Чувство

      Я хочу играть. Мне плохо. Я хочу доиграть. Если я не смогу сыграть теперь, когда Эрик не слушает меня, я больше никогда не буду играть. Никогда.
      Франс. Странный человек. Пусть фотографирует. Мне все равно. Главное – это Луи.
      Мне страшно. Мне плохо. Все, что я могу, это повторять эти слова про себя, как заклинание. Я сажусь и кладу дрожащие пальцы на клавиши. Пожалуйста. Пожалуйста что? Не знаю. Просто… пожалуйста!
      Шопен. На секунду становится легче. Доигрываю то, что так хотел. Потом становится пусто. Эрик не здесь. И зачем я играю? Бессмысленно. Бесцельно.
      Безнадежно. Я сильный, когда Эрик рядом. Без него нет сил. Нет сил без Луи. На глаза наворачиваются слезы. Защитите меня кто-нибудь. Пусть все будет хорошо. Я верю в это. Когда-нибудь. Обязательно. Так. Или иначе.
      Сосущая пустота. Ненавижу ее. Не знаю, как ей сопротивляться. Сыграть еще. Может быть в этот раз… Слезы капают на клавиши. Не могу перевернуть ноты. Я плачу.
      Как я могу… это просто кощунство. Плакать рядом с Луи. Утираю слезы. Мне пора уходить. Мне пора. Мне здесь больше не место. Я здесь лишний. Последняя просьба и я выхожу за дверь.
      Я не помню, как я добрался до дома. Я устал от этого Чувства. Я не хочу заглядывать за грань. Я не хочу заглядывать в себя, чтобы лишний раз понять кто я. Точнее, понять что я никто. Я не хочу знать. У меня не осталось сил, чтобы вынести это знание.
      Я хочу отдохнуть. Где-нибудь в спасительной пустоте. И я понимаю… мне нужно одиночество. И… в тоже время нет. Мне нужно отделить себя от него. Трясу головой. Это все бред. Истина прячется где-то гораздо глубже. Там, куда я смотреть не хочу.
      – Мам…
      – Что, Лоренс?
      – Я больше не буду играть. Давай продадим фортепиано.
      Kapitel 20.
      Утренняя задумчивая сигарета с чашкой крепкого кофе, запах которого заставляет сердце забиться быстрее. Теплый ветер скользит по коже. Его прикосновение похоже на шелковистое теплое одеяло. Внизу шумят машины, люди спешат на работу. Нет ничего прекраснее, чем смотреть, как спешат другие и понимать, что тебе самому никуда спешить не надо. Каникулы.
      Я жутко не люблю слово "отпуск". Оно слишком серьезное. Слишком временное. Оно как бы подразумевает, что это чудесное время рано или поздно кончится.
      Возвращение на работу неизбежно. А каникулы это очень нежное веселое слово. Оно напоминает о детстве, которое толи всегда рядом, толи ушло безвозвратно. Мои бесконечные парижские каникулы…
      Я полюбил этот балкон на третьем этаже, нависший над людным перекрестком; этот дом со старинным белым фасадом, который местами уже потрескался; этот просторный солнечный зал с легкими занавесками на окнах; и конечно красный рояль, который был таким же жильцом этого дома, как и сам Эрик. Поющий Луи.
      Иногда появлялась нежная зависть к Эрику, к его гению. Я раньше не увлекался классической музыкой, однако, после встречи с ним, я оценил ее по достоинству. Я даже запомнил нескольких композиторов по именам, хотя я думал, что я безнадежен.
      Я никогда ни на чем не играл, если, конечно, не считать чужих нервов. Глядя на то, как игрой упивается Эрик и даже Лоренс, хочется тоже научиться, хотя бы для того, чтобы испытать это всепоглощающее чувство на себе. Но это проходит. Я гордо остаюсь верен своему фотоаппарату.
      Лоренс с тех пор не появлялся. Я много думал о нем. О его жизни. Иногда мне кажется, что красота обречена страдать – только тогда она становится истинной красотой. Хотя из этого правила есть слишком много исключений, поэтому я сомневаюсь, что это действительно правило.
      Мне было жаль, что так получилось. Мне было очень жаль. Но я не знал, что я мог для Лоренса сделать. Уехать? Я бы мог, но это бы дорого мне обошлось. И Эрику тоже. Если честно, мне сложно понять причины. Что сломало Лоренса? Я не знаю. В голову приходят только самые банальные вещи – любовь, ревность. Я понимаю, что у нас нынче свобода нравов, однако даже теперь такое встречается редко. Любовь мальчика к мужчине не стесненная никакими комплексами. Да еще такая чистая. Без примеси страсти, ибо я сомневаюсь, что Лоренс знает, что такое страсть. Он настолько отдален от бытовой реальности, что навряд ли подозревает о запретности плода. С другой стороны, я слишком плохо разбираюсь в людях и слишком мало знаю Лоренса. Я наверняка ошибаюсь. Кто знает.
      Другая тема, постоянно занимавшая меня, была мне гораздо ближе. Я не философ, хотя так могло показаться. Я сторонник дела и чувства, а не мысли. Так вот, меня наполняло одно желание – увидеть фотографии Лоренса за роялем. Однако я хотел проявить их своими руками, потому приходилось терпеть. Только на родной работе есть у меня нужное оборудование, моя жуткая "комната тьмы", мои "водяные ванны"…
      Эх, лучше каникул могут быть только оплачиваемые кем-то другим каникулы. Практик во мне не умирает. Собственно, если разобраться, это были и не каникулы вовсе, а рабочая поездка. Но единственное, что мне требовалось это обфотографировать весенний Париж на год вперед. Я начал скромно – с квартиры Эрика и вида с балкона. Далеко уходить от дома я не хотел. Вовсе не потому, что я боялся заблудиться. Вовсе нет. Здесь, в Париже, мой дом. Я найду что угодно, и не потеряюсь нигде, еще и горожанам дорогу покажу. Просто мне хотелось, чтобы Париж показал мне Эрик.
      Мои размышления прервал звонок телефона. Все с той же нежностью я поднял трубку, даже не задумываясь над тем, что я в "чужом доме", ибо это был мой дом.
      – Ало?
      – Эрик? Что случилось? Что произошло у вас с Лоренсом? Почему он хочет продать фортепиано? Почему он перестал играть?
      Я замираю на секунду, пока все чудесные декорации французского утра разбиваются вокруг меня на мелкие осколки, обнажая реальность, пропитанную банальной болью.
      – Я не Эрик. Я его друг. Эрику пришлось уехать… Подождите, не кладите трубку! Я знаком с Лоренсом. Что с ним случилось? – Человек на другом конце провода напряженно замолкает, и я поспешно добавляю, – Меня зовут Франс. Я живу у Эрика, а его самого внезапно вызвали в Бостон. Я не знаю его мобильного телефона, но если знаете вы – можете позвонить и проверить. А сейчас, прошу вас, ответьте, что с Лоренсом?
      Еще несколько секунд тишины и потом:
      – Он пришел ко мне сегодня рано утром и попросил помочь ему продать его фортепиано. Он сказал, что больше не собирается играть. Никогда. Он так же сказал, что не будет больше заниматься с Эриком.
      Я не знаю что сказать.
      – Умоляю вас, удержите его от этого шага. Хотя бы до приезда Эрика! Он должен приехать завтра, но он задержится здесь всего на несколько часов и почти сразу улетит в Гамбург и прилетит после-после-послезавтра…
      – Да, разумеется. Но вы…?
      – Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…
      – Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.
      Мне – это Николя Шонсье.
      – Да. Обязательно.
      – До свидания.
      – До свидания. Спасибо что позвонили.
      – Не за что.
      Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.
      Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?
      Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.
      Виновен.
      Виноват.
      Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…
      Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.
      Бездействовать.
      Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.
      Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.
      Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.
      Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.
      Тяжело вздыхаю.
      Что толку плакать у разбитого корыта?
      Kapitel 21.
      Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.
      Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.
      Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.
      Я не вернусь.
      Я не могу.
      Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.
      И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.
      Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.
      Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.
      Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…
      Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…
      Это ужасно и в тоже время легко.
      Уже сколько дней я сижу перед моим обреченным фортепиано и жду. Жду, когда его увезут. Как будто сижу у постели больного, который вот-вот должен умереть.
      Звонит телефон. Я вздрагиваю. Неужели…?
      – Ало?
      – Здравствуй, Лоренс…
      Слезы застилают мне глаза, и я поспешно кладу трубку.
      – Я не хочу слушать вас, Мсье Розетт…
      Снова закрываю лицо руками.
      Я бы хотел исчезнуть. Просто запереться в этой комнате и никуда не выходить и ни с кем не разговаривать. Запереть себя в бесконечном покое одиночества. Когда я один мне не надо никем быть, не надо ничего уметь… Не надо ничего бояться. Не надо ничего.
      Но, наверное, это было бы бегством.
      Хотя какая мне разница.
      Я сижу почти неподвижно и, мне кажется, я сошел с ума. Это столь многое объясняет!… Да. Заберите меня в приют для душевно больных! Ибо я болен душою.
      Я найду там покой. И, быть может, боль мою действительно вылечат. Я буду рад с ней расстаться.
      Так я сижу, час за часом, день за днем перед закрытым фортепиано и слушаю отголоски музыки. Это похоже на звон в ушах, когда оркестр уже отыграл.
      Я поднимаю глаза и снова смотрю на фортепиано. Глупо, но в этой тонко отделанной громаде заключена моя жизнь. Моя цель. Все, что когда-либо случалось со мной. Я смотрю, смотрю, смотрю, смотрю… бесконечно. И как будто это уже закончилось… и в тоже время… я не могу это отпустить.
      И я слышу эту музыку… эти ноты, замороженные в стекло воздуха. Они сводят меня с ума. И я снова опускаю голову.
      Брамс… Бах… Бетховен… Шопен… О! Эта нежность Шопена… Как будто я вижу, как пальцы легко касаются клавиш… и клавиши живые – теплые, как чья-то кожа.
      Шопен всегда был моим идеалом… То, как он писал… то, как он играл… Мне кажется, я могу играть его ноктюрны до конца дней своих…
      Шопен…
      Я вдруг понимаю, что я действительно слышу Шопена. И снова, в который раз я поднимаю глаза на свое проклятье… или все-таки благословение?
      Кто-то играет…
      Кто-то сидит за моим обреченным фортепиано и играет.
      Кто-то?
      Я не смею вздохнуть. Я не смею закрыть глаза даже на миг. Вдруг растает? Вдруг окажется плодом моего подгнившего воображения?
      Мсье Эрик Розетт.
      Я вижу как расслаблено выглядит его спина, как волшебно, плавно скользят его руки.
      Музыка околдовывает. Она затягивает. Мне хочется обнять ее, но я не смею. Мне хочется слиться с ней, но я боюсь, что тогда я не удержусь от желания коснуться клавиш снова. Я не смею подняться.
      Я не могу быть так близко к нему. Я не умею.
      Революционный этюд обрывается тихо, как колыбельная.
      Мсье Розетт резко поднимается и поворачивается ко мне. Его тяжелые темные волосы бьют его по плечам. Его лицо наполнено гневом и бесконечной печалью одновременно.
      – Лоренс!
      Я молчу.
      – Лоренс, почему…
      – Не надо.
      Он замолкает.
      – Лоренс.
      Не надо. Но я не могу это выговорить. Не успеваю. Он подходит и обнимает меня.
      Крепко. И я умираю.
      – Лоренс. Зачем ты так? Только ты умеешь так играть… В тебе возродился Шопен… я люблю твою музыку. Почему хочешь ты продать фортепиано?
      Я молчу. Я должен совладать со своим голосом.
      – Я играю только для вас, ибо только вы меня слышите. Но… вам это не надо. Вы меня не слушаете.
      – Лоренс… – и такой укор в этом голосе, что мне кажется, что я сам во всем виноват.
      – Не надо… – беспомощно повторяю я, и плачу у него на плече.
      Кого я люблю? Себя? Его? Шопена? Музыку?…
      Kapitel 22.
      Лоренс. Мой маленький принц. Мой нежный воздыхатель Шопена. Что случилось с тобой?
      Почему я? Почему так?
      – Прости меня… Лоренс, послушай. Я не хочу, чтобы ты переставал играть. Я не хочу причинять тебе боль. Поэтому послушай меня. Есть вещи важнее музыки. Жизнь.
      Другие люди. Любовь, в конце концов. Я слышу и слушаю тебя, где бы я не был, чтобы я ни делал. Потому что ты играешь для меня. Если ты играешь для меня – это духовная связь. Это больше, чем то, что я буду стоять за твоей спиной и гладить тебя по плечам, и слушать, и слушать, и слушать… Это больше. Это больше чем ты можешь себе представить – то, что ты играешь для меня. Сейчас и может быть навсегда, хотя я надеюсь, что нет, музыка для тебя самое главное. Для меня – нет.
      Важнее музыки – моей, твоей или даже моего оркестра – для меня Франс. Да, музыка это важно, я не смею отрицать. Но скрасит ли она твое одиночество? Не отвечай.
      Сейчас тебе кажется, что если у тебя есть музыка, то тебе больше ничего не надо.
      Я тоже так думал. Но почему-то потом я вдруг почувствовал себя несчастным и одиноким. И тогда я нашел Франса. Понимаешь? И музыка отошла на второй план, потому что он дает мне то, что не дает мне музыка. За него я отдам все – и жизнь, и музыку, и себя самого. Когда-нибудь ты поймешь это, если еще не понимаешь сейчас. Есть вещи важнее музыки, Лоренс, родной мой… Если тебе кажется что твоя музыка не достигает меня, моего сердца, разве не повод это стараться сильнее? Отчасти цель любой жизнь – идти вперед… Лоренс, не плачь… Не плачь, все будет хорошо. Я обещаю тебе. Пусть это будет звучать глупо, но я верю в то, что все будет хорошо. И я сделаю для этого все… Не плачь, хороший мой… не плачь… ну-ну…
      Глажу его по плечам. Зачем я все это говорю ему? Он же еще совсем ребенок.
      Поймет ли он? Я не хочу внушать ему свои взгляды. Я стремлюсь говорить то, что я действительно думаю. Я не люблю лгать. Это просто не интересно мне. Поступаю ли я правильно, говоря это ему?
      – Играй, милый Лоренс. Когда-нибудь ты найдешь того, кто дополнит твою музыку, как Франс дополняет мою. Я хочу, чтобы ты понял – между мной и Франсом не любовь.
      Нет, нет, нет… Это не любовь. И не любовь мне нужна. И не любовь нужна ему. И не любовь нужна тебе. La malia. La malia t'est necessaire, mon cher. -…малия?
      – Да, Лоренс, малия. Тебе не знакомо это слово. Это малоизвестное слово. Его знают только те, кому слов не хватает. Оно звучит на всех языках одинаково и на всех языках значит одно и тоже. Малия. Это больше чем любовь. Я могу соврать и сказать, что оно и вовсе ничего общего с любовью не имеет, но я не стану. Часто любовь является лишь частью. Лишь частью чего-то гораздо большего. Ты любишь музыку. Но тебе нужно больше. И это большее будет включать в себя музыку. Так и для малии любовь пройденный этап, но не забытый. Малия между людьми это как их общий ребенок – связывает чем-то общим и совершенно непонятным. Малия это весь мир у твоих ног, милый мой… – Я опускаюсь на колени перед ним и заглядываю в его глаза. Он смотрит на меня и глаза его похожи на фиалки в росе. -Малия, Лоренс, это то что есть у меня и Франса. Понимание без понимания. Любовь без любви. Это самое противоречивое, прекрасное, чистое и истинное чувство, которое существует в этом мире и на которое способны люди. Я желаю тебе найти это чувство. И я верю, что ты найдешь его. Когда-нибудь. Обязательно. Тогда ты поймешь, почему Франс для меня важнее всего на свете. А теперь я прошу тебя принять это. Принять, даже если не понимаешь. Принять меня целиком. Я слышу тебя.
      Играй мне. Играй мне, зная, что на свете есть вещи важнее. Играй мне, зная, что я слышу тебя. Зная, что я не слушаю. Играй. Ты найдешь смысл выше меня. В жизни есть смысл выше меня. Выше любви. В жизни есть истина. Ты найдешь ее, как нашел ее я. В малии. Одно я знаю точно – на мне жизнь не кончается. Она только начинается. Ты пойдешь дальше и выше. Я – это не самое важное, что есть у тебя.
      Сейчас музыка важнее, чем я. -….мсье Розетт, вы часть моей музыки… та часть, которой мне не хватало…
      – Но я же у тебя есть! Так в чем проблема? Разве стены – это преграда? Разве Франс – это преграда? Что может стать преградой? Пусть твоя музыка звучит на весь мир! Пусть я буду звучать где-то между ее строк. Мое сердце будет помнить и слышать. Слушать не обязательно. Пусть это будет нашим секретом – что ты играешь для меня.
      "А однажды утром ты проснешься и поймешь, что Эрик Розетт для тебя в прошлом и ты играешь не для него, а для какой-нибудь красавицы Марии… Мне будет грустно, но у меня будет Франс. Я только надеюсь, что к концу своей жизни ты будешь не так одинок, Шопен…" Лоренс смотрит на меня и утирает слезу рукавом.
      – Вы говорите так… тяжело, Мсье Розетт…
      – Эрик. Зови меня просто Эрик.
      Его глаза сияют. Он медленно повторяет:
      – Эрик… – и улыбается. Но улыбка снова меркнет. – Мне одиноко. Мне страшно.
      Рядом со мной никого не было. Не было так близко, как были вы. Но теперь у меня нет и вас, потому что вы принадлежите Франсу.
      – Мальчик мой, я никому не принадлежу. Разве что Богу. Я рядом с тобой. Я буду рядом с тобой, пока ты этого хочешь. Ты совсем не один. Франс тоже за тебя очень волнуется. Ему очень понравилось, как ты играешь… И Николя тоже… и еще много кто найдет в твоей музыке вдохновение, смысл и истину…
      – Мсье Розетт… Эрик… вы возлагаете на меня слишком большие надежды… И я…
      – Тсс… не надо ничего говорить. Не надо мне возражать. Улыбнись. У тебя очень красивая улыбка, Лоренс, mon cher. Улыбнись и успокойся. Я с тобой рядом. Играй.
      Играй для меня. Играй для себя. Играй для всех.
      Он робко мне улыбается. Господи, на свете еще есть столь нежные дети. Такая глубина невинности и чистоты, что, кажется, я вижу нимб над его легкими каштановыми волосами. Глаза лучатся мягким светом. Матовое лицо как будто сделано из другой текстуры, не так как мое или даже лицо Франса. Как будто Лоренс действительно ангел свыше. От начала до конца не от мира всего.
      – Ты прекрасен, Лоренс. Как и твоя музыка. – Я поднимаюсь, целую его в лоб (это почти как святотатство, но я не могу удержаться) и обнимаю.
      – Приходите… приходите… Через пять дней будет Седьмой Фортепьянный Конкурс Милоша Мажена… Я буду играть. Я буду играть для вас.
      – Я приду.
      Kapitel 23.
      "Nocturne in C-sharp Minor"
      "Frederic Chopin"
 

"1830"

 
      Это стоит на нотах.
      Я перелистываю их снова и снова. Не знаю, зачем мне они – я знаю весь ноктюрн наизусть.
      Наверное, мне просто нравится эта надпись "Шопен".
      Мне нравится этот год – 1830 – когда меня еще не было на свете.
      Я не волнуюсь. Как ни странно. Надо мною довлеет неизбывная печаль.
      Я не слушаю других выступающих. Я просто сижу на стуле за сценой и листаю ноты.
      Мое сердце знает – это прощание.
      Да. Все, что он сказал – правда. Я знаю это. Но он был слишком прав. Он сказал слишком много. Может, я совсем ничего не понял. А может быть я понял больше, чем он сказал. Я не хочу беспокоить его. Я могу не беспокоить его.
      Я… просто должен сказать ему спасибо и попрощаться с ним. Он услышит. Он поймет.
      Я буду играть для него. Для кого же еще? Но я буду искать. Я буду искать то, что я должен найти.
      Я собирался играть совсем другое произведение Шопена – "Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66"… Но это мелодия нашей встречи. И пусть мы не расстаемся, пусть всего на всего прощаемся… А, может быть, я прощаюсь вовсе не с ним, а с каким-то кусочком ушедшего детства… Я не знаю.
      Но сегодня я прощаюсь. С чем-то, с кем-то… не важно. Я играю для Эрика. И я говорю ему спасибо за все.
      – Участник номер 21, Лоренс Фицгильберт.
      Я выхожу на сцену.
      Третий ряд. Эрик внимательно на меня смотрит. Место рядом с ним пусто. Я удивленно замираю, но тут же вижу Франса. Он стоит в проходе. Рядом с ним фотоаппарат на треножнике. Он улыбается мне немного виновато.
      Улыбаюсь ему в ответ.
      – Фредерик Шопен – "Nocturne in C-sharp Minor".
      Я сажусь за рояль. Это не Луи. Конечно это не Луи. Это черный концертный рояль без изысков. Простой, если любой рояль вообще можно назвать простым.
      Я ставлю ноты на подставку. Я даже не открываю их. Просто смотрю на черные извилистые буквы "Шопен".
      Кладу пальцы на клавиши.
      Секунда за секундой.
      Я чувствую, как волнуется Эрик. Чувствую это отсюда. Он боится, что я не смогу.
      Боится, потому что секунда проходит за секундой, мои пальцы лежат на клавишах, а я все не играю.
      Люди перешептываются.
      И когда никто не ожидает, я закрываю глаза и нажимаю.
      Кто-то вздрагивает.
      Нежная, тихая, грустная и немного печальная… мелодия льется из под моих пальцев… плавно, как вода, набранная в ладони… …спасибо, Эрик. Спасибо вам за все. …серое небо… дождливый день… лужи как стекло между двумя мирами… такое тонкое, прозрачное стекло… спешащие куда-то люди под черными и серыми зонтиками… стук капель по крыше… северный ветер. Все мокрое и блестящее, как глаза бывают от слез. Все нежное и приглушенное, как свет свечи. …льется и льется… дождливая мелодия из-под пальцев. …Я люблю вас, мсье Розетт. Но вам нужно больше чем просто любовь.
      И все же… все же… слушайте как бьют мои слезы по струнам. Это мое сердце для вас. Слушайте мою любовь к вам. Слушайте мое детство. Мои метания. Слушайте мою печаль.
      Я говорю вам спасибо. И когда закончится этот дождь, выглянет солнце.
      А пока раскройте свой зонт, мсье Розетт…
      Дождь бьет по колоколу. Кто-то женится, но это не я. Дождь бьет по красному зонту. Кто-то идет под ним, но это не я. Кто-то смеется, но это не я. Дождь. Где-то там – Сена. Она вся покрыта острыми шипами падающих капель. Она томно серая. Где-то там, на ее берегу, кто-то стоит один – это я. Я жду там вас. Я жду вас там, и вы приходите. Вы накрываете меня своим зонтом, и мы стоим под одним зонтом так долго… а вокруг хлещет дождь. И мы смотрим на Сену.
      Кап-кап-кап…
      Мы вместе, но мы говорим чему-то прощай. Может быть друг другу. Может быть дождю.
      А может быть – Сене.
      Давайте погрустим, Мсье Розетт… давайте погрустим, чтобы радость наша была ярче радуги после дождя… чтобы радость наша была чище мостовых вымытых дождем слез… чтобы радость наша сияла сильнее, чем мокрые крыши…
      Дождь заканчивается…
      Прощай, говорю я чему-то.
      Я люблю вас, Мсье Розетт… Я дарю вам свою музыку. Я надеюсь, она даст вам хоть что-то. Пусть не все. Но что-то.
      Пальцы гладят клавиши. Я играю, закрыв глаза. Перед глазами стоит дождь. А может быть это слезы.
      Я прощаюсь.
      Может быть со старой жизнью. Может быть с тем, что было раньше. А может быть с памятью.
      Такое ощущение что клавиш и нет. И просто к пальцам привязаны струны. Я легко шевелю пальцами, и появляется ЗВУК.
      А дождь все реже… тише… и тише… капли уже замирают в воздухе…
      Тише….тише…шш…
      Я не дышу.
      Последние ноты как последние капли. Срываются с пальцев вниз и летят в никуда…
      Руки лежат на клавишах. Я уже не играю, но мелодия еще не закончилась. Последние ноты тишины еще звучат. Все молчат и никто не дышит, и от того эти ноты звучнее.
      Наконец отзвучали и ноты тишины. Я вздыхаю. Вытирая глаза рукавом, поднимаюсь и смотрю в зал.
      Третий ряд. Эрик плачет. Лица Франса не видно из-за объектива.
      Но почему… плачет?
      Я смотрю на девушку в первом ряду. Красивая. Она утирает платком глаза.
      Я оглядываю зал – там и здесь. Слезы.
      Пятый ряд – Мсье Шонсье. Он тоже пришел. Слезы.
      Я растерянно стою на сцене один. В зале такая полная тишина, что я продолжаю слышать Шопена.
      Хлопок. Это Эрик. Еще хлопок в ладоши. Он поднимается с места. Как по команде за ним поднимается весь зал.
      Оглушительный грохот оваций.
      Я делаю шаг назад. Слишком громко.
      Почему они все плачут и аплодируют стоя?
      Почему?
      – Участник номер 21, Лоренс Фицгильберт.
      Мне надо уходить, и я делаю еще шаг назад. А они все стоят и аплодируют. И аплодируют. И аплодируют.
      У меня кружится голова.
      Я поворачиваюсь и убегаю за сцену.
      А они все аплодируют.
      Kapitel 24.
      Это было… божественно. Я не пожалела, что пришла ни на секунду. И последним играл… Лоренс.
      Я плакала.
      Это мелодия была… так чувствительна. Так чувственна. Так наполнена грустью…
      На второй тур я пришла с цветами. Я была уверена, что он пройдет во второй тур.
      И он прошел.
      И он снова играл. На этот раз что-то другое, тоже Шопена.
      И это божественно.
      В мечтах мы сидим вдвоем, и он играет мне. Темно и горит только одна свеча. Она бросает мягкие блики на его лицо, и фиалковые глаза становятся цвета зрелых слив…
      Мечты, мечты, где ваша сладость?
      Я встаю. Мои шаги легки и на сердце легко. Хочется летать. Хочется играть.
      Хочется рисовать. Просто хочется еще этой нереальной красоты.
      В моих руках букет белых лилий. Если бы только вплести их тебе в волосы… И не давать тебе в зеркало, чтобы ты не последовал печальной судьбе Нарцисса…
      Я поднимаю на сцену, и ты смотришь на меня почти с ужасом. Я улыбаюсь, подхожу ближе и протягиваю тебе цветы. Ты долго не решаешься, но, наконец, принимаешь их.
      А сзади меня еще люди – и все они протягивают тебе цветы. Белые огромные ромашки, красные и белые розы. У тебя уже не хватает рук принимать букеты. Ты покраснел и боишься поднимать глаза. И я принимаю букеты за тебя и стою плечом к твоему плечу.
      И тут…
      Я замираю. Этого не может быть. Хочется протереть глаза, но мои руки заняты цветами. Однако эти рыжие взъерошенные волосы ни с чем не спутать. Синие глаза сияют так же задорно. Мой благотворитель, имя которого я даже не знаю.
      И он замирает. И мы удивленно смотрим друг на друга.
      Но Лоренс спешит за сцену, и я спешу вслед за ним. Сердце мое тревожно бьется. Я здесь. Я рядом с ним. Пусть на короткий миг, но даже от этого становится трудно дышать.
      – Спасибо, – вздыхает он и кладет цветы на стол. Я кладу другую часть цветов рядом.
      – Не за что…
      Но мой благотворитель появляется снова. Рядом с ним кто-то еще. Смутно знакомое лицо, темные волосы, мм…
      – Это действительно ты! Ты приехала в Париж! – Я киваю и протягиваю руку. Он подхватывает ее и целует мои пальцы. На нас удивленно смотрят.
      – Мы ведь даже и не познакомились тогда толком! Сисили. Сисили Финиганн.
      – Франс. Франс О'Флаерти. – Говорит он, подражая моей манере.
      – Франс, познакомь и нас… – улыбается его темноволосый спутник.
      – Эта та девушка, о которой я тебе говорил… Я ей последней давал слушать Париж…
      – О! – темноволосый с удивлением меня разглядывает. -Я рад, что вы приехали…
      – Это Эрик Розетт, – поспешно добавляет Франс. – Это тот, чей номер ты набирала долгими бессонными ночами…
      Я улыбаюсь и снова протягиваю руку.
      – Очень приятно и… спасибо вам огромное. – Он так же как и Франс целует мою руку. Я чувствую, что краснею. Кажется, здесь в Париже иначе и не здороваются.
      – А это Лоренс… Но я думаю, его имя ты уже знаешь.
      Я киваю и поворачиваюсь к Лоренсу. Он смотрит на меня… как-то странно. Как будто я вот-вот исчезну. Я протягиваю ему руку и повторяю:
      – Сисили. Очень приятно… – он как завороженный берет мою руку. Он жмет ее, и я жму его руку в ответ. Но, не выпуская моей руки, он подносит ее к губам. И целует.
      Его губы холодны и мягки, как снег или лепестки розы. -…приятно…. – очень тихим эхом отзывается он.
      Миг и все пропало.
      Эрик и Франс весело смеются.
      – Ты прекрасно играл, Лоренс… Я уверен, что когда завтра объявят победителя, назовут именно твое имя! Это было действительно гениально! Шопен во плоти!
      Смущенный Лоренс.
      – Хватит его смущать, – улыбаюсь я. – Он уже и так не знает куда деться.
      Эрик и Франс только улыбаются. Хитро. Одновременно. Они как братья близнецы, которые не похожи.
      – Насколько ты приехала? – меняет тему Франс.
      – Я уезжаю послезавтра.
      – Можно тебя сфотографировать?
      – В смысле?
      – Я фотограф. Я работаю для журнала "*****" там, у нас дома.
      – Ооо! -… и если ты согласишься, я бы хотел сфотографировать тебя и Лоренса вместе… рядом с Луи.
      – С кем?
      – Так зовут рояль Эрика… – поспешно объясняет Лоренс.
      – Рояль! О! Так вот откуда мне знакомо ваше лицо…! Вы играли…
      – Да-да. Я играл. Но это сейчас не важно! – я улыбаюсь. Наверное, ему поднадоела известность.
      – Так могу я…?
      – Ну конечно.
      Я улыбаюсь. И улыбаюсь. И улыбаюсь. С ними троими так легко и так солнечно.
      Кажется, что я вернулась домой. Вернулась в семью, где все просто и знакомо.
      С ними весело. И как-то по особенному прозрачно. Я как будто смотрю на мир сквозь них, как сквозь солнечный свет, и все становится в миллионы раз ярче. Я знаю Лоренса по его музыке. Я знаю Франса по его прогулкам на закате. Я знаю Эрика, потому что я знаю Франса и Лоренса. Это все как-то странно, верно и неверно одновременно.