знакомая и не знакомая – похоже, испытывала то же самое. Сначала он вынужден будет долго упрашивать ее подарить единственный поцелуй, после чего она станет уже страстной, как зрелая женщина. Они целовались и миловались до изнеможения, до тех пор, пока не растрескались губы. Они смочили их кофе – или коньяком – и начали целоваться снова. А во время непродолжительных пауз между поцелуями смотрели в окружающую их пустоту, по-весеннему солнечную. Уютно изолировав их от мира, ставшего им абсолютно ненужным, она не пугала их, но и не толкала ни к чему иному, кроме поцелуев.

…Он открыл для себя, что предметный мир тоже диктует человеку его поведение, что, творя собственную атмосферу, человек постоянно досоздает и хозяина, куда более властного, чем бог и природа.

Он посмеялся над банальностью своего открытия и страшно захотел поцеловать грудь Альфы.

Но она не согласилась.

– Что, действительно никто не целовал?

– Действительно никто, – ответила она, но как-то не совсем уверенно.

– Ведь ты же будешь актрисой! В кино сейчас показывают что угодно. А грудь – это совсем другое, это символ красоты.

Она возразила ему с той постоянно удивляющей его взрослостью, которая заставляла и его самого спрашивать себя: а кто же, в сущности, я в данный момент?

– В кино нагота подчинена художественной идее, – сказала она.

– Это тебе режиссер сказал? Видишь ли, милая, – распалился он еще больше, – ведь нецелованная грудь в состоянии распалить даже самого пресыщенного мужчину. – Мужчина никогда не воспринимает грудь женщины только как мужчина. Думаю, в этом случае в нас побеждает другое. Сыновнее в мужчине нуждается в ней больше, чем чисто мужское.

Он придумал бы еще что-нибудь в этом роде, но неожиданно вспомнил слышанный еще в студенчестве довольно грязный анекдот на тему женской груди, и ему стало стыдно за тогдашнее свое невежество и теперешнее свое запоздалое прозрение. Он не стал настаивать на том, чтобы школьница позволила ему поцеловать свою грудь, просто вздохнул мечтательно и сказал:

– Конечно же, у тебя красивая грудь.

– Думаю, что да, – возбужденно прыснула она, а ее пальцы, что совсем недавно зажимали низ тенниски с упорством девственницы, стащили ее с себя одним махом и швырнули в сторону.

Поправив волосы, девушка выставила грудь вперед, словно собиралась позировать, но он не приблизился к ней. В нем не было никакого порыва – ни сыновнего, ни мужского, только восхищение гармоничной полусферой этих банальных как жизнь, вскармливающих жизнь планеты желез.

Альфа не дождалась, пока он опомнится. Прикрыла наготу древним жестом – левой рукой – и потянулась за тенниской.

– Не надо надевать, прошу тебя!

Она села обратно на матрац и спросила:

– Ты любишь меня, капитан?

Он говорил ей об этом сто раз, но сейчас что-то вдруг обеспокоило его, как-то очень уж особенно прозвучал ее вопрос. Он посмотрел на ее вытянутые, по-детски нежные ножки и сказал:

– Какие у тебя ножки!

– Ты так и не сказал, любишь меня или нет? Иди сюда, что сидишь на корточках!

Он занял свое прежнее место, оказавшись прямо напротив ее груди. Девчонка сомкнула руки у него на шее и медленно стала заваливать назад, увлекая его на себя. Надувной матрац простонал под ними. А потом, когда уже и булавку расстегнула на юбке, и высвободила бедра из широченных фалд юбки, вдруг толкнула его с такой силой, что он кувыркнулся с матраца, и в глазах его замельтешили в желто-оранжевой мгле сотни маленьких солнц.

– Не сердись, пожалуйста! Режиссер ясно дал понять, что в фильме я должна быть девочкой. – Растрепанная, похожая на обезумевшую, она спешно натягивала тенниску, закалывала булавкой юбку в поясе. – Я очень прошу тебя, капитан! Милый мой капитан!

Но его уже и без того отрезвила прохлада досок, а что-то внутри настойчиво подсказывало, что чувство гордости от того, что ты был где-то первым, – слабое утешение по сравнению с неизбежными последствиями и тем более легкомысленна затея накануне защиты диссертации! И он снова стал перебирать в памяти видения, похожие на воспоминания, но из жизни, которая мало чем привлекала его.

– Ладно! Не бойся, сыграешь в кино, и тогда… Когда поженимся. В сущности, у нас нет необходимости расписываться, ведь мы уже расписаны. А свадьбу сыграем, настоящую большую свадьбу!

Обрадовавшись, она позволила обнять себя, однако ее женский мозг с большой тщательностью удерживал в памяти всякие подробности, помнил он и невероятно отдаленную во времени дату в их брачном свидетельстве, поэтому Альфа бросила:

– Так не скоро? – Потом, помолчав, спросила снова: – Капитан, а если мы станем детьми?

– Мы и сейчас с тобой дети, – по-отечески прижал он ее к себе, имея в виду только ее, разумеется, и напрочь отказываясь думать о том, что им грозит какая-то опасность. – Вот увидишь, мы снова так же неожиданно вернемся назад. Я буду известным профессором, а ты… – запнулся он, поскольку не знал, на что нацелилась она: на кино, биологию или литературу. – Ты очень, очень будешь любить меня. Ну, и немножко ревновать, из-за студенток. Но самую малость, так как будешь уверена, что я люблю только тебя.

– Да, но ведь мы будем старыми!

– Так уж и старыми!

– А если мы к тому времени не будем любить друг друга… если мы проснемся?

– Это невозможно! – искренне взбунтовалась в нем его молодость.

– Ты любишь меня, капитан? – спросила она уже, наверное, раз в сотый. – Любишь меня по-настоящему?

Он ответил множеством поцелуев, в перерывах между которыми она то и дело извинялась перед ним, что заставляет его ждать, а он силился вычеркнуть поцелуями какие-то годы из их будущего, ибо ее не было там рядом с ним.

Он рассказывал ей об их будущем, похожем на сказку, потом они снова целовались, пока она, обессилевшая, не уснула как ребенок на самой середине сказки, которую он сочинял специально для нее.

25

– Капитан!

Он вздрогнул и стал соображать, где они могут сейчас находиться. Сначала заметил босые женские ноги на фоне палубных белых досок. Выпирающие желтые косточки на ступнях больно ранили его прирожденное чувство гармонии. Потом он посмотрел в лицо женщины и увидел в ее черных глазах ужас. Над обозначившимися усиками пробились бисеринки пота.

Низко над морем курился утренний молочный туман. Невидимое за корпусом каюты, всходило солнце. Яхта со спущенным парусом и выключенным мотором сонно покачивалась в тяжелых прибрежных водах. Нос ее, как бы ведомый собственной мечтой, был устремлен к грязно-черной полоске далекого берега, на котором там и сям горели фонари. «Неужели течение унесло яхту так далеко?» – подумал он, но ее голос снова резанул слух:

– Что произошло?

– Да что такое? – сдерживая досаду, что его разбудили, спросил он. Однако он был разбужен еще раньше каким-то неподдающимся объяснению кошмаром, который и сейчас подавлял все его чувства.

– Ты ничего не почувствовал? Такое впечатление, что мы тонули.

– Даже если бы и тонули, милая, я все равно ничего не почувствовал бы после вчерашних длительных любовных игр.

И обнял ее, желая снова уснуть, но женщина оттолкнула его:

– Иди посмотри, что происходит!

– Ничего особенного. Море собирается выплюнуть нас на берег. А если тебе хочется чуточку больше драматизма, скажу так: как утопленников.

– Где мы?

– Насколько я ориентируюсь – где-то возле нашего берега.

– Но у меня действительно было такое ощущение, что мы то вроде опускаемся куда-то, то поднимаемся в воздух.

– В любви так. Или тонешь, или возвышаешься, – сонно сказал он, с трудом выбираясь из сетей сна.

– Но я прошу тебя, капитан! Пойди посмотри.

– Юнга Альфа, приказываю тебе спать! – сказал он, поднимаясь и небрежно поглаживая ее по щеке. – И лучше перейди в каюту, вот-вот рассветет.

Он был весь в поту и никак не мог понять, почему напялил на себя эту плотную клетчатую рубашку и почему спал в ней. Снял рубашку и, поеживаясь от утренней прохлады, стал растирать грудь и плечи, досадуя на царивший на палубе беспорядок: там перевернутая вазочка, там брошенная возле штатива палитра, там грязные тарелки и чашки. Разозлился он и на женщину – тоже спала одетой. Причем в какой-то невероятно пестрой цыганской юбке и в его тенниске, пожелтевшей под мышками от пота. Мало, что ли, своего барахла приволокла на борт, так дай ей еще и его тенниску! Он и на себя разозлился: не только яхту забросил, но и сам ударился в разгул.

Но это было еще не все. Он никак не мог вспомнить, что заставило его изобрести мерзкое сооружение, которое он увидел перед туалетом, Автоматическая сантехника работала нормально, и когда он нажал на ручку, вода стремительно ринулась к своей старшей сестре: под яхту – повреждений никаких не было; в порядке оказалась и раковина.

Он брезгливо отвязал от насосного устройства полиэтиленовый мешок и сбросил его за борт. Мешок шлепнулся на притихшие воды тяжело, как мертвец. Он подумал, что, видимо, так они собирались схоронить с Альфой и какие-то вещи, но что за вещи – не мог вспомнить. Затуманенное коньяком и глубоким сном сознание не удалось расшевелить, даже когда он с ног до головы окатился холодной водой.

Берег казался знакомым и незнакомым. Наверное, они мчались к какому-нибудь курортному комплексу: еще отсыпающемуся коктейлю из солнца, моря и спиртного. Очертания строений невозможно было различить – один лишь рассеянный неоновый свет голубовато-белыми брильянтовыми иглами рассыпался над черной береговой полосой.

Ничто не ждало его на этом берегу, а скорее – никто. К чему же тогда возвращала их яхта, решившая вдруг так самовольно все переиначить? И только ли три дня прошло, на которые он зарегистрировался? В этом он не был уверен. Казалось, позади зияла целая бездна времени, и он падал в нее, вцепившись в ошалевшую от ужаса перед собственной гибелью женщину. Пожалуй, он очень верно сказал ей недавно, что море выплюнуло их, как утопленников.

Хотел ли он ее еще? Сейчас нет, но там, на маячившем своей чернотой берегу ее, может, и не будет ему хватать, так как он давно уже никого там не любил. Но, вопреки всему, эти три дня были благодатными. Любил ли он ее на самом деле? Да, когда человек спрашивает себя о чем-то с похмелья, в минуту раскаяния, это более чем глупо, так что больше никаких вопросов. Но почему он сказал «вопреки всему», скорее всего, еще не был в состоянии сказать – вопреки чему именно?

Он стоял у борта, дрожал от холода, но войти в каюту за пуловером не посмел. Но окончательно холод сковал его тогда, когда ему пришло в голову, что, войдя в каюту, он встретит неизвестно кого. Женщина, которую он назвал Альфой, но настоящего имени которой не помнил, утратила свой реальный образ в пустотах его странного беспамятства. Это была то шаловливая девчонка, скакавшая вприпрыжку по памяти его детства, то нахально ухмыляющаяся студентка, расположившаяся в первом ряду аудитории то опьяненная страстью роскошная женщина. Только глаза ее, пожалуй, были всегда одинаковыми: испуганные, заполненные непонятной, терзающей душу мукой.

Он вошел в каюту, по-прежнему неуверенный, кого именно найдет здесь сейчас, но там никого не было. Дверь в рубку стояла нараспашку, видимо, Альфа была там. Он в первую очередь открыл иллюминаторы, чтобы проветрить душную каюту, затем прошел в кухонную нишу и выбрал себе самое большое яблоко. Был голоден, но есть не хотелось. Как и после всякой попойки… А зачем перепил, черт его знает! Желудок жаждал чего-нибудь освежающего.

Альфа сидела в кресле, смотрела вдаль своими аметистовыми глазами, в которых вместе со страданием отражались отблески ветрового стекла. Она не повернулась в его сторону, только подобрала под себя босые ноги, чтобы дать ему пройти. На ней был тот дешевый пуловер, который он купил ей на пристани, и все та же мятая пестрая юбка, что и вовсе делало ее похожей на цыганку-оборванку.

Сдерживая досаду – в рубке он любил бывать один, профессор, громко откусывая яблоко, молчал, потом наконец спросил:

– Что там с туалетом было?

– Сломан, что ли? – ответила она вопросом на вопрос, не удосужившись взглянуть на него, словно боясь упустить из виду берег.

Еще нетронутый солнечными лучами, пронизывающими прятавшиеся на ночь легкие прозрачные облачка, берег тонул в ночи. Наверное, если смотреть оттуда, с берега, яхта казалась необычайно маленькой и пребывающей где-то за горизонтом, милях в десяти от берега. Именно столько и показывал радар. Компас, гироскоп и барометр хранили утреннее спокойствие.

Он потянулся к радиостанции, его какая-то желтая рука оказалась на уровне груди Альфы, обнажился и голый живот со складками. Ему стало неловко, и тем не менее он не стал одеваться и включил радиостанцию.

– Я «Птах»! Я «Птах»! – послал он позывные.

– Ясу, профессор! – почти тотчас же на удивление бодро для этого раннего часа отозвался ему один из его знакомых диспетчеров. Он всегда приветствовал его этим неизвестно как сохранившимся древнегреческим обращением проживающих на побережье греков. Не забывая при этом съязвить: «Ну и как, удалось вывести формулу гармонии мира?» Он каждый раз подтрунивал над ним из-за чудного названия яхты.

– Я намного запоздал? – У него по-прежнему было такое чувство, что они находились в море гораздо дольше, чем три дня.

– Нет проблем, – ответил диспетчер. – Возвращаешься?

– Не знаю. Но я уже в прибрежных водах. Немного погодя снова выйду на связь.

– О'кей!

Альфа по-прежнему была поглощена созерцанием берега.

– Слышала? – с намеренным безразличием и ленцой в голосе спросил он. – Нет проблем.

И снова куснул яблоко, потом протянул ей. Она покачала головой.

– Может, кофе сварить? – спросил он, но вставать не хотелось. Перед самым восходом чуть затуманенные, расплывчатые, изменчивые краски моря были особенно чарующими, и он хотел полюбоваться ими, хотя его мучило ее присутствие и неопределенность собственных чувств к ней. А с каким неистовством он еще вчера любил ее.

Что же с ними происходит?

– Здесь нет чего-нибудь покурить? – не ответив, задала она вопрос, и задала его довольно нервно.

– Ведь ты не куришь?

– Не курю, но сейчас хочется.

– Вроде бы валялась где-то в ящике пачка. А кофе принести?

– Я тебя умоляю, никакого кофе. Меня воротит при одном упоминании о еде.

– Я много вчера выпил?

– Не знаю, какая у тебя норма, – раздраженно ответила она. Он обиделся. Ведь говорил ей, что не пьет много, все рассказал о себе. Почему она ничего не помнит?

Он направился в камбуз и уже в дверях обронил: – А почему ты толкнула меня в море?

– Как это толкнула?

– Так! Взяла и толкнула.

– Тебе приснилось! – ответила она и только теперь посмотрела на него, и посмотрела, как ему показалось, с презрением.

– Может быть. Но сон-то в руку! – намекнул он на ее плохое поведение.

И спрыгнул с лестнички в каюту, чтобы не слышать ответа на свой упрек. А когда вернулся с сигаретами и спичками, она заявила:

– Зачем ты купил эти дурацкие сигареты?

– А что в них дурацкого?

– Безникотиновые.

– Я не разбираюсь в них. Увидел однажды в киоске и купил. «Мемфис». В городе Мемфисе придумали бога, имя которого носит моя яхта. Как видишь, порой от снобизма тоже есть польза.

Пачка была запечатана, но, поскольку провалялась на яхте примерно год, отсырела. Альфа с трудом раскурила сигарету.

До сих пор он не видел ее курящей. Что-то цыганское было и в смуглости ее кожи, и в наряде, и в желании курить, и в мрачном иррациональном беспокойстве, которое это племя проносило сквозь века и тысячелетия… Итак, цыганка, которая несколько дней удерживалась от курения, чтобы понравиться ему и чтобы он не ощущал запаха табака, когда они целовались.

И тем не менее он был благодарен ей за все.

– Что будем сейчас делать? – в перерывах между затяжками спросила Альфа.

– Можем опустить якорь, можем продолжать двигаться к берегу, а можем снова уйти в море. Нет проблем, – повторил он уже с явной иронией, поскольку и сам не знал, что делать.

Она курила беспокойно, как школьница на переменке в туалете.

– Ты что выбираешь?

– А ты, по-моему, берега боишься? – ответил он вопросом на вопрос, вглядываясь в побережье, которое постепенно стало походить на выцветшую от солнца и дождя траурную ленту.

– В книжках я читала, что люди радуются приближению берега, но ведь это всегда конец чего-то.

Он должен был почувствовать облегчение от того, что она первая произнесла слово «конец», но не полегчало, хотя его преследовали ощущения, что он жил с этой женщиной во сто крат больше, чем три дня, и наступавший конец вполне естествен и никаких возражений быть не должно. Но это ощущение отягощало его душу как нечто непонятное, а он не мог до конца разобраться в себе, потому что общение с Альфой лишило его последних сил, но она так и осталась неразгаданной загадкой, хотя все в нем было устремлено к тому, чтобы понять ее. Да, он исчерпал все свои силы, но окончательно пока не отчаялся. Он заподозрил, что ее теперешнее поведение продиктовано происходившими конфликтами, изгладившимися из его памяти и требующими объяснений. Видимо, оно спровоцировано чем-то таким, про что он забыл или не заметил вовсе. И куда честнее сейчас было бы, вместо того чтобы грызть яблоко, прямо спросить ее, почему берег для нее – конец. Но он так и не нашел в себе смелости, ведь тогда пришлось бы честно спросить и с себя, любит ли он эту женщину…

А в следующий свой выход в море, уже в одиночку, он возьмет бортовой дневник, чтобы вписать данные рейса, и обнаружит их совместные записи, и будет недоумевать: скучно им, что ли, было вдвоем, что они так спешили досочинить свой, такой короткий роман. Или же в любовном экстазе их опьяненное сознание потребовало, чтобы они овладели друг другом, не исключая и всего их прошлого бытия. В них пробудились эгоизм и алчность, когда один стремится подчинить другого без остатка. Он долго будет забавляться хитроумной псевдонаучной конструкцией: яхта-фридмон, в одинокой вселенной которой время течет вспять! Из всего этого могла бы получиться целая книга, но, к сожалению, его авторитет, авторитет ученого, не позволял ему заниматься научной фантастикой. Правда, он мог бы подарить эту идею кому-нибудь из писателей. Зачем терять такой занимательный сюжет!!!

В море он намеревался популярно написать одну из своих лекций по просьбе издательства, которое давно уже дожидалось, когда же он это сделает, однако он и не приступал. И впервые обнаружил, что, если женщина способна заполнить собой до краев три дня твоей жизни, она заполнит и все триста. Он все думал, думал о ней, с мазохистским усердием выкапывая милые и пикантные подробности их приключения, пока вдруг ему не почудилось, что все описанное в записках происходило на самом деле. Разве не попрекнул он ее однажды, что она толкнула его за борт? Но почему же тогда они оба решили, что ему это приснилось?

Припоминалось и многое другое, однако все это, так же как и действительно существовавшее их трехдневное бегство от окружающего мира, а не только описанная в дневнике история, так и будет витать в его сознании наподобие хаотического движения частиц сна, целостность которого вернуть невозможно. Да разве позволительно серьезному ученому засорять голову подобными вещами, тем более помышлять о публикациях, призывая в свидетели порядочную супругу своего уважаемого коллеги?

А через неделю после его возвращения с моря, во время короткой встречи на университетском празднике по случаю начала занятий, он осторожно задаст ей несколько вопросов, но она, пожалуй, так и не поймет, о чем именно он ее спрашивает. Оглядится по сторонам и поспешит остановить его своим испуганным голосом:

– Прошу тебя, не надо! Боже, какое это было безумие! – И произнесет все это совсем иначе, чем тогда в рубке. После чего снова оглядится, нет ли поблизости мужа.

Ничего не помнила или просто не хотела помнить?

Тогда он сам попытается забыть все это, но подсознание не пожелает освободиться от тоски по тому, что оказалось для него истинным чувством, вдохновенным прыжком в чарующую бездну, завершившимся тем, что он всего-навсего больно шмякнулся животом на ленивые волны будней.

Было ли это на самом деле, не было ли – уже не имело значения, ведь если в воспоминаниях постоянно присутствует нечто, в чем мы наблюдаем себя, значит, нечто было. И все равно, в действительности ли это пережито или плод нашего воображения, но это то единственное, что осуществляет наши неосуществимые желания. Ибо что, в сущности, представляет собой действительность? Сможем ли мы когда-нибудь отделить подлинный мир от образов, в которых он предстает в нашем воображении? И отыщем ли мы иное бытие, которое давало бы нам больше и радостей, и мук, и утешений, чем та действительность, бескрайнее полотнище которой мы неустанно ткем во сне и наяву, чтобы вышивать потом на нем свои видения?

И все же, несмотря на внутренний протест, он станет жить отныне с таким ощущением, что когда-то, по недоразумению или по глупости, он упустил и вправду нечто настоящее: необыкновенную любовь, возможность воспринять что-то необычайное. Но разве время не уносит всех нас к последнему берегу окончательного забвения именно с подобными ощущениями?

Второй раз он встретил ее уже в конце зимы. Уже издалека она привлекла его внимание своей элегантностью: на ней было шикарное кожаное пальто, оригинальные сапожки и кокетливая шапочка. Она вышагивала совершенно незнакомой ему походкой, но, видимо, он и не знал настоящей ее походки. На ограниченном пространстве яхты оказалось невозможно расхаживать так вольготно. В глазах ее не было того страдания, что заинтриговало его в момент их первой встречи. Не было в них и испуга, когда она увидела его.

– Цветешь! – продемонстрировал он ей свое восхищение после того, как не менее демонстративно поцеловал ее руку.

Зарумянившееся от холода, лицо ее стало еще красивее, но как бы и банальнее. Это было лицо женщины, нашедшей счастье в обычной жизни. Как бы хвастая и предупреждая, она поспешила сообщить ему:

– Я жду ребенка.

Он попытался составить и мысленно решить несоставимое уравнение, ведь неизвестное оставалось неизвестным – он не знал, на каком она месяце беременности. Будь он более уверенным в себе, то мог бы решить, что ребенок его. Разве она не говорила ему однажды, что хочет иметь ребенка, но чтобы он не знал? Несколько драматических минут ожидания кончились тем, что он так и не осмелился ни о чем спросить ее. И поскольку она не акцентировала на этом внимания, он решил, что ребенок или не его, или для нее вообще не имеет значения, кто отец.

Ее супруг получил свою долгожданную кафедру, и ему следовало бы ее поздравить, но вместо этого он сказал:

– Тебе проще!

– Что? – настороженно спросила бывшая Альфа.

Он улыбнулся, почувствовав свою неправоту, помолчал. Затем чуть было не спросил, прооперировала ли она свои косточки – больше не о чем было говорить, но решил, что и это прозвучало бы как издевка. Да ей сейчас, конечно, не до косметики.

– Я на консультацию, – сказала она. – Пока все в порядке, только вот надо побольше гулять. – Но проводить ее не предложила.

– Так за кого болеть, за мальчика?

– Мне все равно. А что делаешь ты?

– Преподаю.

– Тебя, наверное, все так же любят студентки?

– Куда важнее, чтобы они вообще научились любить. – Это было похоже на укор, и он добавил: – Науку. Какой бы неблагодарной она не казалась.

Видел он также и несколько ее статей в журналах. В них чувствовалась компиляция, но написаны они были темпераментно и искусно, однако он забыл поздравить ее с этими публикациями. Смотрел ей вслед, разобиженный на ее незнакомую походку. Беременность у нее пока еще не была заметна, но она как бы специально выставляла живот напоказ, по-видимому, уже сейчас упражняясь, чтобы носить его с гордостью и достоинством. Ему стало больно, что все кончилось между ними таким банальным образом. Да и чего, собственно, они искали друг в друге? Ведь она сама сказала тогда о рыбах… А может, именно тогда Вселенная на самом деле пожелала открыть им какую-то свою тайну, они же отмахнулись от нее как от сновидения и занимались только собою. Напрасно он иронизировал, что ей проще. Природа осчастливила ее всего лишь временно, помещая в утробу плод вместе со всеми муками последующих попыток познания.

Какой-то мальчишечка выбежал на тротуар и оказался прямо у ее ног. Она остановилась, уступая ему дорогу. А он подумал: вот если бы на его яхте бегал такой мальчишка, он берег бы его и трясся бы над ним. На мгновение он представил его упавшим в воду и оцепенел, а потом сказал себе, что обязательно научит своего малыша плавать в самом раннем возрасте. Ему давно уже не за кого переживать и бояться, и в этом, пожалуй, мало хорошего. Все же надо было вырастить хотя бы одного ребенка. И еще он подумал, что наверняка долго еще будет грустить по своей Альфе, и это, по всей видимости, станет мешать ему в работе.

Он констатировал это без какой-либо особой боли, так как грусть давно уже стала его союзницей, и все же стоял и ждал чего-то, пока кто-то не окликнул его: «Эй, фридмон!»

Но, разумеется, вокруг никого не оказалось. На днях его точно так же испугали в аудитории студенты. После лекции и всех курьезных гипотез, которые он им преподносил как всегда, один из студентов окликнул своего приятеля, выходившего из аудитории: «Эй, фридмон!», абсолютно не подозревая, что их профессор почувствовал себя при этом снова мечущимся в бесчисленном количестве себе подобных фридмонов и смущенный от осознания собственной случайности. Но разве фридмоны могут грустить из-за своего одиночества? И утратил ли он Вселенную, как говорил Лоуренс, из-за исчезнувшей с его пути Альфы?

Нет, Вселенная осталась на месте со всеми своими известными и неизвестными и со всеми присущими ей загадками, среди которых он должен был прокладывать свой путь…

26

Вселенная была на месте и сейчас, когда они вдвоем взирали на нее через стекло командной кабины.

– Прости, что я нарушила твое единение с природой! – сказала неожиданно Альфа.

Похоже, она уже искала возможность примирения с поджидавшим ее берегом, или же течение, в котором они до сей поры плыли вместе, разделилось на два рукава и уносило их к разным берегам.

Он стал машинально разминать подушечку левой ладони. Какая-то боль отзывалась в ней – наверное, натер и не почувствовал.

– Глупости! – возмутился он. – Ничего ты не нарушила. Все это фанфаронство, желание обмануть свою несостоятельность и усталость. Читаем студентам лекции, что человек – венец природы, и забываем при этом сказать, что для того, чтобы он наконец стал таковым, он должен всякое мгновение осознанно самосовершенствоваться. Это уже что-то вроде бунта, не правда ли? Категорический императив, который призывает и к действию, и к бунту, а не к примирению, а человек иногда может нуждаться и в примирении тоже. Гёте где-то сказал: познать познаваемое и спокойно наслаждаться непознаваемым… Что-то в этом роде. Потому и убегаю время от времени в море, чтобы заявить природе: извини, прошу тебя, за то, что расщепляем твои атомы, и так далее. Но это лицемерие чистой воды…

– Успокойся, капитан! – остановила его она, словно подготавливая к разлуке.

– Извини, я с утра сегодня такой! Давление, что ли. Ты биолог, в этих делах лучше меня разбираешься.

– Вчера и позавчера ничего подобного не было, – без укора промолвила она.

Невыспавшаяся женщина, сидящая перед ним, пыталась возбудить себя парой сигарет и продолжала курить. А сказанное ему ею «вчера или позавчера» показалось бесконечно растянутым во времени. И мерещилось: другая женщина витала там и от нее осталось воспоминание, будто они прожили вместе длинную-предлинную жизнь, супружескую жизнь, и постоянно боролись друг с другом, кто кого одолеет, и таким образом превратили яхту в балаган, каковым, в сущности, являлся и весь белый свет. А теперь они устали и от любви и от баталий.

– Я разонравилась тебе? – добавила Альфа чуть погодя.

А он все еще спрашивал себя, будет ли любить ее и там, за черной лентой берега. Он, конечно же, любил бы ее и в данный момент, не будь ощущения, что он перепил. Ему захотелось уколоть ее, ибо он почувствовал, что всю ответственность за происшедшее она хочет свалить на него. И он сказал:

– Я предупреждал тебя, чтобы не рвалась увидеть меня в нижнем белье, а?

– Я люблю тебя, капитан! – всхлипнула Альфа.

И, выпустив облачко дыма, снова затянулась, стараясь удержать себя в узде. А поскольку он не ответил ей, продолжила с горечью:

– Пожалуй, люди, как и рыбы, даже в любви не могут быть друг с другом по-настоящему вместе. Отложит самка где-нибудь икринки, потом какой-нибудь самец, не важно какой…

– Разве мы не были вместе? – обидчиво спросил он.

– Были, – согласилась она как-то не очень уверенно.

Они помолчали. Пока он не ляпнул самым бестактным образом, поскольку тема, которую он затронул, и его самого вынуждала чувствовать себя виноватым:

– Что будем делать потом?

– Разберусь с доцентом, – не поняла она его вопроса, снова назвав своего мужа «доцентом». Наверное, она всегда называла его так. – Он хороший человек, для него сейчас очень важно получить кафедру. Думаю, именно по этим делам он и уехал.

– Получит. Когда-то у меня были сомнения, оставаться ли на кафедре, нет ли – меня звали на место получше, – но мой старый знакомый профессор сказал так: «Университет как трамвай: встанешь однажды на подножку, и те, кто поднимаются в него следом за тобой, постоянно будут проталкивать тебя вперед».

– Но ведь тебя не проталкивали! – возразила она, мысленно находясь рядом со своим доцентом, и он не сознался, что не обошлось и без проталкивания.

В течение всех этих трех дней они не говорили ни о каком общем будущем, напротив, старательно старались избегать самого этого слова. И тем не менее сейчас его угнетало мучительное состояние, что он утратил что-то очень важное для себя.

Она курила сигарету за сигаретой. Стала искать, куда бы положить окурки, но, так и. не найдя ничего, собрала их в кулак. Вздохнула и подвела итог, словно желая расплатиться с ним за все:

– Хорошо было!

– Да, – согласился он, однако ни в себе, ни в ее ответе не почувствовал желания это повторить.

– Боже, какое это было безумие! Роскошное безумие! Спасибо тебе!

– Глупости! – мучительно выдавил он.

– Не будь грубым, – выдохнула она сквозь слезы.

– Ты же знаешь, как горько я плачу!

И слезы, крупные и прозрачные, закапали из ее глаз, скатываясь в зажатые в кулачке окурки.

– У тебя нервы не в порядке, – буркнул он, вместо того чтобы обнять ее. – Надо попринимать таблетки.

– Да-да! – Она стала послушно утирать глаза рукавом пуловера, которому надлежало быть захороненным. – А помнишь, как светились той ночью наши зубы?

Да, этот свет все еще согревал его память… своей необъяснимостью. Ученый, живущий в нем, не мог принять его как символ любви.

Альфа засмеялась, но слезы по-прежнему звенели в ее голосе:

– А вот по этому свету я буду горевать больше всего!

– Хочешь, чтобы я заревел?

Она прижалась головой к его плечу и спросила:

– Ас картинами что будет?

– Здесь останутся, – сказал он, подумав: неужели она до такой степени боится оставить какие-либо следы, что готова избавиться от всего. И добавил: – Ты же знаешь, я никогда не пускаю сюда никого, особенно университетских.

– Недавно я снова рассматривала их. На одной ты нарисовал меня с большой любовью. Я такая красивая и молодая. А на другой – ненавидел…

Он не помнил, когда именно рисовал эти картины, однако это беспамятство уже его не беспокоило, ибо их пребывание на яхте вообще было похоже на безумную оторванность от внешнего мира.

– Воображение, – сказал он, все еще обиженный предыдущим ее вопросом. – На одной я рисовал тебя как влюбленный самоед, а на второй как профессор квантовой механики.

– Возьми себе хотя бы ту, с ногами. Она чудная!

– Дешевый символ!

– Будет напоминать тебе обо мне. Ведь тебя вдохновили мои косточки. Нет, в конце концов я пойду прооперирую их! – заключила она, словно ничего более важного ее на берегу не ожидало.

И снова закурила.

Он глянул на компас, посмотрел на берег, который постепенно приближался. Седые волны надвигались на яхту, обмывали ее борта.

– И все же надо решить, что делать.

– Заниматься любовью, – засмеялась она. – Что еще? Иди посмотри, какой восход.

Ее неожиданная вульгарность была неприятна ему, и вместе с тем он отметил, что они оба действительно не знали, что бы еще сделать с собой. Ибо где был он, этот правильный выбор? Похоже, человек, как и микрочастица, обречен на случайность выбора.

И все же, несмотря на это, он последовал за ней с какой-то непонятной надеждой. Она удивляла его, эта маленькая надежда, так же как и мерцавшие на берегу огоньки, которые пока что кто-то забыл погасить, но еще обязательно погасит. Течение настойчиво возвращало их к берегу. Оно было невидимым и неосязаемым, но он чувствовал его инстинктивно.

1

Чавдар – герой-антифашист, именем которого названа пионерская организация. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

2

Птах – в древнеегипетской мифологии покровитель искусств и ремесел, первоначально почитался в городе Мемфисе как создатель всего сущего.

3

Бёклин Арнольд – швейцарский живописец. Представитель символизма и стиля модерн.

4

Транец– внешняя часть яхты от кормы до ватерлинии.

5

Козырев Н. А. – советский ученый, астроном, утверждавший, что через физические свойства времени происходит влияние будущего на настоящее.

6

Гейзенберг (Хайзенберг) Вернер (1901 – 1976) – немецкий физик-теоретик (ФРГ), один из создателей квантовой механики.