III

Была еще ночь, когда они прибыли в От-Мот. На крутом плато высилась темная и одинокая масса замка. Когда они сошли с лошадей, атаман направился к низенькой калитке, замаскированной в углублении каменной ограды и дернул за ржавую цепочку колокольчика; издали слабо донеслось его дребезжанье. Приложив ухо к калитке, атаман прислушался. Затем снова дернул за цепочку. Наконец, послышались шаги, и заспанный голос спросил:

– Кто там?

– Бреж и Шаландр. Заскрипел засов, раздался шум ключа, калитка приоткрылась, и в ней показалась старуха с фонарем.

– Ах, это вы, сударь? Входите.

– Ступай, скажи Урбэну, чтобы он отвел лошадей в конюшню. А здесь ничего нового? Никто не приходил?

Старуха сделала отрицательный знак.

– Открыты ли комнаты, и приготовлено ли все на ночь?

– Да, сударь, там есть пирог, холодная говядина и вино.

– Отлично. Мы пойдем туда. Я сам зажгу огонь. Ступай спать.

Атаман взял факел, воткнутый в углубление ограды, и зажег его от фонаря старухи.

Они отправились по длинному сводчатому коридору, дошли до винтовой лестницы, поднялись по ней, затем стали блуждать по каким-то запутанным переходам. Впереди гулко отдавалось эхо их шагов. Они миновали несколько, зал, одни из которых были пусты, другие завалены всяким хламом. Пахло проплесневшей пылью. Наконец, дойдя до одной двери, атаман повернулся и сказал:

– Здесь.

Поднятый факел плохо освещал просторную комнату с расписным потолком. Стены были обшиты позолоченными панелями, немного попорченными вследствие заброшенности, но еще красивыми и свидетельствовавшими о былом великолепии замка. Большой узорчатый диван стоял подле круглого стола, на котором был сервирован холодный ужин и возвышались два массивных канделябра. Атаман зажег одну за другой все свечи, как на столе, так и по стенам. Анна-Клавдия де Фреваль следила за каждым его движением. Он был красив, и движения его отличались ловкостью. Он выглядел еще молодым, но похудевшим со времени ночного посещения Эспиньолей. Смотря на него, она испытывала странное ощущение. Этот человек, к которому она явилась, влекомая тайной силой, этот человек был вором с большой дороги, разбойником, преступником. Он взламывал сундуки, грабил проезжих, руководил действиями шаек бандитов. Лицо его искажалось ненавистью, багровело от гнева, свирепело, носило маску притворства и обмана. Руки его обагрялись кровью. Он убивал. Он был главарем шайки страшных разбойников, и, сам страшный, разве не был он способен на самые тяжкие преступления? И подле этого-то человека она находилась одна, в глухую ночь, в пустынном замке. Сейчас она станет его любовницей, он заключит ее в свои объятия, и вместо того, чтобы почувствовать ужас, вместо того, чтобы отбиваться и кричать от стыда и страха, она испытывает дикое, жгучее, странное наслаждение, ибо она любит его и чувствует себя принадлежащей ему всей своей плотью и всей своей кровью, всю себя без остатка отдавая ему, на жизнь и на смерть.

Он на минуту вышел. Она слышала его шаги в соседней комнате, слышала, как он передвигает мебель. Он позвал ее. Она хотела было ответить, но в кресле, в которое она повалилась, полумертвая от усталости, ее охватывало какое-то непреоборимое оцепенение, все тело ее отяжелело, так что она не могла пошевелиться. Глаза ее закрывались; она переставала видеть и слышать; и вдруг, словно пораженная пулей в сердце, она опрокинула голову на спинку, кресла и заснула. Теперь он стоял перед нею и смотрел на нее, затем взял в свои сильные руки и бережно понес в соседнюю комнату. Там стояла большая кровать, в которую он положил ее. Одну за другою он совлек с нее ее одежды. Развязал галстук, расстегнул кафтан и жилет. Показалось белье, обрисовывавшее формы юного тела, погруженного в глубокий сон. Тогда, приподняв тонкое полотно, покрывавшее ее, он с циничным любопытством стал рассматривать эту свежую, гибкую и возбуждающую наготу. Насмотревшись, он возвратился в первую комнату, сел за стол, отрезал кусок пирога, налил большой бокал вина и принялся размышлять о положении своих дел.

Оно не было благоприятным и не могло внушить ему иллюзий насчет ожидавшей его участи, особенно с тех пор, как его убежище в замке От-Мот было обнаружено. Недавнее посещение замка отрядом королевских драгун было дурным знаком и мрачным предзнаменованием. Так оценил положение г-н де Шаландр, решив бежать в Голландию. В течение долгого времени г-н де Шаландр, благодаря своей любезности, предоставлял ему драгоценное и верное убежище в этом замке От-Мот, куда он приходил укрываться в критические минуты, в то время, как его шайка рассеивалась по окрестности в надежных местах. Там же складывалась добыча после удачных предприятий, и г-н де Шаландр отвозил ее потом в Париж, где сплавлял ее разными способами, если только операция не поручалась ему, Брежу. С этой целью он принимал вымышленные фамилии и искусно гримировался под различных лиц, за которые он себя выдавал: то под честного купца, всецело занятого своей торговлей, то под кутящего дворянина, завсегдатая игорных домов и любителя наслаждений. Хотя он был необычайно искусен по части этих превращений, он все же видел, что скоро им будет положен конец. За ним была установлена тщательная слежка, и при последнем свидании с г-ном де Шаландр, тот предупредил его об этом. Париж делался опасным для них, как для одного, так и для другого. Их сообществу угрожала опасность. Г-н лейтенант полиции, вероятно, кой о чем уже проведал. Г-н де Шаландр, приняв это к сведению, счел благоразумным скрыться, что следовало бы сделать также и ему, но Голландия не соблазняла его, и он продолжал игру, рассчитывая на отвагу, проявляемую им при осуществлении своих планов, и ловкость, с которою он сбивал с толку своих преследователей. Сейчас дело принимало дурной оборот, окружающая местность была так основательно ограблена, что все единодушно потребовали самых суровых мер, и губернатор провинции решил во что бы то ни стало положить конец этим дерзким выступлениям, которые терроризировали местное население и являлись настоящим вызовом королевской власти. С этого момента его преследовали по пятам, и ему приходилось пускать в ход всю свою изобретательность и всю свою отвагу, чтобы ускользать из расставляемых ему ловушек. Может быть, еще несколько раз ему удастся благополучно вывернуться, но сеть кругом него все стягивалась, и давно пора было разорвать ее петли, если он не хотел запутаться в ней.

В самом деле, благодаря своему знакомству с местностью и осведомителям, которых он держал, ему удастся еще сбивать с толку драгун г-на Шазо, но, находясь под постоянной угрозой, шайка его не могла отважиться ни на одно крупное предприятие. Кроме того, стали наблюдаться случаи дезертирства. Не далее, как сегодня вечером, разве не исчез куда-то Забулдыга, оставив свой мушкет? Завтра дезертирует еще кто-нибудь. Приходилось, значит, последовать примеру г-на де Шаландр, но Голландия внушала ему отвращение, и он чувствовал, что ему препятствует искать в ней убежище непонятная сила, в которой сочетались вкус к приключениям, жажда грабежа и какое-то колебание, природу которого он не умел определить, но которое затрудняло ему принять решение. Уже не раз мысли эти мучили его; и чтобы прогнать их, он прибегал к бутылке. Сегодня вечером они возвращались к нему с особенной настойчивостью, и он ясно сознавал необходимость принять решение. Перспектива попасться в руки драгун г-на де Шазо мало улыбалась ему, ибо дыба и колесо нисколько его не прельщали. Нужно было внимательно обдумать положение дела. В данный момент От-Мот являлся еще для него достаточной защитой. Было мало вероятия, чтобы его стали искать там, и чтобы драгуны вновь нанесли туда визит, ибо вряд ли кто мог бы подумать, что у него хватит дерзости укрыться в самом обычном своем убежище после того, как это убежище утратило всю свою силу и всю свою тайну. Его будут искать где угодно, но только не здесь, и у него хватит времени довести до конца странное приключение, которое привело его сюда.

Он встал и направился к двери в комнату, где спала м-ль де Фреваль, затем возвратился и стал расхаживать взад и вперед. Иногда он останавливался и опрокидывал стакан вина или водки.

Конечно, у него было много любовниц всякого сорта и всякого общественного положения, и любовь являлась одним из наиболее увлекавших его занятий. Разве не женщинам был он обязан тем, чем стал? Они определили направление его жизни. Ради женщины он впервые поставил на зеленое поле луидор, ради женщины была впервые пролита им кровь. Ради женщины он хотел, чтобы карманы его были полны золота и драгоценностей, ради них он играл и играл нечисто; ради них он искал на большой дороге средств удовлетворить их капризы. Они запускали его руку во взломанные сундуки и шкафы. Ради них он проводил ночи в засаде, вскакивал на лошадей, перелезал через ограды, перепрыгивал через рвы, разламывал ворота, слышал свист пуль подле ушей, познал страхи переряживанья, превратности случая. Ради них он дезертировал, воровал, убивал. Ради женщины он выступал на подмостках, получал щелчки по носу и палочные удары. Ах, как он любил их! Любил и в нарядной обстановке будуара и на голой кровати! Ради них он жил и ради них умрет, может быть, на дыбе, он, офицер и дворянин, он, Жан-Франсуа Дюкордаль, известный под именем кавалера де Бреж и атамана Столикого!

Новый стакан вина воскресил в нем другие образы. Он увидел себя корнетом стрелкового, ее величества, полка, красивым мальчиком, сыном почтенного отца и благородной матери, но носящим в слишком горячей своей крови преждевременный любовный пламень. Увидел свои первые любовные похождения, проказы пылкого и расточительного молодого офицера, быстро залезшего в долги, очень щедрого и большого любителя наслаждений. Увидел то гарнизонное утро, когда, ради прекрасных глаз, он сразился на поединке с соперником, которого смертельным ударом шпаги поверг к своим ногам. После этого досадного приключения пришлось дезертировать, скрываться под вымышленной фамилией, изворачиваться. Он познал нужду, затем нищету, и в один прекрасный день стал комедиантом Брюнеттой. Он увидел подмостки, свечи, закулисную любовь, всю эту исполненную превратностей жизнь, в которой человек утрачивает мало-помалу свою щекотливость и разборчивость, в которой нужда к деньгам толкает на самые худшие преступления. Тогда-то он и начал пытаться добывать при помощи игры недостававшие ему средства. Он очень нуждался в них, ибо жадностью и расточительностью отличалась женщина, которую он любил тогда со всем юношеским пылом, любил безумной любовью! Разве не приходилось располагать возможностью оспаривать у богатых поклонников эту женщину, которую он обожал неистово, потому что находил в ней все трепеты страсти, все извращенности порока? Ах, какие уроки преподала она ему, и как прекрасно усвоил он их! Какие зверские инстинкты разбудила она в нем! И он вновь переживал бессильную ярость и жгучую ревность, испытанные им в те моменты, когда она жертвовала им ради какого-нибудь богатого откупщика или состоятельного иностранца, чтобы затем вновь возвратиться к нему, с большим остервенением, чем когда-либо, бросавшемуся в эти продажные и вероломные объятия. Ой чувствовал, что кулаки его сжимаются от гнева, и зубы скрежещут от бешенства при одном воспоминании об этом, при одном произнесении имени Манетты Бергатти, всегда готовой отдаться тому, кто наиболее щедро ей заплатит. Чтобы забыть ее, он вступал в другие любовные связи, но неизменно возвращался к ней, снося признания Бергатти в ее увлечениях, мерзостях и изменах. Да и этих ужасных признаний ему приходилось добиваться от нее ценою золота и будучи иногда свидетелем или соучастником ее вероломства. Разве не подле этой Манетты Бергатти он познакомился с г-ном де Шаландр, своим злым гением, своим наставником, своим повелителем, этим Шаландром, алчным и развратным, который делился с ним деньгами, выигранными в карты, который воровал у него наворованное им, который потешался над его падениями, радуясь всему, что унижает человека и толкает на самые грязные проделки, и получая от этого зрелища гнусное удовольствие?

А разве не по наущению г-на де Шаландр он дошел до собирания подати на большой дороге и до вооруженного разбоя? Кто свел его с этим Куафаром, теперь удалившимся от дел и ведущим в Эспиньолях, у г-на де Вердло, мирную и спокойную жизнь, – Куафаром, который помог ему набрать его шайку и обзавестись в окрестностях необходимыми осведомителями. И разве г-н де Шаландр, отчислявший в свою пользу десятину от его подвигов, не тратил ее на оплату ночей Бергатти, – Бергатти, о которой он все время думал, несмотря на множество женщин, прошедших через его объятия, несмотря на приход к нему, вследствие неожиданного стечения обстоятельств, влекомой какой-то таинственной силой, манимой каким-то странным колдовством, этой отважной, смелой и развязной девушки, которую он мельком видел всего два раза, и которая стремглав примчалась, верхом на лошади, пренебрегши всеми опасностями, с замирающим сердцем и покорным телом, чтобы он, Жан-Франсуа Дюкордаль, главарь разбойничьей шайки, человек, находящийся вне закона, затравленный как дикий зверь, вкусил наслаждения от ее свежей юности и ее сладостной красоты? Он перестал расхаживать и снова принялся размышлять. Нужно было разбудить эту уснувшую девушку, одеть ее, спуститься в конюшню, оседлать лошадей и постараться как можно скорее добраться до Парижа. Лишь там можно будет чувствовать себя в сравнительной безопасности, и лишь оттуда удобнее всего бежать в Голландию или в швейцарские Кантоны. Да, но разбитая усталостью, отягченная сном, она не сможет держаться в седле. В таком случае покинуть ее, бежать одному! При этой мысли перед ним вновь предстал образ юного тела, только что мельком виденного им, нежной кожи, лица, и образ этот вдруг наполнил его любовным жаром. Он испытывал к этой молоденькой девушке то же неукротимое желание, которое некогда возбуждала у него Бергатти своею мощной и тиранической зрелостью. Тело этой девушки необыкновенно отчетливо вызывало в его памяти тело той женщины. Между ними существовало таинственное сходство, и он ощущал к Анне-Клавдии то же яростное влечение, которое делало его некогда рабом Бергатти. Нет, он не станет будить ее, он не покинет От-Мот! Здесь вкусит он свежего плода юности, который фортуна, в последний раз щедрая, посылала ему. Он даже облизался, словно он уже вкушал наслаждение. Со сладострастной улыбкой он повернул голову к приоткрытой двери, затем, отодвинув в сторону рюмки и бутылки, стоявшие на столе, он положил на их место свои часы и пистолеты, сел в кресло, вытянул ноги и закрыл глаза.

IV

Она лежала обнаженная на большой кровати. Глубокая тишина наполняла просторную комнату. Свет свечей отражался в зеркалах и слабо озарял стершуюся позолоту панелей. Было поздно, ибо свечи догорали. Простыни в беспорядке свешивались с постели на паркет, а одна из подушек скатилась к ножкам кресла, на которое были брошены серый камзол с красными обшлагами, широкий коричневый плащ, белье и маленькая треуголка с золотыми галунами. Одна из свечей затрещала. Анна-Клавдия сделала легкое движение. Она не чувствовала больше подле себя тела, которое сначала навалилось на нее терзающей и животной тяжестью, а затем лежало вытянувшись рядом с нею. Она была одна в тишине обширной комнаты, простерши на кровати истерзанную свою наготу. Она не видела больше жадно склоненного над нею лица, в котором старалась подглядеть, сквозь опущенные ресницы, лик любви. Она была одна, усталая и нагая…

Теперь она знала, и она вздрогнула всем своим телом, всем этим телом, на котором лежало, навалившись, другое тело, которое чужие руки хватали, щупали, ласкали, ласкали с любопытством, грубо, яростно, с наслаждением. Чужие объятия сжимали его, чужие руки скользили по нем. Жадные губы прижимались к ее грудям, спускаясь и вновь поднимаясь, прилипали к ее губам и сливались с ними.

В тесных объятиях, под тяжестью и в соприкосновении с этой силой и этим желанием, плоть ее задрожала, затрепетала, и покорная, и возмущенная, и замирающая, и напряженная, и что-то жестокое и грубое завладевало ею, увлекая ее в водоворот. Она чувствовала, как горячая волна крови хлынула у нее от сердца к вискам, затем она низвергалась куда-то в глубину, пока то же лицо не склонялось снова над ее лицом, те же любопытные, горячие руки не ласкали снова ее тело, это тело, теперь неподвижное и усталое, вытянувшееся на одинокой постели, откуда свешивались измятые простыни, и где, среди тишины, она, казалось, все еще слышит у своего уха горячее дыхание, прерывистые слова, жгучие и циничные, слова, которые хрипло бормотал ей в любовном экстазе человек, чье волосатое и зверское прикосновение она знала теперь, с истинным лицом которого она была теперь знакома, и который был теперь господином ее тела и ее жизни.

Вдруг он снова предстал перед нею таким, каким она видела его впервые, во время нападения на карету, при свете факелов, обороняющимся от драгун, в пылу схватки, когда она ни на минуту не спускала с него глаз. Этот образ сменился другим – образом всадника, приехавшего в Эспиньоли, волнующего и таинственного, но обворожительного, с изысканными манерами светского человека. Она вновь пережила памятную ночь ожидания, босоногая, в вестибюле, ту томительную ночь, которая была уже ночью любви, когда она поняла, что последует за этим человеком на край света, даже если бы он обагрил себя в эту ночь кровью бедного г-на де Вердло. Какое ей было дело до того, что рука, приказавшая положить в ее комнате кинжал и написавшая таинственную записку, воровала и убивала? Эта рука навсегда утвердилась в ее сердце. С того вечера она не принадлежала больше себе. Она принадлежала атаману и решила отправиться к нему. Но куда? Она закалила свое тело, научилась ездить верхом, обращаться с оружием, ожидая надлежащего момента, чутко прислушиваясь, когда же ей будет подан знак. Затем, однажды, посетивший Эспиньоли г-н де ла Миньер сообщил о возвращении его, о том, что он был здесь, совсем близко. Случай представлялся, нужно было отправляться, и она отправилась. Инстинкт ее лошади помог ей найти его в этой подозрительной харчевне, среди пьянствующих бандитов, в табачном дыму и винном запахе. Как он был прекрасен, как был силен среди этих скотов! Однако, он был не совсем таким, как она воображала себе, не был джентльменом, отваживавшимся на самые рискованные предприятия, о котором она мечтала. Эти люди с рожами висельников, эта харчевня, служившая разбойничьим притоном, грубая фамильярность, сближавшая его с его товарищами, лишала его обаяния. Однако, она не отступила, она подписала договор кровью этого Ко-кильона, хотевшего занести на нее руку. Она тоже была убийцей и позволила увлечь себя ночью в этот пустынный замок, и где лежала теперь, нагая, на растерзанной постели, игрушка наслаждения, падшая женщина, любовница убийцы и вора!

И взял он ее, как вор. Прокрался исподтишка, словно зверь, в то время, как она спала. Он насладился ею, не промолвив ни одного ласкового и нежного слова, не как влюбленный, но как господин, тешащийся игрушкой, которую случай предоставил в его распоряжение. В человеке, который облапил ее и ранил, что оставалось от героя, к которому она пришла, влекомая инстинктом плоти и желанием сердца? Чем для него была она? Теплой, гибкой, покорной, живой вещью, которую трогают, привлекают и отталкивают, с которой не нужно церемониться, которую не нужно любить, к которой возвращаются, когда вновь охватывает желание; в самом деле, он сейчас возвратится к ней, чтобы заставить ее снова почувствовать ее рабство. И она продолжала лежать, неподвижная и обнаженная, и горячие слезы катились по ее пылающим щекам.

Он, действительно, стоял подле нее; он успел уже одеться и смотрел на нее с насмешливым видом:

– Ну, красавица моя, как твое мнение насчет того, чтобы встать и немножко закусить? Уже поздно, старуха приготовила нам поужинать и вытащила несколько бутылочек знатного вина. Одевайся-ка. Ты найдешь рядом все, что тебе нужно. Затем придется удирать. Мы не можем оставаться здесь. Это кончилось бы плохо, и теперь, когда я отведал тебя, мне было бы досадно лишиться этого удовольствия. Мы отправимся прокатиться. Нравится это тебе, галантный кавалер? В таком случае, поторопись привести себя в порядок. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, так же ли хорошо ты ведешь себя там, как в постели!

Анна-Клавдия, действительно, нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и залпом выпил большой стакан водки. Выражение лица у него было жесткое и злое, брови нахмурены:

– Ах, черт! Какая физиономия! Ты знаешь ведь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись-ка и пей.

Она взяла рюмку дрожащей рукой. Он злобно расхохотался:

– Ах, вот оно что! Я внушаю тебе страх? Уж не думала ли ты, направляясь ко мне, найти любовника, который будет отвешивать тебе поклоны и говорить любезности? Когда желают этого, не бегут в дебри, чтобы броситься в волчью пасть, овечка моя. Остаются у себя дома, под крылышком доброго дяди, в ожидании искателей руки. Но у нас, видите ли, огонь горел в крови, когда мы жили у старичка, и мы мечтали о любви!