Он здраво судит о делах. Он самый способный министр, какого я имел. Талейран был слишком осведомлен в делах и слишком хороший политик, чтобы думать, будто Бурбоны могут вернуться в Мадрид, когда их нет уже больше ни в Париже, ни в Неаполе. Быть может, время произвело бы эту перемену без потрясений; ее требовали как интересы Франции, так и правильно понятые интересы Испании. Никаких решений по этому вопросу никогда не было; бесконечные предположения, как это всегда бывает, когда речь идет о больших политических вопросах, и больше ничего. Талейран понимал, что думают здравомыслящие люди, чего требует политика, и говорил мне об этом. При затруднительных обстоятельствах, находясь в состоянии войны с частью Европы, могла ли Франция пойти на риск иметь у себя на фланге враждебную ей династию? Талейран, будучи одним из тех люден, которые более всего содействовали утверждению моей династии, был слишком заинтересован в сохранении ее, слишком хитер и предусмотрителен, чтобы не посоветовать мне все то, что способствовало сохранению моей династии и обеспечивало спокойствие Франции. Он высказался против этой войны только потому, что вопреки своим надеждам не получил поста великого канцлера, и вот, забыв, что в Испании льется французская кровь, он стал действовать, как дурной гражданин, и все громче декламировать против наших операций в Испании, по мере того как он замечал, что дела идут хуже. Когда имеешь дело с ним (да и со многими другими тоже), то надо, чтобы вам всегда везло. Мне стало известно его поведение, и я дал ему это почувствовать, так как его недоброжелательство началось после поражения Дюпона. Он бросил в меня камнем подобно другим подлецам, когда думал, что я потерпел поражение.
      - Все, что было предпринято против Бурбонов, - продолжал затем император, было подготовлено Талейраном и проведено в жизнь, когда он был министром. Именно он постоянно убеждал меня в необходимости устранить Бурбонов от всякого политического влияния. Именно он убедил меня арестовать герцога Энгиенского, когда префект Шэ [280] и интриги англичанина Дрэка [281] обратили на него внимание полиции, хотя я вовсе и не думал о нем. Я не придавал тогда ни малейшего значения его пребыванию на берегах Рейна и не имел, следовательно, никакого определенного проекта насчет него.
      Монсей [282] или Шэ сообщили мне, что он часто приезжает в Страсбург. Я этого не знал. Бертье и Камбасерес не решались арестовать его; их колебания вызывались соображениями, касающимися баденского двора. Талейран же настаивал на аресте, Мюрат и Фуше тоже. Обманутый и подстрекаемый революционерами, встревоженный уверениями Фуше, Мюрат, когда он узнал, что герцога привезли в Париж, считал даже, что для меня и для него нет спасения, если герцог не будет казнен. Послушать его - так можно было подумать, что правительство в опасности, а правитель - под угрозой. На поле битвы Мюрат - человек большого мужества, но голова у него слабая. Он любит только интриганов и всегда оказывается в дураках. Все деятели революции, генералы и офицеры, воспитанные в идеях республики, были обеспокоены моим курсом. Роялисты, будучи, как всегда, неуклюжими интриганами и не думая о том, что они делают, распространили слух, что я сыграю роль Монка; я, мол, сижу непрочно. А если послушать Мюрата, Фуше и других, то общественное мнение, оказывается, стало шатким, и я не смогу снова овладеть им; при таком неопределенном положении ни одна из партии не была за меня, так как даже слабые роялисты смотрели на меня только как на переходную фигуру. Впрочем, среди них не было ни одного человека. который годился бы на что-нибудь. Итак, нация должна была пойти против меня, а революционеры меня боялись; еще больше, однако, они боялись Бурбонов. Они напугали Мюрата, и он потерял голову. Что касается меня, то на меня они не производили большого впечатления. Я оказывал им покровительство, ибо долг правительства поступать так по отношению ко всем без всякого различия. Но сам я смотрел на вещи с большей высоты, чем другие, и искал лишь обычной поддержки у партий; я понимал, что Франции нужно правительство, которое оправдало бы ее жертвоприношения и было бы достойно ее славы, правительство, которое было бы заинтересовано в том, чтобы охранять и обеспечивать все ее внутренние и внешние интересы. Я чувствовал себя сильным человеком, созданным для того, чтобы управлять великими судьбами. Я не был так глуп, чтобы работать для других, когда я чувствовал, что лишь я один способен оправдать надежды французской нации. Я читал историю и не собирался отдавать Францию на произвол ненависти эмигрантов или напрашиваться на неблагодарность, когда я знал, что создан для того, чтобы привести все в порядок. И я принял решение. Я подготовлял все, чтобы реорганизовать монархию. Такое правительство - единственно подходящее для Франции, единственное, которое может успокоить европейских королей. Они нуждались во мне; опыт доказал мне, что я не ошибся. Что касается герцога Энгиенского, то я не придавал делу особого значения, когда послал Орденера арестовать его. Я думал, что захватят также и Дюмурье, что было для меня важнее, так как его имя придавало этому заговору характер крупной интриги. Я действовал вполне по праву, так как герцог устраивал заговор против меня, подобно Жоржам [283] и другим. Все эти интриги сплетались одна с другой. Он был захвачен в расстоянии шести лье от моих границ на месте преступления, а одновременно убийцы, подкупленные его родственниками и подстрекаемые им, были арестованы во Франции с кинжалами в руках. Вы ведь должны знать все это, Коленкур. Ведь вам было поручено уладить с Баденом дело о нарушении нами его границ.
      Я ответил утвердительно и добавил, что некоторые лица любезно приписывали мне даже арест герцога.
      - Все знают, - возразил император, - что это неправда [284] . Начальник жандармерии даже доносил в свое время на вас, сообщая, будто вы тайком послали уведомление герцогу, что Орденер готовится его арестовать, и именно поэтому якобы он прицелился в Орденера и чуть не убил его. Я ничему этому не поверил.
      Император сказал затем, что, приказав привезти герцога в Париж, он не знал, что с ним делать, но Мюрат, подстрекаемый революционерами, так уверял его, что все погибло, если он не покажет примера, что он хотя и не дал Мюрату согласия на что-либо определенное, послал ему, однако, распоряжение предать герцога военному суду, так как он пришел к выводу, что с его стороны это не более чем акт законной обороны. Герцог выразил желание его видеть и писал ему даже, что хочет говорить с ним, но он узнал об этом только после осуждения и казни.
      - Эта стремительная спешка Мюрата, - продолжал император, - привела даже к тому, что полиция не имела времени допросить герцога и не получила важных сведений о разветвлениях этого крупного заговора. Бертье и Камбасерес предпочитали бы, чтобы герцог не был арестован и в особенности, чтобы его не привозили в Париж; но когда это уже случилось, они поняли, что вопрос является деликатным и даже затруднительным для меня, так как у нации не должно было оставаться никаких сомнений насчет моих намерений. Рассудок подсказывал им, что я должен проявить строгость, а в то же время они склонялись в пользу снисходительности. Талейран, более тонкий политик, чем они, с полным основанием высказывался за арест. Тогда не думали о том впечатлении, которое произведет эта казнь; все видели перед собой только заговорщиков, желавших предать смерти высшее должностное лицо Франции и заслуживших поэтому .такую же кару. Хотя в Париже много болтали об этом событии, я поступил бы точно так же, если бы подобный случай повторился снова. Возможно, однако, что я помиловал бы герцога, если бы Мюрат передал мне высказанное герцогом желание. Конечно, он не был бы казнен, если бы я его принял, хотя закон определенно осуждал его, так как никакие мотивы не могли позволить ему устраивать заговоры на наших границах и оплачивать 60 разбойников, чтобы убить меня. Не я низложил Бурбонов с престола; поистине они могут пенять только на себя. Вместо того чтобы преследовать их и плохо обращаться с их друзьями, я предложил им пенсии и открыл двери для их слуг. На мой образ действий они ответили тем, что стали вооружать убийц. Кровь рождает кровь. Я, однако, всегда отвергал предложения, которые мне делали. За миллион с головы я тоже нашел бы людей, которые наносили бы свои удары более метко, чем Жоржи, но такие методы были недостойны меня. Если бы я узнал о каком-нибудь заговоре против их жизни, я предупредил бы Бурбонов. Я помиловал Полиньяков и Ривьера, потому что они вступили в заговор, движимые искренним убеждением, и потому что общественная мораль была достаточно удовлетворена казнью простых убийц. Не на меня и даже не на деятелей революции должны жаловаться Бурбоны за свое изгнание; причина смерти короля Людовика XVI - это Кобленц. В архивах есть документы, не оставляющие никаких сомнений на этот счет. Эти документы разоблачают интриги, компрометирующие только высшие круги эмиграции. Они совершили, без сомнения, большое преступление, погубив короля. Так как я непричастен к этой катастрофе, то Бурбоны не имеют права устраивать заговоры против моей жизни. Если бы не я вступил на трон, то его занял бы кто-нибудь другой, ибо нация не хочет Бурбонов. Затем император вновь заговорил о Талейране. - Он ваш друг, - сказал он мне и прибавил: - Это интриган, человек крайне аморальный, но очень умный и несомненно самый способный из всех министров, которые у меня были. Я долго сердился на него, но теперь у меня нет больше раздражения против него. Он снова мог бы сделаться министром, если бы захотел. До того, как началась кампания, я думал направить его в Варшаву, где он принес бы мне большую пользу, но денежные интриги с его стороны и будуарные интриги со стороны герцогини Бассано помешали этому. Герцогиня считала, что его возвращение к делам означает вероятное удаление ее мужа из министерства иностранных дел, за которое и муж и жена цепляются больше всего; она пустила поэтому в ход все, чтобы отстранить от этого министерства Талейрана. Организовав вместе с одним из своих друзей интригу, она сумела до такой степени разгневать меня против Талейрана, что я едва не отдал приказ о его аресте. Позднее я узнал из донесений полиции, как в действительности обстояло дело. Эта интрига была причиной назначения аббата де Прадта, которого так расхваливали мне Савари и Дюрок, а также Маре, считавший его фениксом, потому что он умеет пускать разные словечки и писал статьи в газетах. Из-за этого выбора мне не удалась моя кампания. Биньон [285] стоит в тысячу раз больше, чем он, и лучше вел бы дела в Варшаве. Талейран через посредство салона г-жи Тышкевич сделал бы там больше, чем Маре и аббат де Прадт со всем их усердием, их болтовней и их польскими комбинациями, которые, по их милости, не принесли мне никакой пользы при теперешнем русском походе, а между тем этот поход служил делу самой Польши.
      Император еще раз вспомнил ошибку герцога Бассано, позволившего туркам заключить мир с Россией, а Швеции - отойти от союза с нами, потому что он не сумел дать несколько миллионов, которые были бы грошевой платой за сохранение таких ценных союзов. Император добавил еще несколько рассуждений о том, как самые важные дела не удавались из-за неповоротливости, непредусмотрительности, из-за опоздания на один день, а иногда всего лишь на один час.
      - Я не сержусь на Маре, - сказал он, - так как я не могу заподозрить его намерения и еще менее я могу поставить под вопрос его привязанность ко мне. Счастье министров, что во Франции они не несут такой ответственности, как в Англии; им пришлось бы туго. Ведь не могу же я сам делать все. Только один Маре знал мои секретные намерения; сказав ему о них, я вправе был думать, что он понял меня и будет действовать соответственным образом. Он не видел, что при теперешней кампании суть заключается не в каких-нибудь интригах и разглагольствованиях поляков, а в том, какие силы выставит Польша.
      Я заметил императору, что, как мне кажется, в глазах общественного мнения его могущество не выросло за последние два-три года, а на мой взгляд, мы даже идем к упадку, по мере того как растем. Я воздал затем должное благородному характеру герцога Бассано, что по-видимому, доставило удовольствие императору. Однако я сказал, что общественное мнение гораздо больше обвиняет его министра в том, что он был сторонником теперешней войны и вообще не противился воинственному пылу его величества, чем в том, что он допустил заключение турками мира и заключение шведами союза с Россией, так как все знают, что правит только сам император, а его министры не привыкли и не имеют полномочий решать вопросы, распоряжаться миллионами и собственною властью посылать представителей с такими полномочиями. Я добавил, что если бы герцог Бассано действовал так, как теперь говорит император, то он тем самым ясно показал бы России, что война, назревание которой мы отрицали еще в Дрездене, уже решена. Такие дипломатические шаги вредили бы политике императора.
      Император ответил, что если можно было опасаться какого-нибудь нескромного разоблачения в Швеции, то этого не могло случиться в Константинополе и еще менее в Бухаресте, где был турецкий уполномоченный. Когда я несколько усомнился в этом последнем утверждении, император раздраженно сказал мне:
      - Когда я вам что-нибудь говорю, то можете мне верить.
      Разговор был прерван нашим прибытием на почтовую станцию, где был заказан ужин. Император, казалось, был недоволен мною. Он устал, а к тому же не мог побриться, как он хотел, так как Рустан еще не прибыл. По обыкновению, он прилег на диван, который можно найти почти во всяком польском доме. Он полежал около часа, а за ужином вновь пришел в хорошее настроение. В этот вечер мы встретили прекрасный прием. Было ли это в мою честь? Или же смотритель мариампольской почтовой станции, приближаясь к концу своего путешествия, уже не так боялся проболтаться г-ну супрефекту? Не знаю. Так или иначе, мы находились в хорошем и красивом доме; нас угостили превосходным ужином, а хозяева дома принимали нас так внимательно и так почтительно, как если бы они знали, что у них в гостях император.
      Каждое утро между 8 и 9 часами, если на перекладном пункте можно было добыть кофе, император выпивал чашку кофе с молоком, иногда - не выходя из саней. Вечером между 5 и 9 часами, в зависимости от того, когда мы оказывались на перекладном пункте, берейтор, который ехал впереди нас в качестве курьера, заказывал для нас ужин. Мы отдыхали час или полтора перед ужином, чтобы дать возможность поесть также г-ну Вонсовичу и берейтору. Иногда по прибытии на перекладной пункт император недолго занимался своим туалетом, умывался, а затем растягивался на диване, так как с тех пор, как мы покинули его дормез, ему не удавалось больше ехать лежа. Я пользовался этим временем, чтобы записать наспех наши разговоры, по крайней мере в той части, которая казалась мне заслуживающей некоторого интереса.
      10 декабря за два часа до рассвета мы приехали в Пултуск, где я отпустил нашего милейшего почтового смотрителя; император приказал выдать ему награду. Пока перепрягали лошадей, император, промерзнув на открытом воздухе, зашел к смотрителю станции. Самого смотрителя не было дома. Его молодая жена поторопилась развести огонь, приготовить кофе и горячий суп, который мы попросили, так как сильно страдали от холода в течение этой ночи. Пока хозяйка готовила кофе, маленькая служанка-полька, полураздетая, раздвигала дрова и раздувала никак не желавший разгораться огонь, рискуя выжечь себе глаза. Император спросил бедняжку, какое жалованье она получает. Она получала такие гроши, что, по мнению императора, этих денег едва могло хватить даже на ее грубую одежду. Он поручил мне дать ей несколько наполеондоров и сказать ей, что это - ей на приданое. Бедная девушка не верила своим глазам, и я думаю, что она вполне поняла свое счастье и сосчитала свои богатства лишь после нашего отъезда.
      Император заметил, что небольшой суммой денег можно сделать счастливыми многих людей из этого класса.
      - Мне не терпится, Коленкур, - сказал он при этом, - дожить до всеобщего мира, чтобы отдохнуть и иметь возможность делать добро. Каждый год мы будем тогда путешествовать по Франции в течение четырех месяцев. Я буду ехать на своих лошадях и проезжать ежедневно небольшое расстояние. Я загляну внутрь хижин нашей прекрасной Франции. Я хочу посетить департаменты, которым недостает путей сообщения, хочу строить каналы, дороги, оказывать поддержку торговле и поощрять промышленность. Во Франции предстоит бесконечно много дела: есть департаменты, где впервые надо создать все. Я уже много занимался вопросом о разных улучшениях, и по моему распоряжению министерство внутренних дел собрало наиболее существенные данные на этот счет. Через десять лет меня будут благословлять столь же горячо, как теперь меня, быть может, ненавидят. Торговые круги в некоторых приморских городах столь эгоистичны, что становятся несправедливыми. Они хотят непрестанно зарабатывать; что им за беда, если другие терпят ущерб. Что бы ни говорили, но это я создал промышленность во Франции. Еще несколько лет упорной настойчивости, еще несколько бивуаков, а потом Марсель и Бордо быстро нагонят те миллионы, которые они сейчас упустили.
      Так как кофе и супа пришлось ожидать, то император, разомлевший после мороза вблизи разгорающегося огня, задремал. Я воспользовался этим, чтобы взяться за свои записи. Проснувшись, он быстро проглотил свои невкусные блюда, и мы снова сели в сани. Хотя снег был по колено, император по дороге посетил укрепления в Серадзе и варшавском предместье Праге. Мы всячески отряхивались от снега, прежде чем снова забраться в нашу клетку; я говорю "клетку", потому что ветхое сооружение, в котором мы ехали, имело форму клетки. Стояли такие морозы, и мы были так счастливы, что нашли способ продвигаться вперед, несмотря на глубокий снег, что тщеславие императора проснулось только у ворот Варшавы. Выйдя из саней и ступив на мост, мы не могли не предаться смиренным размышлениям по поводу скромного экипажа царя царей. Это был старый ящик когда-то красного цвета, который поставили на полозья; он имел четыре окна, или, точнее, четыре оконных стекла, вставленных в источенные червями, очень плохо задвигавшиеся рамы. Эта развалина, на три четверти сгнившая, разъезжалась по всем швам и свободно пропускала ветер и снег; мне приходилось каждую секунду очищать наше помещение от снега, чтобы не промокнуть, когда он растает на наших сиденьях.
      --------------------------------------------------------------------------
      ГЛАВА VIII
      В САНЯХ С ИМПЕРАТОРОМ НАПОЛЕОНОМ
      ПОСЛЕ ВАРШАВЫ
      В Варшаве. - Де Прадт. - Польские министры. - Отъезд из Варшавы. - Кутно. Разговоры с императором: Англия; внутренние дела империи; министры Камбасерес, Фуше, Годен, Фонтан. - Познань. - Разговор о Кларке. - Глогау. - Бунцлау.
      Все наши неприятности не мешали императору быть очень веселым. Казалось, он был в восторге от того, что находится в Варшаве, и очень интересовался, узнают ли его. Я думаю, что он не был бы недоволен, если бы кто-нибудь его узнал, так как он шел по городу пешком, и мы вновь уселись в наши скромные сани лишь после того, как прошли через городскую площадь. Было так холодно, что люди, которые могли греться дома, не разгуливали по улицам, и шуба императора, крытая зеленым бархатом и с золотыми бранденбурами, могла привлечь внимание лишь нескольких скромных прохожих, которые гораздо больше торопились поскорее добраться до дома и до печки, чем узнать имена и звания путешественников, костюм которых невольно бросался в глаза. Прохожие оборачивались, глядя на нас, но не останавливались. К тому же было трудно узнать императора, так как меховая шапка закрывала ему половину лица. Мы остановились в Саксонской гостинице, куда прибыли часов в 11; Амодрю опередил нас лишь на очень короткое время. Я немедленно послал человека к генеральному директору почты, чтобы заказать до Глогау лошадей для герцога Виченцского: по-прежнему знатным путешественником был я, а император был моим секретарем г-ном де Рейневалем.
      Устроив императора возле плохо горевшего камина в одном из помещений нижнего этажа в глубине двора, я отправился к нашему послу, который жил неподалеку - в Саксонском дворце. При входе я встретил одного из секретарей посольства, де Рюминьи, который был в свое время при мне в Петербурге, и эта встреча меня очень обрадовала. Он доложил обо мне послу, который был немало удивлен, когда увидел меня, и, я думаю, был столь же удивлен моим костюмом; но он еще больше был поражен и не хотел верить ни своим глазам, ни своим ушам, когда я ему объявил, что император находится в Саксонской гостинице и вызывает его к себе.
      - Император! - несколько раз с великим изумлением повторил он.
      Потом, придя в себя, он спросил:
      - Как вы оказались здесь, герцог? Как чувствует себя император?
      Таковы были первые вопросы г-на де Прадта.
      - Император едет в Париж. Мы оставили армию в Сморгони; она, должно быть, заняла позиции в Вильно.
      - Императору было бы лучше здесь, чем на постоялом дворе.
      - Он хочет оставаться инкогнито; мы тотчас же едем дальше.
      - Не хотите ли вы закусить, герцог, немного бульону, например?
      - Я буду завтракать с императором в гостинице. А вы пошлите туда бутылку бургундского вина. Его величество предпочитает это вино; так как он не имел его в дороге, то будет очень доволен, если получит его здесь.
      - В добром ли здоровье император? В каком состоянии армия?
      - Армия в печальном состоянии - она терпит нужду, голод и холод. Только одна гвардия еще сохранилась в целости.
      - Но герцог Бассано говорит только о победах...
      - Действительно, мы побили русских во всех сражениях, даже при переходе через Березину, где у них было взято 1600 пленных; я сам их считал.
      - Герцог Бассано сделал из этой цифры 6 тысяч...
      - Во всяком случае мы побили русских, которые должны были раздавить нас.
      - Но зачем делать из этого 6 тысяч и писать послу, которому при таких серьезных обстоятельствах необходимо знать правду, писать то, что пишут редактору "Монитора"?
      - Какое значение имеет число пленных, когда все равно нельзя их увести?
      - Кто же этому мешает?
      - Когда наши собственные солдаты умирают от голода и когда ими усеяна вся дорога, то как мы будем кормить пленных?
      - Велики ли наши потери?
      - Слишком велики, - ответил я с глубоким вздохом. - Таковы результаты, вполне достойные вдохновителей этой войны. Какое это было безумие!
      - Никто не был ее вдохновителем. Никто не обманывал императора насчет печальных результатов, но какое это имеет значение? Сейчас вам вполне воздают должное, герцог. Известно, что вы сделали все, чтобы помешать этой войне. Я тоже не побоялся вызвать недовольство императора и разъяснял ему его положение, а также то состояние, в котором находится Польша. Я беспрестанно пишу герцогу Бассано, но он все время отвечает мне сообщениями о победах, которые не обманывают здесь никого... Польша разорена. Она раздавлена.
      Я прервал разговор, покинув посла, чтобы тот мог переменить свой утренний костюм, и вернулся к императору. Император ждал де Прадта с тем большим нетерпением, что он был недоволен им и спешил поскорей показать ему это. Начиная от Серадзя император беспрестанно твердил мне одно и то же о Прадте; он тем более раздражался, что рассчитывал вскоре его увидеть. Именно из-за своего недовольства он не остановился у посла, как я ему предлагал, что было бы более удобно и более приличествовало бы случаю, так как император был намерен принять нескольких членов польского правительства.
      - Я не хочу, - говорил он, - останавливаться у человека, которого я собираюсь уволить. Я имею слишком много оснований жаловаться на него.
      Я умалчиваю обо всем том, что император прибавлял к этому и часто повторял затем в своем раздражении против де Прадта. Он обвинял его в скупости, в недостатке такта, в неправильном руководстве общественным мнением.
      - Он испортил все мои дела своим бездельничаньем, - говорил император, - он болтает, как учитель гимназии, и это все. Да, частенько я чувствовал, как мне не хватает здесь Талейрана.
      Как раз в тот момент, когда император произносил эти последние слова, появился наш посол. Император принял его холодно. Де Прадт волнуясь приблизился к императору и спросил, как он себя чувствует. В его тоне был оттенок участия. Но, как мне показалось, из-за этого тона его слова имели еще меньший успех. Император, который предпочитал бы, чтобы его порицали и даже критиковали, но отнюдь не жалели, был особенно мало расположен терпеть участливый тон со стороны человека, против которого был так раздражен, тем паче что де Прадт своим тоном ставил себя, пожалуй, на слишком равную ногу с ним. Де Прадт, заметив производимое им впечатление, стал более сдержанным и холодным. Эти взаимные чувства показали мне, что я окажу услугу послу, если избавлю его от свидетеля и дам ему возможность объясняться с императором с глазу на глаз; я поэтому вышел. По таким же самым мотивам император хотел, чтобы при разговоре присутствовало третье лицо, так как тогда объяснения были бы более неприятны для де Прадта; он сказал мне, чтобы я остался, но когда я заметил ему, что мне надо отдать кое-какие распоряжения и купить шубу, чтобы потеплее укрывать его в дороге, он позволил мне удалиться и поручил мне вызвать к нему графа Станислава Потоцкого [286] и министра финансов, а затем приготовить все, чтобы мы могли вскоре же уехать, и немедленно возвратиться. Я купил шубу для императора, который сильно страдал от холода по ночам, хотя я и прикрывал его половиной моей шубы, из-за чего мерз сам и, кроме того, должен был сидеть в очень неудобной позе.
      Распорядившись, чтобы обед был готов пораньше, я возвратился в комнату, соседнюю с той, где находился император, чтобы послать корреспонденцию в Вильно и отправить берейтора, который должен был ехать впереди нас до Познани. Так как дверь, разделявшая эти две комнаты, закрывалась плохо, то я не мог не слышать, как император предъявляет своему послу все те обвинения против него, которые он мне уже перечислял. В заключение он ему сказал, что ни его тон, ни его поведение и вообще ничто в нем не было французским. Император упрекал его в том, что он составляет планы кампании и разыгрывает из себя военного, ничего в этом не смысля; он должен был ограничиться политикой и своими церковными службами, так как император послал его в Варшаву для того, чтобы он там с честью представлял Францию, а не для того, чтобы он делал там сбережения и копил себе состояние, которое было бы ему и так обеспечено, если бы он служил как следует, но он делал только глупости.
      Де Прадт старался оправдаться, ссылался на свою преданность и на свое усердие, говорил, что сожалеет, если он ошибался, и заявлял, что старался действовать как можно лучше. Он защищал герцогство Варшавское и говорил, что оно не виновато, если не сделало для успеха русского похода всего того, чего хотел император. Он перечислял принесенные герцогством жертвы и выставленные им вооруженные силы, которые он определял более чем в 80 тысяч человек. Он подчеркивал, что в Польше все разорены, что в стране нельзя найти ни гроша и надо оказать ей денежную помощь, если мы хотим что-нибудь получить от нее. Чем больше де Прадт защищался, тем больше император сердился. Он возлагал на него ответственность за те неисчислимые последствия, к которым могло привести его небрежное отношение к набору войск, и добавил, что даже из представленного самим де Прадтом отчета он видит, что он создал себе глупую популярность, а между тем такой умный человек, как он, должен был бы и сам понимать и уметь внушить полякам, что продолжать борьбу, не давая средств на доведение ее до конца, значило вредить самим себе.
      Император позвал меня: по-видимому, посол ему надоел. И жестами и пожиманием плеч он показывал это столь ясно, что я был сконфужен не менее, чем его "пациент", который сидел, как на иголках. Я хотел оказать услугу им обоим, а потому вышел на минуту, а затем вернулся и доложил императору, что обед готов; но он тем временем снова начал перечислять свои обвинения и то с ожесточением, то с холодным презрением продолжал этот перечень, но вдруг остановился посреди фразы, заметив на камине какую-то карточку. Он быстро схватил ее, написал на ней несколько слов и передал мне. Тем временем де Прадт старался сказать несколько слов в свое оправдание и сваливал вину на всех других представителей французской администрации, на которых он, как и на наших генералов, очень жаловался, причем, как мне казалось, жалобы его в некоторых отношениях были не лишены основания.
      Эта критика военных действий еще более раздражала императора, который не позволил де Прадту критиковать даже операции Шварценберга. Что касается корпусов, находившихся вблизи границ герцогства, то император одобрял их операции отнюдь не больше де Прадта, но, как он сказал потом, он не мог позволить всякому аббату рассуждать об этом. Император говорил об обороне герцогства и считал, что ее легко обеспечить при помощи набора, а посол считал, что герцогство открыто для неприятельских ударов и находится под большой угрозой. В своих рассуждениях император все время исходил из того предположения, что армия удержится на позициях в Вильно, а князь Шварценберг сделает все, что должен. Император утверждал, что будет прикрывать и защищать герцогство Варшавское при помощи контингентов, набранных в Польше, или при помощи всеобщего ополчения. Он хотел даже прикрывать зимние квартиры своих армий при помощи польских казаков; он не переставал говорить о них, но за отсутствием денег их даже не собрали на сборных пунктах.
      Разговор принял такой оборот, что в нем не было уже ничего неприятного лично для де Прадта, и посол, воодушевившись, очевидно, военными спорами, не без основания, как мне казалось, хотя, пожалуй, слишком назидательным тоном возражал против тех положений, которые император высказывал тоном хозяина, желающего, чтобы тот, кто не согласен, молчал. Он даже, кажется, позволил себе несколько более решительные возражения против императора, который допускал это только при беседах с глазу на глаз. Он видел спасение только лишь в том, чего у нас уже не было: в хорошо организованных и хорошо оплачиваемых армиях; он уверял, что без денег нельзя надеяться получить от герцогства ни единого человека, ни единой лошади.
      - Чего же поляки хотят? - с живостью возразил император. - Ведь именно ради них идет борьба, ради них я израсходовал мою казну. Если они сами не хотят сделать ничего для своего дела, то не к чему так воодушевляться идеей восстановления Польши, как они это делают.