Письма 1855-1870

      Мне кажется, что руководить общественным мнением в ту пору, когда это мнение еще не сформировалось и к тому же при столь критических обстоятельствах, - немыслимо. Если бы люди вдруг встрепенулись и принялись за дело с воодушевлением, присущим нашей нации, если бы они создали политический союз, выступили бы - мирно, но всем скопом - против системы, которая, как им известно, порочна до мозга костей, если бы голоса их зазвучали так же грозно, как рев моря, омывающего наш остров, то и я всей душой присоединился бы к этому движению и счел своей несомненнейшей обязанностью помогать ему всеми силами и попытаться им руководить. Но помогать народу, который сам отказывается помочь себе, столь же безнадежно, как помогать человеку, не желающему спасения. И пока народ не пробудится от своего оцепенения (этого зловещего симптома слишком запущенной болезни), я могу лишь неустанно напоминать ему о его обидах.
      Надеюсь увидеться с Вами вскоре после Вашего возвращения. Ваши абердинские речи, полные искренности и отваги, просто восхитительны. Такие речи я велел бы произносить на всех рыночных площадях, во всех городских ратушах, для людей всех званий и сословий - начиная с тех, кто поднимается ввысь на воздушном шаре, и кончая сидящими в водолазном колоколе.
      Всегда сердечно преданный Вам.
      15
      У. Г. УИЛСУ *
      Тэвисток-хаус,
      , 13 апреля 1855 г.
      Мой дорогой Уилс,
      Посылаю Вам экземпляр с поправками, внесенными в "Тысячу и одно жульничество". Проследите за пунктуацией "Солдатских жен".
      Считаете ли Вы, что прилагаемое мною письмо принадлежит перу того самого мистера Холта? Верните мне его, присовокупив Ваше "да" или "нет".
      Возвращаю Вашу рукопись, которую я внимательно прочитал. Она небезынтересна, но, на мои взгляд, обладает одним существенным недостатком, с которым я ничего не могу поделать.
      Все действие подчинено Вашему замыслу, и люди не живут сами по себе. Я вижу и слышу, как вертятся колесики, люди же одушевлены лишь настолько, насколько это требуется для развития сюжета, однако в них не больше жизни, чем в движущихся восковых фигурках. Мне очень трудно сказать, в чем тут дело, так как все это постигается лишь чутьем, однако постараюсь пояснить Вам свою мысль на двух небольших примерах. Если бы сцена с умирающей была сделана как следует, то разговор героини с мальчиком стал бы естественной частью этой сцены и никоим образом не мог бы испортить ее; какова бы ни была тема этого разговора, он неизбежно был бы связан в представлении читателя с женщиной, лежащей на кровати, и постепенно подготовил бы его к приближающейся развязке. Если бы мальчик на империале вышел у Вас натуральным, то была бы натуральной и его болезнь, и читатель соответствующим образом воспринял бы ее. Однако получилось так, что разговор у постели мешает линии умирающей, умирающая мешает разговору и они никак друг с другом не сочетаются. Ясно также, что мальчик заболевает потому, что это нужно Вам, автору, ибо если бы не несколько относящихся к нему строк в конце главы, читателю и в голову бы не пришло, что с ним что-то случилось. Те же возражения относятся к Вашему сэру Лестеру Дедлоку и к Вашему мистеру Талкингхорну. А вся вступительная часть чрезмерно растянута без всякой необходимости.
      Сцена на империале была бы превосходна, если бы не все тот же ужасный недостаток. Вообразите, что Вы сами сидели на этом империале и внезапно попали в факельное шествие тех времен, неужели Вы не вынесли бы оттуда никаких впечатлений, кроме тех, которыми Вы делитесь с читателем? Представьте себе, что это Ваши собственные воспоминания, а потом еще раз прочтите эту сцену. И именно потому, что она написана ненатурально, поведение людей, взобравшихся на империал, в высшей степени неправдоподобно. В то же время если бы эта сцена была изображена правдиво и сильно, то более или менее неизбежное и вполне дозволенное во всяком литературном произведении неправдоподобие стало бы лишь составной частью чего-то столь яркого и естественного, что читателю волей-неволей пришлось бы примириться с ним.
      Неплохо сделаны сцена на колокольне собора св. Павла и сцена в доме гравировщика, но меня не покидает ощущение, что все эти вещи - подобие Франкенштейна *. Кроме того, Вы все время идете по стопам какого-нибудь известного мне автора; и там, где Ваши башмаки могли бы при иных обстоятельствах оставить ясный и отчетливый отпечаток, они настолько сливаются со следами этого писателя, что читатель, следящий за шагами обоих, пребывает в состоянии полнейшего замешательства.
      Не сомневаюсь, что в дальнейшем все недостатки Вашего повествования еще усилятся, так как по мере развертывания сюжета писать будет все труднее. Я честно называю Вам их; во-первых, потому, что Вы сами этого хотели; во-вторых же, потому, что обычно, читая какой-нибудь роман, я склонен допускать и извинять столь многое, что отнюдь не считаю себя способным найти больше ошибок, чем кто-либо другой, скорее наоборот.
      Всегда преданный Вам...
      16
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      27 апреля 1851 г.
      ...Страна, военные дела которой оказались в столь ужасном состоянии; огромное, черное облако нищеты расстилается над каждым городом, с каждым часом становясь все больше и темнее, и при этом из двух тысяч людей не найдется и одного, кто подозревал бы о его существовании или хотя бы способен был поверить в него; праздная аристократия; безмолвствующий парламент; каждый за себя и никто за всех; такова перспектива, и мне она представляется весьма зловещей...
      Попытка ученых мужей из комитета фальсификации * представить фальсификацию как естественное, следствие спроса и предложения - что за чудесное открытие в области политической экономии!
      Ступеньки этой лестницы, сэр, никогда не приведут нас к золотому веку; а сам я не стану поддерживать фалды Великого Могола всех самозванцев, господина Маккулоха.
      17
      МИСС КУТС
      Тэвисток-хаус,
      пятница, 11 мая 1855 г.
      ...Лейард совершил ошибку *, Люди, готовые затравить его до смерти, тысячу раз умышленно извращали истину на все возможные лады и своим несправедливым гонением на него не вызывают у меня ни капли сочувствия, а лишь недоверие и гнев. Прислушайтесь к тому, что я говорю сейчас о положении дел в этой безумной стране, ибо возможно, что через десять лет будет уже слишком поздно говорить об этом. Народ не будет вечно терпеть, из всего, что я наблюдаю, мне это совершенно очевидно.
      И мне хочется что-нибудь противопоставить справедливому гневу народа.
      Это единственная причина, из-за которой я всей душой стремлюсь к реформам. Я ничего не выигрываю этим, а теряю все (ибо общественное спокойствие - хлеб мой), и все же я полон самой отчаянной решимости, потому что знаю, что положение безнадежно.
      Незачем говорить Вам, что мне одинаково противны и любое искажение правды, и попытка уклониться от признания своей неправоты. Там, где я уверен в истине, я не стану лукавить ни с одним человеком. Поступи я иначе, я возненавидел бы себя.
      Вы считаете меня взбалмошным, потому что иногда я внезапно заговариваю о вещах, о которых долго думал, и виден лишь конечный итог, а сам путь неясен. Но путь этот долог, и я прошел его медленно и терпеливо. Верьте этому, а там можете считать меня взбалмошным сколько Вам угодно. Называйте меня, как хотите, и пишите мне письма, которыми я так горжусь..,
      18
      МИСС КУТС
      Тэвисток-хаус,
      вторник, 15 мая 1855 г.
      В двух словах подвожу итог ниневинского дела*.
      Как я уже говорил, Лейард совершил ошибку, был слишком оскорблен и обижен, чтобы тут же исправить ее, как это мог бы сделать человек, обладающий большим присутствием духа и уравновешенный (к примеру - я), и этим дал в руки своим врагам оружие против себя, каковым они и воспользовались.
      Никак не могу согласиться с Вами в том, что он восстанавливает один класс против другого. Он лишь признает, что они враждебны друг другу. К тому же Вы, очевидно, упускаете из виду, что коль скоро в этом вопросе столкнулись интересы двух крупных классов, то и на сам вопрос следует смотреть с двух сторон. Вы полагаете, вызов бросил простой народ. Я же считаю, что вот уже долгие годы это делает аристократия и что именно она противопоставила себя всей стране, а вовсе не страна противопоставляет себя аристократии.
      Вот какова моя позиция по отношению к Лейарду. Я почувствовал, помнится, еще за неделю или дней за десять до того дня, как он совершил эту злополучную ошибку, что он нуждается в поддержке; встретив его у Вас, я был поражен происшедшей в нем переменой и его встревоженным видом; я случайно узнал о злобных интригах, которые ведутся против него, о тайных влияниях, используемых для того, чтобы погубить его; я написал ему письмо, в котором убеждал его не терять присутствия духа, и говорил, что при нынешних обстоятельствах считаю его самым полезным человеком в парламенте; и что я положительно чувствую себя обязанным оказать ему любую помощь, какая только в моих силач, если она не потребует моего личного присутствия. То, что я мог тогда сделать для него, я сделал немедленно, и он отнюдь не остался к этому нечувствительным. Он показал мне свои проекты за несколько дней до того, как представил их парламенту, и в основном я их одобрил. Тут случилась эта ошибка. Как раз на следующий день мы обедали вместе и я заклинал его ради всех святых соблюдать осторожность. Еще через день-два состоялось собрание, посвященное реформам в управлении, и было предложено создать общество. Я решил стать его членом и внести (в назидание большинству) двадцать фунтов. Почувствовав, что Лейард нуждается в некоторой поддержке, и считая его, несмотря на его промах, достойным ее, я послал ему записку следующего содержания: "Скажите-ка мистеру Линдсею, что в этих пределах общество может рассчитывать на меня". В прошлую субботу, выполняя наше давнишнее соглашение, заключенное еще за несколько недель до этой прискорбной ошибки, мы с ним обедали в Гринвиче с Пакстоном * и еще кое с кем. Лейард спросил меня, не получил ли я письма от мистера Морли, президента этго общества, так как мистер Морли спрашивал его мнение о возможности каким-нибудь образом убедить меня выступить на собрании в театре Друри-Лейп (в случае если они решат устроить там собрание). Я подумал и ответил, что, мне кажется, я мог бы выступить по такому поводу, но что я не могу обещать этого, прежде чем не ознакомлюсь во всех подробностях с их намерениями и не удостоверюсь, что я их одобряю. Я написал ему об этом, чтобы еще раз внушить, как необходимо соблюдать осторожность при столь ответственных обстоятельствах, и он горячо согласился со мной, добавив: "Если Вы пойдете, пойду и я; иначе, очевидно, нет".
      Мне во что бы то ни стало хочется быть полностью откровенным с Вами в этом вопросе, и сейчас Вы знаете все, что знаю я. Если в моих силах хоть немного повлиять на него, я надеюсь заставить его быть поспокойней и потверже. В подобном деле никто не принудит меня отступиться от того, что я считаю правильным. Что до возможности вынудить меня на какое-нибудь сделанное в запальчивости публичное заявление, то я уверен, что если бы Вам случалось когда-нибудь раньше слышать мои разглагольствования, Вам не пришло бы в голову сомневаться в моем хладнокровии или же в том, что при таких обстоятельствах свою запальчивость я оставляю... скажем, на Стратон-стрит... *
      19
      МИСС КУТС
      Тэвисток-хаус,
      среда, 27 июня 1855 г.
      ...Я огорчен тем, что произошло в Гайд-парке *, но это лишь иллюстрация к тому, о чем я пытался рассказать Вам в связи с предстоящим нам сегодня вечером заседанием, - я имею в виду поразительное неведение людей, пишущих законы, о существовании силы, которая готова в любой момент вломиться к нам, если мы не перестанем выказывать ей свое презрение. После того как лорд Роберт Гровенор * внес этот билль, я спрашивал всех знакомых мне членов парламента: "Как можете вы быть столь безрассудными, чтобы позволить протащить его? Ведь если этот билль будет принят, в стране не найдется силы, способной провести его в жизнь; люди приходят в ярость всякий раз, когда им докучают этим; уже последний воскресный билль потребовал у них немало жертв и жестоких лишений, чего вы не поняли или не пожелали понять; упорство, с которым вы толкаете людей на смуту и мятеж, поистине поразительно". Иные не понимают, как это может быть, многим ни до чего нет дела, и тут приходит возмездие, - люди, голос которых до этих пор никто не хотел слушать, поднимают восстание - и с делом покончено во мгновение ока.
      Если лорд Роберт Гровенор оказался таким невеждой, что, побуждаемый какими-то безумцами, внес этот билль, он просто-напросто последний из людей, которым можно поручить представлять Мидлсекс, и я надеюсь, что впредь ему этого не поручат...
      20
      У. Ч. МАКРИДИ *
      Тэвисток-хаус,
      суббота, 30 июня 1855 г.
      Дорогой Макриди,
      Весь день просидел за письменным столом и пишу Вам всего несколько слов, чтобы успеть с этой почтой ответить на Ваше восторженное, искреннее и юное - о, какое юное! в самом прекрасном значении этого слова - письмо.
      Говоря по правде, я был уверен, что Вы напишете мне. Я знал, что если есть на свете человек, готовый отнестись с интересом и одобрением к тому, что я высказал все, накипевшее у меня на душе, то человек этот - Вы. Я был так же уверен в Вас, как в том, что сегодня взойдет солнце.
      Дело это связано со множеством трудностей; общество остро нуждается в дельных людях, а вся фаланга защитников дурного и продажного управления сопротивляется не на жизнь, а на смерть. Но перед нами стоит величайшая, насущнейшая, важнейшая задача - разбудить народ, вселить в него энергию и бдительность, решительно перенести войну прямо в ставку таких существ, как, скажем, лорд Пальмерстон, оповестив их об этом таким благовестом, что в их душе (или в том, что заменяет им душу) не останется ни малейших сомнений относительно того, что времена надменных денди безвозвратно миновали. Возможно, мы должны будем заняться законом о майорате * (который не вызывает у меня ни малейшего сочувствия) или какими-нибудь еще более важными проблемами, но то, о чем я пишу, должно быть сделано прежде всего, и пока оно не будет сделано, мы ни на что не можем надеяться. Памятуя об этом, а также стремясь ободрить и привлечь к нам робких духом, я отправился на днях в Друри-Лейн и очень сожалею, что Вы не сопровождали меня и не смогли видеть и слышать того, что там происходило.
      Заполучить Ваше имя и дар - большая честь для Общества. Когда за несколько минут до начала заседания мы сидели на сцене, я сказал, обращаясь к председателю Общества мистеру Морли (он очень славный и искренний малый): "Все это так напоминает мне об одном из моих самых любимых друзей и наполняет меня такой удивительной печалью, что я сам не могу понять, кажется ли мне это место чужим или близким". Он сразу же очень заинтересовался Вами, и мы говорили о Вас до той самой минуты, пока он не встал, чтобы объявить собрание открытым.
      Мою речь хотят издать брошюрой и разослать по всей Англии *. Поэтому вчера вечером мне пришлось ее править. Мы все здоровы. Чарли сейчас в Сити; все мальчики проводят праздники дома; сюда же торжественно доставлены три приза (один с булонских вод и один из Уимблдона); я то погружаюсь, как водолаз, в работу над новой книгой, то, подобно играющему в чехарду, перескакиваю к "Домашнему чтению". Энн * выходит замуж - это единственная дурная новость.
      Всегда неизменно расположенный к Вам и любящий Вас, дорогой мой Макриди,
      Ваш преданный друг.
      21
      ДЖОНУ ЛИЧУ *
      Тэвисток-хаус,
      4 июля 1855 г.
      Мой дорогой Лич,
      Вчера я видел Эгга *, и он передал мне Ваш рассказ относительно полиции в Гайд-паркс. Поверьте мне, что я не могу - решительно не могу почувствовать себя спокойным до тех пор, пока не выражу Вам свою настоятельнейшую просьбу сегодня же написать в "Таймс", указав свое имя и адрес и сообщив, без всяких прикрас, о том, что Вам довелось видеть. Это то, что Вы обязаны сделать как общественный деятель и известный человек.
      Преданный Вам.
      22
      У. Г. УИЛСУ
      Тэвисток-хаус,
      четверг, 12 июли 1855 г .
      Мой дорогой Уилс,
      Нет никакого сомнения в том, что "История жены" * принадлежит перу весьма талантливой женщины. Не сомневаюсь, что из этой особы, кем бы она ни была сейчас, со временем получится крупный писатель.
      Изменить ее повествование так, чтобы оно отвечало нашим требованиям, чрезвычайно трудно, но мне кажется, я вижу путь к тому, чтобы разделить его на четыре части. Однако для этого потребуется сократить начало; что касается развязки, то, по-моему, она совершенно неправдоподобна. Эту часть, если я решу ее сохранить, нужно будет написать заново, и мне бы очень хотелось встретиться с автором, чтобы обсудить все это.
      Если у Вас есть возможность быстро снестись с этой дамой (я полагаю, что автор - дама), я приму ее в редакции, в одиннадцать часов в понедельник, коль скоро этот день и час удобны для нее. В случае если она живет не в городе, я, очевидно, должен буду написать ей; однако личное свидание было бы для меня предпочтительнее. Мне кажется, все сочинение несет на себе печать поразительно глубокого знакомства автора с одной из темных сторон человеческой натуры и в целом написано с необычайной силой и страстностью.
      В письме к автору Вы можете процитировать мои слова полностью или, если Вам угодно, частично, однако я убедительно прошу Вас добавить, что ее сочинение попало ко мне только сегодня утром.
      Прилагаю еще одну рукопись, за которой должны зайти в редакцию. Я надписал карандашом фамилию и адрес этой дамы. Я уже отправил ей письмо, в котором отклоняю ее сочинение.
      Всегда преданный Вам.
      Только что говорил с Эвансом относительно изменения заголовка. До конца тома оставьте тот, что был прежде, а в понедельник я скажу Вам, что я предполагаю поставить взамен.
      23
      МИСС ЭМИЛИ ДЖОЛЛИ
      Альбион-вилла, Фолкстон, Кент,
      вторник, 11 июля 1855 г.
      Сударыня,
      Ваша рукопись, озаглавленная "История жены", попала ко мне всего три-четыре дня тому назад. Произведение это обладает столь незаурядными достоинствами и возможностями, свидетельствует о таком ярком даровании и глубоком знании человеческого сердца, что я почувствовал живейший интерес к Вам, как к автору этой книги.
      Я попросил джентльмена, являющегося моим доверенным лицом в редакционных делах, вернуть Вам Вашу рукопись. Надеюсь, что с той же почтой Вы получите и мое письмо. Просьба моя состоит в следующем: я заклинаю Вас подумать над тем, как изменить окончание Вашей повести. Вы, разумеется, пишете для того, чтобы Вашу книгу читали. Между тем излишне мрачная развязка оттолкнет от нее многих из тех, кто мог бы прочесть ее, но не сделает этого, услышав отзывы читавших. Кроме того, чрезмерное нагромождение ужасов будет губительным и для замысла книги. Весь мой опыт и знания настойчиво велят мне посоветовать Вам сохранить жизнь мужу и одному из детей. Пусть героиня, увидев, как вносят ее раненого и потерявшего сознание мужа, решит, что он мертв (сохраните все, что Вы пишете о ее душевных муках, когда после этого она остается на попечении врача, но исцелите ее в конце концов счастливым известием о том, что муж ее жив и что она может загладить свою вину, _искупив все зло, причиненное ею этому человеку, которому она отплатила неблагодарностью за его любовь и принесла столько горя_}. Таким образом, вместо того чтобы ожесточить читателя, Вы смягчите его, и из многих глаз польются слезы, исторгнуть которые возможно лишь нежным и бережным прикосновением к сердцу. Я совершенно убежден в том, что такое изменение сделает всю предыдущую часть Вашего повествования в двадцать раз красноречивее. И лишь уверенность в том, что Вас, если Вы сумеете как следует распорядиться Вашими замечательными способностями, ждет большая слава, заставляет меня решиться дать Вам совет сейчас, когда Вы, как я полагаю, находитесь в самом начале своего пути.
      Мне кажется, в иных местах Ваше повествование выиграло бы (даже в отношении психологической достоверности), если бы его немного сократить. Если Вам угодно будет предоставить это мне, я сделаю это с такой же осторожностью и тщательностью, как будто речь идет о моем собственном произведении. Что касается изменений, о которых я говорил в начале письма, то внести их можете только Вы.
      В заключение этой второпях набросанной записки разрешите мне заверить Вас самым чистосердечным образом, что никогда еще ни одна рукопись не производила на меня столь глубокого и сильного впечатления, как Ваша.
      Ваш покорный слуга.
      24
      Г-ЖЕ БЛИИ ШВАБЕ
      Фолкстон,
      воскресенье, 22 июля 1855 г.
      Любезная г-жа Швабе,
      Сегодня утром я получил Ваше письмо и ящик с бумагами. Такое количество документов оставляет мне только одну возможность.
      Я считаю своим долгом уведомить Вас, что не могу взяться за изучение дела, которое нужно выяснить, блуждая в таком лабиринте. Я начал читать отчет о процессе мисс Дудэ *, но теперь вижу, что это свыше моих сил. Мои дни заполнены работой, все мои мысли поглощены новой книгой, мои дела имеют ясную цель и смысл, я должен отвечать бесчисленным корреспондентам, которые вправе рассчитывать на мою аккуратность и внимание, и я не могу отдать себя на произвол чуждой мне стихии. Мне известно о деле мисс Дудэ не больше, чем о любом другом деле, в ходе которого человека судят, признают виновным и оставляют без последствий поданную им кассационную жалобу. В том, что она не испытывает недостатка в друзьях, меня вполне убеждает великодушное участие, которое принимаете в ее судьбе Вы и упомянутая Вами дама. Оставить работу и дела, которые непрерывно требуют от меня самого пристального внимания, и тратить свои силы, блуждая в запутанных ходах этого лабиринта, означает для меня то же самое, что уподобить свою жизнь и самый смысл ее недолговечным следам на прибрежном морском песке, который я вижу из окна моего кабинета.
      Все полученные мною бумаги я немедленно отошлю на Ваше имя в редакцию "Домашнего чтения" в Лондоне, где о них позаботится мистер Уилс. Этот джентльмен перешлет их по тому адресу, который Вы соблаговолите ему сообщить.
      Ваш покорный слуга.
      25
      У. Г. УИЛСУ
      Фолкстон,
      воскресенье, 22 июли 1855 г.
      Дорогой Уилс!
      Длинная повесть без заглавия, которую я прочел сегодня утром, произвела на меня такое сильное впечатление, что мне трудно приняться за деловое письмо. Мне давно уже не доводилось читать ничего столь трогательного. О частностях я придерживаюсь совсем иного мнения, нежели Вы. Вся повесть настолько продуманна, что любые подробности кажутся необходимыми и соответствующими целому. Я по совести не могу предложить автору сделать какие-либо значительные сокращения. На мои взгляд, это было бы решительным образом неправильно - во всей рукописи я не заметил, пожалуй, ни одной детали, которая не была бы существенной частью всей грустной картины.
      Остаются, однако, две трудности, делающие ее неприемлемой для "Домашнего чтения". Во-первых - ее длина. А во-вторых - главная ее идея. Эта ужасная возможность - а скорее, даже вероятность - угрожает стольким людям без какой бы то ни было вины с их стороны, что боюсь, как бы эта повесть не причинила много горя, если мы предложим ее нашим многочисленным читателям. Я страшусь взять на себя ответственность и пробудить ужас и отчаяние, дремлющие, быть может, в стольких сердцах. Поэтому я с большой неохотой пришел к заключению, что нам не остается иного выхода, как вернуть повесть автору. Однако я хотел бы, чтобы Вы, сообщив ей перечисленные мною выше причины моего отказа, в самых лестных выражениях передали бы ей мое мнение о величайших достоинствах этой повести. Я искренне считаю ее замечательным произведением и буду рад написать автору письмо, если она того пожелает, чтобы рассказать о своем впечатлении. Может быть, мне удастся даже уговорить какого-нибудь издателя.
      Повесть мисс Линн при сравнении с ней сильно проигрывает. Однако это именно то, что она написала в своем проспекте, и сделано очень неплохо. Впрочем, поскольку эта повесть покажется (невнимательному читателю) оборотной стороной медали, описанной мисс Джолли, я полагаю, лучше будет заплатить за нее немедленно, но на некоторое время (пожалуй, даже на несколько месяцев) задержать ее опубликование, не сообщая мисс Линн действительной причины, а просто сославшись на то, что мы должны сперва напечатать ранее принятые повести в четырех частях. Вещь мисс Джолли лучше и сильнее потому, что она попадает в самый центр мишени, в то время как мисс Линн не всегда задевает цель. Поэтому право первенства должно остаться за повестью мисс Джолли - ради наших интересов так же, как и благодаря достоинствам ее произведения.
      Однако заметьте, я не считаю возможным, чтобы мисс Джолли успела переделать свою повесть за указанное Вами время. То, что, на мой взгляд, с ней необходимо сделать, - слишком тонкая операция для столь быстрой ремесленнической переделки. С другой стороны, не кажется ли Вам, что в данное время было бы неплохо выпустить один месячный номер без длинного романа с продолжением - просто ради разнообразия?
      Со времени моего возвращения все мои мысли заняты новой книгой *, и я, право, не знаю, сумею ли я найти подходящую тему для первого тома. Однако точно я сообщу Вам это с завтрашней вечерней почтой.
      Когда в воскресенье вечером я вернулся из Оксфорда, я нашел письмо мистера Меритона, о котором вы упоминаете (посланное не то в этот же день, не то накануне вечером), - он ничтоже сумняшеся просит прочесть приложенную рукопись к вечеру понедельника, когда он пришлет за ней. Я послал ему короткое письмо, отказываясь читать ее на подобных условиях, захватил ее утром в понедельник в редакцию и отдал Джону, распорядившись отнести ее в течение дня в Тэвисток-хаус, "куда за ней пришлют". Пожалуйста, выясните, почему произошла задержка и по чьей вине.
      Я написал мистеру Бру, чья статья нам вполне подойдет. Я жду сегодня моего брата, и если он приедет, пошлю Вам с ним эту статью и трогательную повесть.
      Искренне Ваш.
      26
      МИСС ХАРИЕТ ПАРР
      Фолкстон, Кент,
      вторник, 14 августа 1855 г.
      Сударыня!
      Мистер Уилс сообщил, что Вы разрешили мне написать Вам, и я спешу заверить Вас, что прочел Вашу повесть с глубоким волнением и восхищаясь ее необычайной талантливостью. Искренность и сочувствие к людям, которыми она дышит, поистине выше всяких похвал. Не могу выразить, как она меня тронула. Я написал мистеру Уилсу, что весь день находился под ее впечатлением и ничего не мог делать и что я испытываю глубокое уважение к ее автору, кто бы он ни был.
      По странному совпадению я несколько дней работал над персонажем, очень похожим на "тетушку". И мне было весьма любопытно следить за тем, как двое людей, казалось, сначала находились совсем рядом, а потом поспешили пойти каждый своим путем, ведущим в противоположную сторону.
      Я сообщил Уилсу, что не знаю, счел ли бы я себя вправе предложить вниманию столь многочисленных читателей страшную проблему наследственного безумия, когда, весьма возможно, многие - в лучшем случае некоторые - из них с ужасом угадают в этом свое личное несчастье. Но мне не пришлось задаваться этим вопросом, так как Ваша повесть не подходит для "Домашнего чтения" из-за своей длины. Я хочу сказать только, что она слишком длинна для напечатания в нашем журнале, но она вовсе не растянута. Я не мог бы выкинуть из Вашей рукописи ни одной страницы.
      Опыт показывает, что особым требованиям нашего журнала лучше всего отвечает повесть из четырех частей, и я хочу заверить Вас, что буду счастлив, если это письмо убедит Вас стать одним из наших авторов. Однако я выражаю свое восхищение силой и трогательностью Вашей чудесной повести вовсе не для того, чтобы этого добиться.
      В то время как я ее читал, Вы для меня не существовали. Сила и правдивость поступков и страданий ее героев - вот что захватило меня и произвело на меня глубочайшее впечатление.
      Остаюсь, сударыня, искренне Ваш.
      27
      РЕЙКСУ КЕРРИ
      28 августа 1855 г.
      Дорогой сэр,
      Я не мог ответить на Ваше письмо вчера вечером, так как находился в Диле, но поверьте мне, я искрение признателен Вам и тронут Вашим любезным приглашением. Я бы с радостью воспользовался им и посетил бы Вас завтра вместе со всеми моими чадами и домочадцами, взяв с собой, как Вы просите, и мистера Уилки Коллинза (в настоящее время это единственный наш гость), но, к сожалению, я лишен возможности сделать это. Именно потому, что я провел субботу в городе, а вчерашний день в Диле, я должен сидеть взаперти в своем кабинете до завтрашнего вечера. В последнее время я с головой окунулся в работу над своей новой книгой, а когда я занят книгой, я никогда не выхожу из дому от девяти утра до двух часов дня. Затем, в силу твердо установившейся привычки, я отправляюсь на прогулку до пяти часов дня. Время на обед, на сон, все мое время распределено так, чтобы мне работалось как можно легче и приятней. Восемь месяцев, которые я ежегодно провожу в Лондоне, я придерживаюсь этого порядка так строго, как это только возможно в подобном месте, и неукоснительно соблюдаю этот режим остальные четыре месяца в году, когда я живу за городом и никуда не хожу, если не считать длительных прогулок по полям. Нельзя сказать, чтобы потеря одного дня или даже целой недели страшила меня, но я знаю, что никогда не смогу выполнить намеченное, если не подчиню себя строжайшей, установленной мною самим, дисциплине.
      Не в моих правилах докучать людям подобными подробностями моего существования, и если я распространяюсь о них сейчас, то лишь потому, что не хочу, чтобы у Вас создалось впечатление, будто я пренебрегаю Вашим гостеприимством. Надеюсь, что я смогу не позже, чем через неделю, приехать вместе с миссис Диккенс в Сендлинг-парк и тем подтвердить свои слова. Если мое откровенное письмо сможет убедить Вас в том, сколь многим из того, к чему я испытываю склонность, мне приходится жертвовать, когда я сажусь за письменный стол, и как редко я позволяю себе отступать от моих правил, то у меня станет легче па душе.
      Здесь рассказывают настоящие легенды об успехе празднеств, состоявшихся в прошлую среду.
      Примите, дорогой сэр, уверения в моей неизменной преданности.