Избавление

Мое продвижение было довольно болезненным, но я продвигался вперед и вверх. Мне приходилось ползти, но уже не нужно было заниматься любовью со стеной, не нужно было ее ебать, чтобы, освещенная лунным светом, она подарила мне пару сантиметров пути вверх; теперь между моими бедрами и камнем был большой зазор. Я мог бы даже – хотя и проявляя осторожность – лягнуть камень подо мной, и он бы меня уже не сбросил.

Мои ступни болезненно изгибались под разными углами, в разные стороны. Ведомый Бог знает какой интуицией, я продолжал карабкаться как некое существо, порожденное скалой и теперь возвращавшееся домой. Часто рука или нога съезжали, но обязательно натыкались на что-нибудь, мне уже знакомое, сами по себе, без моей помощи, цеплялись за выступ, и я полз и полз вперед и вверх. Стена уже ничего не могла со мной поделать, не могла ничего такого выкинуть, с чем бы я не справился, как говорят, в мгновение ока. Я неостановимо поднимался вверх.

Таким вот образом я выбрался на край стены и попал в какой-то миниатюрный каньон. Да, я вылез наверх и мог разогнуться и встать во весь рост. Хотя я почти ничего вокруг себя не видел, по ощущению мне это напоминало канаву, по которой я шел в тумане, охотясь на оленя. Под ногами – как замечательно было ощущать что-то подногами – было полно мелких и крупных камней, но я достаточно уверенно шел вперед. Стены расселины, по мере того, как я продвигался все дальше от края скалы, должны были бы опускаться, но они не опускались – зрительно они оставались на той же высоте из-за густых кустов и призрачных деревьев, росших по краям расселины. Деревья постепенно обретали плотность и осязаемость, их становилось все больше и, наконец, их ветви стали склоняться надо мной. Я вышел из расселины.

Я снял лук, висевший на сгибе локтя. Со мной было все, с чем я начал подъем; на боку висел нож, сообщавший своим присутствием, для чего может служить; моток веревки, который, может быть, ни для чего и не пригодится, а может, окажется для чего-то нужен. Я смотрел по сторонам, на пустоту, на красоту.

Взглянув вверх по течению реки, я увидел неровный, слепяще-белый треугольник порогов, которые нас вышвырнули из байдарок. А больше там нечего было высматривать, кроме непрекращающегося, почти бесшумного потока воды – течет себе и течет. Я отвернулся от реки и столько же времени, сколько смотрел на нее – или, по крайней мере, мне так казалось, – вглядывался в лес. Я подошел к соснам, росшим на твердой, ровной почве, прислонился лбом к стволу одного из деревьев, потом засунул между лбом и деревом руку.

Постоял, подумал. Куда теперь? Я вернулся к краю скалы, чтобы еще раз взглянуть на реку. По краю росли редкие деревья. Сквозь хвойные иголки я видел луну, освещающую реку, и почему-то впервые серьезно подумал о том, что скоро эта река исчезнет. Вода поднимется высоко, может быть, чуть ли не до того места, где я сейчас стою; река вздуется, выплеснется из своего русла; камни, в которых нам крепко досталось, покроются водой, уйдут в глубину; вода будет терпеливо, неостановимо подниматься вверх, выискивая каждый выступ, который меня вел наверх, а потом подберется к краю, к тому месту, где я стою в лунном свете. Я сел на холодный камень на краю скалы и посмотрел вниз. Мне представилось, что если бы я вдруг упал вниз, я мог бы, пролетая мимо скалы в этом буйстве лунного света, инстинктивно схватиться за что-то, и это удержало бы меня от падения; мне казалось, что из всех тех мест, в которых я мог бы погибнуть, эта скала не могла бы меня убить.

Мало-помалу я стал возвращаться к обдумыванию того, что мне предстояло сделать.

С этим решено. Дальше что? Мне нужно стрелять в него из засады, по возможности в спину. Но для этого нужно определить место, откуда он будет вести стрельбу. В этом придется полагаться не только на расчеты, но и на везенье. И мне нужно будет выстрелить в него, когда он полностью изготовится к стрельбе, когда будет полностью поглощен своей мишенью... но это сильно увеличит опасность того, что он может успеть выстрелить по Бобби и Льюису.

Я так долго и так усиленно думал о нем, что и по сей день считаю, что тогда, на скале, наши мысли слились. Не то чтобы я почувствовал, что становлюсь злодеем. Нет, мной овладело колоссальное физическое равнодушие, такое же огромное и бесчувственное, как все залитое лунным светом пространство вокруг меня; равнодушие по отношению не только к телу другого человека, который будет извиваться и корчиться на земле, пронзенный стрелой, но равнодушие и по отношению к моему собственному телу. Если бы Льюис не застрелил того, второго, этот человек и я испытали бы то, что называют физической близостью, для меня болезненную и ужасающую, а для него гадким образом приятную. Но так или иначе, мы стали бы единой плотью, там, на земле, в лесу, и думать об этом было очень странно. Кем он был, этот человек? Преступник, сбежавший из тюрьмы? Наемный рабочий с какой-нибудь фермы, отправившийся поохотиться? Бутлегер[8]?

Так как мне необходимо было найти место, с которого я мог бы обозревать реку – и чем больший отрезок реки я буду видеть, тем лучше, – чтобы определить, видна ли лодка тому, кто придет по ней стрелять, мне хотелось взобраться куда-нибудь повыше, но при этом не оказаться на виду. Для этого подошел бы какой-нибудь большой камень, недалеко от края скалы... а лучше всего – дерево. Я вспомнил, что когда в нашем штате только начала распространяться охота с луком на оленей, некоторые охотники-новички с первого раза успешно добывали оленей, стреляя с помостов, которые устраивали на деревьях. Ведь, кажется, никто из естественных врагов оленей не обитает на деревьях, и олени редко смотрят вверх. Я не собирался охотиться на оленей, но мысль была полезной. Вдоль края скалы росло достаточно деревьев. Но сначала нужно выбрать подходящее место, откуда хорошо была бы видна река.

Я двинулся вдоль обрыва, параллельно реке, перелезая через большие камни, попадавшиеся по пути. Поначалу я подумывал, что передвигаться будет трудно, но в действительности это оказалось не таким уж сложным делом. Камни были очень большими. Меня удивила та уверенность, с которой я прыгал с одной черной глыбы на другую; мне казалось, что я могу совершенно не опасаться неудачного прыжка. Дышал я еще с каким-то присвистом, и это было единственное, что время от времени беспокоило меня – в моем дыхании еще слышался отзвук паники. И создавалось такое впечатление, что дыхание мое никак не соотносится с тем, что делает мое тело. Мне понадобилось не меньше часа – а может быть, и все два, – чтобы поверху обойти пороги, тянувшиеся внизу, там, на реке. Когда, глянув вниз, я увидел, что лунный свет на поверхности уже почти не пляшет и отражение выровнялось и выгладилось, а рокочущий шум порогов остался позади, я понял, что добрался туда, куда хотел. Что делать дальше?

Все вокруг было усеяно глыбами камня, и за многими из них я мог бы надежно укрыться. Но мой обзор оказался бы очень ограничен. Я решил пройти еще немного вперед, параллельно реке, посмотреть, что там, а потом вернуться обратно – на то место, где сейчас стоял.

На этот раз передвижение мое было значительно более трудным: все было завалено расколотыми глыбами, между которыми там и сям торчали поваленные деревья, а в одном месте мне повстречалась каменная стена – как высокая, сама по себе выросшая из земли баррикада. И я решил, что перелезть через нее не смогу. Чтобы обойти ее, мне пришлось бы углубиться в лес метров на двадцать-тридцать, а делать этого мне не хотелось; с обеих сторон каменного препятствия росли молодые деревья. И с их помощью мне удалось взобраться на верх «баррикады», а потом соскользнуть на другую сторону. На всем пути продвижения вдоль реки я не терял ее из виду. И если только этот человек не решил бы расположиться на вершине того каменного препятствия, через которое я перебрался – но там обзор был ограничен и река едва просматривалась за плотной завесой листьев, – ему, как я понимал, придется расположиться у самого края обрыва. Чтобы видеть реку на достаточном протяжении и иметь возможность вести лодку некоторое время под прицелом. На том участке, который располагался над отрезком более или менее спокойной воды – япрошел его в обе стороны несколько раз, – я обнаружил лишь одно место, которое было бы для этого вполне подходящим. С одной стороны оно было отгорожено грудой каменных глыб, но, насколько я мог судить, подойти к нему со стороны леса было достаточно просто. На самом краю обрыва я обнаружил песчаный участок, в лунном свете он выглядел бледным пятном. Если лечь там, то можно будет прекрасно обозревать реку в обе стороны, а высокую, – не менее метра в высоту, – и густую траву, растущую по самому краю, можно будет легко убрать. Я решил, что лучшего места не найти. Насколько я мог судить, до ближайших домов и дорог было не очень далеко, но все же никаких выстрелов там, конечно, не будет слышно. Хотя чем ближе мы к жилью, к людям, тем менее вероятно, что он устроит пальбу. А если он не придет к этому месту, а отправится куда-нибудь дальше вниз по течению – Бобби и Льюиса можно считать мертвецами.

Да, если он выберет другое место, их можно считать мертвецами, мелькнула успокоительная, хотя и трусливая мысль. В конце концов, чем бы все это ни закончилось, я сделал все, что мог; если он придет не сюда, а засядет где-нибудь в другом месте, я смогу лесом выбраться к шоссе или к мосту через реку. Меня не очень пугала мысль, что, застрелив Бобби и Льюиса, он начнет охотиться за мной. Хотя и холодело под ложечкой, когда я представлял, как он неожиданно появляется на моем пути среди лесных зарослей и темной листвы. Но так как он не имел никакого представления, где я нахожусь (хотя почти наверняка помнил, что изначально нас в байдарках было четверо), для него один из нас вполне мог утонуть при прохождении порогов; в конце концов, мы действительно чуть не утонули. Моя жизнь, здесь, в лесу над ущельем, была в полной безопасности от нападения этого беззубого типа, если только мы не натолкнемся друг на друга по чистой случайности.

Другая опасность была значительно более реальной: что, если я выстрелю – и промахнусь? И от этой мысли у меня по спине побежал холодок, а язык перестал помещаться во рту. Я даже подумал – может быть, мне начать выбираться из леса прямо сейчас?.. Но что-то в глубине сознания подсказало мне, что я еще не выполнил – хотя бы для видимости – всего, что было задумано. Если Бобби и Льюису суждено умереть, я должен иметь возможность сказать себе, что сделал нечто большее, чем просто вскарабкался по стене ущелья и потом бросил их на произвол судьбы. Но если человек, которого я ожидал, не придет на то место, которое мне показалось наиболее подходящим – ну что же, это не моя вина. Я сделал все, от меня зависящее, чтобы найти и убить его. Я сознавал, что вероятность того, что я все правильно рассчитал и он явится именно сюда, была все же невелика. Просто ничего другого я уже не мог сделать.

* * *

В небе не было еще никакого света, кроме лунного. И в этом свете я видел, что вдоль края обрыва стоят низкорослые деревья, по земле разбросаны глыбы камня. Когда я повернулся в сторону леса, там царила полная тишина. Оказавшись среди деревьев, которые поглощали свет, я ничего не видел и мог продвигаться лишь на ощупь. Я выставил ногу вперед – ногой я мог достать дальше, чем рукой – и натолкнулся на что-то твердое. Я шагнул в ту сторону и тут же оказался среди веток и жестких хвойных иголок, напоминавших щетину животного. Я прислонил лук к стволу и взобрался на нижние ветви, которые оказались очень толстыми и растущими близко одна к одной. Потом полез выше и остановился лишь тогда, когда дерево стало раскачиваться под моим весом. Ветки и иголки очень ограничивали мои обзор; я видел мерцание света, исходившее от реки, которое теперь казалось в два раза дальше, чем когда я смотрел на него сквозь траву на краю обрыва. Я, наконец, пришел к выводу, что вижу участок реки там, где она, прорвавшись сквозь пороги, поворачивала и протекала мимо Бобби и Льюиса. И, успокоившаяся и разгладившаяся, затопленная лунным светом, теряла свой серебристо-полосатый вид.

Я слез вниз, взял лук и стал размышлять, что мне нужно, чтобы устроить засаду на дереве. Я никогда не стрелял с дерева – вообще не стрелял, ни по какой цели. Но вспомнил, как мне кто-то рассказывал, что при стрельбе с дерева следует целиться немного ниже, чем кажется нужным. Я думал об этом, пока обустраивался на дереве.

Я лез вверх и при этом будто инструктировал самого себя: где ухватиться этой рукой? Здесь? Нет, вон там будет лучше, или вот тут, пониже... Когда я залез достаточно высоко, я проделал окно в хвое, оборвав перед собой веточки с небольшими иголочками. Проделать это оказалось несложным – я срывал все, что находилось между моим лицом и отсветами, которые отбрасывала река. Когда я снова прислонился к стволу дерева, передо мной был тоннель, отороченный по краям мохнатыми ветками. Сквозь него я видел песок на краю обрыва. Я буду стрелять в эту дыру; в какой-то степени она даже будет помогать целиться. Обрывая ветки, я вдруг понял, что руководствуюсь совсем новым чувством осязания, которое, наверняка, у меня развилось, когда я карабкался, по стене ущелья. Мне казалось, что я могу определить точную форму и вес того, к чему прикасаюсь, и могу точно и сразу определить, сколько мне нужно затратить усилий, чтобы отодвинуть в сторону или оборвать мешавшую мне ветку. Осознание того, что я сижу на дереве, в темноте, что я жив, не разбился, карабкаясь вверх по вертикальной стене, что я срываю мохнатые ветки, ввергало меня в некое умственное опьянение. Мне было трудно поверить в реальность происходящего; никогда ничего подобного мне не приходилось переживать. Я раскрытой ладонью, очень нежно ощупал кору дерева, сорвал иголку, положил ее в рот, пожевал. У нее был нормальный вкус хвои.

Я немного передвинулся сначала в одну сторону, потом в другую, пытаясь определить, не удастся ли мне занять позицию получше или найти более широкий угол обзора для стрельбы. Мне не хотелось обрывать слишком много веток – мое дерево должно выглядеть естественно, в нем не должно быть ничего необычного, настораживающего; оно должно выглядеть так же, как и все остальные. Я добился того, что смогу стрелять по цели сквозь темный тоннель среди веток, и этого мне было достаточно. Менять свое положение при прицеливании я мог не больше чем на полметра влево или вправо. Чтобы мне удалось в этих условиях убить его, надо было, чтобы он думал так же, как думал за него я. Причем не приблизительно так же, а совершенно точно так же. Мой и его разум должны были слиться воедино.

Я достал непогнутую стрелу из ее гнезда в держателе на луке, ощупью поставил на тетиву, стал натягивать лук, крепко упираясь ногами в большие ветки; наклонившись немного вправо, чтобы ничего не мешало правому локтю, я натянул тетиву до отказа и замер. Насколько мог точно прицелился в расчищенный мною тоннель. В какой-то момент я подумал: не выстрелить ли в песок, чтобы проверить угол стрельбы? Но отогнал от себя эту мысль. Меня даже в пот бросило, когда я подумал, чем такой выстрел мог бы закончиться. И стал ослаблять натяжение, позволяя наконечнику уходить вперед. Облегченно вздохнул. И чуть было невольно не спустил стрелу. Если бы я это сделал, я мог бы потерять стрелу или повредить ее. И возможность выполнить то, ради чего я сидел на дереве, сократилась бы почти до нуля. Если, конечно, этот человек придет. Если.

Я устроился как можно удобнее и решил оставаться на дереве до рассвета; я должен быть неподвижен, меня не должно быть ни видно, ни слышно – для это я на дерево и залез.

Было очень тихо, реку почти не было слышно; грохот воды в порогах долетал до меня лишь как нескончаемый шорох, неясный, далекий шум, который смешивался с каким-то другим звуком, приходящим тоже со стороны реки, но ниже по течению. Я прислушался – должно быть, следующие пороги. Судя по звуку – может быть, даже небольшой водопад. Если это так, то шансы того, что я выбрал место правильно, должны были возрастать. Все, вроде бы, было очень логично. Но, несмотря на всю эту логичность, у меня не было твердой уверенности, что этот человек придет именно сюда. Значительно более вероятно, что я все рассчитал правильно. И теперь, хотя речь шла о жизни и о смерти, лишь исполняю то, что было ранее задуманным; однако я внутренне встрепенулся, когда подумал, что если все-таки угадал все правильно, мне придется совершить и последнее из задуманных действий: прицелиться из лука в человеческое тело и выпустить стрелу в тоннель хвои... раз и навсегда...

Пожалуй, мое положение скорее забавляло, чем пугало или беспокоило. Как-то по-идиотски забавляло. Вот я могу запросто протянуть руку и коснуться коры. А осознать, что я глубокой ночью сижу на дереве в лесу, выжидаю, готовлюсь убить человека, которого видел всего один раз в жизни, было значительно труднее. Никто во всем мире не знает, где я, подумалось мне. Я натянул лук немного сильнее, и стрела пошла назад. Кто бы мог такому поверить, сказал я про себя, кто?

Ожидание было тягучим. Я взглянул на часы – но река убила их. Голова у меня склонялась все ниже и ниже. И казалось, она хочет склониться до самой земли. Два или три раза я засыпал и тут же просыпался, но каждый раз делать это было все труднее. Один раз мне уже начало сниться, что я падаю – такой сон, наверное, когда-нибудь снится всем. Какое-то мгновение я не знал, что мне делать, за что хвататься, и просто отставил в сторону руку. Я выпрямился, уселся попрочнее и стал проверять, все ли на месте. На луке стрелы не было. Боже, подумал я, все потеряно! Своей искривленной стрелой я смогу подстрелить разве что дерево! Что я буду делать безоружный? Прижиматься к дереву, молиться, чтобы он не заметил меня, и беспомощно ждать, пока он не убьет Бобби и Льюиса? Я знал, что не смогу броситься на него с ножом, сколь бы неожиданным ни было мое нападение.

Было по-прежнему очень темно, даже, пожалуй, темнее, чем раньше. Я повесил лук на ветку и полез вниз. Стрела должна быть где-то на земле, наверное, торчком вверх... Но ее нигде не было. Я ползал вокруг дерева, по иголкам, покрывающим землю, всхлипывая от ужаса и отчаяния, ощупывая все вокруг руками, ногами, телом, всем, что у меня было, надеясь порезаться о наконечник – все что угодно, лишь бы найти стрелу.

Но она все не находилась. И тут я увидел, что темнота стала терять свою непроницаемость. Мне нужно было возвращаться на дерево. Может быть, когда посветлеет еще больше, я смогу немного подправить кривую стрелу? Но я знал, что даже если мне удастся это сделать, прежней уверенности в том, то я смогу попасть в свою цель, у меня не будет. А ведь, наверное, ни в чем другом, ни в каком виде спорта, ни даже в хирургии и гольфе не требуется такая уверенность в себе, как в стрельбе из лука.

Но все же мне удалось найти стрелу, которую я обронил – она торчала, воткнувшись в ветку, прямо под тем местом, где висел лук. И возможность осуществить задуманное снова стала грядущей реальностью: все части плана пришли в соответствие друг с другом, сомкнулись и окончательно оформились. У меня снова было все, что надо, чтобы привести план в действие. Я снял лук с ветки и занял позицию, из которой предполагал стрелять.

Хвойные иголки медленно пропускали первые проблески наступающего дня, и дерево начало излучать слабый свет, который, будто скрывающийся в хвое и теперь освобожденный, стекал внутрь ветвей, прямо на меня, и мне казалось, что я отражаю этот свет, отдавая его вовне. Я смотрел в проделанный в хвое тоннель, который уже не казался окруженным сгустком темноты, – я стал различать зеленый цвет иголок. Я открыл рот, чтобы дышать еще тише – боялся, что ноздря, одна или другая, наполнившись слизью, начнет свистеть и булькать.

Через некоторое время я уже хорошо различал все вокруг: каменистую почву под деревом, усыпанную иголками; все, что находилось между мной и песчаной площадкой на краю обрыва, отороченной высокой, неровной травой; площадка была метра три в ширину. Взгляд нырнул дальше, упал, как сорвавшееся тело, но не разбился, а мягко опустился на реку. Бобби пора бы уже отплывать – а через несколько минут может быть слишком поздно. Через несколько минут станет ясно, ошибся я или нет. И мы будем либо живы, либо мертвы.

А может быть, он, пока я искал свою стрелу, незаметно прошел мимо меня и занял где-то позицию для стрельбы? Узнать, так это или нет, было пока невозможно. И я, сидя среди мохнатых ветвей, мучительно ожидал выстрела, который вот-вот раздастся где-то вдалеке, в том месте, о котором я просто не мог и догадываться.

Но выстрелов не было. А свет все усиливался. Чувство того, что я полностью скрыт, невидим, начало умирать во мне, уходить из меня и из дерева. Если бы человек, который бы пришел на песчаную площадку, посмотрел в мою сторону, он наверняка увидел бы меня сквозь мой тоннель в хвое. И это могло произойти как преднамеренно, так и случайно. Как много зависит от случайности!

Я очень осторожно подвинулся, чувствуя себя каким-то существом, обитающим на деревьях; вытягивая шею и отстраняясь от ствола, насколько это было возможно, я пытался прибавить себе лишь метр обзора и высмотреть, не плывет ли уже байдарка.

Уголком левого глаза я уловил какое-то движение, и внутри у меня все застыло. Я повернул голову, но не резко, а медленно. Но я уже и так знал, знал, знал!

Я услышал, как у кого-то под ногой камень стукнул о камень, и увидел человека с ружьем, идущего к песчаной площадке; одна рука у него была засунута в карман.

Вот и все, подумал я, но у меня оставалась еще надежда, что он постоит и уйдет, а я останусь незаметно сидеть на дереве, и нелепую эту надежду мне никак не удавалось прогнать от себя. Азарт восхождения на скалу давно выветрился, и теперь мне хотелось только одного – жить. Меня било мелкой дрожью, хорошо, что стрела была на тетиве – сейчас мне бы вряд ли удалось ее там установить. Я взглянул на свои руки, держащие лук, увидел наконечник стрелы – заточенные части отличались по оттенку от незаточенных, и почему-то это уняло дрожь. Я снова поверил, что мне удастся сделать то, ради чего я забрался на это дерево, что мне удастся разрешить загадку жизни и смерти. Если он ляжет на песок спиной ко мне, я тут же выстрелю. Я сжал пальцы на конце стрелы, упирающейся в тетиву, сделал медленный вдох открытым ртом и, отклонившись к стволу, замер и стал напряженно ждать.

Он смотрел вверх по течению реки, держа оружие обеими руками, но на уровне пояса так, что казалось – он вовсе не собирается поднимать его и прикладывать к плечу. В его позе было нечто первобытно-грациозное, тело у него было расслабленным, наслаждающимся своей свободой. Если бы его удалось очень точно передать в рисунке, получилась бы невиданно красивая и убедительная фигура. Я хотел бы убить его, пока он стоит в такой позе. И мне страстно хотелось, чтобы на реке появилась байдарка Бобби, но никакой байдарки я не видел, и, судя по всему, этот человек не видел ее тоже. Он слегка передвинулся, и теперь только половина его была видна сквозь мой тоннель хвои. Подожди, пока он уляжется, сказал я себе беззвучно, – слова, казалось, приходили откуда-то из глубины горла, – потом стреляй по центру спины. Поставь себе такую задачу. Попытайся перебить ему хребет или, по крайней мере, если это не удастся, поразить что-нибудь жизненно важное.

Но он продолжал стоять; в нем не чувствовалось ни решительности, ни нерешительности – он просто стоял, и все. Часть его тела была открыта для стрельбы, но голова не была мне видна. Может быть, стрелять прямо сейчас? Он может вообще пропасть из поля зрения. Я напряг мускулы руки, чтобы проверить, насколько они слушаются меня. Стал понемногу оттягивать тетиву. Я смотрел прямо на него, а он снова немного переместился. Теперь он стоял ко мне боком, и стоило ему поднять голову и взглянуть в мою сторону, он бы тут же увидел меня. Я знал, что теперь мне придется противиться истерическому желанию выпустить стрелу. Такое желание возникает каждый раз, когда лук полностью натянут: хочется избавиться от стрелы и от напряжения, которое требуется, чтобы удерживать лук в нужном положении. Во мне росло это безумное желание выстрелить побыстрее и покончить со всем этим. Я стал проходить в воображении все сложные этапы подготовки к удачному выстрелу из лука, постоянно напоминая себе, что любая подготовка пойдет насмарку, если будет совершена ошибка в момент спуска стрелы. Пальцы правой руки должны быть расслаблены; но главное, чего следует добиваться – рука, держащая лук, должна быть совершенно неподвижна.

Человек казался чем-то озадаченным. Он смотрел то на реку, то себе под ноги – на песок и камень, проступающий кое-где сквозь него, – и каждый раз, когда он наклонял голову и его скрытое от меня лицо ныряло вниз, его взгляд явно уходил все дальше от реки и все ближе ко мне.

Я закрыл глаза, сделал вдох, но не полный, а на три четверти, задержал воздух. И стал наводить лук, миллиметр за миллиметром. Когда он занял то положение, которое мне приблизительно было нужно, я переключил внимание на мышцы и стал оттягивать тетиву. Спина раздавалась, черпая силы у дерева. Наконечник пополз к луку, стрела двигалась по направляющей и шептала мне что-то, принимая на себя неестественное напряжение моего тела. Но звук, который она производила, был слышен только нервам ладони левой руки. Я подтянул задние зазубрины наконечника плотно к луку и стал пальцами, ладонями, руками, телом прислушиваться к луку и стреле, проверяя, все ли в порядке, – я начал своего рода предстартовый отсчет времени.

Человек находился чуть-чуть в стороне от рамочки из нитей на тетиве – моего прицельного приспособления. Мне оставалось лишь слегка передвинуть лук – и он попадет в прицел. Проблема прицеливания на уровне «вправо-влево» будет, таким образом, решена. Останется последнее – спуск тетивы. Оранжевые нейлоновые нитки Марты и мишень были совмещены – человек вошел в оранжевую рамочку. Оставалась теперь вертикальная наводка, которая всегда представляет самую серьезную проблему при стрельбе сверху вниз. Ну и, конечно, спуск тетивы. Кончик стрелы был направлен в точку, расположенную сантиметрах в десяти под его ногами; стрелу я видел своим боковым зрением, а на человека смотрел прямо. Я подправил положение лука таким образом, что казалось, будто собираюсь стрелять ему в живот. Глядя сквозь тетиву – вдоль древка стрелы – и через узкую пещеру хвои, я видел стрелу, находящуюся в невидимой плоскости, которая пересекала человека посередине.

Мы теперь составляли некое единство. И чувство какой-то странной близости между нами усилилось после того, как я замкнул его в двойной рамке из окна в хвое и моего прицела на тетиве – и то и другое я создал для него сам. И я чувствовал, что теперь он никуда от меня не денется; мне оставалось лишь разжать пальцы правой руки, позволить стреле вырваться, а левой руке следовало оставаться неподвижной и принять на себя вибрацию лука.

Все было отлажено, все было так, как надо, и лучшего нельзя было и требовать. Я находился в удобной и прочной позе, наконечник не колебался и казался превратившимся в неподвижный камень. Полностью натянутая тетива давала мне какую-то преображающую силу, но одновременно вызывала и «истерику натянутого лука», состояние, которое губительно для некоторых стрелков из лука и благодатно для других – для тех, кто может совладать с ним и заставить работать на себя.

Я был готов – оставалось выполнить два последних пункта. Человек не двигался, стоял, слегка наклонившись, но теперь он был больше повернут ко мне, чем раньше – хотя и немного. Потом он вдруг пошевелился – незначительно, но резко, – и мне пришлось преодолеть инстинктивное желание спустить тетиву. Он копнул песок одной ногой, и я впервые увидел его лицо – увидел, что у него, оказывается, есть лицо. Вся моя тщательная подготовка к выстрелу стала разваливаться. Всеми своими мышцами, кишками, сердцем я старался сохранить все так, как было. Его глаза бегали по песку, камню, по реке все быстрее и быстрее. Они плывут! Как только из-за камней появилась байдарка, мои пальцы на тетиве немедленно разжались. Я не увидел, как стрела метнулась в воздухе; он, конечно, тоже не видел ее, но несомненно слышал, как зазвенела тетива. Я так долго держал лук полностью натянутым, что в момент, когда отпускал стрелу, мне казалось – левая рука, державшая лук, превратилась в камень. В тот момент, когда я спускал тетиву, мне показалось, что человек почувствовал мое присутствие и знает, где я нахожусь. И я испугался, что моя сосредоточенность тут же рассеется. Почти так и случилось, но не совсем – сосредоточенности осталось достаточно. Прицел был взят правильно, и если левая рука не подвела, я должен был в него попасть.

Что произошло затем, для меня до сих пор остается загадкой. Дерево вздрогнуло и загудело, будто по нему сильно ударили топором, и лес вокруг меня, такой до этого момента тихий, наполнился каким-то невероятным гулом. А в следующее мгновение ствола дерева рядом со мной уже не было. Не было и лука. Большая ветка схватила меня за ногу, явно намереваясь ее оторвать. Я летел мимо ствола, спиной вниз, потом головой вниз, и что-то меня хлестало и толкало живыми, пружинящими толчками, будто руками. И сейчас я могу утверждать, что, падая, я проверял, расслаблены ли пальцы левой руки, были ли они расслаблены должным образом в момент выстрела – и убедился в том, что с пальцами было все как надо.

Но я был занят в полете не только этим: я пытался повернуться так, чтобы не удариться головой о землю, и уже, насколько помню, начал разворачивать тело – но полностью этого сделать не успел. Меня ударило сзади, и я услышал звук, похожий на треск рвущейся простыни. Подо мной что-то вмялось и сломалось – и я лежал на земле, дыхание из меня вышибло. Я чувствовал, что где-то, в каком-то месте я себе что-то сильно повредил. И тут раздался выстрел. Я не мог вскочить на ноги и стал, цепляясь руками за все что попало, отползать в сторону; за мной что-то волочилось. Снова прогремел выстрел, потом еще и еще. От дерева отскочила ветка, но выше того места, где находилась бы моя голова, если бы я стоял во весь рост. В этой стрельбе было нечто странное – это я смог определить даже несмотря на то, что был оглушен. Я поднялся на одно колено, потом из этой позиции – на ноги, и, пригибаясь и подпрыгивая как ворона, бросился за близлежащую груду камней. Скрывшись за ней, я не высовывался. Грохнул очередной выстрел. Потом я медленно поднял голову над глыбой.