ГЛАВА V

Фьерамоска продолжал свой рассказ:

— Потеряв Джиневру, я потерял все на свете. Я вышел из этого дома, ничего не видя, хотя глаза мои были сухи. Вряд ли я смог бы рассказать тебе, куда я пошел и что делал в эти первые мгновения, если бы не узнал об этом из последующих событий. Я был в полном отупении, как бывает, знаешь, когда тебя с размаху стукнут обеими руками по шлему железной палицей и у тебя зазвенит в ушах и все завертится перед глазами. Сам не зная, что со мной творится, я перешел мост (дом Джиневры находился возле Торре ди Нона) и предместьем добрался до площади святого Петра. Прослышав о постигшей меня беде, мой славный Франчотто отправился на поиски и нашел меня лежащим у какой-то колонны; уж не знаю, как я там очутился. Я почувствовал, как чьи-то руки обхватили меня сзади и кто-то приподнял и усадил меня. Я очнулся и увидел Франчотто. Он принялся ласково успокаивать меня и мало-помалу я окончательно пришел в себя. Он помог мне встать и с большим трудом отвел меня домой, раздел и уложил в постель, а сам сел к моему изголовью, не досаждая мне утешениями и разговорами, которые были бы совсем не ко времени.

Мы провели эту ночь в полном молчании. Я горел в сильнейшем жару и временами впадал в беспамятство; моему воспаленному воображению то и дело чудилось, что какое-то гигантское существо в тяжелых доспехах сидит у меня на груди и душит меня.

Слезы наконец принесли облегчение терзавшему меня горю. В замке пробило шесть часов, и первый проблеск зари проник сквозь щели ставен. У моего изголовья висел на стене меч и разное другое оружие; подняв глаза, я увидел голубую перевязь, которую мне некогда подарила Джиневра. Зрелище это, подобно стреле, пущенной из арбалета, открыло выход бурному потоку слёз; и слезы, облегчив мою грудь, спасли мне жизнь. Проплакав с добрый час, я словно возродился и смог наконец слушать и говорить; весь этот день Франчотто не отходил от меня, и к вечеру я был уже в состоянии встать с постели.

По мере того как сознание возвращалось ко мне, я обдумывал, как же мне следует поступать дальше в постигшем меня несчастье. Одна мысль сменяла другую, и наконец, поняв с отчаянием, что жить я не останусь, и смерть будет слишком мучительной, если день за днем чахнуть от тоски, решил сам покончить с жизнью и устремиться вслед за святой душой Джиневры. Такое решение немного успокоило меня, словно я внезапно приобрел что-то очень ценное.

Франчотто, не отходивший от меня с самого вечера, ушел ненадолго, чтобы заглянуть в свою лавку, и обещал мне вернуться возможно скорее. А я, схватив кинжал (тот самый, что и сейчас при мне), решил тут же исполнить что задумал. Но вспомнив, что Джиневру должны вечером хоронить, я захотел увидеть ее в последний раз и умереть возле нее. Наспех одевшись, я пристегнул к поясу меч и вышел, захватив последнее мое сокровище — голубую перевязь.

Перейдя мост, я встретился с похоронной процессией. Монахи из Регоды шли попарно с пением «Miserere»; они направились по улице Юлия к Сикстинскому мосту, неся гроб, скрытый под широким покровом из черного бархата.

Эта встреча, скажу тебе откровенно, нимало меня не смутила; напротив, при мысли, что мы с Джиневрой соединимся, если не в жизни, то хотя бы после смерти, что мы вместе отправимся в далекий путь и вместе найдем приют в одной и той же обители, меня охватила какая-то скорбная радость, и, чувствуя себя уже в ином мире, я последовал за процессией, не глядя, куда мы держим путь. Перейдя Сикстинский мост, мы оказались в Трастевере и вошли в церковь святой Цецилии.

Монахи внесли гроб в ту самую ризницу, где покоится прах сына святой Франциски Римской, а я отошел в сторону и прислонился к стене, слушая, как монахи поют заупокойную молитву. Наконец под церковными сводами прозвучали слова молитвы «Requeiescat in pace».[17]

Все молча удалились, и я остался один, почти в полной темноте; свет падал только от лампады, горевшей перед образом пресвятой девы. Издалека доносились до меня голоса и шаги людей, выходивших из церкви. Пробило девять часов, и ризничий, позвякивая связкой ключей, прошел по церкви, собираясь запереть ее.

— Я закрываю. А я ответил:

— Я останусь здесь.

Он посмотрел на меня и, словно узнав, промолвил:

— Ты от герцога? Слишком уж рано ты явился. Дверь будет слегка прикрыта; а теперь, раз ты уже здесь, пойду-ка я восвояси.

И он ушел, не дожидаясь ответа.

Мне было совсем не до него; однако слова его заставили меня опомниться, и я не мог понять, кто из нас бредит: он или я. Какой герцог? Какая прикрытая дверь? Что имел в виду этот полоумный? Вот о чем я раздумывал.

Но так как я был за тысячу миль от верной догадки, да и не очень-то был способен тогда здраво рассуждать, я решил немедленно выполнить задуманное и, подождав еще немного (вокруг все было тихо), приблизился к гробу, охваченный предсмертной дрожью.

Я снял покров, вытащил мой острый кинжал и принялся открывать гроб. С большим трудом вытаскивал я гвозди, не имея иного орудия, кроме этого кинжала; но в конце концов мне удалось поднять крышку.

Прекрасное тело Джиневры было закутано поверх савана в белоснежные ткани. Мне захотелось, прежде чем умереть, взглянуть еще раз на лик моего ангела.

Опустившись на колени, я стал развертывать покрывала, скрывавшие от меня единственное мое утешение. Приподняв последнее из них, я увидел лицо Джиневры, Оно казалось восковым. Весь трепеща, я припал к этому лицу и не мог удержаться, чтобы украдкой — хоть мне это казалось святотатством — не поцеловать ее в губы. И губы ее слегка дрогнули. Я едва не упал замертво.

— Всемогущий Боже! — воскликнул я. — Все возможно для Твоего милосердия!

Я взял ее руку, нащупывая пульс.

Сердце мое стучало так, что мне не хватало дыхания. Под моей рукой слабо бился пульс. Джиневра была жива!

Можешь себе представить, как я растерялся, оказавшись совершенно один в такую минуту. Если она придет в себя, думал я, и увидит, где она находится, она умрет от ужаса. Я не знал, как поступить, и был вне себя от волнения. Я простер руки к мадонне и взмолился к ней:

— Пресвятая матерь Божия, помоги мне спасти ее! Клянусь твоим божественным сыном, все мои помыслы направлены только к добру!

И в глубине души я дал торжественную клятву никогда не посягать на честь Джиневры, если только мне удастся вернуть ее к жизни, а также отказаться навсегда от замысла убить ее мужа: замысел этот я давно затаил в душе и собирался выполнить его рано или поздно. Божественное милосердие не могло не откликнуться на такую искреннюю мольбу. Мой Франчотто, который, как я тебе говорил, ушел из дому, увидел на обратном пути, что я направляюсь в сторону моста, и пошел за мной следом, догадываясь о том, что со мной случилось, и опасаясь, как он сам мне потом сказал, какого-нибудь отчаянного поступка с моей стороны. С присущей ему чуткостью он остерегался заговорить со мной и беспокоить меня, хорошо понимая, что в таком состоянии мне могут понадобиться не советы, а помощь. Вместе со всеми он вошел в церковь и остался там, спрятавшись в темном углу. Нередко впоследствии он рассказывал мне, что, заметив, как я схватился за кинжал, он готов уже был броситься вперед, чтобы удержать мою руку, и стоял наготове, боясь, как бы не опоздать; но увидев, что я силюсь открыть гроб, он успокоился и решил показаться мне только тогда, когда поймет, что это необходимо.

Едва закончив молитву, я услышал его шаги, обернулся и увидел его рядом с собой. Не вставая, я обнял его колени, как у друга, вернувшего мне сразу две жизни, как у ангела, сошедшего ко мне с небес. Затем, поднявшись, я стал соображать, как унести Джиневру беспрепятственно и тихо. В конце концов мы вывернули наизнанку бархатный покров, который был наброшен на гроб, чтобы она, придя в чувство, не заметила, на каком зловещем покрывале она лежит, разложили на нем белую погребальную ткань, в которую она была прежде завернута, и, сделав, таким образом, все возможное, чтобы ей было удобно, подняли ее с величайшей осторожностью из гроба и тихонько опустили на эту постель.

Бедная Джиневра все еще не открывала глаз, но из груди ее вырвался судорожный вздох. К счастью, Франчотто, пошарив в шкафах, нашел церковное вино, и нам удалось разжать ей губы тонким горлышком склянки и заставить ее проглотить для подкрепления несколько капель, совсем немного, только чтобы слегка поддержать ее силы; нам не хотелось, чтобы она очнулась в таком месте. После этого мы взялись за концы покрова, — я у головы, а Франчотто у ног, — осторожно подняли его и с помощью пресвятой девы без всяких происшествий вынесли Джиневру из церкви и через Сан Микеле добрались до берега, где всегда причалены баркасы. Один из этих баркасов принадлежал Франчотто. Трудно было придумать более надежное и укромное место. Мы снесли туда Джиневру и с помощью двух матросов, охранявших баркас, кое-как устроили ей постель в помещении под палубой; я остался подле нее, а Франчотто побежал за своим приятелем-цирюльником, хорошим и верным человеком, чтобы тот оказал ей помощь и, если понадобится, пустил ей кровь.

Ему снова пришлось пройти мимо церкви святой Цецилии. Возле церкви он увидел отряд вооруженных людей, толпившихся у входа, и поначалу принял их за стражу. Потихоньку, держась у самой стены, он подкрался к ним вплотную и понял тогда, что это вовсе не стража. Было их человек тридцать, и все были вооружены копьями и тяжелыми мечами. Двое из них стояли в стороне, держа пустые носилки. Тот, кто казался предводителем, стоял, завернувшись в плащ, и время от времени» в нетерпении переступал с ноги на ногу. Вскоре из церкви вышли двое, по всей вероятности слуги, и, подойдя к нему, сказали:

— Ваша светлость, гроб взломан и пуст!

Слова эти, видимо, произвели сильнейшее впечатление на человека в плаще: он замахнулся на слугу рукой, в которой держал фонарь, и ударил его с такой силой, что тот упал к его ногам; второму пришлось бы еще хуже, если б он не пустился наутек, ибо хозяин его уже схватился за меч. Но как он ни бесновался, пришлось ему, однако, уйти ни с чем.

Среди вооруженных людей Франчотто приметил человека в судейском плаще с капюшоном и при свете факелов узнал в нем проклятого мошенника, маэстро Якопо де Монтебуоно. Присутствие его в таком месте и в такой компании показалось Франчотто весьма подозрительным.

Когда отряд двинулся в путь, Франчотто пошел за ними, держась на некотором расстоянии, и вместо того, чтобы идти за цирюльником, решил заняться упомянутым маэстро Якопо. Он только опасался, как бы тот не вздумал взять провожатых из отряда до самого дома.

Но Богу было угодно, чтобы Якопо, дойдя до Сикстинского моста, простился с остальными, так как жил он в начале улицы Лунгара и, стало быть, до дому ему было совсем близко; все пошли через мост, а он повернул к дому. Франчотто догнал его под аркой и сказал, чтоб он не боялся и пошел за ним до Большого Берега помочь молодой женщине, которая лежит при смерти; он сумел уговорить Якопо и привел его к нам. Едва Якопо опустился на палубу и узнал меня и Джиневру, как тотчас же понял, что попал в западню.

Франчотто отвел меня в сторону и рассказал обо всем, что видел и слышал возле церкви святой Цецилии; это заставило меня призадуматься. У меня наконец открылись глаза, и мне стало ясно, как все произошло. Прижав к стенке маэстро Якопо и хорошенько припугнув его — а он был величайшим в мире трусом, — я заставил его сознаться во всем. Он рассказал мне, что по приказу Валентино дал Джиневре в тот вечер за ужином вина со снотворным порошком, которое усыпило ее, и, зайдя еще дальше в своем обмане, объявил о ее смерти, с тем чтобы ее отнесли в церковь, а герцог явился бы туда ночью и похитил ее.

Поистине только чудом мог рухнуть столь тщательно обдуманный замысел, и ты можешь вообразить, как я благодарил Бога. Повернувшись к маэстро Якопо, я сказал ему:

— Вот что, синьор Якопо. Я мог бы сейчас прикончить вас этим кинжалом, но готов подарить вам жизнь при условии, что вы спасете эту женщину; советую вам правильно понять мои слова, если хотите вернуться к своим друзьям целым и невредимым. А если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, чем кончилось все это дело, я убью вас как собаку.

Перепуганный маэстро обещал мне все, что я хотел, и поспешно принялся приводить Джиневру в чувство. А я меж тем, потолковав с Франчотто, велел отвязать баркас, и к тому времени, как пробило семь, мы подошли к Мальяне.

Маэстро никогда словом не обмолвился об этом происшествии.

Джиневра тем временем пришла в себя и, открыв глаза, изумленно оглядывалась по сторонам. Я же, убедившись теперь окончательно, что она выживет, и веря, что свершилось чудо, вознес от всего сердца хвалу Господу, стоя на коленях у ее постели, в комнатке, где нас приютил один местный винодел.

Спустя некоторое время она отняла руку, которую я держал, прижимаясь к ней то лбом, то губами, и, откинув волосы, падавшие мне на глаза, пристально посмотрела на меня. Потом наконец сказала:

— Неужели это ты, мой Этторе? Но почему ты здесь? Где мы? Я не узнаю своей комнаты… Это не моя кровать… Боже мой, что случилось?

В этот миг на пороге появился Франчотто, который время от времени заглядывал к нам, чтобы узнать, как идут дела. Джиневра вскрикнула, и, вся дрожа, бросилась мне в объятия, говоря:

— Спаси меня, Этторе! Это он, это он! Пресвятая дева, спаси меня!

Я старался успокоить ее, но все было напрасно. Добрый наш Франчотто внушал ей такой ужас, что глаза ее стали совсем безумными.

Я понял, за кого она принимает его, и сказал:

— Успокойся, Джиневра; ведь это не герцог, а мой лучший друг, и он желает тебе только добра.

Видел бы ты, как эти слова успокоили ее и как приветливо взглянула она на Франчотто, словно желала попросить у него прощения. Можешь вообразить, как я в душе проклинал того негодяя!

Потом Джиневра принялась расспрашивать меня, каким образом она тут очутилась, а я просил ее довериться мне во всем и думать только о своем здоровье, так как ей необходим покой; долго я уговаривал ее, пока тревога ее наконец не утихла; я дал ей подкрепляющее питье, и под утро она уснула.

А мне не спалось. Я отлично понимал, что было бы безумием надеяться, что она останется со мной; по всей вероятности, думал я, она, вопреки моему и даже своему желанию, вернется к мужу, как только будет в силах это сделать. Поэтому я поскорее послал Франчотто в Рим, чтобы он узнал, как там складываются обстоятельства и что говорят о происшедших событиях.

Под вечер он вернулся и привез известие о том, что Валентино внезапно уехал со своими людьми, держа путь в Романью, а с ним отправился и Граяно со своим отрядом. Никто не знал, что они задумали.

Я сообщил об этом Джиневре: после того как она наконец узнала от меня обо всем, что с ней случилось, она еще долго колебалась, склоняясь то к одному, то к другому решению и не зная, на чем остановиться. Я потратил немало слов, чтобы убедить ее ни в коем случае не возвращаться в Рим, где Валентино без труда найдет ее и наверняка повторит попытку, не удавшуюся в первый раз; а муж ее, занятый военными делами и всецело преданный герцогу, вряд ли сможет защитить ее, даже если захочет; да к тому же — как и где разыскать его? Я горячо умолял ее не идти против воли Провидения, которое соединило нас таким необычайным путем и избавило ее от грозивших ей козней и опасностей; я полагал, что теперь, когда все думают, что она умерла, мы сможем куда-нибудь уехать, не вызывая ни в ком подозрений, и там, свободная и спокойная, она сможет хотя бы переждать, пока станет яснее, как складывается судьба ее мужа и ее собственная. Чтобы окончательно завоевать ее доверие, я сказал ей слова, которые давно приготовил:

— Джиневра! Клянусь Пресвятой Девой, ты будешь жить возле меня точно так же, как жила бы возле родной матери.

Франчотто, со своей стороны, пришел мне но помощь, и наконец милая моя Джиневра молвила, тяжело вздыхая и все еще терзаясь раскаянием:

— Этторе, я вверяюсь тебе; твое дело доказать, что тебя послало мне само небо.

Когда это было решено, я еще раз сделал маэстро небольшое внушение с кинжалом в руке, а затем отправил его в Рим в обществе Франчотто, с которым мне было очень грустно расставаться. Мы снесли в баркас наши немногочисленные пожитки и двинулись в путь; по реке мы добрались до Остии, а оттуда уже сушей до Гаэты.

Королевство Неаполитанское все еще находилось в Руках французов, а так как Валентине был с ними в Дружбе, я не мог чувствовать себя в безопасности, пока не уеду за тысячу миль от них. Вот почему я старался удалиться от этих берегов, насколько было возможно, не слишком утомляя Джиневру непрерывным путешествием. В один прекрасный вечер Господь привел нас в Мессину — мы были спасены! И я от всего сердца принес ему благодарность за то, что он уберег нас от стольких опасностей!

Дойдя в своем рассказе до этого места, Фьерамоска увидел, что к ним из лагеря направляется множество всадников, и прибавил:

— Мне еще многое осталось рассказать тебе, но они сейчас будут здесь, и я не успею. Скажу только вкратце, что мы провели в этом городе около двух лет. Джиневра поселилась в монастыре, а я навещал ее так часто, как только мог, выдавая себя за ее брата.

К этому времени между испанцами и французами началась война. Жизнь, которую я вел, показалась мне наконец недостойной воина и итальянца. Связанный обетом, я не надеялся, что любовь наша увенчается счастьем.

Вся Италия взялась за оружие; сила, казалось, была на стороне французов, но не только любовь к отечеству побуждала меня сражаться против более грозного врага; с давних пор я ненавидел французов за их заносчивость.

К тому же, откровенно признаюсь, я полагал, что Джиневра будет в большей безопасности под сенью испанских знамен, где Валентино ей будет уже не страшен.

Я поделился своими намерениями с моей отважной Джиневрой, и она одобрила их, так как при всей любви ко мне не могла допустить, чтобы я оставался в стороне, когда в боях решалась судьба Италии; я написал синьору Просперо Колонне, который набирал людей для Гонсало, и стал под его знамя.

В то время он со своим войском находился в Манфредонии; поэтому, покинув Мессину, мы направились туда морем. Во время этого плавания с нами случилось удивительное происшествие.

Мы высадились в Таренте; отдохнув там, мы однажды утром вышли из гавани, держа путь в Манфредонию. Над морем стоял густой туман, как часто бывает в мае, и наше судно под двумя косыми парусами и на дюжине весел так и летело по морю, гладкому как зеркало. В полдень нас нагнали четыре корабля и, подойдя на выстрел из аркебузы, потребовали, чтоб мы сдались. Я хотел и мог увернуться от них, так как ветер был попутным, но, понимая, что пушки их могут натворить немало бед, принял решение подойти к ним поближе.

Это были венецианские корабли, шедшие с Кипра; они везли в Венецию Катарину Корнаро, королеву этого острова. Узнав, кто мы такие, они не стали чинить нам препятствий, и мы продолжали путь, следуя за ними.

Настала ночь; туман все сгущался, и я думал о том, как кстати встретились нам эти корабли, благодаря которым нам не надо было блуждать одним во мраке.

Около полуночи Джиневра заснула, на ногах были только двое матросов, которые управляли парусом и вели судно; но и они мало-помалу задремали. Я сидел на носу и не спал, погруженный в размышления. Кругом было тихо. Вдруг я услышал чьи-то шаги на палубе судна королевы, которое шло впереди нас на расстоянии полувыстрела из лука; до меня донеслись приглушенные, но гневные и взволнованные голоса; я напряг слух; внезапно раздался женский голос, казалось просивший пощады, затем плач, время от времени замолкавший, словно эту женщину душили. Наконец послышался всплеск, как будто что-то упало в море. Охваченный подозрениями, я вскочил и, прищурившись, увидел, как на поверхности воды бьется что-то белое; я бросился в воду, быстро подплыв к этому месту, захватил зубами попавшийся мне край одежды и вернулся к судну, таща за собой какое-то тело. От шума мои люди мгновенно проснулись и помогли мне подняться на борт с моей ношей. Это была девушка в одной рубашке, руки ее были связаны грубой веревкой; она не подавала никаких признаков жизни. Однако наши старания наконец привели ее в чувство. Мы намеренно отстали от венецианцев, которые продолжали путь, нимало о нас не беспокоясь. Спустив паруса, мы стали на якорь, дожидаясь рассвета. Взошло солнце, погода разгулялась, и через несколько часов мы были уже в Манфредонии, где я встретился с синьором Просперо и поселил Джиневру вместе с Другими на постоялом дворе. Ты, вероятно, спросишь, кем же оказалась спасенная мной девушка, но я не могу тебе ответить, оттого что и сам этого не знаю. Ни мне, ни Джиневре не удалось вытянуть из нее ни единого слова о том, кто она и что с ней приключилось. Родом она из Леванта и, несомненно, сарацинка; во всем свете не найти женщины более честной, верной и любящей; и в то же время она так горда и бесстрашна, что не боится ни крови, ни оружия и перед лицом опасности ведет себя скорее как мужчина, чем как женщина. С тех пор она осталась при Джиневре; по моей просьбе настоятельница святой Урсулы приютила их обеих в своем монастыре, и так как он находится совсем близко отсюда, я могу часто посещать их, коль скоро война задержала нас здесь, в Барлетте.

ГЛАВА VI

В эту минуту подъехали французы, которые должны были проводить Фьерамоску и Бранкалеоне в лагерь; друзья вскочили на коней и последовали за ними. Они миновали длинные ряды палаток и шатров, присматриваясь к снаряжению воинов, провожавших их любопытными взглядами. Продвигаясь среди толпы солдат, они выехали на площадь, окруженную шатрами. В центре площади под большим дубом был раскинут шатер полководца. Здесь собрался цвет французского воинства. Итальянцы спешились, их ввели внутрь шатра: после учтивых, но коротких приветствии, им принесли две скамейки, на которые они и уселись спиной к дверям.

Прямоугольный шатер был затянут синим сукном а золотыми лилиями, четыре тонких деревянных столба, расписанные небесно-голубыми и золотыми полосами, делили его на две равные части. В глубине виднелась кровать, покрытая леопардовой шкурой; у кровати, растянувшись на ковре, спали две огромные борзые. Стоявший неподалеку от кровати стол, беспорядочно загроможденный всевозможными скляночками, щетками, ожерельями и драгоценностями, а также висевшее над ним овальное зеркало в чеканной серебряной оправе указывали на то, что благородный герцог не пренебрегал своей внешностью. Современный щеголь напрасно стал бы искать на этом «туалете» обязательный ныне одеколон, но зато обнаружил бы два больших позолоченных сосуда, на которых было написано «Eau de citrebon» и «Eau doree». На столбах были развешаны всевозможные трофеи, рыцарские доспехи, копья и дротики. Посреди шатра сидел Луи д'Арманьяк, герцог Немурский, вице-король Неаполя, которого король Людовик XII избрал военачальником своей армии. Его благородные черты сияли юностью, отвагой и рыцарской учтивостью; на нем был синий, подбитый соболем плащ; Д'Обиньи, Ив д'Алегр, Баярд, монсеньер де ла Палисс, Шанденье сидели с ним рядом; остальные бароны и кавалеры, не столь знаменитые, окружали его плотным кольцом, внутри которого оказались Этторе и Бранкалеоне.

Бранкалеоне был сильнее в рукопашном бою, чем в ораторском искусстве, и поэтому предоставил Фьерамоске излагать цель их приезда.

Молодой рыцарь встал и окинул присутствующих взглядом, выражавшим не дерзость, а спокойное мужество. Так и подобало вести себя в таком деле, в таком месте и среди таких слушателей. Он рассказал об оскорблении, которое Ламотт нанес итальянцам, предложил поединок и, согласно принятому обычаю, развернул бумагу и громко прочел следующее:

Закончив читать картель, Фьерамоска бросил его к ногам герцога; Баярд, обнажив меч, поднял острием бумагу.

После этой паузы Этторе хотел продолжать свою речь, как вдруг его взгляд упал на отполированный щит, висевший прямо перед ним и отражавший как в зеркале тех, кто стоял у него за спиной. Он увидел в нем лицо Граяно д'Асти. Этторе вспыхнул, обернулся и увидел в двух шагах от себя мужа Джиневры, который слушал вместе с остальными. Эта встреча, столь внезапная и непредвиденная, лишила его заключительные слова той силы, которую он хотел им придать. Те, кто ничего не знал о Фьерамоске, приписали это обстоятельство причинам, весьма далеким от истины и даже оскорбительным для его чести. Кое-кто из французских воинов улыбнулся, кое-кто шепнул, что не стоит бояться тех, кого даже разговоры о битве повергают в смущение. От юноши не укрылись ни улыбки, ни перешептывания; вся кровь бросилась ему в лицо, но он сдержался, подумав: «В деле будет видно, струсил ли я».

Герцог в своем ответе не поскупился на дерзости, ибо и он по виду итальянца заключил, что тот не отличается большой смелостью.

Через несколько минут переговоры были окончены, и оба посланца, взяв под уздцы своих коней, пошли подкрепиться в соседнюю палатку.

Фьерамоску и, выйдя от герцога, пошел за ним следом. Приблизившись, он приветствовал его с небрежностью человека, который больше ценит в других дары фортуны, нежели добродетели; в те времена, когда муж Джиневры познакомился с Фьерамоской, тот был беден и, по-видимому, не разбогател с тех пор, как они расстались.

— О! — сказал он ему. — Сер Джованни… нет, сер Маттео… А, черт, не могу припомнить… Ладно, это неважно. Итак, значит, кто не умрет, тот свидится снова!

— Вот именно, — отвечал Фьерамоска, несмотря на все свое великодушие огорченный тем, что тот, кого он считал умершим, жив и по-прежнему является законным обладателем женщины, которую Этторе любил больше жизни… Хотя юноша и очень старался, чтобы его «именно» не прозвучало сухо, ему это не удалось, и он замолчал. Но Граяно был не из тех, кто замечает подобные тонкости. Увидев, что разговор прервался, он продолжал: