Скрипка принадлежала их деду, а отец, как только заметил, что Джорди ею интересуется, тут же запер ее в ящик с инструментами в подвале – просто из вредности. Джорди учился играть на скрипке, купленной за шестьдесят пять долларов, которые заработал беготней по поручениям соседей. Навсегда уходя из дому, он взломал ящик с инструментами и прихватил с собой дедову скрипку. Тогда ему было пятнадцать, и до встречи со мной он много лет прожил на улице. Теперь у него квартирка на Ли-стрит, но он по-прежнему больше времени тратит на игру для прохожих, чем на какую-либо иную работу.
      Что до их отношений с братом Кристи, тут какие-то непонятные мне сложности. Они любят друг друга, это каждому видно, но притом вечно друг к другу цепляются. Джорди больше всего бесит, что брат сбегает в сказки, точно так же, как он сам – в музыку. Кристи коллекционирует необычные и непонятные происшествия, о которых слышит на улице, и вплетает их в свои истории – иногда анекдотические, а иногда содержащие также черты фольклора и народной сказки. Теперь он занимается этим не ради денег, хотя местная газетка в Кроуси время от времени печатает его рассказики, и тогда он с гордостью показывает всем и каждому очередной выпуск.
      Я, естественно, в восторге от его историй, и сам он мне тоже нравится. Наши странные взгляды на мир во многом совпадают. Зато Джорди это раздражает до чертиков. Не то, что Кристи пишет свои рассказы, а то, что он в них верит. Целиком и полностью.
      Я, конечно, тоже верю, хотя пока это скорее надежда на веру. Только через шесть лет я найду в Старом городе каменный барабан и наверняка узнаю, что магия существует. Но мне нравится дразнить Джорди разговорами о волшебстве, духах и эльфах, которые таятся там, где их можно заметить только уголком глаза. Почему-то на меня он не так злится, как на брата. Может быть, потому, что я не цепляюсь к другим вещам.
      Вот на какой стадии наши отношения, когда он заезжает за мной в то утро, и старик «шеви» кашляет, отплевываясь синим дымом выхлопов, пока мы выводим его с парковки. До Тисона полдня езды по шоссе, но нам придется держаться окольных дорог, потому что «шеви», не разгоняющийся и до сорока миль, с выбитой фарой и без заднего бампера, просто напрашивается на то, чтоб его задержал первый попавшийся полицейский. На проселках спокойнее, если, конечно, нам удастся выбраться из города.
      Удается.
      Вскоре мы пыхтим по проселку в тучах пыли, громыхая задним крылом, ощущая всем телом каждый ухаб и клацая зубами на отрезках дороги, напоминающих стиральную доску. Два часа такой езды – и наш старичок, одолев подъем, хрипит, кашляет и помирает. Тишина приносит некоторое облегчение. Джорди вылезает наружу, откидывает капот, и мы с ним тупо пялимся на покрытый слоем пыли, залитый маслом мотор.
      – Ты что-нибудь понимаешь в моторах? – спрашиваю я.
      Джорди качает головой:
      – Ничего. А ты?
      – Я даже водить не умею.
      Кристи, когда мы просили одолжить машину, предупреждал, что она может развалиться на ходу.
      – Если сдохнет под вами, – сказал он, – снимите номера, а остальное бросайте.
      Но это слишком уж дико. К тому же мы потерпели крушение практически в пустыне. Последняя ферма осталась далеко позади, а перед нами – горы Кикаха, причем та их часть, что занята резервацией. Никакого жилья, если не считать Тисона и ферм вокруг него, но это далеко на востоке. А дорога, на которой мы стоим, ведет прямо на север.
      Джорди пытается подергать проводки, прочищает контакты аккумулятора, протирает крышку распределителя – все впустую.
      – Похоже, придется пешком, – говорит он.
      Я подмигиваю ему:
      – Хорошо, что вещей не много.
      Мы собирались по меньшей мере одну ночь провести в Тисоне, так что каждый прихватил рюкзачок со сменой одежды и туалетными мелочами. В моем еще блокнот для набросков, карандаши и краски. У Джорди с собой скрипка. Но есть нечего, кроме пакетика чипсов и пары плиток шоколада. Из питья – полбутылки апельсинового сока.
      Джорди, одолжив у меня перочинный ножик, откручивает винты, на которых держатся номера, и снимает их. Таблички отправляются к нему в рюкзак – и мы готовы. Можно двигать. Еще раз заглядываем в машину и в багажник. Там обнаруживается драное одеяльце, которое я сворачиваю и сую под мышку. Джорди хлопает машину по капоту, и мы шагаем вперед, держась обочины.
      – Даже приятно, – замечаю я. – Чудесный день.
      Так оно и есть. Небо синее, июньское солнце сияет. Время, когда весна уже кончилась, а лето еще полностью не расцвело, – свежая зелень пробивается сквозь бурую прошлогоднюю траву и бурьян, а стайки одуванчиков и других полевых цветов добавляют цветовых пятен. Воздух на вкус, после городского, – чистый кислород, и все пахнет свежестью, как в сладкое воскресное утро, перефразируя строчку из репертуара группы Джорди. Тепло, но не жарко, и даже мошкара не надоедает. Ее сезон, по счастью, как раз закончился, а для лосиных мух еще слишком рано. Конечно, если мы проболтаемся до вечера, комарья будет более чем достаточно.
      Но, оказывается, комары не самое неприятное, что нас ожидает.
 
      К тому времени, когда покинутый бедолага «шеви» остается за двумя холмами позади и совсем скрывается из виду, наша решительная ходьба замедляется и нависает угроза привала. В такой чудный денек ужасно хочется побездельничать. Лечь бы на спину на травку у дороги и смотреть в синеву. Можно порисовать немножко, а Джорди сыграет что-нибудь. Неплохо бы изобразить Джорди играющим на скрипке.
      Я предлагаю заняться этим, когда доберемся до следующего гребня. Джорди пожимает плечами. Думается, он рассудил, что вся поездка – моя затея, так что мне и устанавливать распорядок. Он же просто водитель. Был им, пока было что водить.
      Я смотрю вперед. Дорога перед нами ныряет в лощину, а дальше снова начинает карабкаться вверх. Лес здесь ближе, и поле поросло деревцами – передовым отрядом наступающей с каждым годом чащи. Я догадываюсь, что мы миновали старые пастбища и пересекли границу резервации. Несколько лет назад индейцы открыли кампанию против фермеров, пасущих скот на их землях, и теперь на южных границах резервации повсюду видишь зарастающие поля.
      – Как ты думаешь, еще далеко? – спрашивает Джорди.
      – Докуда? – отзываюсь я. – До Тисона?
      Он улыбается:
      – Понятное дело. Хотя меня больше интересует ресторан, где можно перехватить что-нибудь. А потом хорошо бы найти мотель. Мы не так снаряжены, чтобы ночевать под открытым небом.
      Я знаю, что он вырос в сельской местности, но сейчас рассуждает как горожанин, и я говорю ему об этом.
      – Да понимаю я, что, если надо будет, перетерпим, – начинает он, – но я предпочитаю спать в постели, а не на травке и есть в ресторане, а не выкапывать съедобные коренья и… – Он обрывает фразу.
      Я оглядываюсь, не понимая, что его отвлекло, и замечаю клубы пыли на следующем холме. Прищурившись, различаю в пыли красный грузовичок-пикап. Джорди тоже присматривается.
      – Слушай, может, они нас подкинут, – говорит он. – Правда, едут не в ту сторону, но если будут возвращаться той же дорогой, можно…
      Но я уже схватила его за руку и тащу к кювету. Несколько шагов он проходит не сопротивляясь, но потом останавливается.
      – Джилли… – начинает он, но я перебиваю его:
      – Идем! – Я дергаю его за руку. – Не надо, чтоб нас видели на дороге, пока мы не разберемся, кто это.
      Я не знаю, успели нас заметить из пикапа или нет, знаю только, что не хочу подпускать их близко. Джорди не бывал в этих местах, но я-то здесь выросла. И слышала достаточно. Парням вроде моего старшего братца нет лучшей забавы, чем кататься по краю резервации, высматривая одинокого индейца. А если не попадется индеец, можно поиздеваться и над парочкой хиппи.
      Конечно, не исключено, что в том пикапе едет старый фермер или индеец, свернувший на проселок, чтобы сократить дорогу. Но с тем же успехом он может оказаться набит «белой швалью», которой вздумается позабавиться с нами на свой манер. Волосатика вроде Джорди просто поколотят. Меня… меня, пожалуй, бить не будут. Во всяком случае, не сразу. В первую очередь у них на уме будет другое.
      Я могу и ошибаться. Бывало, ошибалась. Но я не так доверчива, как кажется моим знакомым. Правда, я вижу в людях лучшее, но это не значит, что жду от всех только хорошего.
      – Надо уходить, – настаиваю я и тяну его за руку с такой силой, что он вынужден сделать несколько шагов, чтобы не упасть.
      Я слышу, как мотор пикапа набирает обороты. Может, просто на подъеме, но скорее они заметили нас.
      – Бежим! – кричу я Джорди.
      Я скатываюсь в канаву и вылетаю на другую сторону. Перебрасываю рюкзачок через изгородь и протискиваюсь между рядами колючей проволоки. Джорди еще мгновение медлит в недоумении, но, почувствовав, что я не шучу, подчиняется. Я перенимаю у него скрипку и приподнимаю проволоку, помогая ему пролезть.
      – Теперь не охотничий сезон, – говорю я, – так что крупнокалиберных охотничьих винтовок у них с собой не должно быть. Но и от пульки двадцать второго калибра можно умереть.
      Джорди ошарашенно смотрит на меня:
      – Да брось!
      – Потом поговорим, ладно?
      – Но…
      Я не слушаю его, бегу через поле, огибая кусты. Оглянувшись через плечо, вижу, что он бежит за мной. И еще вижу, как грузовичок резко тормозит. Колеса взметают тучу пыли, но сквозь пыль я различаю жесткое молодое лицо водителя, глядящее на нас в боковое стекло. Приходится отвести взгляд, чтобы не споткнуться, но я то и дело оглядываюсь. Джорди быстро нагоняет меня. Еще раз оглянувшись, я вижу человека, стоящего перед капотом пикапа, и блеск металла.
      – Начинай вилять на бегу, – кричу я Джорди.
      – Что?
      Но он уже слышит треск выстрела. Что-то со свистом пролетает мимо нас, далеко справа. Теперь и Джорди понял, что это всерьез. Он едва не обгоняет меня.
      – Не… жди… меня… – выговариваю я между вдохами.
      Роняю одеяло, но не останавливаюсь, чтобы подобрать. Еще выстрел, снова мимо. На этот раз левее.
      Не думаю, чтобы они в самом деле пытались нас подстрелить. Просто шуточки, пугают парочку хиппи. И все-таки мне действительно страшно. Может, они не целятся, но это не значит, что не попадут. И не значит, что они не вздумают тоже перебраться через колючую изгородь, чтобы малость поохотиться. А если нас догонят…
      Мои друзья упрекают меня за то, что я слишком бесстрашная, – из-за моих ночных прогулок и потому, что я не пасую перед наглецами, – но они ошибаются. В таких случаях мне страшно не меньше, чем всякому другому. Разница только в том, что я больше не позволяю страху парализовать меня. Я уже побывала на дне, спасибо моему братцу, спасибо моему дружку-сутенеру Робу, спасибо клиентам с их жестокими и грязными забавами и уличным подонкам – всем любителям испробовать силу на том, кто послабее.
      Теперь я умею не отступать перед ними, встречать лицом к лицу, потому что… ну что они мне сделают, чего еще не сделали? Убить могут, но смерти я не боюсь. В моей жизни были времена, когда смерть казалась светлым обетованием.
      Да, теперь я не отступаю перед ними, ни перед кем, потому что это было бы началом долгого спуска на дно, а я никогда туда не вернусь. Приступы паники мешают мне общаться только с нормальными людьми, и причина их – стыд за то, кем и чем я когда-то была. С этим мне не совладать, как бы я ни старалась.
      Думаю, больше всего меня пугает мысль, что все могло сложиться иначе. Если бы Лу не наткнулся на меня. Если бы Анжела не уговорила меня принять участие в ее программе. Если бы профессор не стал моим спонсором. Если бы Венди не вытащила меня из толпы первокурсников и не помогла пройти регистрацию. Если бы Софи не пришла мне на помощь в первый день.
      Я сама выбрала, кем хочу стать, но я бы не справилась без помощи таких людей, как они.
      Когда Лу меня нашел, я уже даже забыла, что существует выбор. Но мне повезло. Мне помогли выбраться из темноты. И я решила не возвращаться туда. Это мой выбор. Он привел к другим выборам в моей жизни. Не пятиться. Помогать всем, кому сумею. Отыскивать красоту в самых невероятных местах и показывать ее миру. Вот почему я рисую то, что рисую. Вот почему работаю добровольцем, сколько могу. Вот почему ищу в людях хорошее.
      Я не пытаюсь выставить себя в лучшем свете. Просто объясняю, почему могу показаться бесстрашной. Почему стараюсь помогать людям. Я сказала, что сделала выбор, но, говоря по правде, тут у меня выбора не было. Поступать иначе или быть иной означало бы превратиться в такую же дрянь и чудовище, как те, кто втаптывал меня в грязь и не давал подняться. Каждый прожитый мною день, каждая моя улыбка, оказанная кому-то помощь, доброе слово, картина – все это вырвано мною у них. Ни одного из этих дней они не получат.
      Но иногда надо стоять насмерть, а иногда – бежать со всех ног. Здесь, посреди безлюдья, нет ни единого шанса справиться с бандой подонков, скорее всего пьяных, наверняка вооруженных и готовых на любую подлость.
      Здесь, среди холмов, все по-другому. Полицейские не стоят на каждом углу. Не к кому обратиться. Все зависит от твоей репутации. Кто ты есть, с кем знаком. Если ты из определенной семьи, части города, компании – никто не станет к тебе цепляться. Но если у тебя нет связей, ты – законная добыча.
      Пока дозовешься полицию – а звать ее тебе придется самому, если ты будешь еще в состоянии добраться до телефона, – все будет уже кончено, так или иначе.
      Я не говорю, что здесь все такие. Далеко не все. Но если попадешься такимв пустынном месте…
      Мы уже почти у самого леса. Среди деревьев я сумею сбить их со следа, если им придет в голову за нами гоняться. Но в лесу другие трудности. Здесь легко заблудиться – легче, чем вы думаете.
      Они продолжают стрелять. Я различаю выстрелы разных стволов, но не могу определить, два их или три. Некоторые пули пролетают ближе, чем мне хотелось бы. Шутка. Любая пуля, выпущенная в вашу сторону, пролетает слишком близко.
      Но мы уже за деревьями. Пуля ударяет в ствол сосны слева от меня, как раз между мной и Джорди. Рикошетит, осыпав нас чешуйками коры. Щепка ударяет меня по затылку, и на мгновение я думаю, что это пуля. Когда осознаю свою ошибку, ноги у меня уже подкосились, и я растягиваюсь на земле, ударившись в падении о дерево. Джорди тут же разворачивается, подбегает ко мне и наклоняется. Никогда не видела его таким бледным. Он смотрит на меня, на поле, снова на меня…
      – Как ты? – спрашивает он. – Куда тебе попало?
      У меня ссадина на плече от столкновения с шершавым стволом, и дух из меня вышибло, но в целом я в порядке.
      – Ты их… видишь? – спрашиваю я, когда удается сделать вдох, и сажусь.
      Он снова выглядывает из-за деревьев, начинает качать головой и тут же замирает. Я прослеживаю его взгляд и вижу их – еще на поле и довольно далеко, но это только пока. Они, кажется, спорят. Мы слышим голоса, но слов не разобрать. Я хватаюсь за ближайший куст и пробую подняться. Джорди подхватывает меня под руку.
      – Если они решат идти дальше, – говорю я, – придется прятаться.
      Он кивает:
      – Откуда ты знала, что они будут стрелять?
      – Я знала, что могут, – поясняю я. – Только и всего. Решила, что лучше перестраховаться, чем потом жалеть.
      Он качает головой:
      – Слышал все эти истории про озверевших навозных жуков, но такое…
      – Не говори так, – останавливаю его я. – Эти – просто говнюки. Большинство местных… ну, им не понравятся твои длинные волосы, но они оставят свои чувства при себе.
      – Я только…
      – Понимаю. Но обзывать их навозными жуками – все равно что говорить «синие воротнички». Как будто есть что-то дурное в том, что люди целыми днями трудятся на земле или не носят белой рубашечки с галстуком, потому что работают в гараже или на фабрике. Меня такое бесит.
      – Но ты же сама мне говорила, что росла «белой швалью»…
      Я улыбаюсь:
      – Когда говоришь о себе – другое дело. Кроме того, мы и были «белой швалью».
      Он хочет ответить на улыбку, но тут мы замечаем на поле какое-то движение. Видимо, тот, кто предлагал вернуться к машине, проиграл спор.
      – Идем! – Я хватаю Джорди за руку. – Надо забраться поглубже. Только держись рядом. Если уж заблудимся, так хоть вместе.
      Он жалобно смотрит на меня, но я только пожимаю плечами и перехожу на рысь, стараясь по возможности оставлять поменьше следов. Ну знаете, не ломать веток, не сбивать поганки и не мять траву. Я не слишком представляю, что делать. Девочкой я проводила в лесу много времени, но никогда не была Дэниэлом Буном* или индейцем-разведчиком, и прятаться мне было ни к чему. Остается надеяться, что и эти парни не следопыты.
      На наше счастье, к тому времени, когда они добираются до опушки, нас уже скрывает небольшой пригорок. За его гребнем нам попадается звериная тропа, и меня осеняет.
      – Умеешь лазить по деревьям? – спрашиваю я у Джорди.
      Он обиженно косится на меня:
      – Спрашиваешь! Я же вырос в деревне. Не в такой глуши, как у вас здесь, но деревьев хватало.
      – Вот и отлично. Лезем.
      Я выбираю сосну у самого гребня. Здесь светлее, чем в низине, и поэтому нижние ветки у нее гуще и мощнее. Забраться повыше – и снизу нас разглядит только тот, кто будет специально высматривать. Я рассчитываю, что тем парням не придет в голову задирать головы.
      – А скрипка? – спохватывается Джорди. – Не могу же я бросить скрипку!
      – Подвесь за ручку к поясу, – советую я.
      Он кивает и продевает ремень в петлю футляра, уже направляясь к выбранному мной дереву. Скрипка колотит его сзади по ногам. Я вынимаю из рюкзака блокнот и запихиваю сзади за пояс. У меня тоже руки должны быть свободны. Плоская коробочка с красками вполне помещается в кармане. Рюкзак я бросаю на тропку, спускающуюся с противоположной стороны пригорка. Он катится под уклон, и я, прежде чем подтянуться на первом суку, убеждаюсь, что его легко заметить.
      Может, Джорди и неплохо лазит, но я скоро обгоняю его, показав на ходу язык. Не знаю, в чем дело, но сердце у меня больше не сжимает. Мне уже почти не страшно. Наверное, это потому, что мы теперь что-то делаем, а не просто удираем, как загнанные олени. Мы уже довольно высоко, и я с трудом различаю землю между ветвей, когда слышу, что они подходят. Оба мы замираем. Я прижимаюсь к стволу и морщусь, сообразив, что вляпалась волосами в натек смолы. Отодвигаю лицо, но волосы прилипли. Замечательно. Теперь сто лет не отчистишь. Хорошо бы, это оказалось самой большой из наших бед.
      Снова накатывает страх – от прилива адреналина трудно дышать. Я опускаю взгляд на Джорди, который устроился веткой ниже. Он поднимает голову, и я вижу отражение своего страха в его глазах.
      – Бога ради, Рой, – ворчит один из парней.
      «И точно, парни, почти мальчишки», – соображаю я, разглядев их вблизи. Девятнадцать, самое большее двадцать лет. Засаленные волосы, футболки – отребье с трейлерных стоянок. Мне ли не знать – я с такими росла.
      – Ты что, через горы за ними потащишься? – продолжает тот же голос.
      – Еще чего, – отзывается Рой, отхаркавшись и сплюнув под ноги. – Так, поразвлечься малость.
      – Эй, гляньте-ка, – вступает третий. – Что это там на звериной тропе?
      Я слышу, как они спускаются по склону, и едва не падаю с дерева, услышав выстрелы. Сердце дает перебой, прежде чем до меня доходит, что парни расстреливают не нас, а мой рюкзачок. Израсходовав патроны, вся троица начинает хохотать.
      – Ну, этот мешок больше нам не страшен, – говорит один.
      – Может, там что-нибудь стоящее?
      – Если и было, так остались одни дырки. А потом, кому нужно возиться с их тряпьем. Еще вшей наберешься.
      – Долбаные хиппари. Парня от девки не отличишь.
      – Запросто отличишь. У девки титьки под рубахой болтаются.
      – Ну, мне так лень задницу волочить за этими мальчонками.
      – А может, это девки были?
      – Ну нет. Девки не дают стрекача, как эта парочка. Сразу валятся и начинают нюнить.
      – Да уж, улепетывали как зайцы. Так и рванули через поле.
      – Спорим, они намочили штаны?
      Снова хохот. Ну и юмор. Точь-в-точь как мои братцы. Просто удивительно, как они умудряются дожить до совершеннолетия с такими куцыми мозгами.
      Голоса их становятся громче, когда они поднимаются обратно на гребень. Останавливаются закурить, и табачный дымок поднимается к нам между ветками.
      – Как по-твоему, чего их сюда принесло?
      – Бес их знает. И кому до них дело?
      – Спорим, они возвращались назад к природе?
      – Или пощупать друг друга под кустом решили.
      – Посмотрел бы я, как они пощупают дуло моей винтовочки.
      – Лучше уж твой винтарь щупать, чем тебя.
      – Чтоб тебя, Томпсон.
      – И тебя туда же.
      Голоса затихают – они возвращаются к опушке. Джорди поднимает взгляд на меня, но я мотаю головой.
      – Еще рано, – выговариваю я одними губами.
      Предпочитаю, чтобы они ушли подальше, потому что, спускаясь, мы наверняка нашумим. И мы выжидаем, отсиживая мягкие места на жестких насестах, пока до нас не доносится кашляющий звук заведенного мотора.
      Тогда мы начинаем спускаться, разминая затекшие руки и ноги.
      На земле нас пошатывает – больше от пережитого возбуждения, чем от онемевших конечностей.
      – Я и впрямь чуть не намочил штаны, – признается Джорди, – когда они открыли стрельбу.
      – И я тоже.
      Я уже тверже стою на ногах и подхожу к своему рюкзачку. Но спасать там нечего. О смене одежды и туалетных мелочах можно забыть. Мне удается извлечь целую зубную щетку и трусики – в дырках от пуль, но носить можно.
      – А теперь что? – спрашивает Джорди. Выдирая из волос остатки смолы, я разглядываю звериную тропу. Пальцы после этого тоже слипаются. Вытираю их о джинсы.
      – Не хочется мне возвращаться на дорогу, – говорю я, – по крайней мере, не сразу.
      – Думаешь, станут нас поджидать?
      Я качаю головой:
      – Просто этот проселок длинный, и они могут довольно долго мотаться по нему туда-сюда. Думаю, лучше срезать напрямик. Как у тебя с чувством направления?
      – Не так хорошо, как у Кристи. Его можно куда угодно закинуть, и он выберется, будто у него компас в голове.
      – И у меня тоже неплохо, – говорю я ему. – Сейчас мы к юго-западу от Тисона, так что надо просто заметить, где солнце, и держать курс в. нужную сторону.
      Джорди смотрит на меня с сомнением.
      – Или ты предпочитаешь новую встречу с Роем, Томпсоном и кто там у них третий?
      – Ну, если ты так ставишь вопрос…
 
      Эта прогулка по лесу оказалась бы куда приятнее, если бы не была вынужденной благодаря этой шайке. Хоть я и знаю, что они давно убрались, а все же невольно вздрагиваю, стоит заверещать белке или сойке выбранить нас с верхушки сосны. Джорди все еще не верится, что подобное вообще могло случиться, и он без остановки обсуждает «эту троицу бандитов… Так вот взяли и начали стрелять. Может, они и шутили, но ведь так можно и убить…».
      «Как будто их это волнует», – думаю я, кивая на его слова. Хоть я и выросла с такими же, мне все равно не понять, что творится в их темных мозгах.
      К тому времени, как нам попадается ручей, мы прикончили сок и съели одну из плиток шоколада. Я споласкиваю бутылку и набираю в нее воды.
      – Ты уверена, что это можно пить? – беспокоится Джорди.
      – Не уверена, но что делать-то? А вообще она течет с гор. Разве что белочка в нее покакала.
      Я делаю большой глоток и притворяюсь, будто меня тошнит. Джорди испуганно бросается ко мне, потом видит, что я ухмыляюсь, и с размаху хлопает по спине. Он допивает воду, и мы снова наполняем бутылочку из-под сока.
      Часов у нас нет, но по высоте солнца я прикидываю, что уже больше шести. Скоро начнет темнеть. Я молча шагаю дальше по тропинке, но идти всю ночь не намерена. В этих холмах и при дневном свете закружить недолго, а в темноте наверняка заплутаешься.
      Как только небо начинает предзакатно бледнеть, вылетают комары. Меня они не беспокоят, зато Джорди сводят с ума.
      – Перестань их размазывать, – говорю я. – Только приманиваешь новых.
      – Если я оставлю их в покое, они у меня всю кровь высосут до последней капли, – огрызается он, прихлопывая кровососа на виске. С отвращением рассматривает кровавое пятно на пальце. – Почему это тебя не кусают?
      – Один из моих талантов. Моя кровь – яд для мелких и крупных кровопийц.
      – Как же, как же!
      – На самом деле, – уточняю я, – это не совсем правда. Мой талант состоит в том, чтобы, собираясь в места, где много комарья, всегда прихватывать с собой кого-нибудь повкуснее себя.
      Нам везет: как раз когда сумерки переходят в ночь, а Джорди уже изнемог от кусачих тварей и я всерьез начинаю искать местечко для ночлега, мы выходим на гребень, где кто-то устроил охотничий лагерь. Всего-навсего хижина в одну комнату, бревенчатые стены и односкатная жестяная крыша, нависающая над поленницей, но для нас и это чудо. Тем более что на окнах ставни и дверь закрывается плотно. Комаров мы оставляем снаружи.
      Джорди опять сомневается:
      – А если хозяин появится?
      Я понимаю, что ему в первую очередь приходят в голову мысли о подонках вроде тех, что загнали нас в лес.
      – Сезон сейчас не охотничий, – успокаиваю его я. – Да ты сам посмотри. Здесь никого, кроме мышей, сто лет не бывало.
      Мы выметаем мышиный помет, находим в обитом жестью ящике одеяла и разводим огонь в железной печурке. На подоконнике горит свеча, и в хижине становится по-настоящему уютно. Джорди обнаруживает банку фасоли, тушенку и суп в картонной упаковке. На ужин у нас фасоль и овощной суп. Пару долларов мы оставляем на полке в уплату за съеденное. Утром надо набрать хворосту, чтобы пополнить ящик у поленницы. Простейшая вежливость.
      Пожалуй, в ту ночь нас могло бы одолеть романтическое настроение, но вместо этого мы принимаемся обмениваться боевым опытом жизни в семье более подробно, чем когда-либо прежде, описывая, как каждый оказался на улице и чем там приходилось заниматься, чтобы выжить. Такие рассказы для романтических порывов – все равно что холодная вода. Я хочу сказать, не бывает близости больше, чем тогда, когда мы сидим на одной кровати, прислонив голову к одному изголовью, и разговариваем, и, само собой, та ночь скрепила нашу дружбу на всю жизнь, только вот после того, как мы разобрали стены внутри себя, которыми отгораживались от всего мира, у нас уже не осталось сил думать об отношениях между девочками и мальчиками.
      По правде сказать, мне еще много лет надо прожить, прежде чем я смогу решиться на физическую близость с мужчиной, а поддерживать такие отношения я так и не научилась до сих пор. И наверное, Джорди это чувствует. А может, я просто не в его вкусе. За прошедшие годы я не раз убеждалась, что если он кем и увлекается, так это всегда высокие яркие девицы. Хотя один раз разговор касается моей внешности – не помню уж, как он зашел, – Джорди качает головой, услышав мое мнение о себе.
      – Не понимаю, с чего ты это взяла, – говорит он. – Ты же красивая.
      – Как же, как же! Такой красотой можно детей пугать.
      – Ты еще скажешь, что тебе ни один парень этого раньше не говорил…
      – Еще бы! – огрызаюсь я. – С первого слова. Им всем только одно нужно.
      Джорди вздыхает.
      – Со многими, может, и так, – говорит он, – но не со всеми. Некоторых интересует не только упаковка.
      – Ну, мне такие не попадались.
      Я не смотрю на него, да в свете единственной свечи, горящей на высоком подоконнике, не много и разглядишь. Но годы спустя, вспоминая его лицо в ту минуту, я все гадаю, не обида ли была в его глазах. Думаю, не хотел ли он сказать больше, чем было сказано. Софи как-то уверяла меня, что он только потому гоняется за девушками, так на меня не похожими, что не может получить меня.
      – Как же! – сказала я ей.
      – Он, конечно, сам не понимает, – не сдавалась она. – Это подсознательное. Но я-то вижу.
      – Ну да, недаром же в тебе кровь эльфов!
      Она надулась:
      – Нет. Просто у меня есть глаза, чтобы видеть, и я вас обоих прекрасно знаю.
      Но тогда я ее не послушала, а теперь я – Сломанная Девочка, а у него новая жизнь с Таней, так что уже поздно.
 
      Утром мы завтракаем остатками фасоли, зачерпывая ее последними чипсинами. Слишком поздно соображаем, что на обед ничего не оставили. Консервы нам открыть нечем, а прихватывать консервный нож из хижины – нечестно. У моего ножичка лезвие тонковато для такой работы, а у Джорди и вовсе ножа нет, но мы все же забираем банку тушенки и еще одну с фасолью в расчете на то, что, хорошенько проголодавшись, придумаем, как открыть.
      Оставляем еще денег за съеденные припасы и собираем перед выходом порядочную груду хвороста. В поисках растопки натыкаемся позади хижины на ручеек, умываемся и споласкиваем пыльные банки. Мне удается выдрать из волос почти всю смолу, хотя горячая вода с шампунем не помешала бы. И вот мы снова топаем по лесу.
      Сегодня небо хмурое и похолодало, но для пешей прогулки это даже приятнее – только вот под деревьями полно комарья. Должно быть, видя сумрачное небо, они перепутали время и решили, что пора ужинать. Впрочем, их все-таки поменьше, чем вчера, и на быстром ходу они не слишком досаждают. Однако Джорди отмахивается без передышки. Хорошо, что на вчерашней сосне комаров не оказалось, а то бы он, пожалуй, свалился с нее.
      От охотничьего лагеря ведет более протоптанная тропа, и примерно через час высокие сосны сменяются кедрачом, осинами, березами и каким-то незнакомым кустарником. Затем нам попадается площадка, где хозяева лагеря, видимо, оставляли машину, и отсюда ведет уже наезженная дорожка, а между колеями – ровная травянистая полоска.
      Мы шагаем по ней минут двадцать и выходим к воротцам, перегораживающим выезд на гравийную дорогу. Джорди радостно ухмыляется.
      – Вот и не заблудились, – говорит он мне.
      – В лесу – точно.
      – Ну, я в восхищении. Случись мне искать дорогу, мы бы и сейчас ходили кругами. Кроме шуток, думаю, у тебя в головке компас.
      Я изображаю реверанс.
      – Всего лишь один из моих талантов, добрый господин.
      Я перелезаю через ворота и принимаю у Джорди скрипку. Он перебирается ко мне, и мы оглядываем дорогу в обе стороны. Небо совсем нахмурилось, где солнце – не различишь, но я чувствую, что меня тянет вправо. У меня в самом деле есть способность находить дорогу даже в незнакомых местах.