Кико отмыли лицо, руки и колени, переменили штанишки, и теперь он отдыхал на коленях у тети Куки. Она была вся мягкая и удобная, точно пуховая подушка, и в ее руках он чувствовал себя совсем маленьким и укрытым от бед.
      — Ты у нас такой хорошенький, малыш, хорошенький-прехорошенький.
      Тетя Куки говорила тихо, словно напевая, и ее поцелуи ласкали, а не оглушительно чмокали возле уха, как поцелуи Виторы.
      В гостиной царили чистота и порядок, стояла приятная тишина, и, поддаваясь ей — или, быть может, потому, что ему минуту назад помыли лицо, руки и колени, — Кико тоже говорил тихо, почти шепотом:
      — А я сегодня встал сухой.
      — Малыш у нас такой аккуратненький, да?
      — Ага, а Крис обкакалась в штанишки.
      — Даже обкакалась?
      — Да, она неряха, она не просится на горшок.
      — Она еще маленькая, понимаешь? Крис маленькая и не умеет проситься. Ты научишь ее проситься, правда, мой малыш?
      — Правда.
      Тетя Куки умела держать его на руках так, что ему не хотелось вырываться, не резали швы на штанишках, не было душно. Голос тети Куки успокаивал, убаюкивал его, навевал сон, ему хотелось стать хорошим-хорошим и всегда быть хорошим, во веки веков. В гостиную вошла Мама и взглянула на него, как обычно, нарочито сурово.
      — Не надо любить его, тетя Куки, — сказала она. — Он нашалил.
      Тетя Куки прижала его покрепче, как бы защищая.
      — Он не шалун, нет, это вышло нечаянно.
      — И я встал сухой, — сказал Кико.
      — Ну конечно, малыш у нас встал сухой.
      — А Крис обкакалась.
      — Вот видишь, — сказала тетя Куки.
      Кико поудобнее устроил голову на большой, широкой груди тети Куки. Он прикрыл глаза.
      — Маврик умер, — вдруг сказал он.
      — Маврик?
      — Это кот Паулины, — сказала Мама, усаживаясь. И продолжила, зажигая сигарету и выпуская первое облачко дыма: — Я безумно устала. Продолжается частичный кризис. С прислугой каждый день все новые сложности.
      — С приходящей? — спросила тетя Куки.
      — С приходящей и с Севе. Уже неделя, как та уехала в деревню. Заявила, что матери плохо. Поди знай.
      Голос тети Куки тек теплым ручейком, тоненько, тихо.
      — Прямо не знаю, — говорила она, смеясь, — отчего это у прислуги матери непрерывно при смерти. Ты обращала внимание?
      — А Маврик умер, — сказал Кико, выпрямляясь.
      Тетя Куки прижала его к себе.
      — Значит, умер бедный котик? Умер твой дружок? Бедняжка! Такой хороший, такой ласковый!
      Мама вязала что-то из серой шерсти, быстро шевеля пальцами, и время от времени металлические спицы, ударяясь одна о другую, коротко позвякивали — так позвякивали ножницы Фабиана, когда он стриг Кико. Мамины глаза следили за работой; закончив ряд, она автоматически столкнула петли к головке спицы и взглянула на тетю Куки.
      — Ты слишком с ним нежничаешь.
      — Ну что ты говоришь! Этому мальчику нужна особая ласка, Мерче. Не забывай, что всего год назад он царил в этом доме, был центром вселенной. А теперь его свергли, развенчали, он в опале, опальный принц и больше ничего. Вчера он — все, сегодня — ничто. Согласись, такое трудно перенести.
      Голос Мамы звучал негромко, но твердо.
      — Глупости, — сказала она. — Я уже успела без особых церемоний развенчать четырех принцев, и все обошлось как нельзя лучше.
      — Тебе просто повезло, вот и все. Но ты ведь слышала, что говорят психиатры.
      — А что они говорят?
      — Ну, всякие комплексы и тому подобное. Все это начинается в детстве. Сейчас что-то кажется тебе пустяком, а потом у взрослого вдруг возникает комплекс. Понять это не так-то просто, но вот, знаешь, Пепа Крус говорит, что лучше заболеть, чем заработать комплекс. Комплексы, детка, — очень опасная вещь.
      Голос Мамы переплетался с металлическим позвякиванием спиц.
      — Чушь, — сказала она и повторила: — Чушь. Если все время слушаться психиатров, то шагу нельзя ступить.
      Тетя Куки понизила голос:
      — А вот тебе пример, и далеко ходить не надо: мальчик Луисы Пелаес.
      Звон спиц прекратился.
      — А что такое?
      — Что? А то, что Луиса вертелась перед ним голышом, пока ему не стукнуло пятнадцать, а теперь он женился, и жена его нисколечко не волнует. Они обратились в Рим за разводом.
      — Это точно? — чуточку обеспокоено спросила Мама.
      — Куда уж точнее.
      Металлическое позвякивание возобновилось. На коленях у Мамы лежала длинная синтетическая сумка на молнии, куда она прятала вязанье. Когда тетя Куки говорила, ее грудь поднималась и опускалась, словно на рессорах, и голос гулко отдавался в ушах Кико, что еще больше убаюкивало мальчика.
      — Они такие маленькие, — продолжала тетя Куки. — Бедняжечки, как о них не заботься, все мало… Я всегда так жалею этих малышек. У них столько переживаний. Нам этого не заметно, но они страдают. С ними надо обращаться с такой осторожностью. Вот взгляни на этого бедняжку. До вчерашнего дня — полный господин в доме, а сегодня — никто. Потихоньку, все надо делать потихоньку, особенно если тут замешаны комплексы. Только встань на его место, Мерче, вчера — всеобщий любимчик, все пляшут вокруг него, а сегодня — никто, просто пятый из шести детей, самый беззащитный.
      Голос Мамы звучал холодно и обыденно:
      — По-моему, ты преувеличиваешь, Куки.
      Воцарилось молчание. Потом Мама и тетя Куки заговорили о родах, а затем перебрали последние светские новости. В конце концов завязался оживленный разговор на кулинарные темы, и то и дело слышалось: «Обязательно дай мне рецепт», «И ты говоришь, это вкусно?», «И знаешь, выходит гораздо дешевле, чем может показаться вначале».
      Кико слушал, как голос тети Куки гудел в ее груди, но когда тетя Куки сказала Маме: «…А подавать это надо с хреном», мальчик встрепенулся:
      — Тетя Куки, это значит «идти на хрен»?
      — Что за чепуха! — сказала тетя Куки, а Мама вспыхнула до корней волос.
      — Папа хочет, чтобы мама шла на хрен, — продолжал Кико.
      — Что за чепуха, — повторила тетя Куки.
      Мама торопливо проговорила:
      — Не обращай на него внимания, это детские выдумки.
      — Но папа так сказал, — робко возразил Кико.
      Мама, секунду поколебавшись, вновь обрела свой уверенный тон.
      — Не лги, папа не говорит таких вещей, — сказала она и обратилась к тете Куки: — Ума не приложу, откуда ребенок набирается этих слов.
      Кико, съежившись на тетиных коленях, озадаченно смотрел на Маму изумленными голубыми глазами, светлая челка доходила ему до бровей. В этот миг раздался звон стекла и голоса Доми и Виторы. Мама стрелой вылетела из гостиной, Кико задергался, высвобождаясь из рук тети Куки, скользнул по ее платью на пол и побежал по коридору вслед за матерью. Когда он вбежал на кухню, Мама осыпала Хуана подзатыльниками и повторяла с каждым ударом:
      — Я уже говорила тебе сто раз, что дома в мяч не играют! О карманных деньгах и не мечтай!
      Самое верхнее стекло в двери черного хода было разбито. Доми сидела в углу и делала Крис «ладушки», а когда Мама сказала ей:
      — А вы здесь для чего?
      Доми ответила:
      — Вы думаете, сеньора, что они меня слушают?
      И Витора, стоя возле раковины, едва заметно улыбнулась. Тогда Мама сказала, что кухня — не место для детей, пусть все идут в детскую. И пока Доми с девочкой на руках, Хуан, а позади всех Кико брели в детскую, Мама подгоняла их; взмахивая обеими руками, и спрашивала Доми, неужели та не может занять их хотя бы на полчаса, и если она сама сумеет провести полчаса спокойно, без детей, и если они ничего за это время не выкинут, то это уже будет счастье, потому что дети надоели ей до смерти, и если так будет продолжаться, то ей прямая дорога в сумасшедший дом. Говоря это, она подталкивала Хуана и Кико, и мальчики ускоряли шаг. Наконец они очутились в комнате. Кико с опаской взглянул на лампу, а Хуан решительно шагнул к креслу и уселся в него, положив на колени «Покорение Дальнего Запада». Доми была сердита. Она раздраженно сказала Кико:
      — А ну-ка ступай в туалет. Теперь только не хватает, чтобы ты написал в штаны, грязнуля.
      Кико расставил ноги, провел обеими руками по штанишкам и сказал:
      — Нет, Доми, потрогай, даже ни мокринки.
      — Ступай.
      — Кико пошел и вскоре вернулся.
      — Не получается, — сказал он.
      — У тебя получается только когда не нужно.
      Доми потискала Крис и сказала ей: «Ах ты моя детка!», а потом взяла ее пухленькую ручку с ямочками там, где у взрослых косточки, и символически похлопала ею по девочкиной головке, приговаривая: «Шлепнем по головке, шлеп-шлеп-шлеп». Кико следил за ними, но эта игра сразу же наскучила ему, и он подошел к Хуану. Хуан поднял голову от книги и доверительно сказал:
      — Убегу я из этого дома.
      — Убежишь?
      — Ага.
      — Куда, Хуан?
      — Туда, где меня не будут бить.
      — Когда, Хуан?
      — Сегодня ночью.
      — Сегодня ночью ты убежишь из дому, Хуан?
      — Ага.
      — И найдешь себе новую маму?
      — Конечно.
      У Кико отнялся язык. Хуан добавил еще таинственнее и тише, показывая на кровати Пабло и Маркоса:
      — Я сделаю веревки из простынь, свяжу их и уйду через балкон.
      — Как волхвы?
      — Да, как волхвы.
      Кико поморгал и сказал, широко улыбаясь:
      — Я хочу, чтобы волхвы подарили мне танк. А ты, Хуан?
      — Вот еще! — сказал Хуан.
      Доми посмотрела на них:
      — Что это вы там шепчетесь?
      — Ничего, — ответил Хуан.
      Кико достал из кармана свой тюбик и, присев на корточки, стал возить его по полу, гудя, как мотор, и время от времени делая «бии-бии». Под кроватью Пабло что-то блестело. Подойдя ближе, Кико увидел, что это маленький сапожный гвоздик. Он подобрал гвоздь, посмотрел на Доми и сунул его в карман. Потом выпрямился, спрятал тюбик и подошел к Хуану.
      — Мне скучно, — сказал он.
      Хуан читал «Покорение Дальнего Запада». Кико увидел рисунок, на котором было много синего, схватил Доми за подол черного платья и заставил ее взглянуть
      — Смотри, Доми, Сан-Себас.
      — Да, да, — отозвалась Доми.
      — Помнишь Марилоли?
      — И Беа.
      — И Беа тоже?
      — Ну ясно, Беа тоже божья тварь, верно?
      — Я хочу в Сан-Себас, Доми.
      — Когда будет тепло. Сейчас холодно.
      — В Сан-Себасе есть коровы, правда, Доми?
      — Конечно есть.
      Кико подумал несколько мгновений и вдруг сказал:
      — Доми, спой нам про мальчика, который ел вместе с коровами, а?
      Хуан закрыл книгу.
      — Правда, Доми, спой, — поддержал он.
      Доми посадила девочку на стол и следила, чтобы та не свалилась, девочка ползала по столу и говорила «а-та-та» или садилась и тыкала Доми в нос, в глаза, в уши.
      — Молчи, Крис, — сказал Кико. — Доми будет петь.
      — Садись на свой стул, — повелительно сказала Доми.
      Кико подтащил плетеное креслице к ногам старухи и уселся. Оба мальчика, подняв личики, выжидательно смотрели на Доми. Доми откашлялась и наконец затянула:
      Вы послушайте повесть
      о преступном отце,
      бессердечном и злом человеке:
      в Вальдепеньяс он взял
      и сынка своего
      запер в хлев без еды и навеки.
      Сумрачными каденциями и дрожащими тремоло Доми подчеркивала драматизм слов. Кико смотрел на черное отверстие в ряду нижних зубов; от этого темного проема ему становилось еще страшнее, по спине пробегал приятный холодок.
      Что коровы едят,
      то и он с ними ест:
      где траву, где горох, где люцерну,
      ведь другой-то еды
      ему редко дают,
      да и та уже с запахом скверным.
      А отец все сильней
      лупит палкой мальца,
      да и мачеха тоже подбавит.
      У бедняжки все тело
      в крови и в рубцах,—
      нет, людьми они зваться не вправе.
      Доми перевела дыхание, посмотрела на них, и чуть потеплели на секунду ее зрачки, неподвижные и отливающие сталью, как у ястреба. Смягчив голос, она допела последний куплет:
      Плачьте, матери, плачьте,
      и у вас дети есть,—
      этот изверг двадцатого века
      заставляет ребенка
      нести тяжкий крест
      без еды, без воды и без света.
      Кико и Хуан слушали, раскрыв рты. После последнего слова они несколько мгновений сидели неподвижно. Кико взглянул на Хуана и улыбнулся. Хуан спросил у Доми:
      — И все?
      — Все. За один сентимо больше не дают.
      Кико вцепился в края своего плетеного креслица и ездил на нем по комнате, не переставая улыбаться.
      — Красивая песня, правда, Хуан? — сказал он.
      И сам кивал, подтверждая правильность своих слов. Вдруг он вскочил, схватил Доми за подол и требовательно произнес:
      — Доми, спой про Роситу Энкарнаду, слышишь?
      Лицо Хуана озарилось радостью:
      — Ага, Доми, о двулезом кинжале.
      Крис сказала «а-ти-та», и Кико так и расцвел: «Она сказала Росита, ты слышал, Хуан?» И, снова усаживаясь на стул, он смеялся и повторял: «Крис сказала Росита», и потом, взглянув на Доми: «Крис уже умеет говорить, правда, Доми?»
      Доми оборвала его:
      — Ну так петь или не петь?
      — Пой, пой, Доми, — хором отозвались мальчики.
      Доми опять прочистила горло, но все-таки ее голос звучал чуть гнусаво, чуть протяжно, как у слепых:
      Мы вернулись с войны африканской,
      разгорелась солдатская кровь.
      Мы из Африки жаркой вернулись —
      где ты, прежняя наша любовь?
      Доми изменила тембр голоса. Всякий раз, когда она пела за Солдата, голос ее становился ниже и глуше, словно шел из-под земли:
      Ты клялась мне, Роса Энкарнада,
      ждать меня, за других не идти.
      А теперь я вернулся, и что же? —
      за другим уже замужем ты.
      Старуха сделала многозначительную паузу и посмотрела на мальчиков, зачарованно глядевших ей в рот. Ее голос стал вдруг пронзительным и молящим:
      Пощади ты меня, ради бога,
      только жизнь сохрани мне сейчас,—
      в поцелуях, что нынче ты просишь,
      никогда не получишь отказ.
      Хуан качнул головой. Он знал, что Солдат не станет ее целовать, и все же неизменно боялся: а вдруг он уступит и польстится на поцелуи. Кико взглянул на брата краешком глаза и тоже качнул головой, толком не зная отчего. Голос Доми напрягся и, чуть сгустившись, зазвучал живее и трагичнее:
      Не хочу я твоих поцелуев,
      я хочу только месть совершить.
      И, доставши кинжал свой двулезый,
      ее белую грудь он прошил.
      Лица обоих мальчиков сияли. Собрав лоб в складки, Хуан сказал:
      — Острый с двух сторон. Ой, Доми, сколько, наверное, крови было!
      — Сам подумай, сынок, — ответила Доми. — Женщина молодая, в самом соку, откормленная что твоя телка.
      Кико упрямо, сосредоточенно смотрел на старуху.
      — Телка, — повторил он. — Спой нам еще раз про мальчика, который ел с коровами, а, Доми?
      — Нет, — ответила Доми. — Хватит мне петь. Потом у меня воспалится горло и я не смогу заснуть.
      Кико был так поглощен, так потрясен всем услышанным, что полностью забыл о своих естественных надобностях; ощутив горячую влагу между ног, он соскочил с места, бросился в розовую ванную, приподнял крышку, но было уже поздно.

      Кико шатался по комнате, прячась между кроватями и шкафом, и всякий раз, как Доми взглядывала на него, поспешно скрещивал ноги, чтобы скрыть предательское пятно. Доми играла с Кристиной, показывала ей автомобили, проносившиеся по проспекту, делала «шлеп-шлеп» по головке и только изредка спрашивала — исключительно для порядка:
      — Что ты там делаешь, Кико?
      — Ничего, — отвечал мальчик и передвигался по комнате, не разжимая ног, хотя штанишки больно терли ему кожу.
      Хуан опять читал «Покорение Дальнего Запада», и все внимание Кико было теперь направлено на звуки, доносившиеся из-за дверей. Он трижды слышал, как звонил белый телефон, и трижды переводил дух, зная, что Мама будет говорить. Но он понимал, что час полдника близок, и понимал, что Маме хватит и десяти секунд, чтобы оценить ситуацию. Он постоял в уголке, обмахиваясь книгой, потом смирно посидел на краешке стола, но ничего не помогало, темное пятно, противное и позорное, как было, так и оставалось на штанишках. И когда Доми спрашивала: «Что ты там делаешь, Кико?», он вздрагивал и торопливо отвечал: «Ничего». Раз она спросила:
      — В туалет тебе не надо, Кико?
      И он ответил тускло и глухо, как жених Роситы Энкарнады:
      — Нет.
      Доми пожурила его:
      — Нет, нет, а потом окажется, что да.
      — Да нет же, Доми, — повторил Кико.
      — Ну ладно, — сказала Доми, — сам смотри, но только, если описаешься, я отрежу тебе дудушку.
      — Ага, — сказал Кико, прячась в углу между кроватью Маркоса и шкафом.
      Но у Мамы был нюх собаки-ищейки; едва она вошла с полдником — хваля их за примерное поведение, — как тут же заметила притаившегося в углу Кико.
      — Это мне что-то не нравится, — сказала она вполголоса и строго добавила: — Кико!
      — Что?
      — Иди сюда.
      — Нет.
      — Подойди сюда.
      — Нет.
      — Ты меня не слышишь?
      — Нет.
      — Какой непослушный ребенок! Подойди ко мне сию же минуту!
      Кико продвинулся вперед на несколько сантиметров, сделав несколько прыжков, чтобы не разжимать ног, и крепко и вызывающе стиснул губы.
      — Подошел, — сказал он.
      — Ближе! — повелительно сказала Мама.
      Кико подпрыгнул еще раз-другой. Хуан посмотрел на него и сказал:
      — Наверняка описался. Точно.
      — Быть не может, — сказала Доми. — Да он две минутки, как из туалета, верно, сынок?
      — А я боюсь, что да, — рассерженно сказала Мама. — Кико, говорю тебе в последний раз!
      Но поскольку Кико не спешил, Мама сама шагнула к нему, пощупала штанишки и трижды звонко шлепнула, повторяя: «Грязнуля, последний грязнуля, никаких денег не хватит тебе на штаны». Потом по привычке добавила: «О карманных деньгах и не мечтай» — и наконец раздраженно спросила у Доми, чего она смотрит, а Доми ответила: «Что я могу сделать, весь день держать его на горшке?», и тут Мама вспылила и сказала, что достаточно быть чуточку повнимательнее и что она платит Доми, чтобы та смотрела не только за Кристиной, но и за обоими малышами. Завязался оживленный спор, и Кико, воспользовавшись этим, ускользнул в коридор и бегом бросился на кухню. Витора вытирала губкой красную крышку плиты и при виде его спросила:
      — Что случилось, Кико?
      — Ничего.
      Он прошел в гладильную и спрятался за занавеской, скрывавшей постель со шкафом. Витора шла за ним.
      — Иди ко мне, Кико, — сказала она.
      У Кико на лбу вздулась жила.
      — Дерьмо, задница, какашки! — заорал он.
      Витора подбоченилась, потом отдернула занавеску и наклонилась над ним:
      — Ну вот, теперь ты и на Вито кричишь. Что сделала тебе бедная Вито?
      Кико молчал. Витора добавила:
      — Если Вито перестанет тебя любить, кому ты тогда будешь нужен? Разве Вито плохая? Ну, давай отвечай.
      Кико молчал, плотно стиснув губы. Вито продолжала:
      — Ты описался, да? Когда ты научишься ходить в уборную, как взрослый? Ну скажи, когда?
      — Не знаю, — наконец ответил Кико, уныло потупившись.
      Витора обтерла руки посудным полотенцем. Ее запястья никогда не распрямлялись, как у других. Открыв красный шкаф, она пошарила там, достала другие штанишки и села на низенький стульчик.
      — Подойди ко мне, — сказала она.
      Кико покорно приблизился. Она расстегнула бретельки.
      — Мама нашлепала тебя, да?
      — Да.
      — По попке?
      — Ага.
      — Будешь еще писаться?
      — Нет.
      — Посмотрим.
      Она вывела его на кухню и сказала:
      — Жди здесь. Вито будет одеваться.
      — Ты пойдешь гулять, Вито?
      — Нет. Фемио поднимется сюда.
      — А-а.
      Он слушал, как она раздевается в гладильной, и вдруг крикнул:
      — Вито!
      — Что?
      — Я отрежу себе дудушку.
      Витора вылетела на кухню в комбинации, с вытаращенными от испуга глазами.
      — Забудь об этом и не вспоминай никогда.
      — Отрежу, — сказал Кико. — Отрежу папиным ножиком.
      — Послушай меня, — сказала Вито. — Сделаешь это — сразу умрешь, так и знай.
      Она вернулась в гладильную, но оставила дверь открытой. Время от времени она высовывалась и видела, что мальчик стоит неподвижно, спиной к ней, под неоновой лампой. Вошла Мама и протянула ему круглую булочку с куском ветчины внутри.
      — Возьми, — сказала она ему, хмуря брови. Потом повернулась к полуоткрытой двери: — Витора, последите, чтобы он все съел.
      — Не беспокойтесь, — ответила Витора.
      Мама вышла. Кико куснул бутерброд. Когда Витора вернулась на кухню, с накрашенными губами и подсиненными веками, в своем выходном платье, Кико сказал:
      — Как ты хорошо пахнешь, Вито.
      — Вот видишь.
      — Это чтобы тебя нюхал Фемио?
      — Угадал.
      Витора терпеливо докармливала его бутербродом, когда раздался робкий звонок: «ри-им».
      — Это он, — встрепенулась Вито.
      — Фемио?
      — Фемио. Беги открой. — И она стряхнула крошки с колен.
      Кико потрясенно уставился на военную форму. Он разглядывал рекрута с головы до ног. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке.
      — Здесь живет?.. — начал он.
      — Проходи, Фемио! — крикнула Вито изнутри.
      Кико шел за ним по пятам, рассматривая армейские ботинки, фуражку, которую солдат нес в руке, складку на спине гимнастерки. Наконец он сказал:
      — Ты будешь убивать Роситу Энкарнаду?
      — Нет, ты только погляди на нее, — сказал Фемио. — Шустрая девчонка, однако.
      Витора притворилась рассерженной.
      — Это же мальчик, остолоп, — сказала она. — И потом, что может знать ребенок? Садись.
      Фемио сел на белый стул и начал оправдываться:
      — Да кто их там разберет, этих барчуков, по виду и за девочку сойдут.
      Фемио говорил, а Кико смотрел ему в рот; слова Фемио лились тускло, монотонно. Витора напустилась на него:
      — Слушай-ка, умник, ты хочешь, чтобы у четырехлетнего парня росли усы?
      Солдат быстро пожал плечами три раза подряд, словно подпрыгивал в седле, не в силах совладать с конем.
      — Да я ничего не говорю, провалиться мне на этом месте, — сказал он.
      Кико не отрывал от него упоенных глаз. Он страдал оттого, что Фемио не уделял ему особого внимания, и потому переместился поближе.
      — Я отрежу себе дудушку, — сказал он, расставляя ноги.
      Фемио ткнул в него большим пальцем.
      — Ай да молодчик! Сразу берет быка за рога. — И он состроил комичную гримасу. — Не думай, — добавил он, — может, это не такой уж плохой выход.
      — Папиным ножиком, — продолжал Кико.
      — Ты с ума сошел? Сразу же умрешь, — снова заволновалась Витора.
      — Брось ты, — сказал Фемио. — Он хочет жить без проблем.
      Витора встала перед ним подбоченясь.
      — Если ты явился сюда дразнить ребенка, — сказала она, — то можешь немедленно убираться. Фемио поднял обе руки.
      — Тихо, тихо, — сказал он. — Первым делом запомни вот что: коли я туда еду, так это вовсе не по своей охоте. И второе: если ты сегодня мечешь икру, так мне еще похуже твоего, ясно?
      Витора наклонилась вперед. Она уже кричала:
      — Ты мне давай не учи ребенка таким словам, слышишь? Ишь разговорился, как в кабаке!
      Фемио замолчал. Витора, понемногу остывая, отступила к другому стулу и уселась, держась очень прямо. Кико следил за солдатом со все возрастающим вниманием. Вдруг он спросил: