ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». АПРЕЛЬ

Майзель с Андреем вернулись действительно только после пяти вечера. Корабельщиков плюхнулся в кресло и стал отфыркиваться:

— У-пф… Столько я в жизни еще не болтал… А что, все по-русски тут у вас разговаривают?!

— Нет, ну, что ты… Это же беларуский департамент просто.

— А министр?

— Министр, по-твоему, где учился? — усмехнулся Майзель. — На Луне?

— Нет, я понимаю…

— Хорошо, что понимаешь. Танюша! Сонечка! Собирайтесь. Едем во дворец.

— Может, не надо?

— Надо, Вася, — печально вздохнул Майзель. — Надо…

— Зачем?

— Ребенку скучно. И я еще с величеством должен с глазу на глаз пообщаться… С тобой вместе.

— Я больше не могу-у…

— Надо, Вася. Величество тебя будет спрашивать, отвечай кратко, четко, по существу. Чего не знаешь, так и говори — не знаю. Для разыскания незнаемого разведка приспособлена. Ну, с Б-гом…

ПРАГА, ЛЕТОГРАДЕК — ЛЕТНИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ. АПРЕЛЬ

Вацлав с семьей уже перебрались сюда, поближе к природе — игравшие в парке девочки, увидев Майзеля, оставили воспитательницу, помчались навстречу и с радостным визгом повисли на нем. Сонечка спросила театральным шепотом:

— Мама… А они настоящие принцессы?!

— Да, дочуша. Настоящие.

— Настоящие-пренастоящие?!

— Обязательно, милая, — подтвердил Майзель. — Настоящее не бывает. Давайте знакомиться, — Каролина, Агата, Анна, Ярослава. А это — Сонечка. Она совсем по-чешски ни словечка не говорит, так что, девушки, только по-русски…

— По…???

— Каролина хорошо говорит по-русски, да, детка? — Майзель погладил старшую девочку, уже совсем большую, лет двенадцати, по голове, — та, кивнув, улыбнулась Татьяне и, взяв Сонечку за руку, убежала с ней и остальными назад. — Просто потрясающие способности к языкам у нее… Другие девицы-то попроще будут, но тоже ничего.

— Просто рехнуться можно…

— Но не нужно. Пошли дальше знакомиться…

Когда Вацлав V заговорил с ним по-русски, Андрей не то чтобы не удивился, — не отреагировал просто. Слишком много было впечатлений за последнее время. Его величество выказал недюжинную осведомленность в беларуских делах, а вопросы задавал так, что Корабельщикову отвечать на них было легко и приятно. Судя по всему, король его ответами и настроением остался доволен:

— Весьма рад был пообщаться с вами, Андрей Андреевич. Как вам известно, мы очень заинтересованы в положительном развитии событий у вас. Можете в полной мере рассчитывать на наше участие и поддержку, — Вацлав поднялся и протянул Андрею руку.

— Я сделаю, что могу, — сказал Андрей, пожимая руку короля.

Они попрощались, — тепло, как показалось Корабельщикову, — и Майзель повел его назад в парк.

— Он правда остался доволен? — ревниво спросил Андрей.

Майзель кивнул:

— Обязательно. Как он тебе?

— А-а-а… Что я могу сказать?! Крышу срывает…

— Глыба, — улыбнулся Майзель. — Матерый человечище…

— И размер…

— И размер соответствующий. Наше, Дюхон, — значит, отличное, — и он подмигнул Корабельщикову. — Мне еще с ним надо пошушукаться, я распорядился, чтобы вас покормили.

— Ты и тут распоряжаешься?!

— Ну, я, практически, член семьи, — довольно осклабился Майзель и снова скрылся в глубинах дворцовых покоев.

— Где ты выкопал этого парня? — спросил Вацлав, стоявший у окна, выходившего в сад, когда Майзель вошел.

— В Минске, величество, — он пожал плечами и улыбнулся. — Это мой школьный приятель…

— Я не хочу тебя раньше времени хвалить, — улыбнулся Вацлав в ответ, — но парень мне понравился. Начинаем?

— Начинаем, величество.

— А ведь не собирались сейчас.

— Просто никого не было. А теперь появился. Если человек хочет и может что-то сделать, надо дать ему шанс. А?

— Обязательно, — усмехнулся Вацлав. — Давай, действительно, рискнем. Откроем Беларуский фронт… Завтра скомандую собрать людей, посмотрим, какие есть идеи, что сделано уже, что нужно. Ты тоже будь, это же твоя малая родина. Может, понадобишься.

— Обязательно. Я дал указание Фонду развернуть программы для молодежи, с выездом сюда, в Карлов университет, и в Польшу, в Литву. Сетка вещания готовится, мощности подтянем…

— Свернем?

— Свернем, величество, — оскалился Майзель. — Впереди Россия, а отступать некуда…

ПРАГА, МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ. АПРЕЛЬ

Майзель провожал Корабельщиковых тоже сам, — только на этот раз вместе с Гонтой Богушеком, начальником своей личной службы безопасности, немолодым, за пятьдесят, кряжистым, усатым мужиком с типичным взглядом битого мента, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Сонечка обняла на прощание Майзеля за шею, посмотрела внимательно в глаза:

— А ты к нам в гости приедешь, дядя Даник?

— Нет, милая. Никак не получится. А вы ко мне обязательно. И еще много раз.

— И ты меня опять к принцессам играть повезешь?

— Повезу. Весело тебе было?

Сонечка кивнула несколько раз.

— Ну, вот и чудесно.

— А ты за мной будешь скучать?

— Буду, милая.

— И я буду за тобой скучать, — она вдруг поцеловала Майзеля в щеку, он даже вздрогнул от неожиданности, — и улыбнулась, засияла глазищами…

Майзель смотрел вслед лайнеру, пока тот не скрылся в ослепительном небе. И только после этого повернулся к Богушеку:

— У тебя много народу в Минске?

— Нет. Пара человек. Зачем мне там люди? Так, на всякий случай… Есть Фонд, посольство, разведка… Всегда можно порешать вопрос, ежели что возникнет…

— Скажи, чтобы делали все, что этому парню потребуется.

— Не вопрос.

— Я люблю этих ребят, Гонта. Не спускай с них глаз…

МИНСК. АПРЕЛЬ — ДЕКАБРЬ

Вернувшись в Минск, Андрей с головой окунулся в новую для себя игру, которая нравилась ему все больше. Первым делом Корабельщиков позвонил Павлу:

— Привет, Паша. Андрей Андреевич. Узнал?

— Так точно, — радостно и по-военному отрапортовал Павел. Так радостно, что Андрей улыбнулся. Он уже имел на руках тоненькую папочку, в которой уместился весь нехитрый и недлинный жизненный путь младшего сержанта ВДВ в запасе Паши Жуковича.

— Отлично. Когда выходной у тебя?

— Сейчас!

— Через полчаса в «Макдоналдсе» на Бангалоре. Будь поближе к входу, — Андрей сложил телефон.

Павел сидел за столиком, подпрыгивая от избытка чувств. Андрей вошел, сел, улыбнулся скупо:

— Работать будешь?

— Буду, Андрей Андреич. Не сомневайтесь.

— Хорошо. Зарплата — двести в месяц. Пока. Дальше посмотрим. «Шестерку» возьмешь на стоянке, — он протянул Павлу оформленные документы. — Приведи в порядок, что можно привести. Машина должна быть всегда на ходу, исправна и готова ехать, куда скажу — хоть в Колодищи, хоть в Брест. Буду иногда тебя просить жене с покупками помочь, уж не сочти за обиду…

— Да вы что, Андрей Андреич, да я…

— Спокойно, Паша, спокойно. Телефон мобильный купи, только не контрактный, а карточный, и не новый. Бензин мой, чеки собирать. По телефону с девушками не болтать. Вообще не болтать… Ночь, день, зима, лето — меня не интересует. Чтобы всегда был на связи и готов к бою. Вопросы?

— Никак нет, товарищ командир, — просиял Павел. — А вы где служили, Андрей Андреич?

— Я не служил, Паша, — мягко улыбнулся Андрей, — мне некогда было, я учился, а в институте была военная кафедра. Так что я хоть и отставной козы, а все ж барабанщик…

— А не скажешь, что не служили, — вздохнул Павел. — Разговаривать умеете. Правильно умеете…

— Спасибо, — Корабельщиков достал из внутреннего кармана конверт и отпечатанный на компьютере листочек с текстом расписки. — Здесь пятьсот долларов. Получи, распишись. Оденься, как человек, только никаких бандюганских кожаных курток, и постригись умеренно. Живешь с родителями?

— С мамкой, — вздохнул опять Павел, рассматривая записку. Увидев там номер своего паспорта, присвистнул: — А вы не…

— Нет. Не из органов. Контакты есть, но это для работы. Вопросов на эту тему больше не слышу. Договорились?

— А то.

— Вот и умница, — Андрей забрал расписку и подвинул Павлу прямоугольник картона со своим телефонным номером: — Лучше выучить, хотя и в памяти у мобильника будет. Работа твоя такая, Павел. Поехать, отвезти, привезти, передать. Я буду с разными людьми в разных местах встречаться, ты будешь сидеть, смотреть, на ус мотать, — кто зашел, кто вышел, как посмотрел, где стоял и так далее. Никакого криминала, никакой партизанщины. Все сомнения обсуждать. Если что-то показалось — все равно лучше сказать, чем не сказать. Ты не профи, конечно, но ты парень наблюдательный и глазастый, а навык с опытом да со шпионскими книжками придет. Вопросы?

— А ствол? — ухмыльнулся Павел.

— Ствол, Паша, в нашей стране — это верная тюрьма на долгие годы и клеймо на всю жизнь, — улыбнулся Андрей. — А тебе еще девочек любить и детишек воспитывать. Так что придется ручками, если что.

— Это мы запросто…

— Молодец. Как будешь готов, позвони. Если это случится еще сегодня, буду приятно удивлен. Не скучай, Паша…

Жукович оказался настоящей находкой. Этот парень легко и с удовольствием впитывал все, чему Андрей его учил. Конечно, он был неотесан и дик, и в знаниях его о мире были не то, что пробелы — зияющие пропасти. Но важно было самое главное — он был со светлой стороны, этот парнишка, что-то очень важное успел он о жизни понять и почувствовать, что помогало Андрею, что сделало за него добрую половину работы. У Павла тоже был внутри этот стерженечек, который не ломался, а только гнулся. Он с удовольствием выполнял поручения, и Сонечку называл «барышня», встречал-провожал ее в школу и домой… Он быстро просек, что вовсе не бизнесом, и тем более — криминальным, занят Андрей, и Корабельщиков, сам себе удивляясь, нашел те единственно правильные и короткие слова, которыми все ему объяснил, после чего Павел засиял и взялся за дело с утроенным рвением. Потому что это было настоящее дело…

Они вскоре перешли на «ты», Павел называл Корабельщикова по отчеству — «Андреич», а Татьяну именовал исключительно полным титулом, то бишь — «Татьяна Викторовна» и на «вы». И девушка Олеся, с которой Павел познакомил их осенью, явно волнуясь, понравится ли им, им понравилась. Павел теперь был по местным масштабам мужичок денежный и на колесах, при деле и с понятием, и всякие мусорные слова из его речи с появлением Олеси практически пропали. Девушка в свободное от учебы время помогала Татьяне, за что получала вполне адекватное вознаграждение. Павел был просто счастлив, — вот, и человека к делу пристроил, стипендия-то — слезы, а родители Олеси, что жили в Марьиной Горке, не очень-то могли помочь дочери с деньгами. А когда Татьяна привела девушку в надлежащий вид и порядок, то оказалось, что Олеся — просто красавица, а не лишь бы так себе долговязая девчонка из «иняза». Человеком Олеся была настолько доброкачественным, что Андрей просто диву давался и радовался за Павла — вот же повезло парню… А юный возраст, как известно, принадлежит к недостаткам, проходящим с течением времени совершенно бесследно. Отношения у них с Павлом были такие… несовременные. Андрею некогда было вдаваться в подробности, по чьей именно инициативе, но то, что отношения были именно такими, он знал. И боялся, что это будет мешать Павлу работать, но нет… Он был со стержнем, этот парень.

Павел был первым инструментом, который Андрей изготовил себе самостоятельно. Потом были другие, но Павел — всегда оставался первым. Хотя и не самым главным… И, только начав работать над оговоренным уже в самых мельчайших деталях планом, в полной мере осознал Корабельщиков потрясающие удобство и прилаженность к руке остальных инструментов, которыми так щедро, «не чинясь и не мешкая», одарил его Майзель. (Андрей, в общем, свыкся уже с этим именем, и по-другому старинного друга называть-то и не поворачивалось как-то…) И связь, и машина, и фонд-посольство, и Галочка Геллер, и он сам, — функционировало слаженно, в едином ритме, без суеты и шараханий. С неизбежными коррективами, вносимыми то и дело действительностью, но четко, по-военному. Политика, выстроенная по правилам военной операции, только такой и могла быть.

Андрей учился пользоваться своими инструментами, применяя. Научился не экономить связь. Научился анализировать данные и делать выводы. Научился не уставать, не вылезая сутки из-за баранки… Он носился по всей стране, и разговаривал с людьми, убеждал, доказывал, втолковывал. Он научился давить минских и провинциальных чинодралов и казноедов, боявшихся всего на свете, а больше всего на свете — остаться без своего махонького, но такого привычного ясачка. Научился намекать, что президент далеко, Б-г — высоко, а он, Корабельщиков, — совсем близко, и с кнутом, и с пряником… Научился работать с ментами, которых держал на связи Богушек — людей, на собственный порыв неспособных, но на чужой — куда как отзывчивых. Научился видеть и понимать свой народ, с которым жил бок о бок столько лет и которого, оказывается, так слабо себе представлял и чувствовал. Научился ловить это чувство душевного стержня в другом человеке, замешанного иногда и не разбери-пойми на чем, — то ли на вере, так до конца и не выдавленной, то ли на любви к своей семье, к детям, к земле, на которой живешь… Он изменился, — повзрослел, и в глазах такое у него появилось, что люди прислушивались к нему. И потихоньку начинали ему верить.

Начинали верить даже те, кто не очень-то собирался. Потому что увидели — стоит за Андреем сила. Не партии и парламенты, раздираемые внутренними противоречиями и вынужденные отвечать на тысячи внешних вызовов изо дня в день, а настоящая, нешуточная мощь. И снова поразился Корабельщиков, как правильно все это Майзель просчитал, — когда проходила понятная настороженность первой пристрелки, когда видели люди его инструменты и понимали, откуда эти инструменты взялись и зачем, — распрямлялись плечи, и зажигался огонек в глазах. Потому что знали, — то, на что демократам и говорунам нужны десятилетия, серьезные люди делают за месяцы.

О, нет, легко и просто не получалось. Партийные схемы были для него почти наглухо закрыты. Особенно те, что тяготели к традиционной социал-демократии европейского толка, что наладили уже ниточки в «евроструктуры», из всех сил пытались туда просочиться, протиснуться, видели в европейских демократических институтах панацею от бед и пример для подражания. И, уловив его шевеление, ощутив поднятую Андреем волну, они заволновались, осознав, что почва, на которой они себя чувствовали безраздельными хозяевами, может в одночасье уйти из-под ног. Не было у них ни сил, ни желания работать «на земле», и не слушали их люди, потому что говорили они непонятные слова про демократию и народное представительство. Зато были у них и силы, и желание не отдать своей деляночки, своего огородика, где так они удобно пристроились, причмокивая кисельком из европейских грантов «подайте-на-строительство-гражданского-общества» и поездок в Брюссель и Страсбург, где седые дамы и одутловатые господа ахали и охали, восхищаясь их безоглядной смелостью в борьбе с кровавым антинародным режимом… Это копошканье не то, что было совсем уж бесполезным, — отнюдь, капля, как известно, камень точит, но выйти такими темпами на финишную прямую можно было, в лучшем случае, еще через пару десятилетий. Столько времени не было у Андрея. Он жить хотел. И не хотел уезжать. Ни за что…

Единственные, с кем контакт у Андрея наладился, были националисты, из тех, что работают «на земле». Эти, не смотря ни на что, верили в свой народ и в Б-га. И на кого он по-настоящему мог опереться, были приходы, — католические и протестантские. С ними Андрей знал, о чем говорить и как. Эти люди были с ним. Лишь православные были его настоящей болью. Самые бедные и забитые, с малограмотными, окончившими шестимесячные «пулеметные курсы» батюшками, такими же нищими и замученными поиском пропитания, как и паства, задавленные московской византийской дурью… С ними было тяжелее всего. Почти невозможно. Беларуская Автокефальная церковь, с патриархатом в Америке и несколькими полуподпольными приходами, не была игроком, это Андрей понял со всей очевидностью еще в самом начале. Но ему и не нужны были сейчас абсолютно все. Ему нужен был всего-то один миллион. Всего один, как Паниковскому…

Но где бы он был, если бы не Татьяна… Их чувство, не угасавшее никогда, но пригнувшееся под грузом злобы каждого дня, теперь, когда стало, как ни странно, больше времени друг для друга, вновь распрямилось и ровно загорелось в них — с новой силой. Андрей никогда в жизни — ни разу! — в другую сторону даже не посмотрел… То есть, он смотрел, конечно, и все видел, но ни себя рядом с другой женщиной, ни другую женщину вообще в своей жизни даже представить не мог. Настолько не мог, что Татьяна иногда даже посмеивалась над ним… Они стали куда больше и чаще бывать вместе, и обсуждали Андреевы дела, планы и встречи, и часто Татьяна видела то, что было от Корабельщикова по причине его понятной мужской зашоренности скрыто, а то и вовсе неведомо. Теперь, когда отпала необходимость в нудном и отнимавшем массу времени на дорогу репетиторстве, выяснилось вдруг, что у Татьяны практически готова докторская по теории управления, которую только негде было защитить, поскольку не было научного руководителя нужного уровня… Майзель, узнав об этом, пошутил: так вот кто у нас премьером-то будет, оказывается! Но не скабрезно пошутил, а радостно-удивленно, так, что Андрей тоже обрадовался и загордился женой нешуточно.

Андрей ощущал на себе его внимание, знал, что Майзель держит их в поле зрения, и это его отнюдь не напрягало, чего он поначалу всерьез опасался, а вовсе даже наоборот. Они нечасто, но подолгу говорили по телефону, и Майзель всегда был в курсе его дел. Он так строил беседу, что у Корабельщикова появлялось стойкое ощущение, будто Майзель только и занят, что его делами. Притом, что реально представить себе масштаб того-не-знаю-чего, чем Майзель на самом деле руководил, он не мог и даже не пытался. Андрей был почти счастлив тем, что обрел с его помощью, — целью, работой, совершенно иным, гораздо более полным осознанием себя в этой жизни, новой, настоящей востребованностью. Он вдруг оказался политиком, — не политиканом, а именно политиком, то есть тем, кем прежде и вообразить-то себя всерьез обхохотался бы, — просто потому, что было это решительно никак невозможно, не было Андрею хода в эти коридоры. А теперь вдруг…

ИЗ СООБЩЕНИЙ ИНФОРМАЦИОННЫХ АГЕНТСТВ

Катманду, ВВС. Как стало известно, вчера ночью произошло нападение крупных сил боевиков маоистской компартии Непала, чьи тренировочные лагеря находятся в Китае, на пограничные населенные пункты. Нападающие тремя крупными группировками общей численностью около 2000 боевиков вторглись на территорию страны. В результате столкновений с частями регулярной армии, оперативно переброшенными в районы вторжения, боевики, понеся потери, были вынуждены отступить.