Опальный принц

Предисловие: В поисках «точки опоры»

      Романы Мигеля Делибеса открывают нам малознакомую Испанию, лишенную привычного романтического ореола и роковых страстей, Испанию нищих деревень, которых как будто не коснулось движение истории, и маленьких провинциальных городков, где словно бы ничего не происходит и человек тихо угасает в пустоте и одиночестве, лишь на пороге смерти обнаружив, что жизнь ушла в никуда. Это мир «униженных и оскорбленных», которые, по слову Делибеса, «тщетно ждут здесь, на земле, какой-нибудь помощи от вечно немого бога и все более далекого ближнего». Героям Делибеса не на что надеяться, однако именно в этих простых, скромных людях с их почти инстинктивной человечностью автор находит основания для надежды.
      Делибес шел к народу, ставшему впоследствии главным героем его произведений, трудным кружным путем. Сын преуспевающего адвоката, он принадлежал к привилегированному меньшинству и с юных лет впитал убеждения (и предубеждения) своей среды. Когда началась гражданская война, будущий писатель прямо со школьной скамьи пошел сражаться под знаменем мятежников — «спасать Испанию», как это представлялось 16-летнему волонтеру. Победа Франко быстро развеяла юношеские иллюзии Делибеса. Как скажет потом его друг и биограф Франсиско Умбраль, «Делибес не простил себе, что выиграл войну. Он дезертировал из победы».
      Много лет спустя в романе «Пять часов с Марио» (1966) писатель покажет одного из таких «победителей», пронесшего через всю жизнь бремя вины за участие в неправом деле; расскажет о повседневном подвиге человека, который (если воспользоваться знаменитой чеховской формулой) «по капле выдавливал из себя раба», об изнурительной — на износ, до разрыва сердца — борьбе скромного испанского интеллигента, пытающегося сохранить человеческое достоинство и отстоять свободу мысли под двойным прессом — фашистской диктатуры и мещанской среды. В истории Марио, преподавателя коллежа и неудачливого писателя, автор как бы «проигрывает» возможный вариант своей собственной судьбы — какой она могла бы стать в условиях франкистского режима, если б не счастливый и, в сущности, случайный дар, доставшийся ему, — талант художника.
      Делибес еще не был уверен в своем литературном призвании, когда опубликовал первый роман («Кипарис бросает длинную тень», 1949). Неожиданно для автора роман имел шумный успех и был отмечен крупнейшей в Испании литературной премией. Впоследствии он писал: «Мне дали премию, и я почувствовал себя обязанным стать романистом». Решив посвятить себя литературе, Делибес устраивается преподавателем в Высшую коммерческую школу: не потому, что не надеется заработать пером, но чтобы не быть вынужденным писать «на продажу». А также чтобы иметь возможность оглядеться вокруг и разобраться в себе. Успех настиг его в состоянии душевной смуты и отчаянья, о которых он и поведал со всей искренностью в своих первых книгах. Но писатель еще не был готов к тому, чтобы сказать свое слово.
      Только в третьем романе Делибес нашел себя, свою тему и своих героев. «Дорога» (1950), рассказывающая о нищем, но вольном и счастливом детстве деревенского мальчика, явилась началом собственного пути Делибеса в литературе. Это, пожалуй, его единственная светлая книга, омраченная лишь неизбежностью расставанья героя со всем тем, к чему он прирос душой, — с домом, деревней, природой, родной почвой. И с детством — не просто лучшей порой жизни, но тем единственным, заповедным временем, когда человеку дано быть самим собой. Здесь обозначены опорные пункты этической системы Делибеса, на которых держится его художественный мир и которым писатель сохранил верность, как бы ни менялось в дальнейшем его отношение к действительности.
      Объясняя свою позицию, Делибес писал: «Всю свою жизнь я искал какие-то устойчивые ценности… и до сих пор не нашел ничего более верного, чем природа. Поэтому и мое пристрастие к простым, примитивным людям вызвано не капризом. Для меня роман — это прежде всего образ человека, а человек в самых подлинных, в самых естественных его реакциях уже не попадается на высотах цивилизации, только в народе». Говоря «народ», писатель имеет в виду деревню с ее органическим бытием, укорененностью в природе и суровым трудом на земле. К городу, источнику цивилизации, несущей гибель исконным устоям народной жизни и отрывающей человека от корней, Делибес относится с опаской и неприязнью. Но талант художника постоянно вносит поправки в его умозрительные построения, не позволяя поступиться истиной в угоду концепции. За исключением несколько идиллической «Дороги», деревня изображается Делибесом без тени идеализации, а в «Крысах» (1960), навлекших на автора обвинения в «очернительстве», «идиотизм деревенской жизни», невежество и жестокость крестьян показаны с беспощадной правдивостью. В то же время в его романах о провинциальной жизни на фоне обезличенной толпы лицемерных и равнодушных обывателей мы увидим милых сердцу автора наивных и незадачливых чудаков, бессребреников, сохранивших тепло человечности, непосредственность и чистоту. Почти гротескный счастливый конец «Красного листка» (1959) многозначителен: одинокий старик Элой (уволенный на пенсию муниципальный служащий, посвятивший жизнь очистке города от мусора и выброшенный, как мусор, на улицу) и его служанка Деси, неказистая, туповатая и добрая деревенская девушка, потерявшая жениха, соединяют руки. В этом союзе обездоленных деревня и город, так сказать, уравнены в правах.
      Постепенно горизонты художественного видения Делибеса раздвигаются, охватывая новые аспекты жизни, от прямолинейной критики цивилизации он переходит к исследованию социальной драмы ее носителей. В 60-е годы в круг привычных, освоенных автором персонажей вступает современный испанский интеллигент, человек с критическим направлением ума и мятущейся душой, чутко откликающийся на чужую боль и сознающий свою ответственность перед народом («Пять часов с Марио», «Парабола крушения»).
      Однако центральной фигурой творчества Делибеса остается простой, не тронутый цивилизацией человек. В ряду этих любимых героев особое, можно сказать привилегированное, место занимают дети. Не только потому, что он любит и понимает детей, что ему интересно вникать в их мысли и чувства. Ребенок — «естественный человек» в чистом виде — ближе всего авторскому идеалу подлинной жизни. Ведь в детях инстинкт, то есть голос природы, преобладает над требованиями рассудка, над условностями и расчетами, господствующими в обществе. По убеждению Делибеса, «воспитание начинается с того, что ребенка учат притворяться, а кончается тем, что стригут всех под одну гребенку». Не потому ли с такой бережной нежностью вглядывается он в бесхитростные детские лица — словно торопясь запечатлеть неповторимые черты, пока жизнь не подогнала их под общий стандарт?..
      В повести «Опальный принц» (1973) писатель снова обращается к теме детства, на этот раз городского, и рассказывает о самых первых открытиях, радостях и испытаниях, ожидающих маленького человека в мире взрослых. Трехлетний Кико, пятый ребенок в семье, привыкший на правах младшего быть в центре внимания, после рождения сестры теряет свои «королевские» преимущества — вот почему повесть называется «Опальный принц». Но в контексте всего творчества Делибеса понятие «опалы» приобретает более широкое значение: дитя и узник города, Кико отлучен от благодатного царства природы. Как бы невзначай подмечает автор то решетку грузового лифта, сквозь которую, «словно из тюремного окна», глядит мальчик, то кроватку с высокими бортами из палочек, напоминающую тюрьму. Дом населен агрессивной техникой: надрывается транзистор, рычит пылесос, гудит стиральная машина — вот привычная какофония звуков, которая заменяет Кико шум леса, пение птиц, журчание ручья. На каждом шагу грозный окрик «нельзя» настигает малыша: нельзя шуметь, играть в мяч и даже произносить слова, услышанные им от взрослых, — это «грех». Мать, замученная детьми и хозяйством, отмахивается от Кико, как от назойливой мухи, старшим братьям и сестрам не до него, и даже добрая нянька Вито, искренне привязанная к своему питомцу, постоянно стращает его адом, то есть «воспитывает».
      Но малыш не унывает. Под взглядом Кико мир волшебно преображается: на книжных корешках вспыхивает веселая радуга, тюбик из-под зубной пасты по мере надобности превращается в пароход, грузовик или самолет, а посещение бакалейной лавки — в увлекательное путешествие. Но самое интересное начинается, когда шестилетний Хуан, снизойдя к мольбам Кико, отрывается от своих книжек: братья представляют сценки из комиксов, играют в футбол и в «папину войну».
      Тема «папиной войны» настойчивым лейтмотивом проходит через всю повесть. Сеньор Инфанте, преуспевающий чиновник и образцовый верноподданный, старательно поддерживает легенду о своих боевых подвигах, раздувая в мальчишеских душах воинственный пыл. Но дух крамолы — наследие ненавистного тестя, которому вовремя не «заткнули рот», — живет в упрямой оппозиции сеньоры Инфанте, в робких сомнениях старшего сына Пабло. В споре, вспыхнувшем из-за его вступления в детскую фашистскую организацию, в бурных словесных баталиях супругов слышатся отголоски гражданской войны, некогда расколовшей страну и исподволь подтачивающей семейный мир. Четверть века спустя после победы Франко 16-летнему Пабло предстоит сделать все тот же выбор, решить, на чьей он стороне. Но юноша слишком слаб, чтобы бросить вызов режиму: склонив голову, он нехотя покоряется воле отца. Кико, молча присутствовавший при непонятном споре, радостно объявляет: «Пабло пойдет на папину войну». В произведениях Делибеса нередко случается, что истина глаголет устами младенца…
      Писатель как-то сказал, что все свои надежды на здоровое общество он связывает с «новым человеком в новой социальной системе». Однако роман «Кому отдаст голос сеньор Кайо» (1978) — одна из первых в испанской литературе попыток показать «нового человека в новой социальной системе» — проникнут разочарованием и тревогой. С горькой иронией приглядывается Делибес к бойкой компании функционеров социалистической партии и агитаторов, спешащих занять вакантное место на подмостках истории. Их образы, написанные торопливым журналистским пером, едва намечены, но, вместе взятые, они оставляют впечатление человеческой незначительности, легковесности и самонадеянности. На этом фоне выделяется одна живая душа — это Виктор, антифашист, семь лет отсидевший в тюрьме, кандидат социалистической партии в парламент. В ходе предвыборной агитпоездки он попадает в заброшенное горное селение, где и происходит его встреча с тем самым народом, который он собирается «спасать». 80-летний крестьянин Кайо крепко стоит на земле, одарившей его своей силой и мудростью. Он знает и умеет все, что нужно для жизни. Что может предложить ему будущий депутат? «Слова, слова…» Виктор уезжает в смятении, сознавая, что не нужен простым людям и бессилен им помочь. Тоскуя об утраченной гармонии, Делибес, однако, не проповедует «возврат к природе»: он знает, что путь назад заказан. Но в поисках «точки опоры» сегодня, как и прежде, писатель обращает свой взгляд к народу, к простым и вечным ценностям, выработанным его историческим опытом, видя в них надежный нравственный ориентир на будущее.
       М. Злобина

      Вторник, 3 декабря 1963 года

10 часов утра

      Он приоткрыл глаза и сразу же увидел, как из щели между неплотно задернутыми шторами пробивается в комнату яркий луч. На фоне окна темнели очертания лампы, которую можно было поднимать и опускать — в виде ангела-хранителя, взмахнувшего большими крыльями, — кресло, обтянутое цветастым винилом, и металлический стеллаж с книгами его старших братьев. Попав в солнечный луч, корешки книг переливались красными, синими, зелеными, желтыми искрами. Это было увлекательное зрелище, и на каникулах, когда он просыпался одновременно с братьями, Пабло говорил: «Смотри, Кико, там радуга». А он восторженно отвечал: «Ага, радуга. Правда, красиво?»
      Теперь до его ушей доносилось жужжание пылесоса, скользящего по паркетному полу, и громкое беспорядочное чирикание воробья, усевшегося на оконном карнизе. Не отрывая затылка от подушки, он повернул светловолосую головку и в сумраке различил пустую, тщательно застланную постель старшего брата Пабло, а слева тоже пустую, но неприбранную — простыни комом, мятая пижама брошена в ногах — кровать второго брата, Маркоса. «Сегодня не воскресенье», — сказал он себе высоким, полусонным голоском, потянулся, растопырил пальцы, разглядывая сквозь них полоску света, потом сжал и разжал их несколько раз, улыбнулся и машинально промурлыкал: «Что за красота снаружи, что за вкуснота внутри». Вдруг в глубине квартиры смолк пылесос, наступила тишина, и он встрепенулся и закричал:
      — Я уже не сплю-у-у!
      Его голосок пробился сквозь двери, пролетел по длинному коридору, свернул налево, проник в кухню, и Мама, в эту секунду включавшая стиральную машину, подняла голову и сказала:
      — Кажется, мальчик зовет.
      Витора влетела в полутемную комнату точно вихрь и раздернула шторы на окнах.
      — А ну-ка, а ну-ка поглядим, — сказала она, — кто это тут визжит.
      Но Кико уже с головой спрятался под простынкой и тихонько сжался в комочек, с улыбкой предвкушая, как удивится Витора. И Витора сказала, глядя на его кроватку:
      — Ох, а мальчика-то и нету. Да его, поди, украли?
      Он подождал, пока Витора несколько раз обойдет комнату, повторяя: «Ах ты господи, куда же подевался этот ребенок?», а потом откинул простыню, и Витора, будто не веря своим глазам, подошла к нему и спросила:
      — Негодник, да где же ты был?
      И осыпала его поцелуями, а он довольно улыбался — больше глазами, чем губами, и, освободившись, спросил:
      — Вито, ты думала, меня украли? А кто?
      — Дядька с мешком, — ответила она.
      Она откинула простыню и одеяльце, пощупала постель и воскликнула:
      — Быть не может! Ты сухой?
      — Да, Вито.
      — Чтобы везде, везде сухо?!
      Мальчик провел по пижаме — сперва одной рукой, потом другой.
      — Потрогай, — сказал он. — Даже ни мокринки.
      Витора завернула его в халат, так что выглядывали только босые ножки, и взяла на руки.
      — Постой, Вито, — сказал мальчик. — Дай возьму эту штуку.
      — Какую?
      — Вот эту.
      Он протянул маленькую ручку к книжным полкам, взял оттуда смятый тюбик от зубной пасты, неловко отвернул красный колпачок и приоткрыл в улыбке два широких передних зуба:
      — Это грузовик.
      Витора вошла в кухню, неся его на спине.
      — Сеньора, — оповестила она, — наш Кико уже большой: он сегодня не написал в кроватку.
      — Неужели правда? — сказала Мама.
      Кико улыбался; длинная светлая челка закрывала ему лоб, спускалась на глаза; он неуклюже выпутался из халата и горделиво сказал, проводя руками по пижаме:
      — Потрогай. Даже ни мокринки.
      Витора усадила его на белый стул и открыла кран над белой ванной; стиральная машина гудела рядом; пока ванна наливалась, мальчик сосредоточенно отворачивал и заворачивал красный колпачок, чувствуя, как поблизости плавно движется халат в красных и зеленых цветах, и вдруг халат оказался рядом, он ощутил на щеках влажный и крепкий поцелуй, и голос Мамы сказал:
      — Что это у тебя? Что за гадость?
      Кико быстро вскинул голову:
      — Это не гадость. Это грузовик.
      Витора подняла его на воздух, а Мама стянула с него пижамные штанишки; коснувшись ногой воды, мальчик поджал пальцы, и Витора спросила:
      — Жжется?
      — Да, жжется, Вито, — отозвался он.
      Вито открыла локтем холодный кран и через несколько секунд поставила Кико в ванну; он осмотрел себя и рассмеялся, заметив крохотный членик.
      — Смотри, дудушка.
      — Там не трогать, слышишь?
      — Святая дудушка, — добавил мальчик, все еще держа в левой руке тюбик из-под пасты.
      — Что это за глупости он говорит? — спросила Мама.
      Кико водил тюбиком по поверхности воды, делая «буу-у, бу-у-у-у», потом сказал:
      — Это пароход.
      Витора ответила Маме:
      — Да я почем знаю? Теперь твердит одно, как попугай.
      — Наверное, его кто-то учит, — недовольно сказала Мама, опуская в стиральную машину пижаму Кико.
      Витора так и залилась краской:
      — Ну, что до меня… А я так думаю, это от молитвы. Он слышит «святой дух, святой дух» и повторяет на свой лад, ему все одно.
      Она поставила мальчика на ноги и намылила ему ноги и попку. Потом сказала:
      — Садись. Если не будешь хныкать, пока я помою лицо, пойдешь со мной за молоком к сеньору Авелино.
      Мальчик крепко стиснул губы и веки, а Витора терла ему лицо губкой. Несколько секунд он удерживал дыхание, потом завизжал:
      — Хватит, Вито, хватит!
      Витора подхватила его под мышки, подняла, обернула в большое земляничного цвета полотенце и отнесла в кухню, и тогда Лорен, что жила у доньи Паулины, увидела его с площадки черного хода через застекленную дверь, помахала рукой и прокричала:
      — Кико, соня! Только еще встаешь?
      Вытирая его полотенцем, Витора тихонько приказала: «Скажи: доброе утро, Лорен». И мальчик закричал из-под полотенца:
      — Доброе утро, Лорен!
      А Лорен отозвалась:
      — Доброе утро, сынок. А у нас кот подох! Смотри!
      И показала ему что-то, похожее на черную мохнатую тряпку, а мальчик, глядя сквозь решетку грузового лифта, словно из тюремного окна, спросил:
      — А почему он подох, Лорен?
      Лорен откликнулась высоким, тонким голосом, проникавшим сквозь стекла, точно солнечный луч:
      — Кто ж его знает почему? Просто пришел его час, и все тут.
      Не выпуская тюбика из рук, мальчик вполголоса спросил у Виторы:
      — Что она говорит?
      Не обращая на него внимания, Витора сказала Лорен:
      — Вот будет переживать твоя хозяйка.
      — Ты представляешь.
      Лорен бросила труп кота в мусорный бак.
      — Его же надо похоронить, Лорен! — завопил Кико.
      — Ты хочешь, чтобы мы хоронили эту мерзость?
      — А как же, — ответил мальчик.
      Мама входила и выходила. Кико вытянул ручонку с тюбиком и пожаловался Виторе:
      — У меня замочилась пушка. Надо ее вытереть. Витора провела по тюбику полотенцем и спросила:
      — А разве это не грузовик?
      — Нет, — ответил Кико, отворачивая колпачок и показывая черную дырочку, — это пушка, ты что, не видишь?
      — А на кой тебе пушка, скажи на милость?
      — Чтобы идти на папину войну, — ответил мальчик.
      В конце фразы он закашлялся, и халат в красных и зеленых цветах сказал маминым голосом:
      — Ребенок простудился.
      Мама тут же вышла, и от промелькнувшего мимо знакомого халата в воздухе словно остался ласкающий след. Надевая на Кико майку, Витора сказала:
      — Если будешь кашлять, позовем Лонхиноса.
      — Не надо!
      — Ты не хочешь, чтоб пришел Лонхинос?
      — Нет!
      — А вот мне он раз сделал укол, и было ничуть не больно.
      Она натянула на него голубенькую рубашечку, а сверху ярко-красный свитерок. Потом мягкие вельветовые штанишки. Кико стоял неподвижно, слегка сдвинув брови, словно размышляя. Наконец он сказал:
      — Не хочу, чтоб приходил Лонхинос.
      — Ну так не кашляй.
      — Я сам не знаю, когда кашляю, — запротестовал Кико.
      Закончив одевание, Витора поставила мальчика на пол, сложила земляничное полотенце, повесила его на спинку белого стула, прошла в ванную комнату и выдернула пробку из ванны, чтобы спустить воду. Потом взглянула на расстроенное личико Кико и сказала:
      — Лонхинос добрый. Он приходит, когда ты болеешь, делает укол, и ты поправляешься.
      Она говорила громко, стараясь перекрыть гул стиральной машины. Мальчик поднял голову, чтобы расширить поле зрения, до тех пор ограниченное подолом ее сине-полосатого халата.
      — А тебя он куда уколол, Вито? В зад?
      — Ясное дело. Только так не говорят, это грех.
      — Грех?
      — Да. За такие слова черти унесут тебя в ад.
      Кико машинально отворачивал и заворачивал колпачок тюбика. Взгляд его голубых глаз был устремлен куда-то вдаль. Он сказал:
      — Хуан говорит, что у чертей есть крылья. Это правда, Вито?
      — Ну конечно.
      — Как у ангелов?
      — Ага.
      — И они унесут Маврика в ад?
      Витора взглянула на него с беглым сочувствием и сказала, обращаясь к самой себе: «Чего только не придумает этот мальчик». Потом повысила голос:
      — И ад, и рай не для кошек, запомни хорошенько.
      — Но Маврик же черный, — упрямо возразил мальчик.
      — Хотя бы и черный. Для кошек — помойка, и дело с концом.
      Вдруг Кико встал коленками на красные плитки пола — с маленькими белыми квадратиками внутри — и повез по ним тюбик, делая при этом «бу-у-у-у», а иногда «пи-и-и, пи-и-и». Тюбик наткнулся на черную пуговицу. Мальчик бросил тюбик, поднял пуговицу, повертел ее в руках, оглядывая с обеих сторон, улыбнулся и сказал себе: «Пластинка, это пластинка»; неуклюже сунул пуговицу в карман вельветовых штанишек, потом подобрал тюбик и тоже спрятал. Поднявшись на ноги, он схватил на лету краешек сине-полосатого халата:
      — Идем за молоком, Вито.
      — Постой.
      — Ты же сказала: если я не буду плакать, ты меня возьмешь.
      — Ох, мамочки, что за ребенок!
      Мелькнув в коротком коридорчике, она скрылась в гладильной и тут же вернулась с пальтишком в клетку, шарфом и красным капорком. Все это она в одну минуту надела на мальчика; ее заметно скрюченные кисти рук так и летали в воздухе.
      — Ну пошли.
      — В тапочках? — усомнился мальчик.
      Витора подхватила корзинку.
      — Можно подумать, нам так далеко.
      Спускаясь по лестнице, Кико ставил на ступеньку левую ногу и тут же подтягивал к ней правую, но делал это быстро, почти не глядя, стараясь не отставать от торопливо сбегающей вниз девушки. Лавка была за три дома от них, и мальчик, держа Витору за руку, шел, ведя безымянным пальцем по стенам зданий. В лавке пахло шоколадом, мылом, землей от картофеля. Авелино отпускал товары, укладывая их в корзины из алюминиевой проволоки. Кико обвел глазами полки, где в отдельных ящичках красовались артишоки, морковь, лук, картофель, салат, повыше — плитки шоколада, печенье, рожки, макароны в ярких упаковках, еще выше — бутылки с темным, красным и белым вином, а справа — банки с карамелью. Сеньор Авелино заметил еле видный над прилавком красный капорок.
      — Долго же ты сегодня спал, а, Кико?
      — Ага, — ответил мальчик.
      Сеньора Делия вышла из задней комнаты и, увидев его, сказала:
      — Как дела, малыш? Долго же ты спал.
      Но Кико уже ничего не слышал. Присев на корточки, он протискивался среди ног покупателей, залезал под прилавок, под банки с карамелью, поглощенный поисками этикеток кока-колы, пепси-колы, воды «Кас»; подняв этикетку, он прятал ее в карман штанишек, рядом с пуговицей и тюбиком из-под зубной пасты. Витора спросила у сеньора Авелино:
      — Где же ваш Сантинес?
      Сеньор Авелино бросил беглый взгляд на часы в бледно-голубом корпусе:
      — Сейчас подойдет, он ушел уже давно.
      Витора вдруг занервничала:
      — Я там совсем зашилась, дайте мне пока молоко, а потом пусть Сантинес забросит все остальное, — и протянула сеньору Авелино бумажку.
      Худенькая девушка в коричневом пальто, стоявшая в конце прилавка, возмутилась.
      — Вот нахалка! — раздался ее тоненький голосок. — Знаете, сеньор Авелино, все мы зашились, а я торчу здесь уже больше пятнадцати минут, слышите? Если каждая будет лезть без очереди…
      Витора гневно повернулась к ней:
      — Вольно ж тебе молчать, дуреха!
      Кико вылез из-под ног покупателей и с испугом воззрился на кричащую Витору. Сеньор Авелино сказал:
      — Тихо, тихо, хватит на всех, — и подмигнул Виторе. — Да, сразу заметно, что ты у нас остаешься вдовушкой, а?
      Витора грустно улыбнулась.
      — Завтра, — отозвалась она. — Уж лучше не напоминайте, сеньор Авелино, какой вы нехороший.
      Кико был уже возле нее. Он потянул Витору за руку и шепотом спросил:
      — Сеньор Авелино нехороший, правда, Вито?
      — Замолчи сейчас же!
      Сеньор Авелино шагнул к банкам с карамелью и протянул Кико леденец:
      — На, возьми, малыш.
      Витора поставила в корзину бутылки с молоком и в дверях сказала лавочнику:
      — Так пускай Сантинес поторопится.
      — Будь спокойна.
      Держа за палочку круглый желтый леденец, Кико крутил и крутил его перед глазами, и, когда его взяли за подбородок и заставили поднять голову, он ощутил прилив раздражения и злости. Сверху глядела на него сеньора в мехах, улыбаясь сладко и глупо.
      — Скажите-ка, — спросила она у Виторы, — это случайно не девочка сеньора Инфанте, директора «Тапьосы»?
      — Да, сеньора, только это мальчик.
      Сеньора улыбнулась еще шире.
      — Ну разумеется, — сказала она, — в этом возрасте, да к тому же он такой беленький и с такими глазками…
      Кико взглянул на нее с ненавистью.
      — Я дядя, — сказал он.
      Совсем развеселившись, она засмеялась в голос:
      — Так, значит, ты дядя?
      У Кико ныла шея, его раздражал ее рост, ее снисходительный смех. Внезапно взорвавшись, он пронзительно завизжал:
      — Дерьмо, задница, какашки!..
      Улыбка сеньоры погасла моментально, механически, точно выключенная лампочка.
      — Это очень плохо. Хорошие дети так не говорят, — побранила она мальчика.
      Витора посерьезнела и сильно тряхнула его за плечи.
      — Не обращайте внимания, — сказала она сеньоре. — С тех пор как у него появилась сестричка, на него иногда нападает бог знает что.
      Меховое пальто спросило:
      — А этот какой по счету?
      — Этот? Пятый. А еще говорят, пятый — самый удачный.
      Позже, уже поднимаясь в грузовом лифте, Витора сердито выговаривала ему:
      — Вот увидишь, я все расскажу твоей маме. Думаешь, так отвечают сеньорам? Вито просто слишком добрая, но когда-нибудь ей тоже надоест, и она тебя разлюбит.
      Мальчик смотрел на нее снизу вверх серьезными, блестящими глазами.
      — Это грех, Вито? — спросил он.
      — Грех? Да еще какой! Сейчас только попадись чертям, они прямым ходом умчат тебя в ад.
      Насупившись, Кико шагнул на свою площадку. Он покосился в сторону мусорного бака, где скорбно чернели среди отбросов останки Маврика. Витора дважды стукнула в стекло и сказала:
      — Гляди, твоя мама уже купает Кристину.
      Кико вошел в квартиру улыбаясь и победно держа над головой леденец на палочке. Вдруг он уставился на круглый гладкий животик сестренки и сказал:
      — У Крис нету дудушки, правда, мама?
      — Нету, — уклончиво отозвалась Мама.
      — А у тебя? У тебя есть?
      — Нет, это бывает только у мальчиков.
      Голубые глаза Кико изумленно округлились.
      — Значит, у папы тоже этого нет? — воскликнул он.

11 часов

      — Смотри, Хуан, самолет, — сказал Кико.
      Он кружился на месте, держа двумя пальцами тюбик из-под зубной пасты и подражая гудению мотора; через некоторое время он перестал кружиться, опустил тюбик на красную крышку плиты, протащил его вперед и остановил.
      — Смотри, Хуан, — повторил он, — а теперь самолет сел.
      Витора внимательно оглядела Хуана, он казался бледным, его глубокие, черные, сосредоточенные глаза были обведены синевой.
      — Мальчик похудел, — вздохнула она. — Сразу заметно.
      — Смотри, Хуан, он приземлился! — крикнул Кико. Заворачивая девочку в земляничное полотенце, Мама сказала:
      — Завтра он пойдет в школу. Вчера у него уже не было температуры.
      Кико схватил тюбик и снова закружился, подражая шуму мотора.
      — Смотри, Хуан, как высоко он поднялся!
      — Отстань, — буркнул Хуан.
      Черные глаза Хуана не отрывались от страниц комикса, губы шевелились сами собой: «Войдя в одну из камер, наш герой получил удар по голове и свалился ничком». Кико положил тюбик в карман штанишек и почтительно приблизился к брату.
      — Интересно? — спросил он.
      — Ага, — автоматически сказал Хуан.
      Кико вытянул палец и робко ткнул в страницу.
      — Это кто? — спросил он.
      — Зеленый Казак, — ответил Хуан.
      — Он плохой?
      — Нет, хороший.
      — А это?
      — Это Танг, самый плохой из всех. Он вожак пиратов.
      Кико вытащил из кармана тюбик и отвернул колпачок.
      — Я убью его из моей пушки.
      — Иди отсюда, — сказал Хуан, не поднимая глаз и решительно отодвигая Кико ногой.
      — Если он плохой, почему же ты не хочешь, чтобы я его убил?
      Хуан не слушал его. Он жадно читал: «Только попробуй меня обмануть, я буду стрелять немедленно. Прикажи твоим людям бросить оружие!»
      Витора наливала молоко в кастрюльку. Несколько капель упало на красное крыло плиты. Она поставила кастрюльку на огонь и тяжко вздохнула.
      Мама спросила:
      — А про Севе ничего не слышно?
      — Ее матери, поди, не лучше, раз она не едет, — ответила Витора и вздохнула еще глубже.
      — Что, уже? — спросила Мама.
      — Да, завтра… Все одно к одному.
      Кико вскарабкался на плетеное креслице и стал размазывать пальцем белые капли. Он склонял голову набок, как бы выискивая наилучшую перспективу, и наконец, начертив запутанный узор, радостно завопил:
      — Вито, Хуан, это Сан-Себас!
      Хуан швырнул журнал на пол и неохотно подошел к плите. Сдвинув брови, он посмотрел на иероглифы и презрительно спросил:
      — И это пляж?
      Раскрасневшись от удовольствия, Кико громко пояснил:
      — Смотри, вот эти сеньоры плавают, а этот загорает, а…
      Хуан пожал плечами, и на его лице отразилось глубокое разочарование.
      — Ничуточки не похоже, — сказал он.
      Витора говорила Маме:
      — Пятерых из каждой сотни посылают в Африку, и что вы скажете, обязательно должно было выпасть на него. Убиться можно.
      — Ну посуди сама, — сказала Мама, — кому-то же надо ехать.
      — Господи, и я так думаю, но почему это все шишки должны валиться на мою голову? Что, других людей мало?
      — А как приятель Паки?
      — Кто, Абелардо? Ну, этот-то не иначе в рубашке родился. Прямо не знаю, отчего этой девчонке вечно везет. В субботу идет и выигрывает в лотерею, а в понедельник тянут жребий, и жених остается при ней. Надо же так.