– Ты встать-то можешь, Джилли?
      Я думаю: «Могла бы стоять, с чего бы я здесь лежала?» Но все же пробую. Он мне помогает подняться, поддерживает, когда меня шатает.
      – Ну, я арестована? – спрашиваю я.
      – А ты совершила преступление?
      Не знаю, откуда берется смешок, только он сам собой вырывается у меня изо рта. Веселья в нем ни крошки.
      – Ясное дело, – говорю я. – Я родилась.
      Он замечает мою сумку, которая осталась валяться на земле. Прислонив меня к стене, подбирает, и из нее вываливается пачка рисунков. Запихивая их обратно, он рассматривает листки.
      – Твоя работа?
      Мне бы огрызнуться, спросить, какое его дело, но во мне уже ничего не осталось. Только на то и хватает, чтобы устоять на ногах. Вот я и говорю ему:
      – Да, моя.
      – Хорошо рисуешь.
      Еще бы! Я ж на самом деле знаменитая до дури художница, а тут просто материал для картин собираю.
      – Тебе есть куда пойти? – спрашивает он.
      Хопа! Может, я в нем ошиблась? Может, он подумывает отвести меня домой, отмыть хорошенько и использовать?
      – Джилли? – спрашивает он, не дождавшись ответа.
      Ясное дело, хочется ответить мне. Все подворотни города к моим услугам. Меня всюду ждут не дождутся. Мир принимает меня как долбаную принцессу. Но я только головой трясу.
      – Я отведу тебя к одной своей знакомой, – говорит он.
      – Я арестована? – снова спрашиваю я.
      Он качает головой. Я думаю, где я теперь и куда мне деваться, и только плечами пожимаю. Если это не арест, то куда бы он меня ни повел – все лучше, чем сейчас. Как знать, может, его приятельница одолжит мне дозу, чтоб ночь продержаться.
      – Ладно, – говорю я, – куда угодно.
      – Идем, – говорит он.
      Он придерживает меня за плечи и направляет вдоль по улице. Вот так я знакомлюсь с Лу Фучери и его подружкой, Ангелом с Грассо-стрит.
 

7

 
      Джилли сидела на ступеньках конторы Анжелы, разглядывая прохожих. Этюдник лежал у нее на коленях закрытым. Она развлекалась одной из своих любимых игр: придумывала сказки про незнакомцев. Молодая женщина с детской коляской – принцесса в изгнании, которая притворяется няней в далекой стране за океаном, пока на родине, в каком-нибудь романтическом европейском княжестве, ей не вернут законные права. Чернокожий старик, опирающийся на трость, – знаменитый физик, наблюдающий за проявлениями своей теории хаоса в уличном движении на Грассо-стрит. Девочка-испанка на скейте – на самом деле русалка, променявшая волны океана на асфальтовую пустыню и верную любовь.
      Услышав, как за спиной открывается дверь, Джилли не обернулась. По ступенькам прошуршали легкие тапочки, дверь захлопнулась, а рядом с ней присела Энни.
      – Ну как? – спросила Джилли.
      – Чудно было.
      – По-хорошему чудно или по-плохому? – уточнила Джилли, не услышав продолжения. – Или просто неуютно?
      – Наверно, по-хорошему. Она прокрутила запись, которую вы сделали для ее книги. Сказала, вы знаете и разрешили.
      Джилли кивнула.
      – Просто не верится, что это вы. То есть голос я узнала и все такое, но звучит совсем по-другому.
      – Я была совсем девчонкой, – сказала Джилли. – Никчемной уличной девчонкой.
      – А теперь смотрите, как…
      – Ничего особенного, – вдруг застеснялась Джил-ли, приглаживая волосы рукой. – Анжела рассказала тебе о программе поддержки?
      Энни кивнула:
      – Немножко. Сказала, вы расскажете подробнее.
      – Анжела занимается тем, что налаживает связь между ребятами, которым нужна помощь, и людьми, которые хотят помогать. Каждый раз по-другому, потому что каждый случай – особый. Я очень долго даже не знала, кто мой спонсор: он просто передавал деньги через Анжелу. Я только за нее и держалась, если хочешь знать. Не упомню, сколько раз я вваливалась к ней и рыдала всю ночь у нее на плече.
      – Как у вас получилось… ну, знаете, смыть это все? – смущенно спросила Энни.
      – Первым делом прошла курс детоксикации. Когда меня выписали, спонсор оплатил мне комнату и стол в «Челси армз». В это время я ускоренным курсом прошла школьную программу. Я сказала Анжеле, что хочу поступить в колледж, поэтому она взялась поручительствовать за ссуду на обучение и достала мне учебники, книги и прочее. К тому времени я уже работала. Помогала по нескольку часов в магазине и на почте, а потом стала подрабатывать официанткой, только этих заработков все равно не хватило бы на полный курс.
      – А когда вы узнали, кто ваш спонсор?
      – На выпускном вечере. Он пришел на праздник.
      – Странно было с ним познакомиться, да?
      Джилли рассмеялась:
      – И да и нет. Оказалось, мы давно с ним знакомы: он читал у нас курс истории искусства. Мы даже подружились, и он разрешал мне использовать солярий в своем доме под студию. Анжела с Лу показали ему несколько кошмариков, которые я рисовала еще на улице. Потому-то он и взялся меня поддерживать: решил, что я очень одаренная. Это он мне позже сказал. Но он не хотел, чтобы я знала, что он за меня платит: боялся, что это повлияет на наши отношения в университете Батлера. – Она покачала головой. – По его словам, он знал,что я туда попаду, с первой минуты, как только Лу с Анжелой показали ему мои работы.
      – Прямо как в сказке, да? – сказала Энни.
      – Пожалуй. Никогда так об этом не думала.
      – И что, правда получается?
      – Если ты по-настоящему захочешь, – ответила Джилли. – Я не говорю, будто это легко. Будут и взлеты и срывы – поначалу больше срывов.
      – И многим ребятам удается выбраться?
      – Статистика тут ни при чем, – сказала Джилли. – У каждого получается по-своему. Но Анжела уже очень долго этим занимается. Будь уверена, она сделает для тебя все, что сможет. За свои старания она часто расплачивается неприятностями. Родители требуют, чтобы она призналась, куда девала их детей. Социальные службы недовольны, что она посягает на их полномочия. Пару раз она попадала в тюрьму за невыполнение распоряжений суда, потому что отказывалась сказать, где находится ребенок.
      – Это при том, что у нее дружок – коп?
      – То давние дела, – объяснила Джилли. – У них не сложилось. Они по-прежнему друзья, но… Анжеле ужасно плохо пришлось в детстве. Такое меняет человека, как бы он потом ни научился справляться с жизнью. Анжела чудесно ладит с людьми, особенно с ребятишками, но близкие отношения с мужчиной поддерживает с трудом. По большому счету она просто не может заставить себя им поверить. Как друзьям – пожалуйста, но только не в любви.
      – Она про вас говорила что-то в этом роде, – призналась Энни. – Сказала, вас переполняет любовь, но только не романтическая и не сексуальная, а, скорее, вообще доброта ко всему и всем.
      – Да-а… знаешь, кажется, и я, и Анжела говорим лишнее.
      Энни помолчала пару секунд и выговорила:
      – Она еще сказала, вы хотите быть моим спонсором.
      Джилли кивнула:
      – Хотела бы.
      – Не понимаю.
      – Что тут понимать?
      – Ну, я не такая, как вы или как ваш друг-профессор. Я, понимаете, совсем не одаренная. Я в жизни не сумею сделать ничего красивого, хоть убей. Я ни на что не гожусь.
      Джилли покачала головой:
      – Совсем не о том речь. Красота – это не то, что ты видишь по телевизору, или на рекламе в журнале, или даже в картинных галереях. Это гораздо глубже – и в то же время проще. Видеть добро, оставить мир чуточку лучше, чем он был до твоего прихода. Принимать душу мира вокруг тебя и передавать ее другим. Скульпторы, поэты, художники, музыканты всегда служили проводниками красоты. Но точно так же красоту может создавать садовник, крестьянин, слесарь, медсестра. Тут главное – намерение, которое ты вкладываешь в свой труд, твоя гордость за него, каким бы он ни был.
      – И все-таки… мне нечего отдать.
      Слова Энни прозвучали тем более мучительно, что в них не было жалости к себе. Энни просто сообщала то, что ей представлялось фактом.
      – Рождение ребенка – тоже создание красоты, – сказала Джилли.
      – Я даже не знаю, хочу ли я ребенка… Я сама не знаю, чего хочу. Не знаю, кто я такая.
      Она обернулась к Джилли. В ее глазах отражались долгие годы боли и растерянности – много больше лет, чем она прожила на свете. «Когда она начала испытывать эту боль? – задумалась Джилли. – Кто причинил ее чудесной малышке, какой она, должно быть, была? Брат, отец, дядя, друг семьи?»
      Джилли хотелось обнять девочку, но она слишком хорошо знала, что прикосновение может показаться той посягательством на личное пространство, в котором так отчаянно нуждаются жертвы насилия.
      – Мне нужна помощь, – тихо сказала Энни. – Я знаю. Но я не хочу благотворительности.
      – Ты не думай, что спонсорская программа Анжелы – благотворительность, – возразила Джилли. – Анжела делает только то, что нам всем всегда нужно делать – заботиться друг о друге.
      Энни вздохнула, но не ответила. Джилли не стала нажимать. Они еще долго сидели на ступеньке среди шумного мира Грассо-стрит.
      – Что самое трудное? – спросила Энни. – Я имею в виду, когда первый раз уходишь с улицы?
      – Поверить, что ты нормальная.
 

8

 
       «Отчий дом», Изабель Когтей. Деревянная скульптура. Ферма Аджани, остров Рен, 1990 г.
       Скульптура три фута высотой, плоский прямоугольный брусок, установленный на торец. С одной стороны из дерева выступают детское лицо, верхняя часть туловища и руки, как будто ребенок выбирается из пеленок.
       На лице выражение ужаса.
 
      Энни снова уснула. Отдых ей нужен не меньше, чем регулярное питание и чувство безопасности. Я выбираюсь с плеером на площадку пожарной лестницы и прокручиваю ту запись, которую дала ей сегодня прослушать Анжела. Мне тоже трудно узнать ту девочку, но я знаю – это я.
      Забавно, как я говорю об Анжеле, Анжела – обо мне, и обе мы знаем, чего другой не хватает, а себе помочь не можем. Мне нравится видеть своих друзей парами. Нравится, когда они влюбляются друг в друга. Но со мной все иначе.
      Только кого я обманываю? И мне того же хочется, но я просто задыхаюсь, когда ко мне приближается мужчина. Не могу пропустить их за последний барьер, не могу даже объяснить им, в чем дело.
      Софи считает, что я требую от них инстинктивного понимания. Хочу, чтобы они были любящими и понимающими, но не хочу открываться им. Однако, если я жду, что они будут следовать заповедям, записанным у меня в голове, говорит она, надо хоть впустить их туда.
      Я знаю, она права, но ничего не могу с собой поделать.
      Какой-то пес пробирается в переулок вдоль стены. Тощий, как борзая, но на самом деле просто бездомная дворняжка. На спине у него кровь, и я понимаю, что кто-то его побил.
      Я спускаюсь вниз с мисочкой кошачьей еды, но он не подходит, как бы ласково я его ни манила. Я знаю, он чует еду, но страх в нем сильнее голода. В конце концов я просто оставляю мисочку и лезу назад по пожарной лестнице. Он дожидается, пока я снова устроюсь у себя под окном, и только тогда подходит к еде. Проглатывает все в один присест и отскакивает, словно сделал что-то дурное. Должно быть, я похожа на него, когда встречаюсь с мужчиной, который мне нравится. Мне с ним хорошо, пока он не полюбит меня, не захочет обнять и поцеловать, а тогда я убегаю, словно сделала что-то дурное.
 

9

 
      Энни проснулась, когда Джилли занялась обедом. Она помогла нарезать овощи для рагу, а потом перебралась за длинный рабочий стол, который тянулся вдоль стены рядом с подрамником Джилли. Она нашла там среди развала бумаг, журналов, набросков и старых кистей каталог выставки «Пяти поющих койотов» и присела с ним у кухонного стола. Пока Джилли заканчивала приготовление обеда, Энни листала брошюрку.
      – Вы правда думаете, это что-то изменит? – спросила она, добравшись до конца.
      – Смотря по тому, насколько больших перемен ты ждешь, – отозвалась Джилли. – Софи собирается организовать параллельно с выставкой серию лекций и еще пару дискуссионных вечеров в галерее, чтобы посетители выставки получили возможность поговорить с нами о своем восприятии выставки, поделиться чувствами, которые она у них вызвала, может, даже собственными переживаниями, если покажется уместным.
      – Да, а как же дети, о которых тут речь? – спросила Энни.
      Джилли повернулась к ней от плиты. Энни вовсе не походила на молодую мать в сиянии беременности. Она выглядела просто обиженным и растерянным ребенком с раздутым животом, и атмосфера вокруг нее была насыщена беспокойством, как на работах Ральфа Стедмена.
      – На наш взгляд, – сказала Джилли, – если хоть одного ребенка избавят от того ада, через который мы все прошли, выставка была организована не зря.
      – Ну да, только ведь на вашу выставку придут те, кто и так все понимает. Вы проповедуете перед обращенными.
      – Может, и так. Но будет и освещение в прессе: в газетах наверняка, а то и минутка в новостях. Если удастся до кого-то дотянуться, кому-то открыть глаза, – так это через прессу.
      – Да, наверно…
      Энни захлопнула брошюру и взглянула на четыре фотографии на обложке.
      – А почему нет Софи? – удивилась она.
      – Рядом с ней ни одна камера не хочет работать, – объяснила Джилли. – Прямо, – она улыбнулась, – колдовство.
      В ответ у Энни дрогнули уголки губ.
      – Расскажите мне, знаете, про это… – она глянула на полотна с городскими сказочными существами, – про волшебство. Про всякие чудеса.
      Джилли уменьшила огонь под рагу, оставила его тушиться и достала этюдник с набросками к картинам, развешанным по стенам. Городские пейзажи были едва намечены – только грубые контуры, – зато фантастические персонажи прорисованы в мельчайших деталях.
      Они вместе листали альбом, и Джилли рассказывала, где делала зарисовку, что видела или, вернее, подглядела и пыталась перенести на бумагу.
      – Вы правда видели их… – маленький волшебный народец? – спросила Энни.
      В голосе у нее сквозило недоверие, но Джилли чувствовала, как хочется ей поверить.
      – Не всех, – сказала Джилли. – Некоторых я просто вообразила, но другие реальны. Например, вот эти. – Она открыла набросок, где над брошенной в Катакомбах машиной кружились призрачные фигурки с прерафаэлитскими личиками над лохмотьями одежек.
      – Но это же совсем люди – обычного роста и крылышек за спиной нет?
      Джилли пожала плечами:
      – Все верно, только это были не люди.
      – А их только волшебники видят?
      Джилли покачала головой:
      – Просто нужно присматриваться. Если не присмотреться, их не заметишь или увидишь что-то другое – не то, что на самом деле, а что ожидаешь увидеть. Голоса их превращаются в шум ветра, бодах – как вот у этого малыша… – Она перелистнула страницу, открыв крошечного человечка ростом с кошку, перебегающего через улицу. – Он притворяется старой газетой, подхваченной струей воздуха от проехавшего автобуса.
      – Присматриваться… – с сомнением произнесла Энни.
      Джилли кивнула:
      – Так же, как надо всматриваться друг в друга, чтобы не пропустить чего-то важного в людях рядом с тобой.
      Энни перевернула следующую страницу, но на набросок не взглянула. Она изучала тонкое личико Джилли.
      – Вы правда-правда верите в волшебство, да? – спросила она.
      – Правда-правда верю, – подтвердила Джилли. – Но я не просто принимаю его на веру. Для меня искусство – тоже волшебство. Я сообщаю другим о душах, которые вижу: душах людей, мест, тайны.
      – А если человек не художник? Где тогда волшебство?
      – Жизнь тоже волшебство. У Клары Хемилл в одной песенке есть слова, в которых для меня все сказано: «В чем нет волшебства, в том нет и смысла». Без магии – можешь называть ее чудом, тайной, мудростью природы – все теряет глубину. Все становится плоским. Иначе говоря, что ты видишь, то и получаешь. Я искренне верю, что во всем есть скрытый смысл, будь то картина Моне в музее или старый бродяга, заснувший в переулке.
      – Не знаю, – сказала Энни. – Я понимаю, что вы говорите насчет людей и вещей, а вот остальное – это больше походит на то, что видишь, когда накачаешься наркотиками.
      Джилли покачала головой:
      – Я употребляла наркотики, и я видела этих существ. Это разные вещи.
      Она встала, чтобы помешать рагу. Когда вернулась, Энни сидела, закрыв альбом и положив ладонь на живот.
      – Ты чувствуешь маленького? – спросила Джилли.
      Энни кивнула.
      – Подумала, чем бы тебе хотелось заняться?
      – Не знаю… Даже не знаю, хочу ли я оставить ребенка.
      – Тебе решать, – сказала Джилли. – Мы в любом случае тебя поддержим и найдем тебе жилье. Если решишь рожать и захочешь работать, поможем найти няню. Захочешь сидеть дома с ребенком, тоже что-нибудь придумаем. На то и программа поддержки. Мы не решаем за человека, что ему делать, а помогаем стать таким, какой он от природы.
      – Значит, от природы я не такая уж хорошая, – сказала Энни.
      – Ты так не думай. Это неправда. Энни дернула плечом:
      – Наверно, я боюсь, что буду обращаться с ребенком как моя мама со мной. Понимаете, так все и началось. Она меня вечно колотила, что бы я ни сделала, и я боюсь, что в конце концов стану такой же для своего малыша.
      – Ты только мучаешь себя этими мыслями, – сказала Джилли.
      – Но ведь так можетслучиться, да? Господи, я… Знаете, я уже два года как от нее сбежала, но по-прежнему все время чувствую, что она стоит у меня за спиной или поджидает за углом. Кажется, мне от нее никуда не деться. Когда жила дома, это было все равно что жить в доме врага. Но я вот сбежала, а ничего не изменилось. У меня все то же чувство, только теперь для меня все – враги.
      Джилли протянула руку и накрыла ладонью ее ладонь.
      – Не все, – сказала она, – поверь, не все.
      – Трудно…
      – Я знаю.
 

10

 
       «На свалке», Мег Маллали. Ретушированная фотография. Катакомбы, Нъюфорд, 1991 г.
       Двое детей сидят на ступенях одного из заброшенных домов в Катакомбах. Волосы у них свалялись, лица чумазые, одежда грязная и не по росту. Они похожи на ирландских бродячих ремесленников начала XX века. Вокруг них всякий хлам: рваные мусорные мешки, выплеснувшие свое содержимое на асфальт, разбитые бутылки, полусгнившие матрасы на мостовой, мятые консервные банки, подмокшие газеты, использованные презервативы. Детям семь и тринадцать лет, мальчик и девочка. У них нет ни дома, ни семьи. Только они двое.
 
      Следующий месяц прошел ужасно быстро. Энни осталась у меня – так ей захотелось. Мы с Анжелой нашли ей однокомнатную квартирку на Ландис-аве-160
      Джилли ню, и она собиралась туда переехать, когда родится ребенок. Совсем рядом с моим чердачком: ее заднее окно видно из моего. Но пока она решила пожить со мной.
      Она действительно чудесная девчонка. Без артистической жилки, но очень толковая. Могла бы стать, кем захочет, если бы только научилась управляться со всем тем, что взвалили на ее плечи родители.
      Она немножко стесняется Анжелы и кое-кого из моих друзей – то ли они для нее слишком взрослые, то ли еще что, – но со мной и с Софи отлично ладит. Может, потому, что стоит оставить нас с Софи в одной комнате больше чем на две минуты, как мы начинаем хихикать и ведем себя, будто мы вдвое младше, чем на самом деле, так что получается – всего на несколько лет старше Энни.
      – Вы с ней как сестры, – сказала мне как-то Энни, когда мы возвращались из студии Софи. – У нее волосы светлее, она немножко фигуристее и уж точногораздо опрятнее тебя, но я, когда вижу вас вдвоем, всегда чувствую, что вы – семья. Такая, какой полагается быть семье.
      – Даже при том, что в Софи – кровь эльфов? – спросила я.
      Она решила, я шучу.
      – Если в ней и есть что-то волшебное, – сказала она, – то в тебе не меньше. Потому-то вы и кажетесь родными друг другу.
      – Я просто смотрю на мир внимательно, – сказала я ей, – только и всего.
      – Вот-вот…
 
      Малышка зашевелилась точно по расписанию – в половине четвертого утра в воскресенье. Я бы, пожалуй, запаниковала, если бы Энни не паниковала за двоих. Так что я просто позвонила Анжеле и стала помогать Энни одеваться. К тому времени как подъехала Анжела, схватки уже начались вовсю. Но все обошлось прекрасно. Джиллиан София Мэкл появилась на свет два часа сорок пять минут спустя в ньюфордской городской больнице. Шесть фунтов пять унций краснолицего чуда. Без осложнений. Осложнения начались позже.
 

11

 
      В последнюю неделю перед выставкой все сбились с ног. Сто одно дело, о которых никто не подумал, и все надо было успеть в последний момент. И в довершение всех несчастий один холст у Джилли остался незаконченным до вечера пятницы, и она никак не могла выбросить его из головы.
      Он был на подрамнике, еще без названия, покрытый одноцветной грунтовкой, с грубо намеченными контурами. Цвета никак не давались ей. Джилли знала, чего хочет, но стоило подойти к холсту, в голове становилось пусто. Будто забыла все, чему ее учили. Ночью внутренняя сущность картины возникала перед ней, как призрак, но улетучивалась с рассветом, забывалась, как мимолетный сон. Ее изгонял проснувшийся внешний мир. Стук в дверь. Телефонный звонок.
      Выставка открывалась ровно через семь дней.
      Малышке Энни исполнилось почти две недели. Это был счастливый спокойный младенец из тех, которые никогда не плачут, а только курлычут что-то про себя. Сама Энни была на грани нервного срыва.
      – Я боюсь, – сказала она Джилли, зайдя в тот вечер к ней на чердачок. – Слишком все хорошо. Я этого не заслужила.
      Они сидели за кухонным столом, пристроив малышку на кровати между двумя подушками. Энни не сиделось на месте. Она взяла карандаш и принялась черкать что-то на листках бумаги.
      – Не говори так, – сказала Джилли. – И даже не думай.
      – Но это же правда. Погляди на меня. Я не такая, как вы с Софи. Не такая, как Ангел. Что я могу дать своему ребенку? Что она увидит, глядя на меня?
      – Добрую любящую маму.
      Энни покачала головой:
      – Я вовсе не такая. У меня в голове все смешалось. Каждый день с утра до вечера я будто сквозь паутину продираюсь.
      – Давай запишем тебя к врачу?
      – Давай, к мозгоправу, – уныло кивнула Энни и сердито взглянула на свои каракули. – Ты погляди, какое дерьмо!
      Не дав Джилли взглянуть, она смела листки со стола, и они разлетелись по всей студии.
      – О господи! – вскрикнула Энни, глядя на порхающие бумажки. – Извини, я не хотела!
      Она вскочила, опередив Джилли, и собрала все в мусорное ведро под плитой. Долго стояла, держа их в руках и по одному сбрасывая в мусор.
      – Энни?
      Она повернулась навстречу подошедшей Джилли. Сияние материнства, оживлявшее ее лицо в последний месяц перед родами, погасло. Она снова была бледна, понура и казалась такой потерянной, что Джилли только и смогла обнять ее и молча прижать к себе.
      – Прости, – выдохнула Энни ей в волосы, – не знаю, что со мной творится. Просто… я знаю, мне бы радоваться, а я все боюсь и ничего не понимаю. – Она кулачками потерла глаза. – Господи, послушал бы меня кто! Только и делаю, что жалуюсь на жизнь.
      – Честно говоря, есть на что пожаловаться, – сказала Джилли.
      – Да, но если вспомнить, что было, пока я тебя не встретила, я, можно сказать, в рай попала.
      – Не хочешь переночевать сегодня у меня? – предложила Джилли.
      Энни высвободилась из ее объятий.
      – Если можно… если ты не против…
      – Совершенно не против.
      – Спасибо.
      Энни оглянулась на кровать. Ее взгляд упал на настенные часы.
      – Опаздываешь на работу, – сказала она.
      – Ничего страшного. Думаю, я сегодня возьму отгул.
      Энни покачала головой:
      – Нет, иди. Ты же сама говорила, что в пятницу работы выше головы.
      Джилли до сих пор работала по вечерам в кафе Кэтрин на Баттерсфилд-роуд. Она легко представляла себе, что скажет Венди, услышав, что она приболела. Во всем городе не найдется кому ее подменить, и, значит, Венди придется обслуживать все столики в одиночку.
      – Ты уверена? – спросила Джилли.
      – Со мной все в порядке, – сказала Энни. – Честно.
      Она подошла к кровати, взяла малышку, нежно побаюкала ее на руках.
      – Только посмотри, – тихонько шепнула она, скорее сама себе. – Трудно поверить, что такая красота родилась от меня. – Не дав Джилли заговорить, она повернулась к ней. – Это тоже волшебство, да?
      – Может быть, самое большое из доступных нам чудес, – отозвалась Джилли.
 

12

 
       «И это называется любовь?» Клодия Федер. Масло. Студия «Старый рынок», Ньюфорд, 1990 г.
       Толстый мужчина сидит на кровати в дешевом гостиничном номере. Он снимает рубашку. В приоткрытую дверь туалета видна тоненькая девочка в лифчике и трусиках, сидящая на унитазе со шприцем в руках.
       На вид ей около четырнадцати лет.
 
      «Я просто смотрю вокруг внимательно», – говорила я ей. Должно быть, потому-то, закончив смену и вернувшись на чердачок, я не застала Энни. Такая я внимательная. Малышка лежала на кровати между двумя подушками, а на кухонном столе я увидела записку:
       «Не знаю, что со мной не так. Мне все время хочется кого-то ударить. Я смотрю на маленькую Джилли, вспоминаю свою мать и боюсь. Позаботься о ней за меня. Научи ее волшебству. Пожалуйста, не сердись».
      Не знаю, сколько я просидела, глядя на эти печальные, жалобные слова. Слезы лились у меня из глаз.
      Нельзя было уходить на работу. Нельзя было оставлять ее одну. Она в самом деле думала, что малышка неизбежно повторит ее собственное детство. Сколько раз она мне это говорила, а я просто не замечала, да?
      Наконец я бросилась к телефону. Позвонила Анжеле. Позвонила Софи. Позвонила Лу Фучери. Обзвонила всех, кого могла вспомнить, кто мог помочь ее найти. Анжела сидела со мной на чердачке, когда зазвонил телефон. Я взяла трубку.
      И я услышала, что сказал Лу:
      – Не больше пятнадцати минут назад патрульный доставил ее в больницу. Накачалась бог знает чем. Он говорит, настоящее самоубийство. Мне очень жаль, Джилли, но я уже не застал ее в живых.
      Я ничего не сказала. Просто передала трубку Анжеле, пошла и села на кровать. Взяла на руки маленькую Джиллиан и еще немножко поплакала.
 
      Я вовсе не шутила тогда, говоря о Софи. В ней на самом деле течет кровь эльфов. Не могу объяснить это, и мы редко об этом говорим, но я просто знаю, что это так, а она отрицает. Все же она пообещала мне благословить малышку Энни, как благословляли детей феи в старых сказках.
      – Я наделила ее даром счастливой жизни, – сказала она мне потом. – Мне и не снилось, что в этой жизни не будет Энни.
      Но в сказках так оно и бывает, правда? Что-то всегда идет не так, а то бы и рассказывать было не о чем. Приходится быть сильным, чтобы заслужить счастливую и долгую жизнь.
      У Энни хватило сил, чтобы оставить свою малышку, потому что она думала, что сможет только изуродовать ей жизнь. Но сил, чтобы помочь самой себе, ей не хватило. Такое ужасное наследство оставили ей родители.
 
      Я так и не успела закончить к выставке последнюю картину, но у меня нашлось чем ее заменить. Несколько небрежных штрихов, сделанных Энни, говорили мне больше, чем все мои работы, вместе взятые.
      Я собиралась вынести мусор, когда заметила смятые листки, исчерченные каракулями, которые нацарапала Энни в последний вечер. Совсем как детские рисунки.
      Я вставила один листок в рамку и повесила на выставке.
      – У нас теперь пять койотов и один призрак койота, – только и сказала Софи, увидев, что я сделала.
 

13

 
       «В доме врага моего», Энни Майкл. Карандаш. Студия «Йор-стрит». Ньюфорд, 1991 г.
       Небрежные наброски карандашом. Домик–  обычный квадрат с треугольной крышей, и в нем три фигурки, начерченные по принципу «точка, точка, запятая». Две из них снабжены треугольниками «юбочек», чтобы обозначить их пол. Две более крупные фигурки избивают меньшую кривыми палками или ремнями.
       Маленькая фигурка пытается уползти.
 

14

 
      В книге отзывов кто-то записал: «Никогда не прощу тех, кто в ответе за все, что с нами сделали. И пробовать не стану».
      – И я тоже, – сказала Джилли, прочитав запись. – Помоги мне, Господи, я тоже.

Рэйлин