Дин подошел ко мне сзади и потянул за рукав комбинезона. Я взял его на руки, все еще продолжая глядеть во двор. Обычно детям сразу становится скучно, если взрослые молчат, уставившись на что-то, – дети не понимают, как можно долго смотреть на то, что не движется. Однако на этот раз Дин замер. Я, не шевелясь, смотрел на мир, окружавший нас, и Дин не шевелился тоже. Я поцеловал его, он обнял меня за шею. Обычно он не проявлял нежностей такого рода, и то, что он сделал это сейчас, зародило во мне какое-то беспокойство. Марта тоже подошла ко мне поближе. Ее лицо было разгоряченным от жара плиты. Я поднялся на ноги, и теперь мы все стояли, как примерная семья на фотографии.

– А ты хоть знаешь, куда вы, собственно, едете? – спросила она.

– Так, в общих чертах. Наш маршрут точно знает Льюис. Это где-то на северо-востоке штата. Он там часто ловит рыбу. Если все будет в порядке, мы должны вернуться в воскресенье вечером.

– А что может быть... не в порядке?

– Все будет нормально, но ведь всякое бывает. Слушай, если бы я считал, что в этом путешествии нас может подстерегать какая-нибудь опасность, ни за что бы не поехал. Поверь мне, ни за что! Я просто хочу немного отвлечься, развеяться. К тому же, говорят, горы в это время года очень красивы. Вот, кстати, – я возьму с собой фотоаппарат.

Я снова пошел в спальню и взял свой «роллейфлекс», принадлежавший студии. Взял еще запасную тетиву и положил ее в боковой карман на штанине комбинезона. Когда я вернулся на кухню, я увидел в окно, что Льюис уже приехал. Я одной рукой обнял Марту за плечи – таким жестом обычно мужчины обнимают своих друзей, – но тут же обхватил ее и второй, сцепив пальцы за спиной. Дин обошел ее сзади и стал разнимать мои руки.

Когда я вышел из дома, Льюис уже выбрался из машины и шел навстречу нам. По мере того как он подходил все ближе, его раскрасневшееся волчье лицо расплывалось в широкой улыбке. Обычно он постоянно улыбался, но малознакомые люди неправильно воспринимали эту улыбку, потому что видели лишь профильную часть ее, и от этого им могло казаться, что у него на лице постоянно присутствует какое-то ускользающее выражение самоуверенности и немножко сумасшедшинки – перед ними представало лицо врожденного оптимиста и непоседы. На голове у него была шляпа, какие носят в австралийской глубинке; она была закреплена под подбородком кожаным ремешком. Я вынужден был признать, что в этот раз он надел ее весьма кстати. Держа в руках фотоаппарат и лук, я пошел вместе с ним к машине.

Машина была забита разными вещами: две палатки, плотные подстилки, два лука, коробка стрел, спасательные жилеты, спиннинг, продукты. Он был фанатик всего, что касалось готовности к путешествию; именно благодаря этой черте его характера он настаивал, чтобы я взял с собой веревку – она, свернутая кольцами, свисала у меня с пояса. Сам я был уверен, что она мне совершенно не понадобится. Льюис также настоял на том, чтобы я надел нейлоновый комбинезон, потому что, по его словам, «нейлон быстро высыхает». Но при всем при этом, если ему нужно было, он мог поехать по разбитой дороге, по которой никто уже не ездил лет пятнадцать, прыгая по ухабам, не считаясь ни со своим удобством, ни с удобством тех, кого он вез, не заботясь о своей машине. Я надеялся, что на этот раз обойдется без такой тряски. Стоя рядом с ним, я чувствовал, что этим ранним утром он мне особенно близок. У него был вид человека, который всегда готов с радостным предвкушением броситься в какое-нибудь безумное предприятие. Рутинная моя жизнь давила на меня своей тяжестью, но когда я был рядом с Льюисом, я всегда чувствовал, что этот вес становится легче, а я становлюсь сильнее и мужественнее.

Льюис стал складывать мои веши в машину, как всегда, аккуратно и деловито. Заднее окно оказалось чуть ли не полностью закрытым изнутри вещами, почти все из них были зеленого цвета разных оттенков. Прежде чем положить мой лук в машину, он повертел его в руках.

– Смотри, тут стекловолокно потихоньку сдает, – сказал он, проводя пальцем по верхней части лука.

– Надеюсь, он еще продержится. Эти волокна уже давно торчат так.

– А знаешь, – продолжал Льюис, – мне нравится этот лук. Бывало, стоишь с ним, держишь в руках после того, как спустишь тетиву, и думаешь – какого черта, что за дурацкий лук! А потом смотришь – а стрела торчит в мишени.

– Да, к нему нужно привыкнуть, – сказал я. – С этим луком чувствуешь себя раскрепощенным.

– Ага, теперь ты это понимаешь! – воскликнул Льюис. – И каждый раз, когда будешь стрелять из него, будешь вспоминать.

– Поехали, – сказал я. – Солнце уже встает. Мы можем поесть по дороге. А там, на севере, и речка нас заждалась.

Его вытянутое вперед лицо расплылось в хитрой усмешке.

– Ты прямо моими словами говоришь.

– Это ж надо, – сказал я и отправился в последний раз в дом, чтобы забрать сумку с одеждой, в которую засунул шерстяной пуловер, пару маек и джинсы, в которых предполагал спать.

Закончив грузить вещи, мы обернулись и помахали Марте и Дину, стоявшим в дверях. Очки Марты оранжевыми отсветами отражали восходящее солнце. Я залез в машину и захлопнул дверцу. Байдарка, закрепленная на крыше, придавливала машину к земле, весь салон был забит вещами, поверх которых лежали луки. Мы перестали быть теми, кем были вчера – по крайней мере, я. Если бы с нами произошел несчастный случай, и пришлось бы «устанавливать личность» по тем вещам, которые были на нас и которые мы везли с собой, скорее всего, пришли бы к мысли, что мы геодезисты, топографы, охотники, геологи-разведчики или коммандос передовой бригады каких-то войск, готовящих вторжение. Теперь я был просто обязан оправдать все эти приготовления и должным образом использовать все эти вещи; если не удастся, каким дурацким все это окажется – как, впрочем, и все остальное в этой жизни.

Я подумал о том, где мне придется спать следующей ночью – о змеях, которые наверняка в такую теплую, не по сезону, погоду повыползали из своих нор, о твердых веточках под боком, о насекомых, которыми кишит лес. И мне вдруг страстно захотелось – у меня действительно было такое желание – вернуться домой, сказаться больным, найти какой-то предлог... Я даже стал прислушиваться – не зазвонит ли телефон, и уже начал раздумывать над тем, что скажу разносчику газет или страховому агенту, или кому-нибудь там еще, кто мог бы звонить в такую рань... тогда я мог бы вылезти из машины, а потом придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не ехать с Льюисом, снять комбинезон... А больше всего мне хотелось просто вернуться в дом, поспать еще немного, а потом поехать на работу... А, я же взял отгул на сегодня! Ну, тогда я бы с удовольствием отправился поиграть в гольф... Но все вещи уже уложены в машину, рядом сидит Льюис со своей самой широкой улыбкой на лице, и всем своим видом показывает, что я – один из избранных, и что он вытаскивает меня на пару дней из скуки обыденщины, или, говоря его словами, позволяет мне «сломать стереотип».

– Поехали, – сказал он. – Из сонного царства тихонь в бурное царство плещущейся воды.

С торчавшей над ветровым стеклом байдаркой мы проехали по дороге, ведущей к дому, потом повернули налево; машина ускорила движение, потом повернула еще раз налево и, выехав на шоссе, помчалась по нему на большой скорости. Я глядел в окно, поставив ногу на сиденье. Мы спустились с холма, потом взобрались на следующий и покатили по ровной местности. Через минуту мы были у места встречи. «Олдсмобиль» Дрю стоял у обочины четырехрядного шоссе. На крыше машины была установлена старая деревянная байдарка, которая подходила скорее для плавания по озеру; видавшие виды веревки опутывали ее как сетка; чтобы лодка не царапала крышу, под нее было подстелено старое армейское одеяло. Льюис, не снижая скорости, пронесся мимо «олдсмобиля» и выехал на подъем, ведущий на автостраду. Когда мы проезжали мимо машины Дрю, я показал сидевшим в ней Боллинджеру и Бобби Триппу два пальца, растопыренных в форме буквы "V"[3]– когда-то, после победы над Германией, Черчилль приветствовал таким образом радостные толпы англичан. А Бобби классическим жестом показал мне в ответ оттопыренный вверх средний палец. Я повернулся лицом к набегавшей на нас дороге, удобно растянулся на сиденье и стал наблюдать за тем, как солнце вступает в свои права.

Солнце поднималось справа от меня, становясь все ярче и ярче, забираясь все выше в небо над заправками «Тексако» и «Шелл», пивными, закусочными «драйв-ин»[4], которые будут мелькать мимо окна на протяжении следующих двадцати миль. Мне не было до них никакого дела, они были для меня чем-то совершенно чудным, закрытым и проносились по обеим сторонам дороги, будто на экране. Но я когда-то побывал в одной из этих «заезжаловок». В желудке у меня произошло какое-то шевеление, и я узнал ее. Справа, по ходу движения машины, я увидел приближающуюся к нам длинную вереницу белых бетонных столбов, за которыми располагался красно-белый «драйв-ин»; оцинкованная крыша отражала лучи солнца; свет вспыхивал, зависал в воздухе, прыгал под разными углами. Я, прищурив глаза, высмотрел один столб в ряду других, и он, казалось, вырос в размерах, подобно тому, как это происходит в глазу ястреба, высматривающего добычу.

Два года назад, на Рождество, я стоял там, прислонившись к этому столбу; я боялся от него оторваться и прижимался к нему все плотнее, пока, наконец, не начал вертеться вокруг него, все быстрее и быстрее. Потом мне, хотя и с трудом, удалось остановиться, и меня вытошнило, сначала наполовину переваренными кусочками пищи, потом крепкими напитками – они хлестали из меня, как разноцветный коктейль. Днем мы отмечали Рождество у нас в конторе, а потом, насколько я помню, Тэд решил, что неплохо бы выпить еще пивка, которое, по его мнению, должно было меня отрезвить, и мы поехали сюда, в эту заезжаловку. Но когда Тэд увидел, в каком состоянии я оказался после этого пива, он пришел в ужас – человек незнакомый и то смутился бы меньше, лицезрея меня в таком виде. Много раз, когда я был пьян, мне казалось, что некоторые вещи и предметы вокруг меня тоже пьяны, но хотят помочь мне – например, дружелюбные столы, диваны и даже деревья. Однако столб оказался просто мертвой вещью, холодной, бетонной, такой же недружелюбной, как и зимняя ночь. В нем не было никакой теплоты, никакого движения, и я не мог поделиться с ним своим теплом и своим вращением. На меня, обнимающегося с этим столбом, смотрели с возмущением люди, сидящие в машинах, одетые в приличные пальто; их лица, на которые падал свет неоновой вывески, никогда не устающей менять свои цвета, становились попеременно то голубыми, то зелеными; мне показалось, что мой желудок схватила холодная рука, значительно более холодная, чем столб, все во мне прыгнуло вверх, желудок выворачивался наизнанку. И я больше не сдерживался, и все еще хватаясь за столб, позволил всему, что было у меня в желудке, вырваться наружу. Я слышал, как вокруг заводились двигатели машин, а внутри меня мускулы выдавливали из желудка все, что там еще оставалось. Должно быть, я пару раз стукнулся о столб головой – на следующий день я обнаружил на голове пару шишек, одну прямо над глазом. Теперь, проезжая это место, я развернулся на сиденье, чтобы повнимательнее рассмотреть этот столб, наверное, надеясь увидеть в нем что-нибудь особенное. Может быть, я ожидал увидеть выцветшие пятна на земле вокруг него, или что-нибудь в таком роде, – которые свидетельствовали бы о том, что я когда-то там нагадил. Но ничего подобного я, конечно, не увидел, однако почувствовал неприятный потусторонний холодок в животе, желудок встрепенулся – но в следующее мгновение мы были уже далеко. Скоро шоссе сузилось до двух полос, и предместья закончились.

Этот переход не был постепенным: можно было бы остановить машину на том рубеже, где предместья заканчивались и начиналась сельская местность южной глубинки. Мне захотелось это сделать, вылезти из машины и узнать, какие у меня возникнут ощущения. Предместье заканчивалось мотелем; дальше простирались поля, заросшие сорняками; затем, по обеим сторонам дороги, замелькали рекламные щиты, с которых улыбались румяные девушки, с которых Иисус призывал к спасению, на которых пенились напитки. Даже стены сараев были покрыты рекламой. Мы неслись вперед, с байдаркой на крыше, по дороге, вдоль которой нескончаемой вереницей тянулись сливающиеся в пестрые ленты огромные рекламные щиты, призывающие покупать патентованные лекарства и спасаться, приобщаясь к Библии. Езда по нашим дорогам могла натолкнуть на мысль, что у нас на Юге ничем иным, кроме приема лекарств и распевания евангельских гимнов, не занимаются. И что южане, у которых, судя по этим рекламным щитам, нарушены все естественные процессы выведения шлаков из организма, постоянно страдают жесточайшими запорами и вынуждены поэтому принимать слабительное, чтобы иметь возможность с достоинством отправиться в церковь.

Мы остановились в маленьком городке под названием Селука и позавтракали в ресторанчике «Хлопотливая пчела». По моему мнению, завтрак был великолепен: нам подали кукурузные лепешки, яйца, много масла, печенье и маринованные овощи. От всего съеденного у меня так раздулся живот, что комбинезон мне стал тесен, и, сев в машину, я перестал замечать все, что творилось вокруг меня, полностью отдавшись пищеварению. Меня тут же стал одолевать сон, но прежде чем заснуть окончательно, я еще успел услышать, как Льюис заводит мотор, и подумать о Марте и Дине... о моей жене и о моем сыне... таких близких мне людях... дома меня всегда ждут...

Я был мертв, но осознавал, что меня везут... Сон в движущейся машине отличается от всех других видов сна. Временами я слышал, как Льюис говорил мне что-то, но смысла слов я не улавливал. Когда я проснулся, я попросил его повторить все сказанное.

– ...ну и отправился туда, в национальный заповедник «Грэсс Маунтин Нэшнл Менеджмент Эириа». Я хотел половить форель. Кстати, это недалеко от тех мест, куда мы сейчас направляемся. Дороги там ужасные, но Боже Праведный, если бы ты только видел эту реку! У тебя б на лоб глаза повылазили! Последний раз, когда я там был, я расспрашивал у лесничих, что они знают об этой реке, но никто ничего толком сказать не мог. Они мне сказали, что сами там не бывали, но то, как они произносили слово «там», заставляло думать, что добраться туда будет нелегко. Может, так оно и есть, но это как раз то, что делает такие места особо привлекательными. На том участке, где я побывал, река довольно бурная, но говорят, к югу от Оури становится потише. Но что происходит еще ниже по реке – не имею ни малейшего представления. Оури стоит на довольно высоком и крутом берегу, так что для того, чтобы спустить байдарки на воду, придется, пожалуй, переправиться на другую сторону. Зато в Оури можно будет подкупить чего-нибудь съестного.

Я лениво открывал и закрывал глаза, но ничего не видел – в них попадали образы внешнего мира, но были не в силах оставить какой-либо отпечаток в памяти. Мир превратился в цветной реальный сон, в котором вещи стали бестелесными. В очередной раз, когда мои веки поднялись сами по себе, я уставился перед собой, но мозг мой еще спал, хотя глаза были уже широко открыты. Мы как раз проезжали по окраине маленького городка. Потом свернули направо, и мимо окон замелькали какие-то серые растения с тонкими веточками, которые на Юге растут вдоль всех проселочных дорог. Дорога бежала к холмам, между которыми вдалеке поднималась гора – высокая, широкая в основании, голубая, как плотный дым от горящего дерева. Еще дальше виднелись другие горы, уходящие вдаль и понижающиеся и с правой и с левой стороны.

– Забавно, – сказал Льюис.

– Что забавно? – спросил я, наклоняясь к нему.

– Забавно, насколько там, на тех холмах, все по-другому, – сказал Льюис. – Там по-другому относятся к жизни, совсем иначе, чем мы, воспринимают то, что жизнь приносит.

– Мне нужно что-то знать об этом? – поинтересовался я.

– Как это ни печально, ты не только ничего не знаешь об этом, но и не желаешьоб этом знать.

– А зачем мне об этом что-то знать?

– Потому что, черт подери, там, может, есть что-то важное, такое, что важно и для нас. И знаешь что?

– Нет, не знаю. Я вообще ничего не знаю и не понимаю, о чем ты. Я согласен прокатиться с тобой по бурной реке, выпить виски у костра. Но зачем мне нужно знать что-нибудь про эти твои холмы или про тех, кто там живет?

– А ты знаешь... – сказал Льюис тихо и спокойно, и это заставило меня прислушиваться к его словам более внимательно, хотя я оставлял за собой право перестать слушать, если то, чему он придавал такое значение, окажется для меня все-таки неинтересным. – На этих холмах живут люди, которые еще поют песни, не записанные ни одним собирателем на пленку. Я даже видел там у одного семейства настоящий дульцимер – это такой инструмент, вроде цимбал, с тремя или четырьмя струнами; его кладут на колени и играют на нем молоточками или как на гитаре, пощипывая.

– Ну и что из этого?

– Может быть, ничего, а может – кое-что.

– Пускай этим интересуется Дрю, – сказал я. – И знаешь что, Лью? Если бы эти твои ребята с холмов, со всеми своими песнями и как их там – дульцимерами – спустились с гор и повели нас к новым небесам и к новому раю на земле, мне было бы на все это начхать. Я человек, живущий только сегодняшним днем. И мне кажется, я всегда был таким. Я ничего особенно не представляю из себя ни как художник рекламы, ни как стрелок из лука... Меня прежде всего интересует скольжение. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Нет. Ты хочешь, чтобы я догадался?

– Можешь не напрягаться, я сам скажу тебе. Скольжение – это когда в жизни все движется с наименьшим трением... Нет, не так: скольжение – это способ жизни, это жизнь с минимальным трением. Трюк заключается в том, чтобы найти себе в жизни скромное занятие, которое тебе под силу, а потом все время смазывать его. Со всех сторон. Чтоб все скользило как по маслу.

– Но в твоем скольжении нет места безрассудству! Ты считаешь что в жизни без него можно обойтись?

– Да, считаю. И никаких безрассудных поступков.

– И поэтому следует...

– И поэтому следует делать то, что делается. Делаешь себе свое дело, и стараешься делать его как надо. А изредка – очень, очень редко – можно чего-нибудь там такое учудить.

– Посмотрим, посмотрим. – Льюис быстро взглянул на меня так, будто он поймал меня на слове. – Насчет учудить – это интересно. Сидишь ты в своей конторе, и что ты видишь вокруг? Столы, шкафы, ящики и ящички, бумаги и все такое прочее. Сидишь на неподвижном стуле. И сам ты становишься вроде как частью этой мебели. А вот когда почувствуешь под собой пляшущую реку – для тебя все сразу изменится. Когда вокруг тебя запенится вода, тебе будет наплевать на то, что ты там какой-то вице-президент какой-то конторы «Эмерсон-Джентри». И ты будешь вести себя не так, как требует твое положение в обществе, а так, как требуют постоянно меняющиеся обстоятельства. Понимаешь, нужно будет что-то делать,очень конкретное, и ежесекундно.

Он помолчал, давая мне время проснуться полностью.

– Знаю я, – сказал Льюис, – ты считаешь, что я просто чокнутый. Самовлюбленный фанатик. Но я вовсе не такой.

– Нет, так бы я тебя не назвал.

– Я просто считаю, что вскоре все повернется так, что главным снова станет человеческое тело, раз и навсегда, – сказал Льюис. – И я хочу быть к этому готовым.

– Что «все» и куда повернется?

– Человеческий род. Я считаю, что наша машинная цивилизация зайдет в тупик, вся эта техника выйдет из строя, все эти политические системы рухнут, а те немногие, которые выживут, уйдут в горы и начнут все сначала!

Я пристально посмотрел на Льюиса. У него, как и у всех у нас, отправившихся вместе с ним в это путешествие, был дом в зажиточной части города; у него были деньги, красивая жена, трое детей. Трудно было поверить, что после того, как он обойдет всех тех, кому он сдает жилье, выслушает их жалобы и успокоит их, он каждый вечер посвящает себя подготовке к выживанию, тренируя для этого свое тело. Какая безумная фантазия могла заставить человека поступать подобным образом? Неужели Льюиса так беспокоили видения ядерной катастрофы, мучили ночные кошмары, в которых ему приходилось спасать свою семью из-под развалин и пробираться сквозь дымящиеся пепелища, заваленные трупами, вот к тем самым голубым холмам?

– Мне построили бомбоубежище, – продолжал он. – Как-нибудь покажу его тебе. В нем двойные двери, закрываются совершенно герметично. Я запасся бульонными кубиками и мороженым мясом по крайней мере года на два. Там есть игры для детей, проигрыватель, набор пластинок. Есть пластинки, так сказать, обучающие игре на флейте. Мы можем образовать семейный оркестр. Но вот однажды я спустился в свое бомбоубежище, сел там и стал думать. И пришел к выводу, что выживание зависит не от всяких там железяк и технических приспособлений, не от двойных герметических дверей и не от шахматных фигурок и всяких там фишек. Выживание зависит только от меня самого. Человеку дано его тело, и от него самого зависит, как он им распорядится. Тело – это то единственное, что нельзя ничем заменить. Оно просто есть, и все тут.

– Ну а если будет очень высокая радиация, или воздух будет так заражен, что нельзя будет дышать? Что, если радиация не будет уважительно относиться к твоему могучему телу?

– В этом случае, – сказал Льюис, – я признаю свое поражение, дружище. Но если ситуация будет такой, что в ней все-таки будет шанс выжить, я не хочу упустить его. Ты же знаешь меня достаточно хорошо, Эд. И как ты, наверное, уже догадываешься, я отправляюсь в какие-нибудь дикие места, например, в эти горы, и думаю, что выживу в таких условиях, в которых большинство погибло бы.

– И ты ко всему готов?

– Думаю, да. С точки зрения, так сказать, физиологической, я готов полностью. Иногда у меня возникает даже нетерпение – скорее бы. Жизнь – одна беготня, все так сложно, что я бы вовсе не возражал, если бы это случилось именно сейчас, и дело дошло бы до простого физического выживания. Выживает тот, кто готов к выживанию. Ты можешь сказать, что я чокнулся на этом выживании. Эдакий, так сказать, пунктик. Не думаю, кстати, что найдется много людей, которые бы относились к проблеме выживания так же серьезно, как и я. Почти все готовы повыть, повыдирать себе волосы на голове, впасть в истерику, даже проявить какую-то бурную деятельность, но очень кратковременно, в панике. А большинство, как мне кажется, все-таки не будет очень сопротивляться – будут даже рады, если для них все быстро закончится.

– Это все касается только тебя? А жена знает об этих твоих настроениях?

– Конечно. Ей очень понравилось бомбоубежище. А теперь она учится готовить на костре. У нее все отлично получается. Она даже говорит, что возьмет с собой краски, чтоб создавать новое искусство, в котором все будет максимально упрощено, представлено самое главное, и знаешь, как в наскальной живописи – не будет никаких там тебе фиглей-миглей, как в современном искусстве.

У меня было ясное ощущение того, что Льюис по-настоящему никогда не вдумывался в эти свои фантазии, хотя наверняка говорил он обо всем этом очень много – со своей женой, может быть, с кем-то еще.

– А куда бы ты отправился? – спросил Льюис. – Куда бы ты отправился после того, как умолкнут радиоприемники, погаснет телевизор и никто уже тебе не скажет, куда бежать, где спасаться?

– Ну, я бы, наверное, отправился на юг, туда, где потеплее. Постарался бы добраться до Флориды, к морю – хотя бы рыбу ловить, если ничего другого съестного не останется.

Льюис показал рукой на приближающиеся холмы, которые все увеличивались в размерах и из эфемерных, плоских голубых силуэтов превращались в настоящие горы.

– Я отправлюсь вот туда. Туда, куда мы сейчас едем. Там можно обосноваться, там есть все, что нужно для жизни.

– Например?

– Если растения, деревья, животные выживут, можно жить так, чтобы не спасаться от природы, а, наоборот, идти к ней. Можно охотиться, даже чего-нибудь там выращивать, разводить. Этого вполне хватит, чтобы выжить. Да, такая жизнь быстро загонит в могилу, а пока живешь, будет тяжко, и детям твоим будет тяжко. Но каким-то изгоем не будешь себя чувствовать, будешь жить одной жизнью с природой.

– А почему бы тебе в таком случае, – сказал я, – не отправиться в эти горы прямо сейчас и жить там – так, как ты описываешь? Ты мог бы охотиться, возделывать землю, выращивать животных. Ты бы мог испытывать там эти свои страдания и терпеть, без всякой водородной бомбы. Мог бы основать колонию таких же, как ты. Ты думаешь, Каролине понравилась бы такая жизнь?

– Нет, сейчас это было бы не то. Как ты не понимаешь! Это было бы просто эксцентричной выходкой. Выживание зависит... оно зависит от того, что необходимовыжить, когда нет другого выхода. Только тогда, когда это твой последний шанс, та жизнь, о которой я говорю, имеет смысл. Самый последний шанс.

– Надеюсь, что до этого не дойдет. За получение такого шанса пришлось бы заплатить слишком дорого.

– За выживание нельзя заплатить слишком дорого, – сказал Льюис таким тоном, что я понял – эта часть беседы окончена.

– А что там за жизнь сейчас? – спросил я. – Как там живут сейчас, пока ты не отправился туда устанавливать свое Царство Здравого Смысла?

– Наверное, такая, как и положено ей быть. Охотятся, плодятся, как кролики, немножко занимаются фермерством. Гонят виски понемножку. Много музыки. Все на чем-нибудь играют – на гитаре, банджо, гармошке, ложках, дульцимерах. Они их называют «далсимор». Музыка кругом. Будет жаль, если Дрю не послушает, что и как там играют. Там живут хорошие люди, Эд. Но они замкнуты в своем кругу, у них своя, особая жизнь. Они делают то, что им хочется делать, и если им уж чего-то захотелось, их не остановишь. У всех, кого я там встречал, в каждом семействе есть кто-нибудь, кто сидит в тюряге. Некоторых посадили за незаконное изготовление виски, или незаконную его продажу, но большинство сидит за убийство. В тех местах убийство не считают чем-то особенным. Убивают запросто. Но тебя не тронут, если будешь вести себя так, как ведут себя они. А если ты кому-нибудь понравишься, то для тебя сделают все. И все семейство такого человека для тебя сделает все. Вот давай я тебе расскажу одну историю. Это произошло два года назад.

– Расскажи.

– Мы с Шэдом Маккеем ходили на байдарках по речке Блэквелл-Крик. Речка в ту пору года была мелковата, и нам стало немножко скучно. Мы занимались только тем, что гребли, а жарко было адски, Вот Шэд и говорит: возьму-ка я для разнообразия лук и отправлюсь в лес поохотиться на кроликов. Он вылез из байдарки, и мы договорились, что он будет двигаться вдоль речки, а я буду плыть вниз по течению, и встретимся там, где наша речка впадает в реку Кагула.

Он ушел себе в лес, а я поплыл по реке. В тот день, помню, видел дикую кошку на водопое. Ну вот, добрался я до того места, где мы условились встретиться. Вытащил байдарку на берег, улегся на большом камне и стал его ждать. Жду, жду, а его все нет. Стал прислушиваться. Ничего, кроме обычных лесных звуков, не слышу. Стало темнеть, я начал уже волноваться. Болтаться одному по лесу в темноте – совсем неподходящее занятие, да и мне там торчать ночью совсем не хотелось. Я к такому не был готов. Понимаешь, я был еще не готов.У меня с собой не было никакой еды. У меня не было лука. Сижу я как дурак на этом камне, а в кармане у меня только складной нож, моток веревки в лодке – и все.

– Тебе нужно было это воспринимать как проверку того, что ты можешь, проверку на выживание, – не удержавшись, подколол я Льюиса.

Но его было трудно задеть такими замечаниями. Он твердо стоял на своем.

– Неподходящая ситуация была для проверки, – сказал Льюис и продолжил свой рассказ. – Ну, сижу я там у реки, становится все прохладнее, чувствую – продрог до костей. Оглядываюсь – смотрю, невдалеке кто-то стоит, смотрит на меня. «Чего ты тут делаешь, парень?» – спрашивает. Тощий такой, комбинезон на нем, в белой рубашке, рукава закатаны. Я ему рассказал, что, вот, плыл на байдарке по реке с приятелем. Приятель отошел, сейчас вернется. Поначалу он слушал очень недоверчиво, но потом мы понемногу разговорились. Он сказал, что у него недалеко стоит его перегонный куб, о чем я и так уже догадывался. Он и его сын гнали виски. Ну, привел он меня к этому своему перегонному устройству. Действительно недалеко, где-то с четверть мили от реки. Его пацан как раз разводил огонь. Сели, стали беседовать. «Ты вот говоришь, что где-то по лесу ходит человек с луком и охотится. А он знает эти места?» – спрашивает меня этот мужик. «Нет, – говорю, – не знает». «А тут, чтоб ты знал, покруче, чем в каталажке, в южной Джорджии, – говорит. – Можешь мне поверить, я знаю, что говорю. А ты хоть представляешь, где этот парень может быть?» Отвечаю, что нет, не представляю. Где-то поблизости, наверное...

Тут мне захотелось рассмеяться. Несмотря на всю свою маниакальную приверженность «готовности», Льюис постоянно попадает сам в такие ситуации и других втягивает. И я мог только надеяться, что в этот раз ничего такого не случится.

– Ну и что было дальше? – спросил я.

– Горит костер, тени прыгают. Мужик этот встает, подходит к своему пацану – тому лет пятнадцать было, – и о чем-то там они шушукаются. Потом вроде идет назад ко мне, но останавливается, поворачивается к своему сыну и говорит: «Сынок, пойди, найди того человека». У меня аж внутри все похолодело. А мальчик встает, не говоря ни слова, идет, берет электрический фонарик и старое ружье, однозарядное, двадцать второго калибра. Насыпает себе в карман патронов из коробки. Потом подзывает к себе собаку – и уходит в лес.

– Вот так вот просто, поворачивается и уходит в ночной лес?

– Он пошел в ту сторону, куда я показал. Вот и все. Никаких расспросов. Он мог полагаться только на себя. И, конечно, на своего отца. Это как раз именно то, о чем я тебе толкую. В них есть что-то особенное. Можешь спорить со мной сколько тебе угодно. Я это знаю.Уверенность в себе, уверенность в своих близких. И все устраивается само собой. Этот мужик не приказывал своему сыну, не заставлял его делать что-то против воли. Парень просто знал, что ему надо делать. Он встал и ушел в темноту.