Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте

— А как же, — настаивал Бранкалеоне, — как же этот легонький шлем выдержит хороший удар?

— О! — ответил Граяно. — Об этом я и думать не хочу. Во-первых, шлем этот — дамасской стали и лучшей на свете закалки, а во-вторых, скажу тебе вот что: стоит мне в бою заметить, что кому-то пришла охота согнать у меня с головы муху — я сразу прикрываюсь щитом. Пусть попробует добраться! Смотри (и он показал Бранкалеоне щит и ремень, которым его привязывают к шее) — видишь, какой длинный ремень, чтоб руке было удобнее.

Бранкалеоне промолчал, снова тщательно осмотрел шлем, повертел его во все стороны, как-то особенно, по-своему, постучал по нему костяшками пальцев, чтобы сталь зазвенела; потом раскрыл его и сам надел рыцарю на голову.

Все это происходило во время описанного нами боя между тремя испанцами и Баярдом. Победитель явился к месту отдыха как раз в тот момент, когда Граяно уже облачился полностью и собирался сесть в седло. Астийский рыцарь сказал Баярду несколько учтивых слов и, заметив, что Бранкалеоне не слушает, спросил победителя, каковы были его противники.

Баярд сбросил на стол железные перчатки и шлем и сказал, отирая пот со лба:

— Дон Иниго де Айала — bonne lance, foy de chevalier![27]

Остальным он тоже воздал хвалу по заслугам; затем дал рыцарю, шедшему на бой, несколько советов, которые не пропали даром.

Граяно выехал на поле боя на крупном вороном скакуне, покрытом оранжевым чепраком, и герольд громко объявил его имя; затем рыцарь подскакал к балкону Гонсало, три раза ударил копьем по щитам Асеведо и Иниго, а Фьерамоска, услышав это имя, ощутил, как невольный трепет охватил все его существо. Он снова почувствовал себя виноватым перед Джиневрой за то, что скрыл от нее, что муж ее жив; и так как человек всегда бывает полон добрых намерений, когда до их осуществления еще далеко, он снова решил открыть ей все при первой же возможности.

Между тем бой начался; астийский рыцарь, который по силе и умению владеть оружием был одним из лучших во французском лагере, получил решительный перевес над Асеведо, хоть и не выбил его из седла; во время поединка с Иниго мнение зрителей также склонилось в его пользу. После него пробовали свои силы Обиньи, де ла Палисс и Ламотт; последний, еще разгоряченный спором с Диего Гарсией относительно боя быков, творил в этот день чудеса.

Сказать по правде, испанцам, вступившим в поединок втроем против самых доблестных рыцарей французского войска, приходилось очень тяжело: они чувствовали, что взяли на себя непосильную задачу. Иниго и Асеведо еще держались в седле; Граяно, с которым они уже однажды бились в тот день, снова устремился на них. Тут, быть может, сказалась их усталость после долгого боя; как бы то ни было, Граяно посчастливилось — он закончил состязание, одолев обоих своих противников одного за другим, был объявлен победителем турнира и под звуки труб и рукоплескания зрителей получил в награду великолепный шлем из рук доньи Эльвиры. Праздник окончился. Гонсало поднялся и вместе с дочерью, французским военачальником и остальными знатными особами вернулся в крепость, где уже шли приготовления к пиршеству. Вскоре площадь и амфитеатр опустели; все зрители, местные и приезжие, разошлись по домам, кто по харчевням, — особенно людно было у Стразы, — чтобы отдохнуть и поужинать, обсуждая разнообразные события турнира.

В этот день, который готовил Джиневре самые горькие испытания, она проснулась несколько позднее обычного, ибо, терзаясь мучительными размышлениями, она только на рассвете погрузилась в тревожный сон, полный фантастических видений. То представлялся ей раненый Фьерамоска с потухшим взором, зовущий ее на помощь, то она видела его победителем, увенчанным славой, окруженным знатными вельможами, и ей чудилось, что он с презрением отводит от нее взор и обращает его на другую женщину, которую держит за руку. И тут же во сне она говорила себе чтобы успокоиться: «Да ведь это только сон!» — но в то же время ее охватывал трепет, ей казалось, что она слышит веселый шум свадебного пира Этторе, звон колоколов, пушечную пальбу; шум этот в конце концов потряс ее до такой степени, что она пробудилась, открыла глаза и, повернувшись к балкону, с которого открывался вид на Барлетту, поняла, что если все остальное и было сном, то звуки, грезившиеся ей, она продолжала слышать и наяву. Джиневра села на кровати, выставила из-под одеяла крошечную ножку, белоснежную и округлую, сунула ее в красную туфельку и, надев поверх рубашки голубое платье, откинула обеими руками за уши свои длинные каштановые волосы.

Она вышла на балкон и уселась под сенью дикого винограда, устремив глаза, ослепленные сиянием безоблачного неба, на величественное зрелище, открывшееся перед ней.

Солнце взошло уже несколько часов тому назад и ярким светом озаряло берег, город и крепость. На фоне розовеющих башен и холмов то и дело появлялись перламутровые клубы дыма, пронизанные стремительными огненными язычками. В солнечных лучах клубы эти становились белее снега, вились бесконечными кольцами и уносились все выше и выше, тая в небесной лазури. Спустя несколько мгновений доносился звук выстрела и, отраженные водной гладью, отдавался эхом в прибрежных скалах и постепенно замирал в далеких горных ущельях. Крепость и город, окутанные дымом, который, впрочем, быстро рассеивался под дыханием свежего морского ветра, смотрелись в синее зеркало неподвижных вод, таких спокойных, что опрокинутое отражение не дробилось, а только чуть заметно трепетало.

Колокольный звон и музыка звучали то громче, то слабее, — их доносил ветер; в тишине, окружавшей монастырь, — иногда можно было ясно расслышать, как народ громкими криками приветствует испанского полководца. Но ни это веселье, ни живописный вид, расстилавшийся перед глазами Джиневры, — ничто не могло разогнать ее печаль. К угрызениям совести примешивалось еще другое, не менее мучительное чувство: подозрение, что ее обманывает тот, ради которого она принесла такую жертву — ослушалась голоса долга и совести. Разум ее отвергал это подозрение, сердцем она тоже противилась ему, но все же сомнение не покидало ее. Тот, кто сам испытал эти чувства, поймет, как трудно рассеять такую тревогу, И в самом деле, если все ее опасения были ложными — немало случайных обстоятельств, по всей видимости, подтверждало их.

Этторе удалось скрыть встречу с Граяно, но он слишком привык не таиться от Джиневры и не умел притворяться; она сразу заметила, что он хранит в душе какую-то тайну, которой не хочет поделиться с ней.

С другой стороны, странное поведение Зораиды мучило ее, словно заноза, прочно засевшая в сердце. «Кто скажет мне, — думалось ей, — что Этторе не замечает ее любви? Кто уверит меня, что он сам к ней равнодушен?» — Джиневра терялась в лабиринте догадок и не могла найти путеводную нить, чтобы выбраться из него.

Утомленная тяжелым раздумьем, Джиневра встала, чтобы пойти побеседовать с кем-нибудь и немного развлечься. Она направилась к Зораиде, но той не было дома; спустилась в сад — но не застала ее и там; расспросила всех, кто оставался в тот день в монастыре, но никто не видел Зораиды. У Джиневры сжалось сердце и в голове вихрем пронеслись бесчисленные неясные подозрения. В поисках Зораиды она дошла до сторожевой башни на краю острова. Башня осталась без охраны; как только комендант уехал, все разбежались, чтобы поглазеть на праздник.

Джиневра миновала мост и пошла берегом; справа от нее простиралось море, слева поднимался горный склон, поросший густым кустарником. Она шла медленно, целиком погруженная в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Но внезапно какой-то шорох в кустах привлек ее внимание, и она с испугом увидела, как навстречу ей, шатаясь, вышел человек в окровавленных лохмотьях, исцарапанный колючками, растрепанный и обросший всклокоченной бородой. Он упал перед Джиневрой на колени: она уже готова была обратиться в бегство, но все же осталась, так как была женщиной отважной и решительной. Внимательно вглядевшись в незнакомца, столь неожиданно появившегося перед ней, она узнала Пьетраччо, атамана разбойничьей шайки, побегу которого, по хитрому замыслу дона Микеле, они с Фьерамоской невольно содействовали.

Все случилось именно так, как предвидел приспешник Валентино: пока Джиневра и Этторе пытались оказать помощь женщине, Пьетраччо бросился вверх по лестнице, затем выбежал из ворот, угрожая кинжалом каждому, кто преграждал ему дорогу, и наконец, несмотря на раны и преследующих его людей, добрался до леса, где ему удалось скрыться благодаря своей ловкости и опыту в таких делах. Чтоб не попасть в руки тех, кто его разыскивал, он жил впроголодь, не выходя из чащи; теперь же он вдруг оказался возле женщины, которой не боялся, так как видел в ней свою избавительницу. Он принялся умолять ее о помощи, показывая жестами, что изнемогает от усталости и голода, хотя это и без того бросалось в глаза. Джиневра чувствовала одновременно и отвращение и жалость к несчастному. Она сказала Пьетраччо, что он может ничего не опасаться, так как в монастыре сейчас нет никого, кроме монахинь, и стража покинула башню. Поэтому Джиневра предложила ему спрятаться в дровяном сарае под домиком, где она жила, чтобы он восстановил там свои силы. Разбойник для которого жизнь в лесу была уже страшнее смерти последовал за Джиневрой и, никем не замеченный добрался до своего убежища. Добрая Джиневра накормила его, перевязала рану, которая требовала ухода, хотя не была опасной, и устроила ему постель на куче соломы. Потом она вернулась домой как раз в тот момент, когда Зораида и Дженнаро вернулись из Барлетты.

Джиневра не могла удержаться, чтоб ласково не пожурить девушку за то, что та ушла, не предупредив ее.

— Зораида, дорогая моя! Я так беспокоилась, не видя тебя нигде на острове; почему ты не предупредила меня, что уйдешь?

— Я не хотела будить тебя, — отвечала Зораида и, почувствовав неискренность своего ответа, слегка покраснела, что не укрылось от глаз Джиневры; затем она продолжала:

— Я рано ушла с Дженнаро и…

— И, — прервала ее Джиневра с улыбкой, — ты, значит, вчера не знала, что захочешь посмотреть турнир?

Румянец на лице Зораиды заиграл еще ярче от этого прямого вопроса, и она резко ответила:

— Да… У меня было такое желание… — Потом, подхватив прерванную мысль, она продолжала: — Мне давно хотелось увидеть турнир, чтобы убедиться, что он действительно лучше арабских забав такого рода. Но, клянусь Богом, у нас бы заставляли рабов делать то, что проделывают здесь все эти рыцари и синьоры, и ни один из наших вождей не подвергал бы опасности свою жизнь на потеху тысяч зевак из самой низкой черни.

Джиневра заметила, что Зораида заводит разговор о турнире, чтобы избежать объяснений по поводу своего ухода. Поэтому она не стала настаивать и только спросила:

— Но турнир-то все же был хорош?

— Еще бы не хорош! — вмешался Дженнаро, которому до смерти хотелось поскорее поделиться своими впечатлениями: он начал с выхода Гонсало и описал, как умел, роскошные наряды рыцарей; потом Джиневра заметила, что он качает головой, поджимает губы, вертит в руках шапку на все лады; наконец, желая, видимо, доставить ей удовольствие, сказал:

— Видели б вы, как ехал ваш братец на своем добром серебряном жеребце! Все в один голос твердили: «Что за красавец этот юноша!» И то сказать — в вашем голубом плаще он был как картинка! Я протискался сквозь толпу, чтобы проводить кавалькаду за ворота. здорово, скажу вам, пришлось поработать локтями, но зато… Когда дочка синьора Гонсало сошла с носилок, я стоял как раз возле нее, вот как сейчас возле вас, а синьор Этторе подсадил ее на лошадь… то есть, вернее, она оперлась ножкой о его колено, а ножка-то вот такая, смотрите! — Тут он оттопырил большой палец правой руки и приложил к его основанию указательный палец левой, чтобы показать величину ножки. — И прыг на коня, да так ловко, как кузнечик! И знаете, что я вам скажу? Братец-то ваш ей, как видно, приглянулся. Когда эта синьора была уже в седле, она шепнула ему несколько словечек и состроила такую мордочку, что любо-дорого смотреть! А он весь покраснел, как я заметил. Один Бог знает, что они такое тут друг другу сказали, только я подумал: «Не успеем оглянуться — станет наш синьор Этторе женихом». И премилая это будет парочка, скажу я вам! Словно на заказ сделаны друг для друга!

Можно себе представить, какое удовольствие доставили Джиневре эти рассуждения. Наконец она почувствовала, что не в силах больше слушать, и резко сказала, чтобы отделаться от Дженнаро:

— Да, да… расскажешь мне об этом как-нибудь в другой раз.

И повернулась, чтобы уйти к себе вместе с Зораидой. Но Дженнаро, который только разошелся, не хотел отпускать ее и продолжал:

— Да это еще пустяки! А видели бы вы их потом, во время турнира, среди других важных господ! Сидят рядышком и воркуют, как голубки. Вот и синьора Зораида подтвердит — все это заметили. А трактирщик из харчевни Солнца, тот самый, что поставляет вино в замок, говорит — отец уж так рад этому браку! И впрямь, отличное было бы дело. Шутка сказать, тысячи дукатов! Это небось не то, что всю жизнь мыкаться верхом, по дождю да по холоду!

Джиневра, чтобы положить конец мучительным для нее рассказам, которым она, однако, не очень-то верила, спросила:

— Ну, а турнир-то, турнир?

— О, турнир! В Барлетте такого не забудут!

И тут он начал с боя быков и подвигов дона Гарсия, затем описал состязание на секирах и копьях, повторяя все имена, которые провозглашал герольд. В заключение он сказал:

— А закончил турнир и победил по очереди всех трех испанцев синьор дон Граяно д'Асти.

— Кто? Кто? — переспросила Джиневра. у которой и лицо и голос изменились от волнения.

— Какой-то синьор дон Граяно д'Асти. Знатный, видно, вельможа; уж так богато одет и вооружен!

— Граяно д'Асти, ты сказал? Высокий, маленький, молодой?.. Ну, каков он из себя?

Дженнаро приметил лицо и повадку каждого рыцаря и каждую мелочь их вооружения, а потому отлично помнил черты Граяно, который вышел на поле с поднятым забралом, так что все могли его разглядеть; он подробно описал его внешность, и у Джиневры не осталось и тени сомнения в том, что это был ее муж. Однако она не забывала, как важно скрыть охватившее ее волнение и сохранить свою тайну.

Пока Дженнаро изо всех сил старался поточнее обрисовать ей внешний облик рыцаря, она справилась с охватившим ее замешательством и увидела, что собеседники удивлены впечатлением, произведенным на нее именем Граяно. Чтобы рассеять их подозрения, она сказала, едва дав садовнику закончить свою речь:

— Не удивляйтесь, что я смутилась при имени Граяно. В свое время между нашими семьями были большие нелады; потом они помирились, и в течение многих лет не было повода для раздора; но меньше всего я ожидала, что встречу его в Барлетте, да еще на службе у французов.

С этими словами она повернулась и пошла к себе; но Зораида и Дженнаро догадались по ее лицу, выражение которого то и дело менялось, что ее мучают какие-то тайные и очень тяжелые мысли. Они не последовали за ней, и садовник сказал девушке:

— Может быть, она заболела? Ведь я, кажется, ничего обидного ей не сказал?

Но Зораиде было не до него (она даже не сумела бы объяснить, какие неясные сомнения внезапно встревожили ее); вместо ответа она только пожала плечами и ушла, желая, как и Джиневра, остаться наедине со своими мыслями. Дженнаро постоял один со шляпой в руках, а потом побрел по своим делам, ворча себе под нос:

— Все они на один лад! Кто их разберет!

Между тем Джиневра медленно поднималась по узенькой лестнице в свою комнату, и с каждой ступенькой ей становилось труднее идти: она тяжело дышала, сердце билось так сильно, что ей казалось — сейчас она упадет без чувств.

Сперва она все твердила шепотом: «Пресвятая Дева, помоги мне», — а потом, совсем задыхаясь, только повторяла: «Боже мой! Боже мой!» Наконец сердце ее так больно сжалось, что у нее подкосились ноги, и она вынуждена была присесть на четвертую или пятую ступеньку, до которой еле добралась; она прерывисто и часто дышала, на лбу ее выступил холодный пот; Джиневра подумала: «Мне не дожить до завтрашнего утра!» Потом она услыхала, как Зораида прошла в свою комнату и заперлась там. Джиневра знала: сейчас, в знойное послеполуденное время, монахини отдыхают в своих кельях; тем не менее она боялась, что ее могут застать в таком состоянии. Чтобы избежать этого, она решила не возвращаться к себе, а проскользнуть через маленькую монастырскую дверь в церковь — единственное прибежище, где отныне она могла искать помощи и защиты от грозивших ей бед. Она с трудом дотащилась туда, то держась за стены, то пытаясь идти обычной своей походкой, как только кто-нибудь из послушниц шел по монастырским переходам или в окне внезапно появлялась голова монахини.

В церкви было пусто; Джиневра в изнеможении опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на хоры, и словно оцепенела; она оперлась локтями о колени и закрыла лицо руками, пытаясь собраться с силами; в ее мозгу вихрем проносилось столько дум, что ни на одной из них она не могла остановиться. Потом по мраморной лестнице, находившейся позади главного алтаря, Джиневра спустилась в подземную часовню, где перед образом Богоматери, написанным на стене, как полагали некоторые, самим святым Лукой, горели день и ночь пять серебряных лампад. Ходила молва, что здесь когда-то совершилось не одно чудо; потому-то на этом месте и воздвигли монастырь и церковь. Часовня была выстроена в виде шестиугольника, и алтарь с образом над ним приходился как раз напротив лестницы. В каждом из шести углов стояло по колонне с капителью, украшенной, на античный лад, крупными листьями. Колонна поддерживала одно из ребер свода, а все эти ребра сходились к каменному кругу, напоминающему своим видом жернов. Посередине круга, как раз над ступенями алтаря, виднелось закрытое решеткой отверстие шириной в локоть, выходящее наверх к ступеням главного алтаря; тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь цветные стекла огромных окон церкви, проник через это отверстие в подземную часовню. Падая сверху во мрак, где едва теплились слабые красноватые огоньки лампад, луч прочертил в воздухе светлую полоску, и на пол легли разноцветные пятна и рисунок решетки. Когда Джиневра направилась к алтарю, чтобы преклонить перед ним колена, она прошла сквозь луч, и свет, отразившийся от ее голубой одежды, внезапно озарил всю часовню, словно бледная молния.

Джиневра молилась, прижав руки к труди и устремив взгляд на образ мадонны, и чувствовала, как мало-помалу стихает сердцебиение и дыхание становится ровнее. Молитва, немногословная, но проникновенная, постепенно возвращала ей спокойствие.

Лик Богоматери, как и на всех старинных образах, был исполнен божественной и величавой скорби, и несчастной женщине невольно казалось, что мадонна сочувствует ее горю; долго и пристально вглядывалась она в изображение, пока ей внезапно не почудилось, будто в глазах мадонны что-то блеснуло; Джиневру охватил священный трепет, и в то же время на душе у нее стало легче.

— Слава тебе, Пресвятая Дева! — сказала она наконец с глубоким волнением. — Достойна ли я твоего сострадания? Но кто поможет мне, если не ты? Вот я приношу мои муки к твоим стопам; ты видишь — я не выдержу испытания, а выхода у меня нет. О милосердная дева! Дай моему сердцу побольше сил, чтоб я могла исполнить то, что задумала!

Она не сводила взгляда с мадонны, а слезы потоком лились из ее глаз на шею и грудь; долго еще оставалась она в часовне, прося защиты у той, которую зовут матерью и утешительницей всех скорбящих; все яснее понимала она, что тому, кто на земле потерял все, вплоть до надежды, помочь может только небо.

В памяти Джиневры проходила вся ее жизнь, час за часом: невинные радости детства, волнения юности, первые услышанные ею слова любви, первое раскаяние, а затем — бесчисленные горести и беды, которые обрушились на нее после замужества; она вспомнила последние годы, непрерывную смену немногих радостей (тоже далеко не безоблачных), тяжких страданий и жгучих угрызений совести. А главное — она чувствовала, как, подобно улетающему сновидению, рассеивается уверенность, которую она до сих пор питала, — уверенность, что Этторе никогда не изменит ей. И теперь, когда, потрясенная ударами судьбы, она желала только одного, — повиноваться велению неба, но не могла ни на что решиться, именно теперь Господь сказал свое слово, внезапно вернув ей мужа и как бы указав путь, по которому ей надлежит следовать.

«Сомнений больше нет, — думала она. — Пока я считала, что его нет в живых, у меня еще было оправдание, но что же теперь делать мне, несчастной?» Вдруг перед ней возникло новое препятствие: «А что я скажу, когда явлюсь к нему и он спросит: „Где ты была до сих пор?“

Ответ найти было нелегко. При одной этой мысли Джиневра почувствовала, что не в силах будет предстать перед своим судьей, и отказалась от прежнего намерения, решив искать другой выход из этого лабиринта. Однако чем больше она раздумывала, тем яснее понимала, что шаг, внушавший ей такой ужас, — единственный, который она может и должна сделать. «На кого мне пенять? — думала она. — Только на себя. Если б я вела себя как подобало, мне не предстояло бы такое горькое унижение; и чем больше я буду медлить, тем оно будет горше».

Мужественной душе Джиневры несвойственны были долгие колебания; и она решительно сказала себе:

«Могу ли я жить, вечно терзаясь угрызениями совести? Нет. Могу ли отвергнуть надежду на жизнь за гробом и побороть страх перед ней? Нет. Следовательно, я должна выполнить свой долг, не думая больше ни о чем; да искупят мою вину предстоящие мне мучения! А ты, Пресвятая Матерь Божия, смилуйся надо мной на том и на этом свете. В самом худшем случае — что сделает со мной Граяно, если не захочет простить? Убьет? Бессмертная душа моя устремится к Богу, принесет ему покаяние и заслужит его милость и прощение».

Еще раз горячо помолвившись напоследок, Джиневра, воспрянув духом, поднялась с колен, твердым и быстрым шагом вышла из церкви и заперлась в комнате, чтобы обдумать, каким образом исполнить свое намерение. Она села, как всегда, на балконе, с которого видна была Барлетта, и предалась раздумью, более удобного случая, чтобы вернуться к мужу, нельзя было и придумать: она безусловно, застанет его на празднике в крепости, куда за полчаса можно добраться морем. Если же она дождется его возвращения во французский лагерь, ей будет гораздо труднее с ним встретиться. Поэтому Джиневра сказала себе: «Решено. Я должна увидеться с ним до завтрашнего дня. Но как быть с Этторе? До завтра он сюда, конечно, не приедет. Ждать его? Невозможно. Покинуть остров, бросить Этторе, чтоб он никогда не узнал, что со мною сталось? После того как он спас меня от смерти?» И тут ее осенила мысль, достойная ее благородной души: «Если, расставаясь с ним, я признаюсь ему в моих чувствах — я ведь слишком хорошо знаю его, — у него до конца жизни не будет минуты покоя; если же я уйду от него, не объяснив ему причины, он сочтет меня неблагодарной, и память обо мне, увы, быстро изгладится из его сердца…»

На мгновение она потеряла власть над собой и сказала со вздохом: «Грехи мои тяжки, но как страшны мои мучения!»

С тревожной озабоченностью, которую всегда порождают глубокие душевные потрясения, она встала, отерла слезы и принялась собирать в дорогу свои немногочисленные пожитки. Роясь в сундуке, она неожиданно нашла лоскутки от голубого плаща Фьерамоски и обрывки серебряной нити, которой она вышивала этот плащ. Читатель легко представит себе, что она при этом почувствовала.

Первым порывом Джиневры было взять их с собой; но тотчас, полошив их на прежнее место, она сказала себе: «Нет… надо покончить со всеми мыслями о нем, и навсегда; только бы знать, что он когда-нибудь найдет счастье благодаря мне. Больше мне ничего не надо».

Джиневра написала настоятельнице несколько слов, поблагодарила ее за приют и поручила ее заботам свою подругу; она пояснила, что очень важная причина заставляет ее уехать, не простившись, и она надеется в недалеком будущем написать обо всем подробно.

Теперь, когда был исполнен этот последний долг, Джиневре нечего было больше делать в монастыре. Но она не хотела пускаться в путь при свете дня. До наступления темноты оставалось еще около часа, и она решила терпеливо дожидаться ночи на балконе; но более мучительного занятия она не могла бы придумать.

Оглядываясь на свою комнату она видела на столе узелок, приготовленный ею в трудную дорогу, и уже заранее испытывала все предстоящие горести; бросала ли взгляд на постель, оправленную, как всегда, одной из послушниц, — она думала, что накануне провела здесь последнюю ночь и одному богу известно, где проведет следующую. А вид с балкона вызывал еще более скорбные чувства: она смотрела на море, отделявшее ее от Барлетты, и вспоминала, как часто, прищурившись, вглядывалась в черную точку на воде — лодку Фьерамоски. Теперь она сама отправятся тем же путем. Но куда он приведет ее?

ГЛАВА XIV

В то время как Джиневра, обуреваемая тревогой, желала и страшилась наступления ночи, Пьетраччо, спрятавшись в дровяном сарае, находившемся под ее комнатами, с опаской и нетерпением ждал Джиневру, надеясь, что она поможет ему бежать.

Окошко, сквозь которое к нему сверху пробивался свет, выходило вровень с землей на задворки монастыря, поросшие кустарником и крапивой; казалось, что сюда никто никогда не забредал. Поэтому разбойник испугался, услышав шаги, приближавшиеся к нему сквозь заросли; и страх его еще усилился, когда он увидел, что подле окна остановился человек, которого он скоро узнал. То был комендант башни. Пьетраччо с удовольствием спрятался бы между вязанками хвороста, но, боясь, что хруст сухих листьев может его выдать, он замер на месте, стараясь даже не дышать. Благодаря этому он отлично расслышал слова, которыми обменялись комендант и его спутник.

— Вот ее окно, — сказал Мартин, — вон там, в первом этаже, то самое, где стоит плетеная корзина и ваза с цветами. Как видите, по решетке окна нижнего этажа сюда можно влезть и без всякой лестницы. Ну вот… Когда вы подниметесь, то окажетесь в коридоре со множеством дверей. Запомните хорошенько: первая слева — это дверь в комнату синьоры. Правда, сейчас тут больше никого нет. В девять часов все монахини уже спят: если сумеете справиться, приходите часов в одиннадцать, увозите свою синьору, и, прежде чем вас хватятся, вы будете уже за милю от берега. Собак я запру, людей я отпустил на всю ночь; пусть те, кому они сегодня понадобятся, разыскивают их по барлетским харчевням. Словом, все для вас готово. Но уж будьте осторожны! И вашему чертову приятелю вы тоже скажите — пусть будет осторожен! Я не собираюсь из-за нескольких флоринов лишаться доходов, которые получаю от настоятельницы, — так что действуйте с умом! И если дело кончится плохо, то я уже придумал, как свалить все на вас, а самому выйти сухим из воды. Дружба дружбой, а служба службой! Боскерино, к которому была обращена вся эта речь, легонько потянул коменданта за усы и сказал, качая головой:

— Чтобы свалить все дело на того, кто его затеял, тебе пришлось бы забраться уж больно высоко! Не твоим рукам с этим справиться! Да ты еще поблагодари святого Мартина, что Барлеттский замок далеко и там кое-кто не услышал твоих слов. А не то тебе такого бы жару задали, что ты бы свету не взвидел. Уж поверь мне, братец: худо ли, хорошо ли кончится это дело, чем меньше ты о нем станешь говорить, тем лучше будет для тебя.

Но Мартин, присутствовавший на обеде, который Гонсало устроил в Барлетте, и напившийся так, что теперь чувствовал в своей груди сердце льва, ответил, не смущаясь:

— А я вам повторяю, что не боюсь ничего на свете. Если я согласился оказать вам эту услугу, то просто потому, что так заведено у солдат, а вовсе не ради этих несчастных дукатов. И не желаю я ломать шею и терять хлеб насущный из-за человека, которого знать не знаю. Так вот, я ясно говорю: будьте осторожны. Если вас поймают, я-то уж сумею оправдаться. А что касается того, кто затеял все это дело, то, кто бы он ни был, мне наплевать на него, когда я в своей башне. Договорились? Прощайте!

С этими словами он направился к башне, оставив Боскерино одного, чтобы тот мог ознакомиться с местностью. Боскерино не стал его удерживать: он посмотрел ему вслед с улыбкой сожаления и, не выдержав, промолвил достаточно громко, чтобы Пьетраччо его услышал:

— Несчастный осел! Попробуй-ка потягайся с Чезаре Борджа! Вот уж кто поднес бы тебе огоньку! Ну, да ладно, это в тебе говорит аликантское вино!

Из этих последних слов, которые разбойник выслушал не менее внимательно, чем весь предшествующий диалог, он уразумел в общих чертах, что по поручению Валентино тут готовится похищение его покровительницы и что герцог находится в Барлеттском замке. Можно предположить, не обижая этим Пьетраччо, что стремление встать на защиту женщины не было его первым порывом, да и что он знал о благодарности? Но возможность расстроить затею человека, который был величайшим врагом его самого и его матери, и жестокая надежда встретиться с ним в праздничной толпе и убить его вызвала у Пьетраччо прилив дикой радости. И через некоторое время, когда Боскерино удалился, Пьетраччо поднялся на ноги, вынул из-за пазухи тонкий и острый кинжал, который ему дал дон Микеле, попробовал кончиком указательного пальца его острие, скрипнул зубами и взмахнул им наотмашь, как бы нанося удар. Потом он сел и стал обдумывать, как бы ему целым и невредимым добраться до Барлетты.

В монастыре отзвонили к вечерне; полчаса спустя Пьетраччо тихонько поднялся, открыл двери и, оглядевшись по сторонам, увидел, что эспланада пуста; однако для того, чтобы выбраться с островка, нужно было пройти под башней или по мосту, а он не осмеливался это сделать. Понимая, что вплавь он доберется вернее — между островком и противоположным берегом было всего две-три сотни локтей, — он спустился по лестнице к морю, разделся, сделал из своей одежды узелок, привязал его на голову и, пустившись вплавь, через несколько минут очутился на другом берегу. Никто его не увидел и не услышал. Было темно. Он поспешно вытерся, оделся и быстрым шагом пошел по направлению к городу.