– Ты можешь найти такое место, – медленно, задумчиво кивает она. – Но не здесь, не в этом лесу. Здесь сказка только начинается.
      – Что ты хочешь этим сказать?
      Она улыбается:
      – Как по-твоему, что это за лес?
      – Не знаю. Я только чувствую, что, пока дышу его воздухом, мне не надо ни еды, ни питья.
      – Может, и так. Но это не все. Я слышала, его называют Неметон – старое слово из старого языка, означающее священное место или рощу, – но чаще его зовут просто Большой лес. Это лес опасностей. Темный лес, через который тебе придется пройти. Я говорю, сказка начинается здесь, но куда она тебя уведет, ты узнаешь только после того, как, переставляя ногу за ногу, дойдешь до конца. Это лес дорог и воспоминаний, и, чтобы пройти его из конца в конец, тебе понадобятся отвага и упорство.
      – Как в сказках…
      Она кивает и говорит:
      – И если ты готова к такому пути, тебе пора идти.
      – А Джо сказал, я должна сначала исцелить свое тело. Но это не так-то просто.
      – Джо должен был сказать так. Наверное, он даже прав. Но я бы на его месте… – Холмы ее плеч поднимаются и опадают, и она улыбается. – Ну, я всегда была слишком порывистой.
      Глядя на ее тяжелые формы, поверить этому трудновато. Но туг мне вспоминаются те истории Джо, где действовала иная Джолена: маленькая и еще более отчаянная, чем девочки-вороны. И что-то от той Джолены светится у нее в глазах. Веселая сумасшедшинка. Такие же глаза, как у Джо, – полушута-полушамана.
      – Так ты думаешь, мне пора идти? – спрашиваю я. – Начать путешествие прямо сейчас?
      Она пожимает плечами:
      – Сказать, когда пора, может только твое сердце. Здесь не годится правило «скорее выйдешь, скорее придешь».
      – Потому что главное не прийти, а идти?
      Она одобрительно улыбается мне:
      – Именно так.
      – Думаю, я лучше дождусь, пока Джо разрешит. Он еще не разу не давал мне плохих советов. – Я усмехаюсь. – Что, конечно, не значит, что мне нравилисьего советы.
      – Я же сказала, – повторяет Джолена, – пускайся в путь, когда почувствуешь, что время пришло. Но не забудь: то, что Джо чувствует, чувствует он – не ты.
      Она снова поднимается на ноги: словно гора встает. Будто одно из исполинских деревьев разминает корни и собирается на прогулку.
      – Мне надо двигаться, – говорит она.
      Я тоже встаю.
      – Спасибо, что заглянули сюда.
      – Для друзей Джо у меня всегда найдется время. Она протягивает руку и ерошит мне волосы, и я опять чувствую себя маленькой девочкой. Последняя улыбка, и она проделывает тот же фокус с исчезновением, что и Джо: шагает за невидимый занавес, и нет ее. У меня под ногами замирает дрожь земли. Так вот почему она застала нас с Тоби врасплох. Этому фокусу я тоже не прочь научиться, только сначала надо починить Сломанную Девочку.
      Я знаю, что пора возвращаться, но сначала, не жалея времени, пытаюсь сделать несколько набросков лица Джолены по свежей памяти.
      Свет здесь, по-моему, ничуть не меняется, так что трудно сказать, долго ли я рисовала. Боюсь, слишком долго, потому что прежде, чем завернуть альбом в пакет и пристроить в ту же норку под корнями, я извела полдюжины листов. Отряхиваю руки и позволяю себе вернуться.
      Проснувшись Сломанной Девочкой, я не сразу осознаю, что снова привязана к постели. Как всегда. Труднее всего смириться с параличом. И с немотой тела. Правая половина его – просто мясо на костях, и я его не чувствую, не имею к нему отношения. Подвижность, свобода остаются в стране снов. Я это знаю, но каждый раз, возвращаясь, переживаю короткий приступ паники. Потом приходит понимание, и все цвета мира сливаются в сплошной серый. Так видит мир Сломанная Девочка. В оттенках серого.
      Я вспоминаю своих лесных знакомых. Смешного маленького Тоби в кожаной куртке и наколках. Безмятежную ясность Джолены, столь же необъятную, как ее тело.
      – Да, чудно, – говорю я себе.
      – Что чудно?
      Умудряюсь с грехом пополам повернуть голову и вижу в кресле для посетителей Венди. У нее на коленях открыт дневник, в руке авторучка.
      – Последние приключения в стране снов, – поясняю я.
      Она надевает на ручку колпачок и закладывает ею страницу в дневнике.
      – Расскажешь?
      Я улыбаюсь. И в этом мире есть волшебство, напоминаю я себе. Разве я не видела девочек-эльфов, живущих в брошенной машине в Катакомбах и зовущих себя геминами? Разве не побывала в подземном царстве маленьких гоблинов, которые называют себя скукинами и живут у нас под ногами? Разве не познакомилась с девчонками, умеющими оборачиваться воронами, – или наоборот?
      И мои друзья тоже… В жилах Софи – кровь эльфов. Девушка, с которой когда-то встречался Джорди, сбежала от него в прошлое, а Сирин и Мэран Келле-ди из прошлого пришли к нам. У Сью живет собачка Фритци, которая как-то под Рождество решила с ней поболтать. На счету у Кристи с профессором волшебных приключений больше, чем пальцев на руках и ногах. А Венди… Венди однажды зимой вырастила из желудя Волшебное Дерево Сказок и подкармливала его сказками. Весной ей пришлось из горшка пересадить его в парк, и теперь там растет большой раскидистый дуб. Но она по-прежнему скармливает ему свои истории.
      – Ладно, как раз для твоего дерева, – говорю я и рассказываю ей о Тоби и Джолене.
 

5

 
      Слушая рассказ подруги, Венди следила за ее лицом. У Джилли за целый день воодушевление в голосе и на лице появляется только в те минуты, когда она делится своими приключениями в стране снов. Но Венди, хотя не меньше Софи боялась лишиться подруги, не видела ничего плохого в том, что Джилли проводит там время. Как-никак, страна снов дарит ей счастье в то время, как остальная жизнь стала унылой и жалкой.
      Венди тревожило другое. Слушая о последних встречах Джилли в мире фантазии, погрузившись в чудо, она все же успевала дивиться, какое же у ее подруг живое воображение. Потому что, правду сказать, сама Венди не так уж твердо верила в страну снов. Когда раньше они с Джилли слушали рассказы Софи, все было по-другому. Восторг и беспредельная вера Джилли гасили всякие сомнения. Она безоговорочно верила в сказку и не задумывалась, существует ли страна снов независимо от Мира Как Он Есть или только в воображении Софи. Но когда рассказывала сама Джилли и некому было, сидя рядом с Венди, кивать и улыбаться и хлопать в ладоши, все было сложнее. Маленькое кусачее «как будто» заметно портило удовольствие.
      Правда, немного позже она догадалась, что сегодня неловкое чувство вызвано не сомнениями, верить или нет, а тем, что она старалась отогнать мысли о болезни Джилли и беде с ее студией. Нелегко было, слушая рассказы о крутом эльфе с наколками на руках и об огромной матушке, воплощавшей дух земли, вспоминать, что все волшебные картины Джилли погибли. Уничтожены. И может быть, тем самым человеком, из-за которого она попала в больницу.
      – А я какому животному родня? – спросила Джилли, и Венди виновато вскинулась. Откуда такой странный вопросик?.. Она не сразу увидела связь.
      – Ты хочешь сказать, в зверином народе Джека?
      – Я не утверждаю, что сама из них, – добавила Джилли, – но если бы была, как ты думаешь, кем?
      «Вот это больше похоже на прежнюю Джилли», – подумалось Венди.
      – Пожалуй, обезьянкой, – сказала она, – или кошкой. А может, вороной – неспроста же они тебе по душе. Скажем, черной кошкомартышкой с вороньими крылышками. А я кто, по-твоему?
      – Ты? Наверняка птица-муха.
      – Колибри? Птица-муха?
      – Не удивляйся. Джо говорит, они считаются первыми создателями духов-зверей, а ты ведь прирожденная поэтесса и рассказчица, это раз. И еще они очень могущественные и красивые и разносят счастье – точно как ты.
      «Как странно видят тебя другие люди», – думала Венди. Сама себе она казалась совсем не такой.
      – Пусть будет так, – сказала она. – Хотя я бы скорее выбрала мышку или крота. Что-нибудь маленькое, непритязательное, и чтоб жить в уютной норке. – Она улыбнулась новой мысли. – Или я могла бы стать мышкой с крылышками колибри и летать вместе с кошкомартышкой, если бы ты пообещала меня не есть.
      – Ну разве что погоняла бы иногда, шутки ради.
      Венди улыбнулась:
      – Только пока я не скажу «чур-чура», и чтоб тогда уж сразу переставала.
      – Ох, вот бы нарисовать такую парочку, – начала Джилли, – чтоб порхали в воздухе как… как… – Голос ее сорвался, и она опустила взгляд на свою руку.
      – Ты снова сможешь рисовать, – сказала Венди.
      – А если не смогу?
      Венди подумала о пропавших картинах, которые Мона и Софи снесли в подвал. В любом случае их гибель – большая беда, но если Джилли не будет иметь возможности рисовать, воскресить своих волшебных знакомых на новых полотнах… Об этом даже думать было невыносимо.
      – Обязательно сможешь, – сказала Венди. – Ты просто не имеешь права не поправиться.
      – Может, у меня не будет выбора. Венди покачала головой:
      – Не смей так говорить. Это не ты. Где тот отчаянный и уверенный в себе мушкетер, который никогда не сдается?
      – Превратился в Сломанную Девочку, – сказала Джилли, – которая, если ей удастся когда-нибудь отсюда выбраться, станет Девочкой-банкротом. Не представляю, как мне за все расплатиться.
      – Страховка все покроет, – успокоила она Джилли.
      Та озадаченно взглянула на нее:
      – У меня нет страховки.
      – А вот и есть. Профессор застраховал тебя, еще когда ты училась в университете, и с тех пор платил взносы.
      – Но…
      – Ты об этом не знала, потому что никогда не болела.
      – Просто не верится, как он добр ко мне, – сказала Джилли. – Почему все ко мне так добры?
      – Как аукнется, так и откликнется, – объяснила ей Венди. – Я ни разу не видела человека, который делал бы для других столько, сколько ты.
      Но при этих словах перед ее глазами снова встали изрезанные картины и в груди заныло. Нет, не всегда эта поговорка справедлива – ведь не могла Джилли причинить кому-то столько зла, чтоб за него так отомстить.
      – Ты меня в краску вогнала, – сказала Джилли и тут же озабоченно уставилась на подругу. – Что с тобой?
      – Ничего.
      – Нет, что-то случилось. Ты от меня скрываешь.
      – Не мне об этом говорить… – начала Венди.
      Но кому же, если не ей? Никто не хочет рассказывать… еще бы хотеть! Добавить такой ужас ко всему, что и так свалилось на Джилли… Но рано или поздно кто-то должен сказать.
      Венди поднялась с кресла и пересела на край кровати, взяла левую руку подруги, погладила кончики пальцев, торчавшие из гипса.
      – Что-то очень плохое, да? – спросила Джилли.
      Венди кивнула:
      – Ты уж соберись с силами.
      – О господи! Паралич? Это навсегда?
      – Нет, совсем другое, – решилась Венди. – Беда с твоими картинами. Когда ты легла в больницу, кто-то вломился в студию…
 

6

 
      Не знаю, почему мне не так тяжело, как могло бы быть. Разве что дело в том, что я так остро ощущаю себя в разводе с Миром Как Он Есть, и какие бы ужасные вещи ни случались в нем, они случаются не со мной – со Сломанной Девочкой.
      – Ты точно ничего? В порядке? – натягивая плащ, засовывая дневник в свой рюкзачок, Венди повторяет этот вопрос чуть ли не в сотый раз.
      – Какой уж там порядок, – слабо улыбаюсь я ей. – Ты только посмотри на меня. Лежу здесь, как туша.
      – Я про картины.
      – Понимаю, – говорю я.
      Почему-то потеря фантастических картин кажется естественной после потери руки, которой я держала кисть. По правде сказать, сразу вслед за потрясением от ужасной новости, которую принесла мне Венди, я чувствую и некоторое облегчение. Исчезла еще одна нить, привязывавшая меня к Миру Как Он Есть. Но говорить ей этого нельзя – она только больше расстроится.
      – Все идет по плану, составленному давным-давно, – говорю я. – Какие-то частности могут нас не устраивать, и путешествие не всегда приятное, но мы справимся. Быть живым – проклятие и благословение.
      Какой маленькой и несчастной кажется сейчас Венди! Рюкзачок волочится по полу, словно она забыла о нем, зажав лямку в одной руке.
      – Господи, какая ты фаталистка! – говорит она.
      – Знаю. И это не я, – добавляю я, угадывая ее мысль.
      – Ну и верно ведь не ты.
      Я сочувственно смотрю на нее и утешаю:
      – Бывало хуже.
      – Не могу себе представить, – отзывается она и исчезает в пасти коридора.
      – Очень рада, что ты не можешь представить, – говорю я в пустоту палаты. – И не надо человеку такого представлять. А все-таки худшее случается иногда и нас не спрашивает.
      Я смотрю в потолок.
      Бывает, я пытаюсь пересчитать пятнышки на потолке. Если смогу, не сбившись, сосчитать все на одной плитке, то, умножив их на число плиток в комнате, узнаю, сколько их в моей палате. Может быть, даже удастся сообразить, сколько их на всем этаже. Или во всей больнице.
      Надо же чем-то заниматься, лежа в постели. Если не это, так вспоминаешь и вспоминаешь, пока воспоминания не заходят слишком далеко в прошлое, в темные времена, до того, как моя жизнь началась заново.
      Но сегодня вечером пятнышкам не под силу меня отвлечь. Я начинаю вспоминать, когда впервые стала рисовать. Не те жалкие наброски, которыми пыталась торговать по дешевке, когда жила на улице, а раньше, в детстве.
      Порой мне кажется, рисовать детям хочется так же сильно, как говорить. Не знаю, что их привлекает, – мои воспоминания так далеко не заходят, по крайней мере отчетливые. Помню, как рисовала, но что толкнуло меня взять в руки карандаши, не знаю. Может быть, просто тот факт, что они были цветные. Цветные карандаши, кружочки акварельных красок, такие яркие, что устоять невозможно. Но ведь простой карандаш и оберточная бумага доставляли мне не меньше радости. Так что, возможно, дело было в том, что мне надо было увидеть мир и перенести кусочек его на бумагу. Помнится, я рисовала даже прутиком в пыли на заднем дворе.
      Детишки-счастливчики рождаются в семьях, где их первую мазню расхваливают и хранят как драгоценность, приклеивают магнитиком к дверце холодильника или вставляют в рамочку и вешают на стену. Они живут с людьми, которые их любят, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.
      Я не относилась к счастливчикам.
      Я не напрашиваюсь на жалость. Просто так уж оно было.
      Сегодня воспоминания переносят меня в тот день, когда мне было, наверное, лет пять-шесть. Пожалуй, шесть, потому что я уже ходила в школу или в детский сад. Был мой любимый урок: рисование гуашью на больших листах газетной бумаги. Помню, учительница в тот день была такая добрая. Нам разрешили изобразить то, что нам нравится, и ребятишки рядом со мной рисовали кто своих домашних любимцев, кто семью, кто еще что-то. Я рисовала то старое дерево, что росло в поле у нас за домом. Если мне удавалось выбраться из дому, я убегала за забор, ложилась на траву под тем деревом и глядела вверх, воображая играющих в его ветвях эльфов.
      Проходя по рядам, учительница остановилась и с минуту смотрела, как я работаю. Глядя на ту картину сквозь дымку лет, я уже не помню подробностей своей работы, но, видно, было в ней что-то, что привлекло ее внимание.
      – Ты такая талантливая, – сказала она. – Не удивлюсь, если ты, когда вырастешь, станешь художницей.
      – Мне нравится урок рисования, – сказала я.
      – А здесь у тебя что? – спросила она, указывая на комочки желтой краски, сбившиеся вокруг нарисованного ствола.
      – Эльфы, – объяснила я, – но они такие маленькие, что приходится рисовать их точками.
      Она взъерошила мне волосы:
      – Никогда не расставайся с чудесами, – и отошла к другим ребятам.
      Я очень бережно скатала тот лист и понесла домой, чуть не лопаясь от гордости. Добравшись до дверей, я, не подумав, ворвалась с криком «Мама!» прямо на кухню. Только оказавшись на кухне, я поняла свою ошибку. Едва перевалило за полдень, но она была уже пьяна. Она наорала на меня за то, что я врываюсь в дом, за то, что кричу, а потом поинтересовалась, что это я притащила. Я хотела спрятать свиток, но он был слишком большой. Мама развернула его на кухонном столе.
      – Этому тебя учат в школе?! – возмутилась она. – Картиночки рисовать, вместо того чтобы вбить тебе в голову что-нибудь полезное и вытряхнуть оттуда хоть малость тумана?
      И она разорвала картину. Разорвала, бросила клочки на пол и отлупила меня, чтоб я не ревела.
      – А теперь, милочка, – приказала она, – отнеси этот хлам туда, где ему место, и больше не таскай домой такой дряни.
      Это воспоминание так и не перестало причинять боль. И дело не в том, что это было со мной, хотя каждый раз, как это вспоминается, мне хочется обнять ту маленькую девочку, которой я была, прижать к груди, поцеловать в макушку, как меня никогда не целовали, и сказать, что это пройдет. Надо только немного продержаться, и хотя сначала будет становиться все хуже, потом все будет хорошо. Все, что ей видится, перейдет на бумагу и холсты.
      Но больно мне потому, что я думаю обо всех других ребятишках, которым так же плохо или даже хуже. С которыми такое происходит до сих пор, прямо сейчас, в эту минуту. Дети – самые прекрасные сокровища, которые нам достаются в этом мире, но слишком большой процент населения неизменно рассматривает их как обузу и неудобство, если не как свою собственность или игрушку.
      А потом люди удивляются, что я предпочитаю нашему миру страну снов.
      Я вздыхаю. Все это меня угнетает. Лучше просто уснуть и перебраться в другой мир. Вовсе это не передышка. Просто бегство – коротко и ясно. Теперь, зная дорогу, я могла бы просто собрать вещи и уйти туда навсегда. А мир пусть обходится без меня.
      Но, наверное, я просто не так устроена. Я давным-давно перестала убегать от неприятностей, что бы там ни говорил Джо. Я знаю, что прежде, чем совершить что-то всерьез в стране снов, должна разобраться с проблемами здесь. Беда в том, что я не знаю, что я могу с ними сделать, кроме как просто склеить Сломанную Девочку. Мне казалось, я давно примирилась со своим детством. Того, что со мной было, уже не изменить. И я всю жизнь делала все, что в моих силах, чтобы такого не случалось с другими детишками.
      Но, как видно, этого мало.
      Я пробую пошевелить парализованной рукой. Ногой. Пытаюсь просто ощутить, что они есть. Хоть что-нибудь. Если прежде всего мне придется залечить внутреннюю рану, похоже, так я и останусь здесь на всю жизнь.
      Роскошно. Теперь мне еще тоскливее.
      Задумываюсь, удастся ли мне просто заснуть, не переходя границу, – ведь после каждого перехода искушение остаться там становится сильнее. Придется спросить Софи, когда она завтра придет, как это делается.
      Пока я даже не пытаюсь. Закрываю глаза, но вместо сна являются картины. Они проплывают перед глазами: все полотна, про которые Венди сказала, что их испоганили. Мои геммины и гоблины из подземки, эльфы со свалки и горгульи, слетевшие с крыш.
      Я открываю глаза, но от слез потолок как в тумане.
      И тут мне представляются картины, которых я еще не нарисовала. Для начала Тоби и Джолена. И милая сценка: мы с Венди порхаем в небесах.
      Мне не дано дара Изабель. Я не умею давать жизнь образам своих картин. Ее же искусство призывает духов, способных двигаться и общаться с людьми в Мире Как Он Есть и существующих, пока целы их портреты. Она своими красками словно открывает двери между мирами. Но и от моих работ что-то рождается. Не то чтобы живые духи, как от ее картин, но что-то. Как минимум они напоминают людям, что во всем есть душа, даже в заброшенном доме или в разбитой машине. Или заставляют вспомнить, как видят мир дети, а это тоже не так уж мало. Миру не помешает, если будет немножко больше распахнутых от удивления детских глаз.
      Я живу и дышу искусством. Не могу представить себя без него. Что для других людей – дневник, хранящий события их жизни, то для меня – этюдник, альбомы с набросками. Перелистывая их, не увидишь историй, как в комиксах Моны. Две ее серии: «Я живу птицей» и «Отважная девчонка», из номера в номер печатающиеся в «Городе», – буквально комментарий к каждому дню ее жизни.
      Но наброски в моем альбоме остаются со мной. Глядя на страницу, я в точности вспоминаю, где была тогда, что думала, что чувствовала, что творилось в моей жизни. Я еще в университете завела привычку хранить наброски, и до самой больницы не было дня, чтобы я не сделала зарисовки, хотя бы беглой.
      Теперь этому конец. Все ушло. Искусство больше не будет моей дорогой. Оно останется чужим занятием, чужим путем, а мне придется только смотреть вслед идущим да любоваться тем, что они приносят с собой из путешествий.
      Вот я и совсем расплакалась. И не могу остановиться. Даже высморкаться не могу. Начинаю задыхаться от соплей, но сиделку позвать стыдно. Кое-как поворачиваю голову и выкашливаю слизь на подушку. Она стекает мне на шею, на плечо. Но это не помогает. Я все равно задыхаюсь.
      В конце концов я плюю на гордость и нажимаю кнопку вызова.
      Я просто не могу перестать плакать.

Джо шалый пес