Наконец он вернулся вместе с мистером Баккетом и сказал, что с девушкой необходимо обращаться очень мягко, поэтому он считает, что мы скорее получим нужные нам сведения, если расспрашивать ее буду я. Теперь она уже в силах отвечать на вопросы, надо только говорить с нею ласково, стараясь не испугать ее. Мистер Баккет сказал, что спросить ее надо о том, каким образом к ней попало письмо, о чем она говорила с женщиной, которая отдала ей это письмо, и куда ушла женщина. Стараясь по мере сил запомнить все эти вопросы, я прошла в чулан вместе со своими спутниками. Мистер Вудкорт хотел было остаться, но по моей просьбе последовал за нами.
      Больная девушка сидела на полу, на том месте, куда ее положили после припадка. Все стояли вокруг нее, но - поодаль, чтобы ей легче дышалось. Она выглядела слабой и болезненной, а лицо у нее было некрасивое, но доброе и какое-то жалкое, хотя все еще немного безумное. Я стала на колени рядом с бедняжкой и положила ее голову к себе на плечо; а она обвила рукой мою шею и залилась слезами.
      - Бедная моя девочка, - сказала я, прижавшись лицом к ее лбу, - ведь я тоже плакала и дрожала, - я знаю, это жестоко - беспокоить тебя в такое время, но нам очень нужно кое-что узнать об этом письме, так нужно, что мне не хватило бы и целого часа, чтобы объяснить тебе почему.
      Жалобным голосом она принялась уверять, что не хотела сделать ничего плохого... "не хотела сделать ничего плохого, миссис Снегсби!"
      - Мы в этом не сомневаемся, - сказала я, - но прошу тебя, скажи мне, как попало к тебе это письмо.
      - Да, сударыня, я скажу, скажу чистую правду. Я скажу все по правде, миссис Снегсби.
      - Мы тебе верим, - отозвалась я. - Так как же это случилось?
      - Меня послали по делу, сударыня... поздно вечером... и вот пришла я домой и вижу - какая-то женщина из простых, вся мокрая, вся в грязи, смотрит на наш дом. Как завидела она, что я подхожу к дверям, окликнула меня и спрашивает, не тут ли, мол, я живу. Я говорю, - да, тут. А она говорит, что знает в этом околотке только два-три дома, но заблудилась и не может их отыскать... Ох, что мне делать, что мне делать? Не поверят они мне! Она не сказала мне ничего плохого, и я не сказала ей ничего плохого, право же, миссис Снегсби! Пришлось самой хозяйке уверять служанку, что ее не обвиняют ни в чем, и миссис Снегсби, надо отдать ей должное, с покаянным видом успокоила девушку, которая лишь после этого смогла отвечать мне.
      - Так, значит, она заблудилась и не могла отыскать эти дома? - спросила я.
      - Не могла! - со слезами ответила девушка, качая головой. - Нет! Никак не могла! И она была такая слабая, хромая, несчастная, - ох, до чего несчастная! - если б вы только увидели ее, мистер Снегсби, вы обязательно дали бы ей полкроны!
      - Ну, Гуся, ну, девочка, - пробормотал мистер Снегсби, не зная, что и сказать, - дал бы, конечно.
      - А ведь говорила она так хорошо, - продолжала девушка, глядя на меня широко открытыми глазами, - послушать, так прямо сердце кровью обливалось. И потом спросила меня, может, я знаю, как пройти на кладбище? А я спросила, на какое кладбище? А она говорит: на кладбище для бедных. Тут я и говорю ей, что я сама - бедная сиротка, а кладбища для бедных - они в каждом приходе. А она говорит, что ей нужно то кладбище для бедных, что недалеко отсюда, попадаешь туда через крытый проход и там еще ступенька есть и железная решетка.
      Я смотрела ей в лицо, упрашивая ее рассказать все подробно, как вдруг заметила, что ее последние слова явно встревожили мистера Баккета.
      - Ох, боже мой, боже мой! - вскричала девушка, крепко прижимая волосы к темени обеими руками, - что мне делать? что мне делать? Она хотела пойти на кладбище, где схоронили того человека, что выпил сонное зелье... вы тогда пришли домой и рассказали нам про него, мистер Снегсби, - а мне стало так страшно, миссис Снегсби! Ох, мне опять страшно. Держите меня!
      - Нет, сейчас тебе гораздо лучше, - сказала я, - умоляю тебя, умоляю, скажи мне, что было дальше.
      - Да, скажу; да, скажу! Только не сердитесь на меня, сударыня, за то, что мне было так худо.
      Сердиться на нее, бедняжку!
      - Ну вот! Теперь я скажу, теперь скажу. И тогда она говорит: может, я покажу ей дорогу на кладбище? А я говорю: ладно, и показала, а она глядит на меня, как слепая, а сама прямо с ног валится. И вот вынула она письмо, показала мне и говорит, что если она, мол, снесет его на почту, так оно все сотрется и его бросят, не отошлют никуда; и еще сказала: может, я соглашусь взять письмо и отослать с посыльным, а ему заплатят на месте. Я говорю: ладно, если только в этом нет ничего плохого; а она сказала, что нет ничего плохого нету. И вот взяла я у нее письмо, а она говорит, что ей нечем мне заплатить, а я говорю, что я, мол, сама бедная и ничего мне не надо. Ну она тогда сказала: "Благослови тебя бог!" - и ушла.
      - И она пошла...
      - Да! - крикнула девушка, угадав вопрос. - Да! Пошла в ту сторону, куда я сказала. Тут я вернулась домой, а миссис Снегсби как подскочит ко мне откуда-то сзади да как вцепится в меня, ну я и перепугалась.
      Мистер Вудкорт осторожно разнял ее руки, и я встала. Мистер Баккет закутал меня в плащ, и мы немедленно вышли на улицу. Мистер Вудкорт колебался, идти ему с нами или остаться, но я сказала: "Не покидайте меня сейчас!" - а мистер Баккет добавил: "Идемте с нами, вы можете нам понадобиться; нельзя терять времени!"
      У меня осталось лишь самое смутное воспоминание о том, как мы тогда шли. Помню, что это было не ночью и не днем - брезжил рассвет, но фонари еще горбли, - а мокрый снег по-прежнему шел не переставая и все вокруг было им занесено. Помню редких закоченелых прохожих на улицах. Помню мокрые крыши домов, канавы, забитые грязью, переполненные водосточные трубы, сугробы почерневшего снега и льда, по которым мы пробирались, узкие переулки, по которым мы шли. Но, помнится, все это время мне чудилось, будто я отчетливо, совсем ясно слышу, как несчастная девушка рассказывает мне все, что знает; чудилось, будто голова ее лежит у меня на руке; будто покрытые пятнами стены домов приняли человеческий облик и уставились на меня; будто какие-то огромные шлюзы открываются и закрываются не то у меня в голове, не то где-то в пространстве, и все призрачное сделалось более ощутимым, чем вещественное.
      Наконец мы остановились под сводом темного отвратительного прохода, в конце которого над железными решетчатыми воротами горел фонарь и куда едва проникал утренний свет. Ворота были заперты. За ними виднелось кладбище страшное место, где лишь очень медленно начинала рассеиваться ночная тьма и где я смутно различила какое-то нагромождение поруганных могил и надгробных камней в колодце из ветхих запущенных домов с редкими тусклыми огоньками в окнах, со стенами, на которых густая плесень проступала как гной на язвах. На ступеньке перед железными воротами, в луже какой-то ужасающей жидкости, стекавшей со стен этой трущобы и капавшей отовсюду, была распростерта женщина, в которой я с криком жалости и ужаса узнала... Дженни, мать умершего ребенка.
      Я кинулась было к ней, но меня удержали, и мистер Вудкорт с величайшей горячностью и даже со слезами принялся умолять меня выслушать, что скажет мистер Баккет, и только тогда подойти к женщине. Кажется, я послушалась его; наверное, послушалась.
      - Мисс Саммерсон, подумайте минутку, и вы все поймете. Они обменялись платьями в доме кирпичников.
      "Они обменялись платьями в доме кирпичников!" Я могла только повторить про себя эти слова и понять их прямой смысл, но не могла догадаться, какое значение они имеют.
      - И одна вернулась в Лондон, - объяснил мистер Баккет, - а другая пошла другой дорогой. Та, что пошла другой дорогой, отошла недалеко - только чтобы замести следы, а потом сделала круг по полям и вернулась домой. Подумайте минутку!
      Я и эти его слова могла повторить про себя, но никак не могла понять их значения. Я видела перед собой распростертую на ступеньке мать умершего ребенка. Она лежала там, обхватив одной рукой прут железной решетки и словно обнимая его. Она лежала там - женщина, что так недавно говорила с моей матерью. Она лежала там, замученная, бездомная, в обмороке. Та женщина, что принесла письмо моей матери; та единственная, что знала, где теперь моя мать; та, что могла указать нам, как найти и спасти мою мать, которую мы искали так далеко отсюда; та, что погибала из-за чего-то, связанного с моей матерью, но неизвестного мне, и, может быть, должна была скоро умереть и уйти от нас туда, где мы ничем не могли ей помочь.., она лежала там, а они меня удерживали! Я увидела, каким торжественным и сострадательным стало вдруг лицо мистера Вудкорта, но не поняла ничего. Я увидела, как он положил руку на грудь моего второго спутника, чтобы заставить его посторониться, но не поняла почему. Я увидела, как он стоит на холодном ветру, благоговейно обнажив голову. Но ничего этого я не могла понять.
      Я услышала даже, как спутники мои обменялись следующими словами:
      - Может быть, ей подойти?
      - Пусть подойдет. Пусть коснется первая. Это ее право, не наше.
      Я подошла к железным воротам и наклонилась. Я подняла тяжелую голову, откинула в сторону длинные мокрые волосы и повернула к себе лицо. И увидела свою мать, холодную, мертвую!
      ГЛАВА LX
      Перспективы
      Перехожу к другим главам своего повествования. Все мои близкие были так внимательны ко мне, и я черпала такое утешение в их доброте, что не могу вспомнить об этом без волнения. Впрочем, я уже столько говорила о себе и мне надо сказать еще столько, что я не буду распространяться о своем горе. Я захворала, но болела недолго, и не стала бы даже упоминать об этом, если бы могла умолчать о сочувствии моих близких.
      Итак, перехожу к другим главам своего повествования.
      Все время, пока я болела, мы безвыездно жили в Лондоне, и к нам тогда, по приглашению опекуна, приехала погостить миссис Вудкорт. Наконец опекун решил, что я достаточно окрепла и повеселела, так что уже могу побеседовать с ним по душам, как встарь, - хотя, послушайся он меня, это можно было бы сделать и раньше, - и, взяв свое рукоделье, я снова села в мое кресло рядом с ним. Он сам назначил время этой беседы, и мы были одни.
      - Ну вот, вы и опять в Брюзжальне, Хозяюшка, - начал он, встретив меня поцелуем, - добро пожаловать, дорогая! Есть у меня один проект, и я хочу предложить его вам, милая девочка. Я надумал пожить в Лондоне еще полгода, а то и дольше... там видно будет. Словом, поселиться здесь на время.
      - И значит, на это время покинуть Холодный дом, - сказала я.
      - Да, милая, - отозвался он. - Холодный дом должен привыкнуть сам заботиться о себе.
      Мне показалось, будто он проговорил это с грустью, но, взглянув на него, я увидела, что доброе его лицо сияет необычайно довольной улыбкой.
      - Холодный дом, - повторил он, и я почувствовала, что на этот раз тон у него вовсе не грустный, - должен привыкнуть сам заботиться о себе. Он слишком далеко от Ады, моя дорогая, а вы Аде очень нужны.
      - Как это похоже на вас, опекун, подумать об этом и сделать нам обеим такой приятный сюрприз, - сказала я.
      - Не такой уж я бескорыстный, как кажется, дорогая моя, заметьте это себе, если хотите превознести меня за эту добродетель, - ведь если вы чуть не каждый день будете уезжать, мне с вами почти не придется видеться. Кроме того, бедный Рик от нас отдалился, а мне хочется как можно чаще и подробней знать, как живет Ада. И не она одна, но и он, бедный, тоже.
      - Вы виделись с мистером Вудкортом сегодня утром, опекун?
      - С мистером Вудкортом я вижусь каждое утро, Хлопотунья.
      - О Ричарде он говорит все то же?
      - То же самое. Думает, что никакой болезни у него нет, точнее - даже уверяет, что он ничем не болен. Однако Вудкорт не спокоен за Рика... да и можно ли быть спокойным?
      Последнее время моя милая девочка приходила к нам каждый день, иногда даже два раза в день; но мы предвидели, что так часто она будет бывать у нас, лишь пока я не поправлюсь вполне. Мы ясно видели, что ее преданное, благодарное сердце по-прежнему полно любви к кузену Джону, и были убеждены, что Ричард не препятствует ей встречаться с нами; но, с другой стороны, мы знали, что она считает своим долгом по отношению к мужу навещать нас не слишком часто. Опекун со свойственной ему чуткостью скоро все это понял и постарался убедить Аду, что находит ее поведение вполне правильным.
      - Милый, несчастный, заблудший Рик! - сказала я. - Когда же он, наконец, проснется и поймет свое заблуждение?
      - Пока что он к этому не склонен, дорогая моя, - ответил опекун. - Чем больше он страдает, тем враждебней относится ко мне, видя во мне главного виновника своих страданий.
      Я не могла удержаться и сказала:
      - Как это неразумно!
      - Эх, Старушка, Старушка! - отозвался опекун. - Да разве есть хоть что-нибудь разумное в тяжбе Джарндисов? Все в ней неразумно и несправедливо сверху донизу, неразумно и несправедливо снаружи и внутри, неразумно и несправедливо от начала и до конца - если только будет конец, - так может ли бедный Рик, который вечно возится с этой тяжбой, набраться от нее ума-разума? Может ли этот юноша собирать виноград с терновника, а инжир с чертополоха, если этого не могли и наши предки в седую старину?
      Опекун всегда говорил о Ричарде мягко, с большой чуткостью, а я, слушая его, умолкала очень быстро, - так трогало меня его отношение к юноше.
      - А ведь лорд-канцлер, и вице-канцлеры, и вся канцлерская тяжелая артиллерия, пожалуй, безмерно удивились бы, узнай они о том, как неразумен и несправедлив один из их истцов, - продолжал опекун. - Не меньше, чем удивлюсь я, когда эти ученые мужи начнут выращивать моховые розы на пудре, которой они засеивают свои парики!
      Он повернулся было к окну, чтобы узнать, откуда дует ветер, но удержался и вместо этого облокотился на спинку моего кресла.
      - Так-то, милая девочка. Ну, а теперь вернемся к нашей теме, дорогая. Предоставим времени, случаю и благоприятному стечению обстоятельств уничтожить этот подводный камень. Нельзя же допустить, чтоб о него разбилась Ада. Ричард не должен со мной сближаться, пока есть хоть малейший риск, что он может вновь отдалиться от меня, - ему и Аде будет очень трудно перенести второй разрыв с другом. Поэтому я настоятельно просил мистера Вудкорта, а теперь настоятельно прошу вас, дорогая, не заговаривать обо мне с Риком. Забудьте об этом. Пройдет неделя, месяц, год - все равно, рано или поздно, он посмотрит на меня более ясными глазами. Я могу и подождать.
      Пришлось сознаться, что я уже говорила об этом с Ричардом, кажется говорил и мистер Вудкорт.
      - Да, это я знаю с его слов, - промолвил опекун. - Ну что ж. Он, так сказать, заявил протест от себя, а Хлопотунья - от себя, и больше об этом говорить не к чему. Теперь я перейду к миссис Вудкорт. Как она вам нравится, дорогая моя?
      В ответ на этот вопрос, такой странный и неожиданный, я сказала, что она мне очень нравится и, по-моему, она теперь приятней, чем была раньше.
      - И я так думаю, - согласился опекун. - Меньше болтает о родословных, правда? Не так пространно рассказывает о Моргене-ап... или как его там зовут?
      Я ответила, что именно это я и хотела сказать, хотя, в сущности, ее Морген-ап-Керриг был довольно безобидной личностью даже тогда, когда миссис Вудкорт рассказывала о нем пространней, чем теперь.
      - Но, в общем, пусть он сидит себе там в своих родных горах, - сказал опекун. - Я с вами согласен. Итак, Хлопотунья, может быть, мне попросить миссис Вудкорт погостить у нас подольше?
      Да. И все же...
      Опекун смотрел на меня, ожидая ответа.
      Мне нечего было ответить. Вернее, я не могла придумать ответ. Мне как-то смутно казалось, что лучше бы у нас погостил кто-нибудь другой; но почему - этого я, пожалуй, не могла объяснить даже самой себе. То есть себе-то я могла объяснить, но уж никак не другим.
      - Тут вот какое обстоятельство, - сказал опекун, - Вудкорт работает неподалеку от нас, а значит, сможет заходить к нам и видеться с матерью сколько душе угодно, что будет приятно им обоим; мы к ней привыкли, и она вас любит.
      Да. Этого нельзя было отрицать. Я ничего не могла сказать против. Он очень хорошо все это придумал - я не могла бы предложить ничего лучшего; но на душе у меня было не совсем спокойно... Эстер, Эстер, почему же? Эстер, подумай!
      - Это действительно очень разумно, дорогой опекун, лучше не придумаешь.
      - Вы уверены, Хлопотунья?
      Совершенно уверена. Минуту назад я заставила себя подумать, подумала и теперь уже была совершенно уверена.
      - Прекрасно, - сказал опекун. - Так и сделаем. Решили единогласно.
      - Решили единогласно, - повторила я, не отрываясь от своего рукоделья.
      Я тогда вышивала скатерть для его книжного столика. В памятный вечер перед своей тяжкой поездкой я отложила эту неоконченную работу и с тех пор больше за нее не принималась. Теперь я показала скатерть опекуну, и она ему очень понравилась. Я попросила его рассмотреть узор, описала, какой красивой будет эта скатерть, и, наконец, решила возобновить наш разговор на том месте, где он прервался.
      - Вы как-то сказали, дорогой опекун, - помнится, перед тем, как Ада от нас ушла, - что мистер Вудкорт опять собирается уехать за границу надолго. Вы с тех пор говорили с ним об этом?
      - Да, Хозяюшка; довольно часто.
      - Он решил уехать?
      - Как будто нет.
      - Может быть, у него появились какие-то новые виды на будущее? спросила я.
      - Как вам сказать?.. Да... может быть, - начал опекун, очевидно обдумывая свой ответ. - Примерно через полгода откроется вакансия на должность врача для бедных в одном йоркширском поселке *. Живут там зажиточно, и место приятное - нечто среднее между городом и деревней: речки и улицы, мельницы и луга, - да и работа подходящая для такого человека, как он. Я хочу сказать - человека, который надеется и желает возвыситься над общим уровнем (а ведь почти все люди хотят этого временами), но в конце концов удовольствуется и общим уровнем, если получит возможность приносить пользу и честно работать, хоть и не прославится. Я думаю, что все благородные души честолюбивы, но мне больше всего нравится честолюбие, которое спокойно выбирает подобный путь, вместо того чтобы судорожно пытаться перескочить через него. Честолюбие Вудкорта как раз такое.
      - И его назначат на эту должность? - спросила я.
      - Ну, знаете, Хлопотунья, - ответил опекун с улыбкой, - не будучи оракулом, я ничего не могу сказать наверное, но думаю, что назначат. Репутация у него очень хорошая, к тому же среди людей, потерпевших кораблекрушение вместе с ним, оказались йоркширцы, тамошние жители, и как ни странно, но я верю, что чем лучше ты сам, тем больше у тебя шансов на успех. Впрочем, не думайте, что это доходное место. Должность очень, очень скромная, дорогая моя, - работы много, а заработка мало; но можно надеяться, что со временем положение его улучшится.
      - Бедняки в этом поселке будут счастливы, если выбор падет на мистера Вудкорта, опекун.
      - Правильно, дорогая, в этом сомневаться не приходится.
      Больше мы об этом не говорили, и опекун не сказал ни слова о Холодном доме и его будущем. Потому не сказал, решила я тогда, что я ношу траур и еще только в первый раз после болезни сижу с ним наедине.
      Теперь я каждый день навещала мою дорогую девочку в том унылом темном закоулке, где она жила.
      Обычно я бывала у нее по утрам, но всякий раз, как у меня выпадал часок-другой свободного времени, я надевала шляпу и снова бежала на Канцлерскую улицу. Оба они, и Ричард и Ада, были так рады видеть меня в любое время и так оживлялись, заслышав, что я открываю дверь и вхожу (чувствуя себя здесь как дома, я никогда не стучала), что я ничуть не боялась им надоесть.
      Приходя к ним, я часто не заставала Ричарда. Если же он и был дома, то обычно что-то писал или читал документы, приобщенные к тяжбе, сидя за своим столом, заваленным бумагами, до которых не позволял дотронуться. Случалось мне видеть, как он стоит в нерешительности перед конторой мистера Воулса. Случалось сталкиваться с ним, когда он бродил по соседству, бесцельно слоняясь по улицам и покусывая ногти. Нередко я встречала его в Линкольне-Инне близ того здания, где впервые его увидела; но - ах! - как он был непохож на прежнего, как непохож!
      Я знала, что состояние, принесенное ему Адой в приданое, тает, как свечи, горящие по вечерам в конторе мистера Воулса. А состояние это было очень небольшое. К тому же у Ричарда были долги до женитьбы; так что я теперь хорошо понимала что значат слова "мистер Воулс налегает плечом на колесо", - а он продолжал "налегать", как я слышала. Моя дорогая подруга оказалась превосходной хозяйкой и всячески старалась экономить; и все же я знала, что молодые беднеют с каждым днем.
      В этом убогом углу она сияла как прекрасная звезда. Она так украсила и озарила его, что теперь его и узнать нельзя было. Сама же она была бледнее, чем раньше, когда жила дома, и я удивлялась, почему она так молчалива, ведь она до сих пор не теряла бодрости и надежды, а лицо у нее всегда было такое безмятежное, что, мне казалось, это любовь к Ричарду ослепляет ее, и она просто не видит, что он идет к гибели.
      Как-то раз я шла к ним обедать, раздумывая обо всем этом. И вдруг, подойдя к Саймондс-Инну, встретила маленькую мисс Флайт, которая вышла от них. Она только что нанесла визит "подопечным тяжбы Джарндисов", как она все еще их называла, и осталась от души довольна этой церемонией. Ада говорила мне, что старушка является к ним каждый понедельник ровно в пять часов, нацепив на шляпку лишний белый бант, - которого на ней не увидишь в другое время, - а на руке у нее тогда висит ее самый объемистый ридикюль с документами.
      - Душенька моя! - начала она. - Я в восторге! Как поживаете? Как я рада вас видеть. Вы идете с визитом к нашим интересным подопечным Джарндисов? ##Ну, конечно@@! Наша красавица дома, душенька моя, и будет счастлива видеть вас.
      - Значит, Ричард еще не вернулся? - спросила я. - Вот хорошо, а то я боялась, что немного опаздываю.
      - Нет, еще не вернулся, - ответила мисс Флайт. - Сегодня он засиделся в суде. Я оставила его там с Воулсом. Надеюсь, вы не любите Воулса? ##Не надо@@ любить Воулса. О-пас-нейший человек!
      - Вероятно, вы теперь встречаетесь с Ричардом чаще прежнего, к сожалению? - спросила я.
      - Прелесть моя, - ответила мисс Флайт, - я встречаюсь с ним ежедневно и ежечасно. Вы помните, что я вам говорила о притягательной силе вещей на столе лорд-канцлера? Так вот, душенька моя, если не считать меня, Ричард самый постоянный истец во всем суде. Это прямо-таки забавляет нашу маленькую компанию. Мы оч-чень дружная компания, не правда ли?
      Грустно было слышать это от бедной слабоумной старушки, но я не удивилась.
      - Короче говоря, достойный мой друг, - зашептала мне на ухо мисс Флайт с покровительственным и таинственным видом, - я должна открыть вам один секрет. Я назначила Ричарда своим душеприказчиком. Назначила, уполномочила и утвердила. В своем завещании. Да-а!
      - Неужели? - удивилась я.
      - Да-а, - повторила мисс Флайт самым жеманным тоном, - назначила его своим душеприказчиком, распорядителем и уполномоченным. (Так выражаются у нас в Канцлерском суде, душенька.) Я решила, что если сама я не выдержу, так ведь он-то успеет дождаться решения. Он так регулярно бывает в суде.
      Я только вздохнула.
      - Одно время, - начала мисс Флайт и тоже вздохнула, - я собиралась назначить, уполномочить и утвердить бедного Гридли. Он тоже очень регулярно ходил в суд, моя прелесть. Уверяю вас, прямо образцово! Но он не выдержал, бедняга; поэтому я назначила ему преемника. Никому об этом не рассказывайте. Говорю по секрету.
      Она осторожно приоткрыла свой ридикюль и показала мне сложенную бумагу - вероятно, то самое завещание, о котором говорила.
      - Еще секрет, дорогая: я сделала добавление к своей птичьей коллекции.
      - В самом деле, мисс Флайт? - отозвалась я, зная как ей приятно, когда ее слушают с интересом.
      Она несколько раз кивнула головой, а лицо ее омрачилось и потемнело.
      - Еще две птички. Я назвала их "Подопечные тяжбы Джарндисов". Они сидят в клетках вместе с остальными: с Надеждой, Радостью, Юностью, Миром, Покоем, Жизнью, Прахом, Пеплом, Мотовством, Нуждой, Разорением, Отчаянием, Безумием, Смертью, Коварством, Глупостью, Словами, Париками, Тряпьем, Пергаментом, Грабежом, Прецедентом, Тарабарщиной, Обманом и Чепухой.
      Бедняжка поцеловала меня такая взволнованная, какой я ее еще не видела, и отправилась восвояси. Имена своих птичек она перечисляла очень быстро, словно ей было страшно услышать их даже из своих собственных уст, и мне стало жутко.
      Подобная встреча никак не могла поднять мое настроение; охотно обошлась бы я и без встречи с мистером Воулсом, которого Ричард (явившийся минуты через две после меня) привел к обеду. Обед был очень простой, но Аде и Ричарду все-таки пришлось ненадолго выйти из комнаты, чтобы заняться хозяйством. Тут мистер Воулс воспользовался случаем побеседовать со мной вполголоса. Он подошел к окну, у которого я сидела, и заговорил о Саймондс-Инне.
      - Скучное место, мисс Саммерсон, для тех, кто здесь не работает. начал мистер Воулс и, желая протереть стекло, чтобы мне было лучше видно, принялся пачкать его своей черной перчаткой.
      - Да, смотреть здесь не на что, - согласилась я.
      - И слушать нечего, мисс, - отозвался мистер Воулс. - Случается, что сюда забредут уличные музыканты, но мы, юристы, не музыкальны и быстро их выпроваживаем. Надеюсь, мистер Джарндис здоров, к счастью для своих друзей?
      Я поблагодарила мистера Воулса и сказала, что мистер Джарндис вполне здоров.
      - Сам я не имею удовольствия быть в числе его друзей, - заметил мистер Воулс, - и знаю, что в его доме на нашего брата, юриста, порой смотрят недружелюбно. Как бы то ни было, наш путь ясен: хорошо о нас говорят или плохо, все равно мы, вопреки всякого рода предубеждениям против нас (а мы жертвы предубеждений), ведем свои дела начистоту... Как вы находите мистера Карстона, мисс Саммерсон?
      - У него очень нездоровый вид... страшно встревоженный.
      - Совершенно верно, - согласился мистер Воулс.
      Он стоял позади меня, длинный и черный, чуть не упираясь головой в низкий потолок и так осторожно ощупывал свои прыщи на лице, словно это были не прыщи, а драгоценные камни, да и говорил он ровным утробным голосом, как человек, совершенно лишенный человеческих чувств и страстей.
      - Мистер Карстон, кажется, находится под наблюдением мистера Вудкорта?
      - Мистер Вудкорт - его бескорыстный друг, - ответила я.
      - Но я хотел сказать - под профессиональным наблюдением, под медицинским наблюдением.
      - Оно плохо помогает, когда душа неспокойна, - заметила я.
      - Совершенно верно, - согласился мистер Воулс.
      Такой медлительный, такой хищный, такой бескровный и унылый! - Мне чудилось, будто Ричард чахнет под взглядом своего поверенного, а поверенный чем-то смахивает на вампира.
      - Мисс Саммерсон, - продолжал мистер Воулс, очень медленно потирая руки в перчатках - казалось, его тупому осязанию безразлично, затянуты они в черную лайку или нет, - я считаю брак мистера Карстона неблагоразумным поступком.
      Я попросила его не говорить со мной на эту тему. Они дали друг другу слово, когда были еще совсем юными, объяснила я ему (довольно-таки негодующим тоном), а будущее представлялось им более светлым и ясным, чем теперь, когда Ричард поддался злополучному влиянию, омрачающему его жизнь.
      - Совершенно верно, - снова подтвердил мистер Воулс. - Однако, придерживаясь своего принципа высказывать все начистоту, я замечу, с вашего позволения, мисс Саммерсон, что нахожу этот брак чрезвычайно неблагоразумным. Я считаю своим долгом высказать это мнение, долгом не только по отношению к близким мистера Карстона, от которых, натурально, жду справедливой оценки, но и по отношению к своей собственной репутации, ибо я дорожу ею, как юрист, стремящийся сохранить всеобщее уважение, ибо ею дорожат мои три дочери, которым я стараюсь обеспечить маленькое независимое состояние, и добавлю даже: ею дорожит мой престарелый отец, содержать которого я считаю своей почетной обязанностью.
      - Этот брак стал бы совсем другим браком - гораздо более счастливым и во всех отношениях более удачным, мистер Воулс, - сказала я, - если бы Ричарда можно было уговорить отказаться от роковой цели, к которой вы стремитесь вместе с ним.
      Беззвучно кашлянув, или, точнее, зевнув в свою черную перчатку, мистер Воулс наклонил голову, как бы не желая резко возражать даже против этого.
      - Мисс Саммерсон, - произнес он, - возможно, что вы и правы; и я охотно признаю, что молодая леди, столь неблагоразумно принявшая фамилию мистера Карстона, - надеюсь, вы не посетуете на меня за то, что я из чувства долга перед близкими мистера Карстона повторяю это, - является весьма достойной молодой леди из очень хорошей семьи. Дела помешали мне вращаться в обществе иначе как в качестве поверенного моих клиентов, тем не менее, надеюсь, я способен понять, что супруга мистера Карстона весьма достойная молодая леди. Что касается красоты, то в этой области я не знаток и никогда с юных лет не обращал на нее большого внимания; но смею сказать, что эта молодая леди отличается большими достоинствами и в отношении красоты. Ее (как я слышал) считают красивой клерки нашего Инна, а в этом они смыслят больше меня. Что же касается того обстоятельства, что мистер Карстон печется о своих собственных интересах...
      - Полно! Какие там интересы, мистер Воулс!
      - Простите, - перебил меня мистер Воулс и продолжал все тем же утробным и бесстрастным голосом: - У мистера Карстона имеются некоторые интересы, связанные с некоторыми завещаниями, которые оспариваются в суде. Так выражаемся мы, юристы. Что же касается того обстоятельства, что мистер Карстон печется о своих интересах, то я уже сказал вам, мисс Саммерсон, в тот день, когда впервые имел удовольствие с вами встретиться, что я стремлюсь вести дела начистоту, - я тогда употребил именно эти слова и впоследствии записал их в свой деловой дневник, который можно представить для ознакомления когда угодно, - я уже сказал вам, что мистер Карстон желает следить за своими интересами лично и поставил мне условием подробно осведомлять его о ходе его дела.