Папа вошел в желтую ванную и прижал дверь ногой. Едва он приступил, как услышал в коридоре возню Кико, который старался просунуть голову внутрь.
      — Ступай отсюда! — сказал Папа.
      Но мальчик изо всех сил пытался заглянуть в ванную, и Папа закрутил задом, чтобы ему помешать. Кико дергал отца за брюки и спрашивал:
      — Папа, у тебя есть дудушка?
      — Эй, убирайся отсюда! — закричал Папа.
      Но Кико настойчиво протискивался вперед, и Папа вихлялся все быстрее и нелепее, чтобы не дать малышу войти, а его голос, поначалу сдержанно повелительный, гремел теперь, как у генерала на плацу:
      — Уходи немедленно, ты что, не слышишь? Пошел вон!
      Предвидя крушение своих планов, Кико сделал отчаянную попытку просунуть голову между папиными коленями, и тогда Папа стиснул ноги и застыл в дурацкой позе, словно собрался танцевать чарльстон, да вдруг передумал и все это время твердил не переставая: «Уйди! Уйди, слышишь!» — и наконец опять задергался, не разжимая ног, потому что Кико, столкнувшись с новым препятствием, решил сломить сопротивление противника, атаковав его с флангов. В конце концов Папе удалось застегнуться, и он обернулся к Кико:
      — На это смотреть нельзя, понял?
      Кико поднял голубые глаза, подернутые горьким разочарованием.
      — У тебя нет дудушки? — спросил он.
      — Детям это знать ни к чему, — ответил Папа.
      — А мама говорит, что нет, — продолжил Кико.
      — Что? Что такое?
      Мама проходила по коридору, созывая всех к столу. Папа повысил голос:
      — Что за глупости ты говоришь ребенку насчет того, есть у меня дудушка или нет?
      Мама на секунду остановилась и сказала:
      — Если бы ты запирался, ничего подобного с тобой бы не происходило.
      Папа шел за ней по коридору и бубнил:
      — И как только тебе вздумалось говорить такое ребенку? Надо же догадаться сказать подобную глупость!
      А Кико, войдя в столовую следом за ним, увидел стол, накрытый синей вышитой скатертью, а на столе семь тарелок, семь стаканов, семь ложек, семь вилок, семь ножей и семь кусков хлеба и радостно захлопал в ладоши:
      — Как у семи гномов!
      — Беги принеси подушку с дивана, — сказала ему Мама.
      А Папа, усаживаясь и разворачивая на коленях салфетку, все еще бормотал, недоуменно кривя губы:
      — Нет, честное слово, у меня просто в голове не укладывается.
      Маркос — прядь волос свисала над левым глазом, — садясь за стол, не отодвинул стул, а влез на него боком и сказал что-то о сбитом самолете, Хуан сделал «та-та-та» и спросил, собирался ли самолет сбросить атомную бомбу, а Пабло заметил, что священник говорил, будто тела у жертв атомной бомбардировки были точно из пробки, а Маркос возразил, что нет, точно из губки, и воззвал к Папе, а Папа сказал, что, по его представлениям, скорее как из пемзы, и тут Мама, которая в эту минуту накладывала на тарелку Кико макароны из блюда, поднесенного Виторой, спросила очень серьезно, не могли бы они переменить тему разговора, и, чтобы способствовать этому, сообщила Папе, что Дора Диосдадо выходит замуж, а Папа спросил: «За этого оборванца?», и Мама сказала: «Почему оборванца?», а Папа ответил: «У него ни гроша за душой», а Мама: «Они любят друг друга, этого довольно». Папа помолчал, словно ожидая продолжения, потом сказал:
      — Знаешь, что говорил мой бедный отец?
      — Что? — спросила Мама.
      — Мой бедный отец говорил, что все женщины — точно куры, им даешь пшена, а они со всех ног бросаются клевать дерьмо.
      Дети засмеялись, а Мама нахмурилась, и особенно ясно стали видны голубизна ее век, подкрашенные, загнутые вверх ресницы, серебристые чешуйки ногтей. Повернувшись к Кико, Мама сказала:
      — Ешь!
      — Мне не нравится, — ответил Кико.
      Мама сердито вырвала вилку у него из руки, отрезала кусочек макаронины и сунула ему в рот. Кико принялся уныло жевать. Мама сказала:
      — Как мне надоел этот ребенок.
      — А в чем дело? — спросил Папа.
      Маркос сказал Пабло:
      — Нам задали написать сочинение о Конго и ООН.
      Мама сказала Папе:
      — Разве ты не видишь? Его не заставишь есть.
      Мерче сказала:
      — Ну и темочка!
      — Сочинишь тут, — отозвался Маркос.
      Папа сказал Маме:
      — Оставь его в покое, зачем заставлять, проголодается — сам попросит.
      Пабло объяснил:
      — С Конго — как с папой и мамой: если деремся мы, нас разводят по углам, а если они — то пусть себе на здоровье.
      Мама рассердилась на Папу:
      — А если не проголодается, значит, пусть умирает, да? Удобная точка зрения. У вас, у мужчин, все так просто. — Она повернулась к Кико: — Ну глотай же наконец!
      Кико проглотил, вытягивая шею, как индюк. Потом спросил, глядя на Пабло:
      — А папа с мамой тоже дерутся?
      Мерче и Маркос засмеялись. Наступила пауза. Кико обвел взглядом склонившиеся над тарелками бесстрастные лица и вдруг воскликнул, лучезарно улыбаясь:
      — Дерьмо!
      Мама пресекла смешки детей.
      — Это нельзя говорить, понятно? — сердито сказала она.
      Упиваясь сдавленным фырканьем Маркоса и Мерче, Кико улыбнулся, прикусив нижнюю губку, и повторил еще громче, вызывающе и дерзко:
      — Дерьмо!!!
      Мама подняла руку, но не ударила мальчика, увидев, как он втянул голову в плечи.
      — Ты что, не слышал? Замолчи или получишь затрещину!
      Витора, обнося всех по очереди блюдом с бифштексами, кидала на него пылкие сочувственные взгляды. Пока Мама резала его бифштекс на мелкие кусочки, Кико достал из кармана штанишек тюбик от зубной пасты и быстро открутил крышечку. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
      — Это телик, — сказал он.
      — Оставь телики в покое и ешь, — велела Мама.
      Тут Пабло упомянул Гильермито Ботина и сказал, что все девчонки по нему с ума сходят, и Мерче разом положила вилку на тарелку, прижала ладони к щекам и быстро проговорила:
      — Какой кошмар, задается — сил нет, а сам-то: взглянешь — мороз по коже!
      — Мороз по коже, когда нападают индейцы, — сказал Хуан.
      Он сложил обе руки трубкой, приставил их к правому глазу, сделал «та-та-та».
      Кико, подражая ему, поднес к глазу тюбик и тоже сделал «та-та-та». Мама сказала: «Ешь», и он принялся жевать крохотный кусочек мяса, перекатывая его от одной щеки к другой, все более сухой и невкусный, под внимательным и безнадежным взглядом Мамы, которая через несколько секунд сказала ему:
      — Хорошо, выплюни, он у тебя уже скатался; пока этот ребенок что-нибудь проглотит, с ума сойдешь.
      Кико выплюнул кусок — серый мочалистый шарик, перемятый, перетертый его челюстями. Мама положила ему в рот новый кусочек. Кико взглянул на нее, потом снова отвернул красный колпачок.
      — Это телик, правда, мама?
      — Да, телик; ешь.
      — Ты не хочешь, чтобы у меня получался шарик, правда, мама?
      — Не хочу. Ешь.
      — Если я буду есть, я вырасту и пойду в школу, как Хуан, правда, мама?
      Мама терпеливо вздохнула.
      — И когда только это будет, — сказала она.
      — А если я пойду в школу, у меня не будут больше получаться шарики, правда, мама?
      — «Правда, мама, правда, мама», — гневно повторила Мама и дернула его за руку. — Ешь же наконец!
      Кико поднял на нее умоляющие глаза, подернутые смутной грустью:
      — Правда, мама, тебе не нравится, когда я говорю «правда, мама, правда, мама»?
      У Мамы блестели глаза, словно она вот-вот заплачет. «Не знаю, что будет с этим ребенком», — пробормотала она. Положив маленькую вилку на тарелку сына, она сказала:
      — Ну давай ешь сам.
      Кико взял вилку в левую руку.
      — Другой рукой, — бдительно поправила Мама.
      Папа улыбнулся.
      — Ты душишь его индивидуальность, — заметил он.
      Мама нервничала:
      — Да неужели? Почему бы тебе его не покормить, а?
      — Знаешь, что говорил о левшах мой бедный отец? — спросил Папа.
      — Не знаю и знать не хочу, — отрезала Мама.
      Папа, словно не слыша ее, продолжал:
      — Мой бедный отец говорил: левша потому левша, что сердце у него больше, чем у остальных, но люди поправляют его, ибо им завидно, что кто-то сердечнее их.
      — Очень интересно, — сказала Мама.
      — А священник говорит, — сказал Хуан, — что писать левой рукой — грех.
      Кико округлил глаза:
      — И тогда черти унесут меня в ад вместе с ведьмой и котом доньи Паулины?
      Папа изящно чистил апельсин при помощи ножа и вилки, не дотрагиваясь до него пальцами. Маркос сказал:
      — Так Маврик в аду или в помойке?
      Кико задумался, потом ответил:
      — Лорен кинула его в помойку, но Хуан видел, как из ада вылетел черт и схватил его, правда, Хуан?
      В столовую вошла Доми с девочкой на руках. Она подняла Крис повыше: — Попрощайся с папой и мамой, золотце. Скажи им «до свидания».
      Крис неловко пошевелила пальчиками правой руки. Кико сказал:
      — Она делает рукой, как Вито, правда, мама?
      Мама ткнула его головой в тарелку:
      — Ешь и молчи. Боже, что за ребенок!
      Вито беззлобно смеялась. Она сказала вполголоса:
      — Ну и парнишка, все как есть замечает!
      Теперь, когда она торопливо и смущенно меняла тарелки, руки ее кривились еще больше. Доми вынесла девочку из столовой, и Мама, чуть повысив голос, проговорила ей вслед:
      — Доми, когда будете ее класть, не вынимайте подгузничка. Девочку немного слабит.
      Внезапно Папа поднял голову и в упор поглядел на Пабло, словно пытаясь прочесть его мысли,
      — В воскресенье вам прикалывают значки, — сказал он. — Не забудь: на стадионе, в одиннадцать. Это будет великолепная церемония .
      Пабло густо покраснел и пожал плечами. Папа добавил:
      — Кажется, тебе это не по душе?
      Пабло снова пожал плечами, теперь уже покорно. В разговор вмешалась Мама:
      — А тебе не пришло в голову спросить, хочет ли он? Совпадают ли его взгляды с твоими? Пабло уже исполнилось шестнадцать лет.
      На лице Пабло выражалось смятение. Папа смотрел на него все с большим раздражением.
      — Взгляды? — переспросил он. — Полагаю, что его взгляды не отличаются от моих. А кроме того, это вопрос не столько взглядов, сколько интересов.
      Он не спускал глаз со своего первенца, но Пабло не разжимал губ. Заговорил Маркос, и совсем некстати:
      — Папа, расскажи нам о войне.
      — Видишь? — сказал Папа. — Эти думают по-другому. А что бы тебе хотелось услышать о войне? Мы боролись за святое дело. — Он пристально и многозначительно взглянул на Маму. — Или нет?
      — Тебе лучше знать, — ответила Мама. — Чаще всего эти вещи видишь такими, какими бы тебе хотелось их видеть.
      — Война, — сказал Кико и отвернул крышечку у тюбика. — Это пушка. Бу-у-м!
      Глаза Хуана округлились.
      — А ты был на стороне хороших? — уточнил он.
      — Ну конечно. Разве я плохой?
      Хуан улыбнулся и облизал губы. Потом сказал:
      — Я тоже хочу идти на войну.
      — Ты не умеешь, — сказал Кико.
      Папа усмехнулся.
      — Это очень просто. На войне у тебя только две заботы: как бы убить и как бы тебя не убили.
      — Очень поучительно, — сказала Мама и обратилась к Виторе: — Выжмите для мальчика сок из двух апельсинов.
      Сделав скучающее лицо, Папа продолжал:
      — Вот мир — это тоска: телефоны, биржа, препирательства с рабочими, визитеры, ответственность руководителя… — Его блуждающий взгляд вдруг снова сосредоточился, упав на Пабло. — А ты что думаешь обо всем этом? — сурово спросил он.
      Пабло опять залился краской и пожал плечами. Он еще ниже склонил голову над тарелкой с десертом.
      Папа вспыхнул:
      — Да ты что, язык проглотил? Не можешь сказать да или нет, «это мне нравится» или «это мне не нравится»?
      Хуан не мог уследить за сменой папиных настроений. Его мысли бежали в одном направлении. Он нетерпеливо спросил:
      — Папа, а ты убил много плохих?
      Папа спросил у Мамы, кивнув на Пабло:
      — Конечно, без тебя тут не обошлось, да?
      — Ну скажи, папа, — настаивал Хуан.
      — Много, — ответил Папа, не глядя на него.
      — Ты прекрасно знаешь, что я в это не вмешиваюсь, — возразила Мама. — Но мне думается: а вдруг Пабло считает, что гораздо благороднее положить уже конец состоянию войны?
      — Больше ста? — спрашивал Хуан.
      — Больше, — сказал Папа, продолжая смотреть на Маму. — Может быть, это ты так считаешь?
      — Может быть, — сказала Мама.
      Кико засмеялся и тоже сказал: «Может быть», глядя на Хуана, и еще раз повторил: «Может быть», и опять засмеялся, но тарелка, которую Папа швырнул поверх его головы, уже летела к дверям и, упав на пол, с грохотом раскололась на мелкие части. В этот грохот влился зычный папин голос.
      — А, дьявол, поговори с этой бабой! — орал он. — Такого бы не было и в помине, если бы мы не цацкались с твоим папочкой, а вовремя заткнули бы ему рот.

      Мама села в кресло против Папы. Их разделял низенький столик с номером «Пари-матч» и зеленой пепельницей из Мурано, в толстом стекле которой стыл зимний пейзаж. Витора сметала в совок осколки разбитой тарелки, и в шорохе щетины, скользившей по натертому полу, было что-то успокаивающее. Один за другим входили в гостиную Мерче, Пабло и Маркос, в пальто, с портфелями в руке. Все они сперва целовали Маму — «До свидания, дети», потом Папу — «Всего вам хорошего», а Пабло, перед тем как выйти из комнаты, вытянулся и глухо сказал: «Я пойду в воскресенье», Папа ответил: «Хорошо», но не взглянул на него, Пабло ушел, и в комнате опять наступила тишина. Витора уже собрала осколки фарфора и вошла в комнату, неся на серебряном подносе две дымящиеся чашечки, между которыми стояли серебряные молочник и сахарница с ручками в виде изогнувшихся змей. «Джунгли», — сказал себе Кико почти беззвучно. Он смотрел, как Витора, наклонясь, ставила поднос на низенький столик, а потом перевел взгляд на Папу — тот сидел, задумчиво глядя поверх маминой головы на что-то, невидимое мальчику. Витора выпрямилась у маминого кресла, уронив вдоль боков руки с искривленными пальцами.
      — Сеньора, — робко спросила она, — налить вам молока или унести назад?
      — Без молока, спасибо, Витора, — ответила Мама.
      Кико нахмурился, посмотрел на Витору, потом на Маму и наконец на Папу, который с деланным безразличием помешивал сахар крохотной серебряной ложечкой.
      Мальчик качнул головой и подошел к матери.
      — Мама…
      — Что тебе?
      — Витора сказала «зад», — произнес он едва слышно.
      — В этом доме, — ответила Мама, — многие говорят неподходящие вещи. А потом мы удивляемся, почему дети произносят то, что не следует.
      Кико прикусил нижнюю губу и посмотрел на Папу — тот подносил чашечку к губам, глядя поверх нее блуждающим взором.
      — Папа, — спросил он. — Поставишь мне пластинку?
      Папа стукнул чашечкой о блюдце. Быстро и привычно облизал губы. Кулаки его сжались.
      — Еще пластинку? — сказал он. — Мало тебе было пластинок? Видишь ли, Кико, в этом мире у каждого есть своя пластинка, и если человек не будет ее крутить, он просто лопнет, понимаешь? Но это еще не беда, сынок. Беда, когда у тебя нет своей пластинки и ты повторяешь, как попугай, то, что всю жизнь слушал на чужой. Вот это беда, тебе ясно? Не быть личностью. Ты — Кико, а я — это я, но если Кико хочет быть мной, тогда Кико — пустое место, нуль, никто, бедняга без имени и без фамилии.
      Кико широко раскрыл глаза. Папа вытащил золотой портсигар, трижды постучал сигаретой по низенькому столику, закурил и, наслаждаясь, откинул голову на спинку кресла. Кико посмотрел на мать. Она сказала ему непривычно ласково:
      — Кико, сынок, если ты в жизни приучишься замечать соломинку в чужом глазу и не видеть бревна в своем, ты конченый человек. Прежде всего ты должен научиться быть беспристрастным. А потом — терпимым. Есть люди, считающие, что они — ходячая добродетель и все, что не соответствует их образу мыслей, заключает в себе посягательство на священные принципы. Мнения других — случайны и непостоянны; мнения их самих — неприкосновенны и неизменны. Если ты примешь их образ мыслей, ты станешь личностью; если же нет — окажешься ничтожеством, понимаешь?
      Мама медленно прихлебывала кофе, и с каждым глотком у нее в горле что-то перекатывалось. Она поставила чашечку на низенький столик. Глаза у нее блестели. Из гладильной донесся вопль Хуана и «та-та-та» его автомата. Мама ногой нажала звонок, и через несколько секунд вошла Доми. Зажигая сигарету, Мама сказала:
      — Передайте Хуану, чтобы он не кричал, а то разбудит девочку.
      Когда Доми вышла, Кико снова подошел к отцу.
      — Ты сердишься? — спросил он.
      Папа попытался засмеяться, но у него вырвалось странное бульканье, точно он полоскал горло. Тем не менее он жестикулировал и раздувал ноздри, стараясь делать вид, что чувствует себя превосходно.
      — Сержусь? — переспросил он. — С какой стати? Но что меня огорчает, так это… — он остановился. — Сколько тебе лет, Кико?
      Кико согнул безымянный палец и мизинец на правой руке, а три поставил торчком.
      — Три, — ответил он. — Но скоро мне будет четыре.
      Лицо его расплылось в улыбке. Он спросил:
      — А на день рождения ты подаришь мне танк?
      — Да, конечно, обязательно, но сейчас послушай, Кико, что я скажу. Это очень важно, хоть пока ты всего и не поймешь. Мне очень неприятно, когда вот ты, скажем, человек абсолютно честный, и вдруг кто-то начинает сомневаться в твоей честности. Если я честен, то и мысли мои честны, не правда ли, Кико? И напротив, если я сам фальшив, тогда и мысли мои фальшивы, ты согласен? — Кико машинально кивал головой и не спускал с Папы голубых, бесконечно печальных глаз. Папа продолжал: — Ну хорошо, дело обстоит именно так, и этого ни кто не изменит, верно? Итак, ты глубоко прав, но тут является какой-то осел или какая-то ослица, что в данном случае одно и то же, и пытается поколебать твою правоту парочкой затасканных фраз, вбитых в ее голову в детстве. И что самое страшное, этого осла — или эту ослицу — невозможно убедить в том, что в голове у них вовсе не мысли, а одна труха, ты меня понял?
      Кико улыбнулся.
      — Да, — сказал он. — Ты купишь мне танк на день рождения?
      — Конечно, конечно, куплю. Правда, тут есть одна опасность: всегда найдутся люди, которые будут утверждать, что, даря тебе танк, я воспитываю в тебе воинственные настроения. Есть люди, предпочитающие делать из своих сыновей изнеженных цыпочек, вместо того чтобы те, как настоящие мужчины, держали в руках автомат.
      Мама откашлялась.
      — Кико, — сказала она, — слышишь глупые речи — затыкай уши.
      Папа наклонился вперед. Ноздри его подрагивали, точно птичья гузка, однако смотрел он не на Маму, а на мальчика.
      — Когда ты надумаешь жениться, Кико, самое главное, выбирай такую жену, которая не воображала бы, будто умеет мыслить.
      — Есть на свете люди, — сказала Мама, и сигарета двигалась вместе с ее губами, как будто приросла к ним, — люди, поглощенные лишь собою, они считают, что только их собственные мысли и чувства заслуживают уважения. Беги от них, Кико, как от чумы.
      Кико согласно кивал головой, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Папа взорвался:
      — Женщине место на кухне, Кико!
      Окутанная облаком дыма, Мама слегка приподняла голову и сказала:
      — Никогда не думай, что правота — исключительно твое достояние, Кико.
      Папа уже не владел собой:
      — Лучшую из женщин, полагающих, будто они умеют думать, следовало бы повесить, слышишь, Кико?
      Руки Мамы теперь дрожали, как папины ноздри. Она сказала:
      — Кико, сынок, городские улицы — не для животных.
      Кико поднял округлившиеся глаза на Папу, который вставал на ноги. Увидев, что Папа берет из шкафа пальто и шляпу, мальчик подбежал к нему. Папа уже открывал дверь. Он наклонился к Кико. Лицо его исказилось.
      —Кико, — сказал он, — пойди и скажи твоей матери, чтобы она шла на хрен. Окажи мне эту любезность, сынок.
      Дверь хлопнула, как пушечный выстрел. Обернувшись, Кико увидел, что Мама плачет; наклонясь вперед, она содрогалась в рыданиях. Мальчик подошел к ней, Мама крепко обняла его и прижала к себе, и Кико почувствовал на щеке теплую влагу, такую же, какая текла по ногам всякий раз, когда ему случалось описаться. Мама повторяла: «Ах, дети, дети» — и прижимала его к груди. Кико машинально поглаживал ее и, заметив, что Мама немного успокоилась, спросил:
      — Мама, ты идешь на хрен?
      Мама звучно высморкалась в тоненький розовый платочек и сказала:
      — Так нельзя говорить, сынок. Это грех.
      Она встала с кресла и перед зеркалом, висевшим в прихожей, напудрила щеки, подправила глаза и губы. Кико зачарованно следил за ее движениями; потом Мама пошла на кухню, и Витора, которая мыла посуду в раковине, сказала ей с внезапной решительностью:
      — В общем, сеньора, если вы не против, я спущусь или пусть он поднимется. Надо же нам проститься.
      Транзистор расстроено исполнял музыку прошлых и последних лет. Мама, соглашаясь, чуть повысила голос:
      — Хорошо, хорошо. Может, лучше ему подняться? У нас такая запарка. Эта Севе просто не знаю что себе думает.
      Сквозь стеклянную дверь и сетку грузового лифта Кико увидел Лорен.
      — Лорен! — закричал он. — Лорен! Правда, что черти унесли Маврика в ад?
      Лорен всплеснула руками.
      — Господи, чего только не придумает этот ребенок! — громко отозвалась она. — По-твоему, бедный Маврик был таким плохим?
      Кико прокричал:
      — А Хуан видел!
      — Да неужто? Вот я покажу этому Хуану! Маврик отправился на небо, потому что он был хорошим котом и ловил мышей, понял?
      — Та-та-та, — прострекотал Хуан за его спиной.
      Кико обернулся улыбаясь: