Опальный принц

      Глаза Кико становились все меньше по мере того, как надвигалась ночь.
      — Я… — сказал он, — когда я буду большой, я стану полицейским.
      — Да? — сказал Хуан. — А если попадешь под машину?
      — Тогда я убью того, кто ее ведет.
      Хуан улыбнулся покровительственно, как взрослый:
      — Да ведь ты уже будешь мертвый…
      — А я первый его убью…
      Витора переложила омлет со сковородки на тарелку и поставила тарелку на мраморный столик. Она пододвинула стул.
      — Иди сюда.
      Усевшись, она устроила Кико на коленях. Кико поглощал омлет сравнительно быстро.
      — Это тебе нравится, а, хитрюга? — спросила Вито.
      — От него не делается комков…
      Радио пело теперь «Донью Франсискиту».
      — Батюшки, какого петуха пустил!
      Кико перестал жевать:
      — Где петух, кто его выпустил, Вито?
      — Давай ешь и молчи.
      Вошла Доми, за ней Мама.
      — Ну, как он ест?
      — Хорошо, с яйцом хлопот не бывает.
      Кико посмотрел на Маму.
      — Правда, мама, что Пабло идет на папину войну, правда, мама?
      — Завтра, — ответила Мама.
      — Видишь? — торжествующе сказал Кико Хуану. — Я же говорил!
      Доми ходила в гладильную и обратно. Наконец она решилась, встала перед Мамой и сказала:
      — Ну, сеньора, так давайте расчет.
      — Расчет? Какой расчет, Доми?
      — Мой; сеньора, какой же еще?
      Она моргала глазами, точно кукла Кристины, — вот-вот заплачет. И видя, что Мама смотрит на нее с недоумением, добавила:
      — Я ухожу.
      — Вы уходите?
      — Ну да, сеньора, вы же меня рассчитали.
      Взгляд Мамы прояснился. Она сказала:
      — Доми, не переиначивайте все на свой лад, я вас не увольняла, я вас отчитала, а это другое дело, отчитала, потому что сочла нужным, но дети вас любят, я довольна вами, так что думайте сами.
      Доми становилась все меньше и морщинистее, точно сухая изюминка. Она сказала еле слышным голоском Роситы Энкарнады:
      — Ну, что до меня…
      — Тогда не будем больше об этом говорить, — убедительно заключила Мама. — Вы уложили девочку?
      — Уснула, как ангелочек, вы бы только посмотрели. Она же глаз открыть не могла.
      Мама направилась в коридор. Выходя, она взглянула на Доми:
      — А что касается вашего сына, напомните мне потом. Я поговорю с сеньором, может, он сумеет что-нибудь сделать.
      Она закрыла дверь. Доми указала вслед большим пальцем.
      — Видала? — сказала она. — Будто ничего и не было.
      Витора встрепенулась.
      — А вы-то! — гневно возразила она. — Только что на колени не встали. Конечно, в вашем возрасте, где вы найдете лучшее место?
      — Ну, довольно, замолчи, — рассерженно ответила Доми.
      Витора налила столовую ложку жидкости из большого белого флакона и поднесла ее ко рту Кико. Кико зажмурился и проглотил. Потом несколько раз с силой вытер рот рукавом.
      — Фу, какая гадость! — сказал он.
      Доми открыла дверцу под плитой, вынула обмылок и взглянула на Кико.
      — В жизни не видела ребенка, который бы так противно ел, — сказала она и пошла в гладильную.
      Витора бросила ложку в раковину и подбоченилась:
      — Вот и мыла покупать не надо. Это у вас прямо болезнь.
      Глаза Кико были теперь маленькие и потухшие. Он сунул руку в карман и вытащил пустой тюбик из-под пасты. Отвернул колпачок и улыбнулся далекой и слабой улыбкой.
      — Гляди, Вито, пистолет.
      — Да, голубь.
      Доми вернулась на кухню.
      — А этот Фемио, собака, так не уйдет…
      — Помолчите! — оборвала ее Вито и повысила голос: — Что бы больше я об этом не слыхала!
      Хуан вышел из кухни, Кико за ним. Он еле плелся по коридору. В комнате никого не было. Ее недавно проветрили, пахло влажным туманным холодом улицы. Кико внимательно взглянул на ангела-хранителя, затем взгляд его упал на маникюрные ножницы, лежащие на столе. Он спрятал тюбик и взял их в руки.
      — Я Блас, — сказал он.
      Хуан следил за ним сперва равнодушно, а затем с возрастающим интересом по мере того, как Кико подходил к штепселю и открывал ножницы пошире.
      — Что ты будешь делать?
      — Чинить свет, — ответил Кико. — Я Блас.
      Он медленно подносил концы ножниц к дырочкам штепселя, и, когда коснулся отверстий, оттуда выскочило синее пламя, Кико вскрикнул: «Ай!», раздался звон ножниц о плитки пола и одновременно стало темно.
      — Я обжегся, Хуан, — сказал Кико в потемках, и было слышно, как он трет руку об одежду. — Меня как будто защекотало.
      Издалека донесся голос Мамы:
      — Что случилось?
      И потом голос Виторы:
      — Ничего, сеньора, замыкание.
      Но Хуан громко закричал:
      — Это Кико, он сунул ножницы в штепсель!
      Когда зажегся свет, из коридора, твердо стуча каблуками, уже шла Мама, а за ней Пабло, Маркос, Мерче, Доми и Витора. Кико сидел на полу, глядя на обгорелый штепсель и коварные ножницы, лежащие рядом, и тер руку о красный свитер. Голос Мамы был звучен и неумолим, как у генерала.
      — Почему ребенок еще не спит? — Она подняла Кико, потянув его за руку, и Кико зажмурился и поджал попку в ожидании шлепка, но шлепка не последовало; Мама только потрясла его, крича: — В один прекрасный день тебя убьет! Кому это может прийти в голову сунуть ножницы в штепсель! Тебя ударило током, да?
      Кико не отвечал. Он оглядел выжидающие лица домашних и почувствовал огромное облегчение, увидев, что Мерче подмигнула и улыбнулась ему. Потом все один за другим разочарованно потянулись в гостиную. Витора схватила его за руку.
      — Пошли, сынок, — сказала она. — Скорее в кроватку.
      Она вошла с ним в желтую ванную, подняла крышку унитаза и поставила на него мальчика.
      — Ну, теперь пописай побольше, — сказала она, удерживая его за бока.
      Уткнув подбородок в грудь, Кико следил за тоненькой прозрачной струйкой, так таинственно рождающейся из его тела. Когда он кончил, Витора спустила его на пол, потушила свет, и они направились в детскую. Там она подхватила его и поставила в кровать. Скрюченные руки Вито быстро стягивали с него красный свитер, штанишки, голубую рубашечку и трусики; все вещи она, аккуратно сложив, складывала на обтянутое винилом кресло.
      Кико громко зевнул.
      — На ногах не стоишь — так спать хочешь, верно?
      Кико кивнул. Он смотрел на ангела-хранителя, на кресло в цветах, на металлический стеллаж, на пустые кровати братьев, на то место, где загоралась радуга. Витора села на кровать Маркоса, посадила Кико к себе на колени и сняла с него туфли и гольфы. Взяла желтую пижаму:
      — Ну, надевай… нет, другую руку, вот так.
      Она застегнула кофточку доверху и сказала:
      — Смотри вставай сухим, как сегодня. Ты ведь уже большой.
      Она откинула одеяло и положила мальчика между белыми простынями. Кико сказал:
      — А если я встану сухим, я пойду в школу вместе с Хуаном.
      — Пойдешь…
      — Завтра?
      — Очень-очень скоро. Ну начинай: «Милый, милый Иисусик…»
      Кико опять зевнул, сглотнул несколько раз и продолжил: «… ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».
      — Твоя во веки веков, — сказала Вито.
      — Нет, не моя, — ответил мальчик.
      Витора по-матерински подоткнула ему одеяльце. И вдруг сказала:
      — Мы не помолились за Фемио. Хочешь, помолимся за него немножко, Кико?
      — Да, Вито, — ответил Кико в полусне. — Фемио идет на папину войну?
      Витора глубоко вздохнула:
      — Куда денешься. Ну, сложи ручки, вот так. «Милый…
      — … милый Иисусик, ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».
      — Твоя во веки веков.
      — Нет, не моя.
      — Доброй дороги Фемио, удачно ему добраться, аминь, — закончила Витора.
      Она снова подоткнула одеяльце так, что снаружи остались только глаза да светлая челка, и шумно поцеловала его в лоб:
      — До завтра, и смотри не намочи постель.
      Потушила свет и закрыла за собой дверь. Несколько секунд Кико лежал неподвижно и дремал, но, услышав щелканье двери, широко раскрыл глаза и, не шевелясь, стал водить ими по сторонам; фрамуга над дверью тускло светилась, и в полумраке он увидел угрожающе застывшего в воздухе ангела-хранителя, глаза, крылья и незамедлительно — рога и хвост и закричал изо всех сил:
      — Вито!
      Но никто не пришел, а черт начал шевелиться, и рядом, в ногах постели, вдруг возник мертвый Маврик, и Кико завопил что было мочи:
      — Вито!!
      Но вошла Доми.
      — С чего это ты так раскричался? Что тебе надо, скажи на милость?
      — Пить, — ответил Кико, сразу успокоившись, потому что при свете, в привычном присутствии Доми черт снова стал ангелом-хранителем, а Маврик — зеленым пластмассовым горшком, и когда Доми вернулась и сказала ему: «На, пей», он отхлебнул глоток и сказал: «Да, Доми», и Доми проворчала: «Больше не проси ни пить, ни чего другого, я не приду, так и знай», и он ответил: «Да, Доми», упал на постель и поскорее зажмурился, чтобы не видеть, как наступит темнота, но, услышав хлопок двери, приоткрыл один глаз и в полумраке различил Лонхиноса с огромным шприцем в руке, а позади Солдата — тот присел на корточки, сжимая кинжал: вот-вот кинется, — и, не в силах сдержаться, закричал снова:
      — Вито!
      Но при звуке его голоса Лонхинос начал двигаться, а Солдат выпрямляться, и Кико в ужасе натянул одеяло на голову и истерически заплакал, громко вскрикивая: «Вито, Вито, иди сюда», но в дверь снова вошла Доми, зажгла свет и встала возле кровати, скрестив руки на груди.
      — Ну, объясни, что теперь тебе приспичило? — едко спросила она.
      Лонхинос был уже не Лонхинос, даже отдаленно на него не походил — просто край стеллажа с кувшином наверху, а Солдат — тоже не Солдат, а кресло, обтянутое винилом, с его аккуратно сложенной одеждой, и Кико сказал:
      — Хочу пи-пи.
      — Да разве Вито тебя не ставила?
      — Нет.
      Доми подняла мальчика на ноги и поднесла зеленый пластмассовый горшок. Она терпеливо подождала.
      — Сам видишь, — сказала она наконец, — две капли, вот и все. Главное, чтобы ты не намочил кровать, неряха.
      Кико снова лег, зажмурился и закрыл лицо одеялом, но едва он успел это сделать, как услышал над собой грозное хлопанье крыльев, и снова закричал:
      — Доми!
      Доми приоткрыла дверь.
      — Хорошенькое дело, — заворчала она. — Ну, что теперь?
      Голос Кико звучал рассерженно:
      — Не закрывай дверь!
      Доми оставила дверь полуоткрытой, но, услышав ее шаги, Кико закричал опять:
      — Доми!
      — Что?
      — Пусть ложится Пабло!
      — Пабло надо поужинать, так что успокойся.
      — Тогда… тогда… пусть придет мама!
      — Твоя мама занята.
      — А я хочу, чтобы она пришла!
      — Спать. — И Доми закрыла дверь.
      — Мама!!!
      Вдали послышались мамины каблуки, и Доми открыла дверь. Ее голос звучал теперь слащаво, необычно ласково:
      — Кико, сынок, дай же твоей маме поужинать.
      Каблуки стучали уже по плиткам коридора. Раздался мамин голос:
      — Что тут происходит?
      — Да вот не спит, — ответила Доми.
      Но Мама была уже рядом, она присела на кровать Маркоса и нежно говорила:
      — Что с тобой, Кико? Тебе страшно?
      — Да, — пробормотал Кико.
      — Чего же боится мой мальчик?
      Кико вытащил руку из-под одеяла и на ощупь поискал мамину. Мама взяла его ручку в свои ладони, и он ощутил их спасительное тепло.
      — Когда тебя не было, прилетал черт и тащил меня за волосы в ад, и Маврика тоже, а потом Лонхинос делал мне укол, и Солдат хотел убить меня двулезым кинжалом, а Призрак…
      — Ох, сколько историй. Кто тебе их рассказывает, Кико?
      Голос Мамы успокаивал, убаюкивал его, и теперь все в полумраке выглядело по-обычному. Кико сказал:
      — Доми.
      — Уж эта Доми… — сказала Мама.
      На него слетал сон, тяжелый, неодолимый, но он еще дважды сжал мамину руку, прежде чем пальчики его ослабели и дыхание стало глубоким и ровным. Мама посидела еще несколько минут возле него, потом осторожно выпрямилась, подсунула руку Кико под одеяло и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она проходила мимо кухни, ей навстречу вышла Доми.
      — Что ему было надо, сеньора?
      — Мою руку, — сказала Мама.
      — Вашу руку?
      — Ему было страшно.
      — А-а.
      Доми смягчилась, и в ее глазах блеснула искорка нежности.
      — Подумать, сколько значит для ребенка рука матери,— сказала она.
      Лицо Мамы посуровело.
      — Плохо бывает потом, — ответила она, — в день, когда мамы нет рядом или когда они вдруг поймут, что мама тоже боится, боится так же, как они. И хуже всего, что тогда это непоправимо.