ВЫДЕРЖКИ ИЗ ИНТЕРВЬЮ С ДЖИЛЛИ КОППЕРКОРН,
      ВЗЯТОГО ТОРРЕЙ ДАНБАР-БЕРНС ДЛЯ «КРОУСИ АРТС РЕВЬЮ»
      В СТУДИИ МИСС КОППЕРКОРН НА ЙОР-СТРИТ в среду, 17 апреля 1991 года
 
      –  Меня всегда удивляло, почему мы не видим ваших работ на обложках изданий фэнтези?
      – Я однажды попробовала заняться этим, но очень давно. Мой друг, Алан Грант, устроил мне контракт с издательством, выпускавшим книги в бумажных обложках, и я отнеслась к этой первой работе очень ответственно. Прочитала рукопись от начала до конца, написала кучу заметок, а потом уже пошла на встречу с художественным редактором, и тут реальность закатила мне настоящую оплеуху. Мои идеи ей понравились, но она сказала, что все это не пойдет, объяснила, как, по ее мнению, все должно выглядеть, и спросила: «Вы сумеете это сделать?» Я прямо у нее в кабинете, за разговором, сделала несколько набросков, и она сказала: «Вот-вот, то что надо!»
      Так что я вернулась к себе в студию, которую тогда снимала вместе с Изабель, сделала иллюстрацию, отправила по почте и больше никогда не искала такой работы.
      –  Потому что она не соответствует вашим представлениям о ценности искусства?
      – Вовсе нет. Просто наброски, которые я принесла в редакцию, очень точно отражали мысль, которую автор хотел донести до читателя. Это была моя реакция на его книгу, отклик – как если бы мы с ним вели разговор, – а мне кажется, так всегда и бывает с настоящим искусством. Оно вызывает на разговор. Оно задает вопросы, а иногда и отвечает на них, но тогда неизбежно возникают новые вопросы.
      Но для того чтобы продать книгу, все это не нужно. Наверное, у меня просто голова не так устроена. И мне совсем не хочется только передавать чужие идеи. Художественный редактор точно знала, что нужно для хорошей продажи. А вот мои мозги тут оказались вроде квадратного колышка в круглой дырке.
      –  Однако знамениты вы прежде всего своими фантастическими полотнами.
      – Я рисую только то, что существует.
      –  Буквально?
      – Ну, я рисую то, что вижу. Только фантастических существ трудно заметить, верно?
      –  Но…
      – Да, я понимаю, что вы хотите сказать. Но это не поза. Мало кому понравится, когда на него навешивают ярлык, но в каком-то смысле мне по душе звание «художницы волшебного мира».
      –  «На вид мисс Копперкорн напоминает одно из тех очаровательных и причудливых созданий, которых она так любит изображать. Она вполне могла бы служить моделью для собственных картин».
      – Вы хорошо подготовились. Откуда это?
      –  Еженедельник «В городе», обозрение, посвященное вашей первой персональной выставке в галерее «Зеленый Человек». По-моему, там вас впервые назвали «художницей волшебной страны». Но, возвращаясь к тому, что вы сказали минуту назад…
      – Что я рисую только то, что существует?
      –  Именно так. Что вы имеете в виду? Не хотите же вы всерьез сказать, что город населен крошечными эльфами и тому подобными созданиями?
      – А что тут невероятного?
      –  Вы меня разыгрываете… не так ли?
      – Может, и так. (Смеется.)Но не совсем. Мне не хочется втягивать вас в эзотерические споры, но что вы думаете о квантовом феномене?
      –  Честно говоря, совсем ничего не думаю.
      – Идея заключается в том, что некоторые явления происходят только тогда, когда их воспринимает сознание наблюдателя.
      –  Разговор наш склоняется, кажется, к представлению об «общепризнанной реальности», о котором вы уже упоминали прежде. Идея, что мир таков, как есть, потому что все согласились считать его таким.
      – Как говорит мой друг-профессор, «Мир Как Он Есть».
      Да, это где-то рядом. Феи и эльфы – таинственные существа, в каких бы курточках они ни появлялись, всегда попадают в трещины реальности, как она представляется большинству. Нужна определенная невинность сердца, чтобы остаться открытым для других миров, для существ, которые забредают к нам из земель, лежащих за границами изведанного. И под невинностью я понимаю не столько наивность, сколько отсутствие цинизма.
      –  И вы всю жизнь в это верили?
      – Это не вопрос веры. Скорее что-то, к чему я пришла лишь со временем и начала ценить.
      –  Значит, ребенком вы не высматривали эльфов в потайных уголках сада?
      – Я никогда не была ребенком. Или, может быть, лучше сказать, для того, чтобы стать ребенком, мне пришлось повзрослеть.
      –  Вы никогда не говорите о своих родных.
      – Что вы хотите сказать? Я только о них и говорю. Софи, Венди, братья Риделл, Сью, Изабель, Мона…
      –  Вы говорите об избранной вами семье, если я точно выражаюсь?
      – От этого они мне не менее родные.
      –  Конечно нет. Но я имела в виду семью, в которой вы родились и выросли.
      – Такой семьи у меня никогда не было.
      –  У вас было трудное детство?
      – То, что со мной было, я не могу считать детством. Детство началось, когда я выросла.
      –  Похоже, у многих творчески одаренных людей – музыкантов, писателей, не только художников – было не слишком счастливое детство. У вас есть какие-нибудь соображения, почему это так?
      – За других говорить не могу, но, может быть, дело в том, что мы слишком часто оказываемся отверженными. Понимаете, не умеем приспосабливаться.
      –  Вам не приходило в голову коснуться этих проблем в своем творчестве?
      – Забавный вопрос. Обычно я рисую потому, что мне хочется возвратить миру красоту. Я не большая поклонница искусства протеста, хотя признаю за ним право на существование. Но вот недавно мы с подругами начали готовить выставку, которая коснется как раз этих вещей.

       Ньюфорд, май 1991-го
 
      Прошлое пробирается в настоящее, как бродячий кот в переулок, оставляя за собой кляксы следов-воспоминаний: там пожелтевшая фотография с измятыми уголками, здесь воронье гнездо из старых газет – заголовки накладываются друг на друга, образуя странные фразы. В наших воспоминаниях нет порядка, колесо времени в наших головах выписывает зигзаги. В темных чердаках нашей памяти смешиваются, иной раз буквально, все времена.
      Я совсем запуталась. Столько разных ролей я перепробовала, и некоторые из них мне вовсе не нравятся. Вряд ли они могли понравиться кому-то еще. Жертва, наркоманка, шлюха, врунья, воровка. Но без них я не стала бы такой, какая я сегодня. Ничего особенного, но мне по душе, какая я есть, даже с пропавшим детством и всем прочим. Неужели надо было перебывать всеми этими личностями, чтобы стать такой? Может, они до сих пор живут во мне – прячутся в темных закоулках сознания, поджидая, пока я не споткнусь и не упаду, снова выпустив их в жизнь?
      Я приказываю себе не вспоминать, но это тоже неправильно. Забвение делает их сильнее.
 

2

 
      Утреннее солнце ворвалось в окно чердачка, играя на лице гостьи. Девочка спала на продавленной кровати, запутавшись в простынях тощими руками и ногами, и только на животе у нее простыня лежала гладко, обрисовывая округлившийся живот. Во сне ее черты смягчились, волосы облаком лежали на подушке вокруг головы. Мягкое утреннее освещение придавало ей сходство с мадонной боттичеллиевской чистоты, но стоит ей проснуться, как этот ореол растает в дневном свете.
      Ей было пятнадцать лет. На восьмом месяце беременности.
      Джилли забралась с ногами на подоконник, пристроив альбом для рисунков на коленях. Она набрасывала сценку угольным карандашом и растирала линии подушечкой среднего пальца, чтобы смягчить их. Бродячий кот, забравшись по пожарной лестнице до уровня ее окна, жалобно мяукнул.
      Этот черно-белый оборванец являлся каждое утро. Не вставая, Джилли вытащила из-под ног коробочку от маргарина, наполненную подсохшими объедками, и поставила на площадку перед попрошайкой. Кот довольно захрумкал, набросившись на завтрак, а Джилли вернулась к своему наброску.
      – Меня зовут Энни, – сказала ей гостья вчера вечером, остановив ее на Йор-стрит в нескольких кварталах к югу от дома. – У вас не найдется немного мелочи? Мне очень нужно как следует поесть. Это даже не для меня, а…
      Джилли оглядела ее, приметила слипшиеся волосы, драную одежонку, нездоровый цвет кожи, болезненную худобу тела, не способного, казалось, обеспечить всем необходимым и саму девочку, не то что вскормить ребенка, которого она носила.
      – Ты совсем одна? – спросила Джилли.
      Девочка кивнула.
      Джилли обняла ее за плечи и увела к себе на чердак. Отправила принять душ, пока она приготовит поесть, дала чистый халат и старалась при этом не выглядеть покровительницей.
      У девочки и так осталось не много собственного достоинства, а Джилли знала, что возвратить это чувство почти так же трудно, как вернуть невинность. Ей ли не знать.
 

3

 
       «Украденное детство», Софи Этуаль. Гравюра на меди. Студия «Пять поющих койотов», Ньюфорд, 1988 г.
       Ребенок в лохмотьях стоит перед запущенным фермерским домом. В одной руке у девочки кукла – палочка с шариком на одном конце и юбочкой на другом. Лицо растерянное, будто она не знает, что делать с игрушкой. За сеткой, которой затянут вход, виден темный силуэт мужчины, наблюдающего за ребенком.
 
      Думаю, мне было года три, когда старший брат начал ко мне приставать. Ему, получается, было около одиннадцати. Он трогал меня рукой между ног, пока родители уходили выпить или опохмелялись на кухне. Я пыталась отбиваться, но на самом деле даже не понимала, что он делает что-то дурное, – даже когда он начал вставлять свою письку в меня.
      Мне было восемь, когда мать застала его за насилием. Знаете, что она сделала? Вышла и подождала, пока он закончит, и мы оба оденемся. Подождала, пока он уйдет из комнаты, а потом вернулась и заорала на меня:
      – Маленькая распутница! Надо же, заниматься этим с собственным братом!
      Как будто я была виновата. Как будто я просила,чтобы он меня насиловал. Как будто в три года, когда все это началось, я могла понять, что он делает.
      Думаю, другие мои братья все знали с самого начала, но молчали, не желая нарушить свой идиотский мужской «кодекс чести». Младшая сестричка тогда только родилась и еще совсем ничего не понимала. Папа, когда узнал, исколошматил брата до синяков, но от этого, пожалуй, стало только хуже.
      Он не перестал меня лапать, а если не приходил ко мне в спальню, так поглядывал на меня искоса, словно подначивал: «А ну попробуй что-нибудь сделать». Мать и младшие братья замолкали, когда я входила в комнату, и разглядывали меня, как мерзкую букашку. Мать только тогда и заговаривала со мной, когда ей что-нибудь было от меня надо, а в таких случаях просто отдавала приказ. Если я не бросалась со всех ног его исполнять, получала порку.
      Думаю, папа сначала хотел как-то помочь мне, но в конечном счете оказался не лучше матери. Я по глазам видела, что и он винит во всем меня. Он держался на расстоянии, никогда не подпускал меня к себе, не давал почувствовать, что я нормальная.
      Это он заставил меня пойти к психиатру. Мне пришлось пойти и сидеть у него в кабинете, совсем одной – маленькая девочка в большом кожаном кресле. Психиатр склонялся ко мне через стол: сплошные улыбочки и липкое понимание – и старался меня разговорить, но я ничего ему не сказала. Я ему не верила. Я уже научилась не верить мужчинам. И женщинам тоже не верила – спасибо матери. Та послала меня на исповедь, как будто тот же Бог, который позволял брату насиловать меня, теперь должен был все уладить, стоило только признаться, что это я его первая соблазнила.
      Разве ребенку можно так жить?
 

4

 
      Простите меня, Отец, я согрешила. Я позволила брату…
 

5

 
      Джилли отложила портрет, когда ее гостья зашевелилась. Она свесила ноги с подоконника, так что пятки постукивали по стене, а носки чуть касались пола, и смахнула со лба непокорную прядь волос, оставив на виске угольную полоску.
      Маленькая, тоненькая, с личиком феи и шапкой курчавых черных волос, она выглядела не многим старше лежащей на кровати девочки. Джинсы и мягкие тапочки, темная футболка и просторный оранжевый халат только добавляли ей молодости и хрупкости. Но ей было далеко за тридцать, детство осталось позади: она годилась Энни в матери.
      – Что вы делаете? – спросила Энни, сев на кровати и закутавшись в простыню.
      – Набросала твой портрет, пока ты спала. Надеюсь, ты не против?
      – Можно посмотреть?
      Джилли передала ей листок и смотрела, как Энни разглядывает набросок. У нее за спиной к черно-белому бродяге присоединились еще двое. Один – старый разбойник с рваным ухом и ребрами, торчащими даже через свалявшуюся шерсть. Другой принадлежал соседу снизу: этот совершал свой утренний обход.
      – Я у вас получилась лучше, чем на самом деле, – сказала наконец Энни.
      Джилли покачала головой:
      – Я рисовала то, что было.
      – Ну да!
      Джилли не стала тратить слов на возражения. Разговорам о самооценке конца не будет.
      – Вы этим на жизнь зарабатываете? – спросила Энни.
      – В основном. Еще прирабатываю официанткой.
      – Все лучше, чем шлюхой, да?
      Она вызывающе взглянула на Джилли, ожидая реакции.
      Джилли просто пожала плечами.
      – Расскажи, – сказала она.
      Энни долго молчала, с непонятным выражением разглядывая свой портрет, а потом снова подняла взгляд на Джилли.
      – Я про вас слышала, – сказала она, – на улице. Похоже, вас все знают. Говорят… – Голос у нее сорвался.
      Джилли улыбнулась:
      – Что говорят?
      – Ну, всякое. – Она передернула плечами. – Да вы знаете. Что вы тоже когда-то бродяжничали, что вы вроде комитета социальной помощи, состоящего из одного человека, только нотаций не читаете. И что вы… – Она замялась, на мгновение отвела взгляд. – Знаете, колдунья.
      Джилли рассмеялась:
      – Колдунья?
      Это для нее была новость.
      Энни махнула рукой в сторону стены напротив окна. К ней был прислонен неровный ряд холстов. Выше, как попало, рама к раме, ради экономии места, были развешаны другие. Незаконченная серия «Городские существа» – реалистичные городские сценки и персонажи, среди которых мелькали странные маленькие пришельцы из страны, никогда не существовавшей. Домовые и эльфы, феи и гоблины.
      – Говорят, вы верите, что все это на самом деле есть, – добавила Энни.
      – А ты как думаешь?
      Взгляд Энни выражал: «отвяжись», но Джилли только улыбнулась.
      – Как насчет завтрака? – предложила она, чтобы сменить тему.
      – Слушайте, – заговорила Энни, – спасибо вам большое, что приютили меня и накормили, только я не хочу вас обьедать.
      – Один завтрак меня не разорит.
      Джилли старалась не показать, что видит, как гордость борется в Энни с заботой о малыше.
      – Ну, если вам точно не трудно… – запинаясь проговорила она.
      – Было бы трудно, я бы не предлагала, – заверила ее Джилли.
      Она спрыгнула с подоконника и прошла в отгороженный кухонный утолок. Сама она редко завтракала, но двадцать минут спустя обе сидели за столом, на котором стояли яичница с ветчиной, тосты, кофе для Джилли и травный чай для Энни.
      – У тебя на сегодня какие планы? – спросила Джилли, когда они позавтракали.
      – А что? – Энни немедленно насторожилась.
      – Думала, может, ты согласишься зайти к одной моей подружке.
      – Она социальный работник, да?
      Таким тоном говорят о тараканах и крысах. Джилли покачала головой:
      – Скорее адвокат-консультант. Ее зовут Анжела Марсо. Контора у нее на Грассо. Она работает сама по себе, никаких связей с полицией.
      – Я о ней слыхала. Ангел с Грассо-стрит.
      – Если не хочешь, не ходи, – сказала Джилли, – но она наверняка будет рада с тобой познакомиться.
      – Как же, как же!
      Джилли пожала плечами. Но когда она принялась убирать со стола, Энни ее остановила:
      – Пожалуйста, позвольте мне.
      Джилли подобрала набросок и уселась на подоконник, оставив Энни убирать и мыть посуду. Она как раз добавляла последние штрихи к начатому утром портрету, когда Энни снова уселась на продавленную кровать.
      – Та картина на мольберте… – начала она. – Вы сейчас ее рисуете?
      Джилли кивнула:
      – Совсем не такая, как остальные у вас.
      – Я вхожу в группу художников, которые называют себя «Пять поющих койотов», – пояснила Джилли. – Настоящая хозяйка студии – Софи Этуаль, еще одна моя подруга, но мы все время от времени там работаем. Нас пять, все женщины, и мы готовим выставку в «Зеленом Человеке» на тему «преступления против детей». Она откроется через месяц.
      – И эта картина тоже там будет? – спросила Энни.
      – Да, я для той выставки готовлю три картины.
      – А эта как называется?
      – «Я больше не умею смеяться».
      Энни положила ладонь на свой большой живот.
      – Я тоже, – сказала она.
 

6

 
       «Я больше не умею смеяться», Джилли Копперкорн, масло, аппликация, Студия «Йор-стрит», Нью-форд, 1991 г.
       Модель изображена в натуральную величину; она стоит, опираясь на стену городского дома в классической позе проститутки, поджидающей клиента. Она на высоких каблуках, в мини-юбке, в топике и в коротком пиджачке. Сумочка на тонком ремешке свисает с плеча на бедро. Руки в карманах пиджака. Усталое лицо и отсутствующий взгляд наркоманки сводит на нет все попытки выглядеть соблазнительно.
       Под ногами у нее настоящий презерватив, гипсом наклеенный на холст.
       Модели тринадцать лет.
 
      Мне было десять лет, когда я начала убегать из дому. В то лето, когда мне исполнилось одиннадцать, я сумела добраться до Ньюфорда и несколько месяцев прожила на улице. Я подбирала булочки с помойки за «Макдоналдсом» и другими забегаловками на Уильямсон-стрит – еда как еда. Просто пересохла, потому что ее передержали на витрине.
      Те шесть месяцев я целыми ночами бродила по улицам. Боялась спать, когда темно, потому что была еще маленькой и кто знает, что могло со мной случиться. Так я могла хотя бы спрятаться, если увижу что-нибудь страшное. Днем я спала, где удавалось приткнуться: в парках, на задних сиденьях брошенных машин – там, где, мне казалось, меня не поймают. Я старалась содержать себя в чистоте – мылась в туалетах при столовых и на заправке на Йор-стрит – там заправщик меня привечал. В дни получки он угощал меня обедом, который покупал у лоточника за углом.
      Примерно в то время я снова начала рисовать и поначалу пыталась загнать свои картинки туристам в гавани, но они были не так уж хороши, да и рисовала я карандашом на простых листках либо даже на линованной тетрадной бумаге – не те произведения искусства, которые хорошо смотрятся в рамочке, если вы понимаете, о чем я говорю. Попрошайничеством и мелким воровством в магазинах удавалось заработать гораздо больше.
      Попалась я в конце концов на том, что пыталась вынести магнитофон из «Стереотоваров Крайгера» – это там, где теперь «Цыганские напевы». Крайгер потом переехал к самым Катакомбам. Я всегда казалась младше своего возраста, так что убедить копов, будто я совершеннолетняя, не сумела. По мне, лучше было попасть в тюрьму, чем обратно к родителям, но не вышло. Родители заявили о моей пропаже – бог весть зачем. Уж точно они по мне не скучали.
      Несколько раз я сбегала, и меня возвращали домой, но в конце концов они от меня отказались. Мать отказалась, а папа не спорил, так что, видно, и ему я тоже больше была не нужна. Я было решила, что это здорово, но только пока не начала сменять дома приемных родителей, в промежутках проводя время в приютах для бездомных девочек. Та же тюрьма, только название старомодное.
      Надо полагать, бывают и хорошие приемные родители, только мне такие не попадались. Тем, что брали меня, только и нужны были пособия, а со мной они обращались как с собачьим дерьмом, пока к ним не заходила наблюдающая за мной социальная работница. Тогда я с матраса в подвале перебиралась на время в комнату кого-нибудь из родных детей. В первый раз я попробовала рассказать проверяющей, как живу, но она мне не поверила, а когда ушла, приемные родители задали мне трепку. Больше я этой ошибки не повторяла.
      Мне было четырнадцать, и я жила в четвертой или пятой по счету приемной семье, когда меня снова попытались изнасиловать. На этот раз я не далась. Саданула старого развратника по яйцам и мигом сбежала назад в Ньюфорд.
      Теперь я стала старше и умнее. Девочки в приюте объяснили мне, как продержаться, кому можно верить, а кому только и надо забраться тебе под юбку. Понимаете, я никогда не собиралась стать шлюхой. Не знаю уж, как я рассчитывала прожить в большом городе, – наверное, просто не думала об этом. Кончилось тем, что я связалась с тем парнем – Робертом Карсоном. Ему было пятнадцать.
      Мы с ним познакомились на задворках гостиницы для участников конференций на набережной – там летом все ребятишки толклись, – а в конце концов сняли на двоих комнатку на Грассо-стрит, рядом со школой. Я никакого удовольствия не получала от физической близости, но мы так накачивались наркотиками – кислотой, МДА, кокаином, героином, чем попало, – что мне уже было все равно.
      Настал день, когда у нас кончились деньги, за квартиру не плачено, есть нечего, и оба мы в таком виде, что даже попрошайничать не в состоянии, и тогда у Роби появилась грандиозная идея, что я могла бы продать свою задницу. Ну, я была под кайфом, но уж не настолько. Но он быстро раздобыл у кого-то дозу, и я опомниться не успела, как уже сижу в машине с каким-то незнакомым парнем, и он требует минета, а я плачу и ничего не соображаю после дозы и делаю, что он хочет. Потом оказываюсь на улице, где он меня высадил, с сорока долларами в руках, и Роби смеется и говорит, как ловко мы все провернули, а мне остается только корчиться на мостовой, и меня выворачивает наизнанку, но от этого вкуса во рту так и не удается избавиться.
      Ну, на взгляд Роби, я страшно чудная – легкие же денежки, говорит он. Для него, может, и легкие. Мы страшно ругаемся, и тут он бьет меня. Говорит, если я не пойду на панель и не стану приносить домой денег, хуже будет – еще и порежет. Такое уж мое счастье, наверно. Мало ли парней, так я связалась с таким, который вдруг открыл в себе призвание сутенера. Три года спустя у него было уже пять девочек, но мне он милостиво позволил откупиться – две штуки, которые удалось заныкать из того, что я ему приносила, – и я свободна.
      Только какая там свобода, если я сижу на игле, работать не могу, документов нет, да и не умею ничего, кроме как немного рисовать, когда руки не дрожат от ломки, а дрожат они почти все время. Я стала работать на двух толкачей в парке Фитцгенри, они расплачивались со мной дозами, и как-то ночью меня так заломало, что я свалилась прямо на ступеньках ломбарда на Перри-стрит.
      Не ела я – сколько там – дня три. Доза нужна так, что в глазах туман. Я бог весть сколько не мылась, так что от меня разит, а уж от одежки, что на мне, – и говорить нечего. Мне крышка, и я это знаю, и тут слышу шаги по улице и догадываюсь, что это местный коп с обычным обходом.
      Пробую уползти глубже в тень, но подворотня совсем мелкая, а коп подходит ближе и останавливается, загораживая тусклый свет уличного фонаря, и я понимаю, что вляпалась. Только теперь уж я не гожусь для приюта или приемной семьи. Думаю, не предложить ли ему минет – на взгляд копов, шлюхи хуже мусора, но от бесплатного удовольствия и они не отказываются, – но тут этот поворачивает голову, свет падает на его лицо, и что-то в этом лице говорит мне, что он человек семейный и налево не ходит. Простяга, честный коп, может, первую неделю служит и еще полон желания помогать всем и каждому – теперь уж мне точно крышка. При моем-то везении он, пожалуй, окажется одним из тех, кто верит, будто социальная служба и впрямь пытается кому-то помочь, а не просто втирает очки своими бумажными играми.
      Кажется, я больше не могу.
      Жалею, что у меня нет с собой ножичка: той выкидушки, которой Роб махал у меня перед носом, когда считал, что я мало принесла. Мне хочется кого-то зарезать. Себя или этого копа – все одно. Только бы это кончилось.
      Он приседает так, чтобы заглянуть мне в лицо, а я лежу, притулившись головой к двери, и говорит:
      – Очень плохо?
      Я гляжу на него, будто на инопланетянина. Очень плохо? Да разве бывает хуже?
      – Со мной… все в порядке, – говорю я.
      Он кивает, словно мы о погоде разговариваем.
      – Как тебя зовут?
      – Джилли, – отвечаю я.
      – Джилли, а дальше?
      – Э-э…
      Я думаю о родителях, которые отвернулись от меня. Думаю про приюты и приемные семьи. Смотрю ему за плечо, а там на стене напротив два плакатика. Один с рекламой лосьона для загара – знаете, тот, где собака стягивает с малыша штанишки? Наверняка какой-нибудь извращенец придумал. На другом веселый зеленый великан продает кукурузу. Я беру по слову с каждого и отвечаю копу:
      – Джилли Копперкорн*.