Моя домашняя жизнь (которая, как я знаю, для Вас небезынтересна) течет мирно. Моя старшая дочь - отличная хозяйка, она с большим тактом распоряжается за столом, передав определенные обязанности своей сеcтре и тетке, и все трое нежно привязаны друг к другу. Мой старший сын Чарли остается в фирме Берингов. Ваш корреспондент пользуется большей популярностью, чем когда-либо. Я склонен думать, что чтения в провинции завоевали новую публику, которая доселе оставалась в стороне; но как бы то ни было, его книги получили более широкое распространение, чем когда-либо, и восторг его публики безграничен...
      Дорогой Сэржа, Вы не написали, когда приедете в Англию! Мне почему-то кажется - почему, я и сам не знаю, - что эта свадьба должна привести Вас сюда. Вам будет приготовлена постель в Гэдсхилле, и мы вместе с Вами поедем смотреть интересные вещи. Когда я был в Ирландии, я заказал там самую нарядную двуколку, какая только есть на свете. Она только что прибыла пароходом из Бельфаста. Сообщите, что Вы едете, и Вы будете первым человеком, которого из нее вывернут; из нее непременно кого-нибудь да вывернут (ибо моя дочь Мэри берется править любой лошадью, а я еще не встречал в Англии лошадей, которые умели бы спускаться с кентских холмов, если их запрячь в двуколку), и если Вам хочется, этим человеком можете стать Вы. Прошлым летом они - Мэри с сестрой и теткой - опрокинули на проселочной дороге фаэтон. Им пришлось его поднимать, что они и сделали и, как ни в чем не бывало, вернулись домой.
      Всегда искренне преданный Вам друг.
      92
      ДЖЕЙМСУ Т. ФИЛДСУ
      Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,
      ...Я пишу Вам из своего загородного домика в Кенте, с того самого места, откуда убежал Фальстаф *.
      Не могу выразить, как я обязан Вам за Ваше любезное предложение и за непритворную искренность, с какою оно было сделано.
      Должен честно признаться, что оно затронуло во мне струну, которая не раз звучала в моей груди с тех пор, как я начал свои чтения. Я очень хотел бы читать в Америке. Но пока это всего лишь мечта. Множество серьезных причин сделали бы это путешествие затруднительным, и, если бы даже удалось преодолеть эти затруднения, я не предприму его до тех пор, пока не буду уверен, что американская публика действительно желает меня слушать.
      В течение всей нынешней осени я буду читать в различных частях Англии, Ирландии и Шотландии. Я упоминаю об этом в связи с заключительными словами Вашего любезного письма. Еще раз сердечно благодарю Вас и остаюсь признательным и преданным Вам.
      93
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      9 июля, 1859 г.
      Я выздоравливаю очень медленно и изнываю от тоски. Но по-моему, теперь дело идет на поправку. Моя болезнь и эта жара привели к тому, что я с трудом выполнял свой урок, готовя очередную порцию "Повести о двух городах" на месяц вперед. То, что она выходит такими маленькими выпусками, меня бесит, но мне кажется, что повесть завоевала большую популярность. Отдельные выпуски пользуются небывалым спросом, и за последний месяц мы распродали 35 000 старых номеров. Карлейль написал мне о ней письмо, которое доставило мне огромное удовольствие...
      94
      ДЖОРДЖ ЭЛИОТ
      Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,
      воскресенье, 10 июля 1859 г.
      Сударыня,
      Сегодня утром я с величайшим интересом и удовольствием прочитал Ваше письмо. Нет необходимости добавлять, что я получил его конфиденциально.
      Поверьте, что, когда я писал Вам по поводу "Сцен из жизни духовенства", я всего лишь - и притом весьма слабо - выражал чувство величайшего восхищения, которое Вы мне внушили. Я повторял это везде, где только мог. Духовная связь с таким благородным писателем доставила мне редкостное и истинное блаженство, и, пожалуй, мне было бы легче умолкнуть навсегда, нежели перестать восхищаться таким талантом.
      Возможность написать Вам положила конец затруднению, в котором я нахожусь с тех пор, как Вы прислали мне "Адама Вида". Избавление наступило именно так, как я все время ожидал, ибо я всегда был настолько самонадеян, что верил: в один прекрасный день я получу от Вас письмо, которое не оставит сомнений в том, что Вы настоящая живая женщина.
      Я не имел иной возможности подтвердить получение этой книги, кроме как через Блеквуда. В то время я уже знал, что мне предстоит переменить издателя. Поэтому я в высшей степени деликатно постарался внушить шотландцу (издателю), что устроил на Вас засаду! Я был уверен, что Вы не сомневаетесь в моем восхищении книгой. Поэтому я решил не писать к Джордж Элиот [sic], а вместо этого дождаться того дня, когда смогу написать Вам самой - кем бы Вы ни были.
      "Адам Вид" занял свое место среди действительных событий и переживаний моей жизни. Эта книга отличается теми же высокими достоинствами, что и предыдущая, а сверх того еще и Огромною Силой. Характер Хетти изображен до такой степени правдиво и тонко, что я раз пятьдесят откладывал в сторону книгу, чтобы, закрыв глаза, вызвать перед собой ее образ. Я не знаю другой героини, которая была бы написана с таким искусством, так смело и правдиво. Сельская жизнь, на фоне которой происходят события повести, так реальна, так забавна, так достоверна и в то же время так изысканно отточена искусством, что заслуживает самой высокой похвалы.
      Та часть книги, которая следует за судом над Хетти (я заметил, что ее поняли хуже остальных), потрясла меня гораздо больше любой другой и еще более усилила мое преклонение перед автором. Вы не должны думать, что я пишу это специально для _Вас_. Я без устали твердил об этом всегда и везде, и теперь - пусть это не покажется Вам смешным - прошу у Вас прошения, что вынужден повторяться в этом письме.
      Прежде чем закончить его, я должен коснуться двух вопросов. Во-первых (поскольку общение наше не может осуществляться через Блеквуда), если у Вас когда-нибудь появится возможность и желание работать вместе со мной, это доставит мне удовольствие, какого я еще никогда не испытывал и какого мне не сможет доставить ничто иное; и никакое издание, которым даже Вы сами могли бы руководить, не будет столь выгодным для Вас. Во-вторых, я надеюсь, что Вы разрешите мне встретиться с Вами, когда все мы снова будем в Лондоне, и сказать Вам - смеха ради, - почему я был убежден, что Вы женщина, и почему я с неизменной и непоколебимой уверенностью отгонял всех мужчин от "Адама Вида" и поднял на своей мачте флаг с надписью "Ева".
      Прошу Вас передать мой привет Льюису * - вместе с поздравлением. Я уверен, что он вполне разделяет мои мысли и чувства.
      Преданный Вам.
      95
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      1859 г.
      ...Я, разумеется, прекрасно знал об официальном отказе от феодальных привилегий; * однако они весьма болезненно ощущались перед самой революцией - то есть во время событий, упоминаемых в рассказе Доктора, которые, как Вы помните, происходили задолго до Террора. Несмотря на весь жаргон новой философии, было бы вполне естественно и позволительно представить себе дворянина, приверженного старым жестоким идеям и олицетворяющего уходящую эпоху - подобно тому, как племянник его олицетворяет эпоху нарождающуюся. Если о чем-либо можно говорить с полной уверенностью, так это о том, что положение французского крестьянина в ту пору было совершенно невыносимым. Никакие позднейшие исследования и цифровые доказательства не опровергнут потрясающих свидетельств современников. В Амстердаме была издана любопытная книга; она не ставит себе целью кого-либо оправдывать и достаточно утомительна в своей напоминающей лексикон скрупулезности, но по страницам ее разбросаны убедительные доказательства того, что мой маркиз мог существовать. Это - "Картины Парижа" Мерсье *. То, что крестьянин запирался в своем доме, когда у пего был кусок мяса, я взял у Руссо. В страшной нищете этих несчастных людей я убедился, изучая таблицы налогов...
      Я не понимаю и никогда не понимал литературного канона, запрещающего вмешательство случая в таких ситуациях, как смерть мадам Дефарж. Там, где случай неотделим от страстей и действий персонажа; там, где он точно соответствует всему замыслу и связан с какой-то кульминацией, с поступком героя, к которому ведет весь ход событий; там, по-моему, случай становится, так сказать, орудием божественной справедливости. И когда я заставляю мисс Просе (хотя это совсем другое дело) вызвать подобную катастрофу, я твердо намереваюсь сделать ее полукомическое вмешательство одной из причин гибели мадам Дефарж и противопоставить недостойную смерть этой отчаянной женщины (умереть в яростной уличной схватке она бы не сочла за позор) благородной смерти Картона. Хорошо это или плохо - все это так и было задумано и, на мой взгляд, соответствует действительности...
      96
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      Гэдсхилл,
      четверг вечером, 25 августа 1859 г.
      Дорогой Форстер,
      Я искренне обрадовался, подучив сегодня утром Ваше письмо.
      Не нахожу слов, чтобы выразить, как я заинтересовался тем, что Вы рассказываете о нашем храбром и превосходном друге Главном Бароне в связи с тем негодяем. Я с таким интересом следил за этим делом и с таким возмущением наблюдал за мошенниками и ослами, которые извратили его впоследствии, что мне часто хотелось написать благодарственное письмо честному судье, который вел этот процесс. Клянусь богом, я считаю, что это - величайшая услуга, какую умный и смелый человек может оказать обществу. Разумеется, я видел (мысленно), как этот негодяй-подсудимый произносил свою шаблонную речь, из каждого слова которой явствовало, что ее мог произнести и сочинить только убийца. Разумеется, я здесь сводил с ума моих дам, все время утверждая, что не нужно никаких медицинских свидетельств, ибо и без них все ясно. И наконец (хоть я человек милосердный, вернее, именно потому, что я человек милосердный), я непременно повесил бы любого министра внутренних дел (будь он виг, тори, радикал или кто бы то ни было), который встал бы между этим ужасным мерзавцем и виселицей. Я не могу поверить, что это произойдет, хотя моя вера во все дурное в общественной жизни беспредельна.
      Я вспоминаю Теннисона и думаю, что король Артур быстро расправился бы с любезным М., из которого газеты с таким непонятным восторгом делают джентльмена. Как прекрасны "Идиллии"! * Боже! Какое счастье читать произведения человека, умеющего писать! Я думал, что не может быть ничего замечательнее первой поэмы, пока не дошел до третьей, но когда я прочитал последнюю, она показалась мне совершенно неповторимой и недосягаемой.
      Теперь о себе. Я просил издателя "Круглого года" немедленно отправить Вам только что набранные гранки. Надеюсь, они Вам понравятся. Ничто, кроме интереса самой темы и удовольствия, которое доставляет преодоление трудностей формы, то есть я хочу сказать, никакие деньги не могли бы возместить времени и труда, затраченных на беспрерывные старания выбросить все лишнее. Но я поставил перед собой скромную задачу сделать яркий живой рассказ, в котором верные жизни характеры развивались бы скорее по ходу действия, нежели в диалоге. Иными словами, я считаю возможным написать повесть с захватывающим сюжетом, которая заменила бы фабрикуемое под этим предлогом отвратительное чтиво, где характеры варятся в своем собственном соку. Если бы Вы могли прочитать всю эту повесть за один присест, Вы, я думаю, не остановились бы на середине.
      Что касается моего приезда в Ваше убежище, дорогой Форстер, подумайте, насколько я беспомощен. Я еще не совсем здоров. Внутренне я чувствую, что только море может восстановить мои силы, и я собираюсь поехать работать в Бродстерс к Балларду с будущей среды до понедельника. Я обычно приезжаю в город в понедельник вечером. Весь вторник я провожу в редакции, а в среду возвращаюсь сюда и продолжаю работать до следующего понедельника. Я изо всех сил стараюсь закончить свою работу к началу октября. 10 октября я еду на две недели читать в Ипсвич, Норич, Оксфорд, Кембридж и еще в несколько мест. Судите сами, много ли у меня сейчас свободного времени!
      Меня очень поразило и огорчило известие о болезни Эллиотсона *, оно было для меня полной неожиданностью.
      Идет дождь, но жара не спадает; дует сильный ветер, и через открытое окно на мое письмо упало несколько странных существ вроде маленьких черепашек. Вот одно из них! Я, в сущности, тоже жалкое существо, которое, однако, кое-как ползет своей дорогой. А у начала всех дорог и у всех поворотов стоит один и тот же указатель.
      Преданный Вам.
      97
      УИЛЬЯМУ XОУИТТУ *
      Редакция журнала "Круглый год",
      вторник, 6 сентября 1859 г.
      Уважаемый мистер Хоуитт,
      Приехав вчера вечером в город, я нашел Ваше любезное письмо и, прежде чем уехать снова, счел необходимым поблагодарить Вас за него.
      Я не разделяю теории своего сотрудника. Он человек хорошо известный, с очень любопытным жизненным опытом, и все истории, которые он рассказывает, я слышал от него уже много раз. Он ничего не сделал для того, чтобы приспособить их к своей теперешней цели. Он рассказывал их так, будто свято в них верит. Он сам жил в Кенте, в доме, который прославился привидениями; этот дом заколочен и поныне, во всяком случае так было еще на днях.
      Я сам весьма впечатлителен и совершенно лишен предвзятости по отношению к этому предмету. Я отнюдь не утверждаю, будто таких вещей не бывает. Но в большинстве случаев я решительно возражаю против того, чтобы за меня думали или, если мне позволено будет так выразиться, чтобы меня принуждали во что-нибудь уверовать. Я до сих пор еще не встречал такого рассказа о привидениях, достоверность которого мне бы доказали и который не имел бы одной любопытной особенности - а именно, что изменение какого-нибудь незначительного обстоятельства возвращает его в рамки естественной вероятности. Я всегда глубоко интересовался этим предметом и никогда сознательно не отказываюсь от возможности им заняться. Однако показания очевидцев, которых я сам не могу спросить, кажутся мне слишком неопределенными, и потому я считаю себя вправе потребовать, чтобы мне дали возможность самому увидеть и услышать современных свидетелей, а затем убедиться, что они не страдают нервным или душевным расстройством, а это, как известно, весьма распространенная болезнь, имеющая много разных проявлений.
      Но думайте, будто я собираюсь дерзко и самонадеянно судить о том, что может и чего не может быть после смерти. Ничего подобного. Мне кажется, что теория моего сотрудника приложима лишь к одному разряду случаев, в которых образ человека умирающего или подвергающегося большой опасности является близкому другу. Иначе я вообще не мог бы считать ее приложимой.
      С другой стороны, когда я думаю о том безграничном горе и несправедливости, которых так много в этом мире и которые одно-единственное слово умершего могло бы устранить, я бы не поверил - я не мог бы поверить в Ваше Привидение из Военного министерства - без неопровержимых доказательств.
      Преданный Вам.
      98
      УИЛКИ КОЛЛИНЗУ
      Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,
      четверг, 6 октября 1859 г.
      Милый Уилки,
      Я не утверждаю, что нельзя было бы разработать тот мотив, о котором Вы говорите, в Вашей манере, но я совершенно уверен, что, сделай я по-вашему, все выглядело бы слишком утрированным, слишком старательно и усердно подготовленным, вследствие чего обо всем можно было бы догадаться заранее, и всякий интерес к рассказу тотчас бы пропал. И это совершенно не зависит от той особенности характера доктора *, которая появилась под влиянием тюрьмы, что, по-моему, должно само по себе полностью исключить возможность - до того, как наступит подходящий момент - раскрыть перед читателем его отношение к тем вопросам, которые были неясны ему самому, ибо он с болезненной чувствительностью всячески от них уклонялся.
      Мне кажется, что задача искусства - тщательно подготовить почву для развития событий, но не с той тщательностью, которая пытается замаскироваться, и не для того, чтобы, проливая свет на прошлое, показать, к чему все идет, - а напротив, чтобы лишь намекать - до тех пор, пока не наступит развязка. Таковы пути Провидения, искусство же - лишь жалкое им подражание.
      "Можно ли вообще сделать это лучше тем способом, который я предлагаю?" - спрашиваете Вы. Я такой возможности не вижу и никогда не видел, - отвечаю я. Я не могу себе представить, как Вы это сделаете, не наскучив читателю и не заставив его слишком долго ожидать развязки.
      Я очень рад, что повесть Вам так нравится. Я был очень взволнован и растроган, когда писал ее, и, бог свидетель, я старался изо всех сил и верил в то, что пишу.
      Всегда преданный Вам.
      99
      ФРЭНКУ СТОУНУ
      Питерборо,
      среда вечером, 19 октября 1859 г.
      Милый Стоун,
      Вчера у нас был огромный наплыв. Публика была гораздо лучше, чем в прошлый вечер; пожалуй, это была лучшая из всех аудиторий, перед которой я когда-либо читал. Слушатели с потрясающим вниманием впитывали каждое слово "Домби"; после сцены смерти ребенка все на мгновение умолкли, а затем поднялся такой крик, что просто любо было слышать. Чтение "Миссис Гэмп" сопровождал хохот, не стихавший до самого конца. Кажется, все забыли обо всем на свете. Едва ли кому-нибудь из нас еще приведется быть свидетелем такой поглощенности искусством вымысла.
      N (в изысканной красной накидке), сопровождаемая своей сестрою (тоже в изысканной красной накидке) и глухою дамой (которая стояла, прислонив к стене свою черную шляпку - ни дать ни взять чайник без крышки), была очаровательна. Из-за давки он не мог до нее добраться. Он пытался глядеть на нее из бокового входа, но она (ха, ха, ха!) не замечала его присутствия. Я читал для нее и свел его с ума. У него осталось ума ровно столько, чтобы послать Вам привет.
      Этот город - за исключением собора с прелестнейшим фасадом - напоминает заднее крыльцо какого-то другого города. Осмелюсь доложить, что это самый глухой и косный городишко во всех владениях британской короны. Магнаты заняли свои места, и книгопродавец утверждает, будто "стремление оказать честь мистеру Диккенсу так велико, что двери следует открыть за полчаса до назначенного срока". Можете представить себе молчаливое негодование Артура по этому поводу и то, с каким видом он во время обеда сказал мне: "Вчера вечером я дважды отправил без билетов все население Питерборо".
      Зала очень хороша, хоть это и помещение хлебной биржи. Мы были бы рады иметь что-либо подобное в Кембридже, Она просторная, веселая и замечательно освещена.
      Вот пока и все.
      Искренне Ваш.
      100
      ТОМАСУ КАРЛЕЙЛЮ
      Гэдсхилл, Хайхем близ Рочестера, Кент,
      воскресенье, 30 октября 1859 г.
      Мой дорогой Карлейль,
      Гостящий у меня Форстер передал мне Ваше письмо но поводу "Повести о двух городах", которое доставило мне большую радость. Повесть, причинившая мне немалые муки своим появлением порциями "через час по столовой ложке", выйдет недели через три отдельной книгой. Тем не менее я бы хотел, чтобы Вы прочитали всю повесть, прежде чем она попадет в руки "многоголовой гидры", и потому беру на себя смелость направить Вам прилагаемые гранки. Их не так много, и их можно не возвращать. Это последняя часть, начиная с текущего выпуска. На случай если у Вас его еще нет, посылаю Вам его.
      В предисловии к отдельному изданию "Повести" (предисловия не могу Вам послать, так как у меня нет гранок), я указал, что все фактические данные, даже самые незначительные, о положении французского народа в ту эпоху взяты мною из наиболее надежных источников и что я стремился внести свою лепту, рассказав в образной и общедоступной форме об этом страшном времени, тогда как едва ли кто может что-либо прибавить к его философскому осмыслению после замечательной книги мистера Карлейля.
      Мои дочери и Джорджи просят передать сердечный привет Вашей супруге и Вам.
      Остаюсь, дорогой Карлейль, Вашим любящим...
      101
      ЧАРЛЬЗУ КОЛЛИНЗУ
      Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,
      19 ноября 1859 г.
      Уважаемый Чарльз Коллинз,
      Принимая Вашу рукопись (хотя, боюсь, не для рождественского номера), я чувствую необходимость сказать Вам о ней несколько слов, ибо у меня есть некоторые сомнения. Кроме того, я сильно опасаюсь, как бы Вы не испортили свою книгу и не потерпели неудачу, а потому считаю своим долгом сказать Вам правду.
      Поверьте, Вашему повествованию не хватает выпуклости, жизненности и правды. По своей манере оно слишком напоминает рассказы периода великих эссеистов: оно слабо скомпановано, тяжеловесно, и в нем слишком чувствуется присутствие рассказчика, - рассказчика, не участвующего в действии. Вследствие этого я не вижу ни людей, ни места действия и не могу поверить в события. Заметьте, я совершенно уверен в том, что это - не только мое личное мнение. Покажите Вашу рукопись Уилки, не говоря ни слова, и он, конечно, увидит в ней те же недостатки. Прочитайте ее сами после того, как поработаете над другой вещью, и Вы увидите то же самое.
      У Вас такой замечательный юмор - присущий только Вам - и такая верная и тонкая наблюдательность, что просто жаль не дать этим качествам больше простора. Например, наделив сестру, которая пишет Моряку, какими-нибудь более характерными чертами. Волнообразный персонаж вроде Итальянца требует присутствия Красной Шапочки или Бабушки. Прочитав эту повесть, я чувствую себя так, словно мне рассказал ее человек, не умеющий рассказывать, и словно мне самому надо было добавить все необходимое для того, чтобы ее оживить.
      Не отказывайтесь от роли "Очевидца". Она будет Вам полезна, это очень подходящее для Вас амплуа; если Вы сохраните его и дальше, я думаю, это будет лучшее, что Вы могли бы поместить на титульном листе Вашей книги; это Ваша собственная мысль, и Вы сможете использовать ее в течение многих лет.
      Преданный Вам.
      102
      УИЛКИ КОЛЛИНЗУ
      Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,
      суббота вечером, 7 января 1860 г.
      Дорогой Уилки,
      Я очень внимательно прочитал книгу *. Нет никаких сомнений, что она большой шаг вперед по сравнению с Вашими предыдущими произведениями, особенно если говорить о тонкости. Характеры превосходны. Мистер Фэрли и адвокат одинаково хороши. Мистер Вэзи и мисс Голкомб каждый по-своему достойны похвалы. Сэр Персиваль также изображен весьма искусно, хоть я и сомневаюсь (видите, в какие мелочи я вхожу), что кто-либо может выразить неловкость движением руки или ноги, не будучи вынужденным самою природой выразить ее также на своем лице. Повесть очень интересна и хорошо написана.
      Мне кажется, что местами, пожалуй, слишком заметны Ваши старания. Как Вам известно, я всегда возражал против Вашей склонности слишком подробно все объяснять читателям, ибо это неизбежно заставляет их обращать чрезмерное внимание на какие-нибудь места. Я всегда замечал, что читатели возмущаются, когда это обнаруживают; между тем, они обнаруживали это всегда и будут обнаруживать впредь. Однако, возвращаясь к Вашей книге, я должен сказать, что в ней трудно найти подобный пример. Это скорее относится к Вашему образу мысли и к манере письма. Быть может, я лучше всего выражу свою мысль, сказав, что три персонажа, чьи рассказы содержатся в этих гранках, обладают способностью анализировать, способностью, присущей не им, а скорее Вам, и что я постарался бы вычеркнуть из этих рассказов всякий анализ, сталкивая героев друг с другом и развивая действие.
      Вам известно, с каким интересом я относился к Вашему таланту с самого начала нашей дружбы и как высоко я его ценю. Я знаю, что это превосходная книга и что Вы смело вступаете в борьбу с затруднениями, вызванными необходимостью делить ее на еженедельные отрывки, и искусно эти затруднения преодолеваете. Никто не мог бы сделать ничего подобного. В каждой главе я находил примеры изобретательности и удачные обороты речи, и я совершенно уверен, что Вы никогда еще так хорошо не писали.
      Итак, продолжайте в том же духе, процветайте и присылайте еще, когда напишете достаточно, чтобы показать мне и чтобы написанное удовлетворило Вас самого. Я думаю поддержать Вас, если меня осенит какая-нибудь мысль насчет моей серии очерков со сплетнями. В ближайшие дни, благодаря богу, мы, быть может, напишем вместе рассказ; у меня есть кой-какие занятные, хотя еще не совсем ясные, наметки на этот счет.
      Любящий Вас.
      101
      МИСС КУТС
      Тэвисток-хаус,
      понедельник, 30 января 1860 г.
      ...Я сейчас очень много работаю - убедившись, что не смогу помешать другим инсценировать свою последнюю повесть, решил потратить две недели на попытку влить в условности театра нечто совершенно ему несвойственное в смысле Жизни и Правды. Удалось ли мне это, выяснится сегодня. Питаю некоторую надежду, что французская чернь будет отплясывать карманьолу, а это сильно отличается от скучных неестественных сцен подобного рода...
      104
      ГЕНРИ Ф. ЧОРЛИ *
      Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер,
      пятница вечером, 3 февраля 1860 г.
      Дорогой Чорли,
      Могу совершенно чистосердечно уверить Вас в том, что считаю "Роккабеллу" замечательной книгой. Независимо - совершенно независимо от моей симпатии к Вам, я убежден, что, если бы взял ее при обычных благоприятных обстоятельствах, просто как книгу, мне совершенно неизвестную, я не отложил бы - не смог бы отложить ее, - не дочитав до конца. Я перелистал всего несколько страниц и, когда дошел до тени на ярко освещенной кушетке в ногах кровати, сразу же понял, что попал в руки настоящего художника. Это на редкость приятное ощущение ни на минуту не покидало меня до самого конца второго тома. Я "хороший читатель" - когда дело того стоит, - и, если нужно, мои девочки могли бы засвидетельствовать, что я искренне плакал над книгой. По-моему, Ваша повесть сделана необычайно искусно. Я не имел ни малейшего представления о том, для чего нужен запечатанный пакет, пока Вы меня не просветили, и тогда я почувствовал, что это вполне естественно и совершенно соответствует характеру ливерпульца. Обстоятельства семьи Белл описаны особенно естественно и правдиво. Они для меня совершенно новы и изложены настолько умело и тонко, что глухая дочь кажется мне не менее реальной и характерной, чем жена священника. Часть повести, связанную с отвратительной Принцессой, я читал с наслаждением, которое испытываю лишь при чтении вещей действительно интересных, и должен Вам сказать, что если бы мне предложили назвать что-нибудь более удачное, чем сцена смерти Роккабеллы, мне пришлось бы долго и тщетно оглядывать свои книжные полки. Ваши герои также меня поразили. Готов поклясться, что все они - от адвоката до Принцессы - совершенно достоверны, а Ваше проникновение в характер Розамонд свидетельствует о столь глубокой проницательности, что восхищение мое трудно выразить словами.
      Я не совсем согласен с Вами по поводу итальянцев. Ваше знание итальянского характера кажется мне поразительно тонким и верным; однако, я думаю, мы должны быть снисходительными и спросить себя: разве недостатки и политическое ничтожество этих несчастнейших людей не естественны для народа, который так долго порабощен и стонет под игом духовенства? Что же до их склонности к тайнам и заговорам, то не следует ли считать, что у многих поколений их предков эту склонность породили шпионы во всевозможных обличьях - начиная от папы римского и кончая вшивым бродягой? Подобно Вам, я содрогаюсь от ужасов, которые проистекают из этих бесполезных восстаний; у меня, как и у Вас, кипит кровь при мысли, что вожаки остаются невредимыми, в то время как исполнители их воли гибнут сотнями, но что поделаешь? Бедствия этих людей настолько велики, что время от времени они непременно должны восставать. Сомневаться в том, что в конце концов их восстания увенчаются успехом, значило бы сомневаться в вечной справедливости Провидения. Победа над тиранией дается ценою многих поражений. И не будет ли слишком жестоко, если мы, англичане, чьи предки восставали так часто и боролись против столь многих зол, примемся, сидя в безопасности, выискивать под микроскопом сучок в глазу доведенных до безумия людей? Представьте себе, что мы с Вами итальянцы и что нам с детских лет ежедневно угрожает эта дьявольская исповедальня, эти тюрьмы и сбиры. Разве могли бы мы быть лучше этих людей? Разве мы были бы такими добрыми, как они? Боюсь, что я бы не был, насколько я себя знаю. Такое положение сделало бы меня угрюмым, кровожадным, безжалостным человеком, готовым на все ради мести; а если бы я грешил против истины - пусть не всегда, но хотя бы по большей части, - где мне было ее познать? В старом иезуитском колледже в Генуе или в Чиайа в Неаполе, в церквах Рима или в университете в Падуе, на площади св. Марка в Венеции или еще где-нибудь? А правительство находится во всех этих местах и во всей Италии. Я видел кое-кого из этих людей. Я знавал Мадзини и Галленга; Манин был воспитателем моих дочерей в Париже; я часто говорил о многих из них с покойным Ари Шеффером *, который был их лучшим другом. После десяти лет отсутствия я возвратился в Италию и узнал, что лучшие из известных мне там людей томятся в тюрьме или в ссылке. Я верю, что у них есть те недостатки, которые Вы им приписываете (недостатки национальные, а не личные), но, вспоминая об их бедствиях, я не нашел в себе душевных сил, чтобы выставить напоказ эти недостатки, не объясняя причин, которые их породили. Простите меня за то, что я это пишу, ибо это столь же искренне, сколь признание высоких достоинств Вашей книги. Если бы она не была для меня живой реальностью, я бы пренебрег этим расхождением во взглядах, но Вы - человек слишком серьезный и слишком способный, чтобы бояться упреков восхищенного читателя. Вы пишете слишком хорошо, чтобы не оказать влияния на многих людей. Если бы Вы сказали мне, что у Вашей книги было всего двадцать читателей, я бы ответил, что такая хорошая книга через посредство этих двадцати человек окажет влияние на умы большего количества людей, чем негодная книга через посредство двадцати тысяч; и я пишу это с полной уверенностью, ибо в моей душе эта книга навсегда заняла вполне определенное и почетное место.