ПРАГА. МАРТ

Только теперь Андрею стал понятен масштаб разворачивающегося перед ним урбанистического пейзажа. Город казался бескрайним, — невероятное количество новых сверкающих автомобилей, гигантские змеиные кольца многоуровневых транспортных развязок, залитые ярчайшим янтарным светом перегоны туннелей и скорость, с которой неслись они сквозь все это великолепие, поразили его. Он покосился на Майзеля с некоторым даже ужасом: этот человек… друг его детства и юности… Это было просто невероятно.

— Что, похорошел городишко? — Майзель подмигнул Андрею. — Г-споди всемогущий, как я люблю этот город! Мы его вылизали, вычистили, вытряхнули из него всякую шваль, заново покрасили и вымостили — игрушечка просто! И люди… Это тебе не Нью-Йорк какой-нибудь… Все кабачки и пивнушки на месте, все домики, улочки… Едем ко мне. В Новы Град… Сейчас увидишь…

Они вынырнули из очередного многополосного туннеля, и Андрей, не сдержавшись, ахнул: невероятной красоты конструкции из стекла и металла, обступившие их со всех сторон, удивительно разные и при этом неуловимо похожие, украшенные рекламой и вывесками с названиями мировых компаний на всех мыслимых языках, сверкающие в свете неоновых сполохов и отражающие ослепительно черное, усыпанное звездами небо в зеркальных пространствах огромных окон… Это было действительно не хуже Нью-Йорка или Токио.

— Об-балдеть, Дан… Когда ж ты это успел нагородить?!

— Я старательный.

— А говорят, у вас тут диктатура…

— Совершенно правильно говорят. Диктатура закона, порядка и всеобщего благоденствия. Не похоже на диктатуру, а?

— Нет. В Минске похоже. А здесь…

— У нас просто очень мало осталось от традиционной представительной демократии европейского толка. Больше на Америку похоже. Или Швейцарию.

— А король?!

— А что — король? Король — национальный символ. Главнокомандующий. Верховный арбитр. Король следит, чтобы демократия не мешала людям жить. Когда мы начинали, нельзя было играть в демократию. Это означало бы хаос и отсутствие движения. В такой ситуации только сильная власть может навести порядок. Но только такая сильная власть, которая верит в то, что делает. И мы навели порядок. А чего нам это стоило, и как мы извозились при этом и в чем… Ну, наши проблемы. Мы знали, чего ради.

— А земля чья?

— Моя и его. Десять процентов моих, его — девяносто. Тут раньше была такая, знаешь, лысая горка… Ничего не было. А теперь — Манхэттэн твою налево.

— Ух ты… На хлеб с маслом хватает?

— Не жалуемся.

— Сколько ж тут народу сидит…

— Семь миллионов с хвостиком компаний и фирм. Не физически, конечно, физически — не больше четверти, остальные — представительства и готовые компании оффшорного типа… Два миллиарда чистых денег в год.

— Ах ты ж Боже мой…

— Это только нам с величеством в карман. А налоги все в бюджет идут. Около сорока миллиардов. Плюс зарубежные активы и поступления… Жить можно, Андрюшка. И работать, как положено! А вот там, чуть подальше, штаб-квартиры Монархической Ассамблеи, Пражского Альянса и новый аэропорт. Так вот и живем… А Злата Прага как стояла, так и стоит нетронутая, крышами краснеет и шпилями блестит… Дюхон, это мой город! Ты понимаешь или нет?!

— Честно? Ни хрена не понимаю… Как тебе это удалось?!

— Ах, дружище, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается… Мы начали с самого начала. С кадровой политики. И амнистии.

— Какой амнистии?

— Ну, давай я тебе изложу идею. Так сказать, пунктиром. На самом деле все было, конечно же, гораздо сложнее и драматичнее, но идея была проста, как мычание… Так вот. Мы объявили широчайшую амнистию доходов для сотрудников правоохранных структур, таможенных органов, вообще всего чиновного люда. В некоторых ведомствах мы увеличили зарплату в десять раз… Мы просто сказали: ребята, мы знаем, что вы берете в лапу. Мы ничего не станем у вас отбирать. Мы целый год даем вам на раздумья, как жить дальше. За это время вы должны прийти в отделы внутренних расследований, созданные в каждом ведомстве, и дать подписку о том, что вы начинаете работать честно. После этого вы представляете подробнейшую декларацию об имуществе и банковских счетах, — все это, повторяю, остается в вашем распоряжении — и выкладываете все, что связано с вашими услугами разнообразным преступным сообществам. Тот, кто сделает так, сохранит свой пост, имущество, репутацию в обществе. Параллельно мы собираем досье на всех, и тот, кто не решится прийти добровольно, — ну, ребята, пеняйте на себя, я же предупреждал…

— И результат…

— Ты сам видишь. Нам пришлось уволить чуть больше тысячи человек. Ну, уволить… Это эвфемизм, конечно…

— То есть?

— То есть.

— Нет, — Андрей развернулся на сиденье. — Я слышал, но… Нет.

— Да, друг мой, — Майзель громко вздохнул и оскалился, — страшно. — Увы. Только так можно доказать серьезность своих намерений. Но остальные… Остальные в порядке. Некоторые работают и поныне. Мало того. Мы перекрыли весь кислород всяким мафиям, просто в один день. Мы сказали нашим полицейским: ты получаешь вторую зарплату в банде? Это не проблема. Мы заплатим тебе десять зарплат. А банда больше не может тебя шантажировать, потому что мы знаем о тебе все то, что знают они, и ты им больше ничего не должен. И мы не шлепнем тебя, как белку, если ты дашь нам присягу на верность. Бандиты продолжают давить на тебя и угрожать? Назначь им встречу и пригласи нас. Мы просверлим по паре дырок в двух десятках голов, остальные просто побегут отсюда, как мореные тараканы… Так и произошло, кстати.

— Почему во всех остальных странах так не поступают, если это действительно настолько эффективно?

— Ни у кого нет столько денег. Столько свободных денег, как было у нас, в самом начале… Это раз. Невозможно в развитой стране увеличить целой категории работников зарплату в десяток раз. Любой бюджет просто рухнет. А здесь это было возможно — при средней зарплате меньше полсотни долларов в тот момент и при массированных инвестиционных вливаниях…

— Ну… Так просто?

— Так просто. Надо только забыть прекраснодушные бредни про правовое государство. Потому что у подонков есть только одно право — на кубометр под землей. Это мое собственное гениальное открытие в области права. Я намереваюсь когда-нибудь получить за него Нобелевку. Обязательно. Вот как хотите.

— И что, этого оказалось достаточно, чтобы покончить с оргпреступностью?

— В общем, да. Конечно, фактор личного участия тому немало тоже способствовал.

— Что? Ты?!? Перестань…

— Ты плохо знаешь меня, дружище. Я не просто делал это — я делал это с большим удовольствием. Я хорошо подготовился. Еще в Лондоне… Я выходил из своего черного, как смерть, «стосорокета» с мигалками в первом экспериментальном образце экзоскафандра, в кевларовом плаще и с двумя армейскими «Глоками» тридцать восьмого калибра с глушителями и магазинами на сорок патронов. И мочил эту мразь, не отходя от кассы… Так, что они побежали. Потому что круче них никого не было здесь раньше. Они думали, что так будет теперь всегда. Что они положили эту страну себе в карман. Сначала задавили танками в шестьдесят восьмом, а теперь замордовали своим накатом, наглой силой отморозков с волынами, легкими на выстрел, с дурными нефтегазовыми бабками… А вот и вряд ли. Не вышло.

— Дан… Прекрати. Это даже не смешно.

— Я и не собирался тебя веселить. Я тебе рассказываю, что здесь происходило. За полгода мы вымели все углы в стране. Здесь больше нет мафии, дружище. Ни русской, ни чеченской, ни азербайджанской, ни цыганской. Никакой. И никакая другая не пришла им на смену. Потому что все хотят жить и заниматься любовью. И у нас теперь тихо, очень чисто и очень спокойно.

— Ты?! Ты это делал? Нет, это просто…

— Ну, не я один. Но я тоже. Конечно, я столько в жизни никогда не болтал и не уговаривал никого, как тогда, в период подготовки… Это сейчас каждое мое слово ловят на лету… Ах, Дюхон, — Майзель прищелкнул языком и мечтательно усмехнулся. — Я был тогда такой молодой… И король был молод. Мы быстренько купили ангар в промзоне, поставили охрану, тарелки приемников и излучателей, наладили связь… Первая сотовая сеть, телефоны размером и весом с подвесной магазин к станковому пулемету Калашникова… Как мы носились тогда по всей стране… Иногда я жалею о том, что все кончилось. Правда. Столько адреналина не выхлестывалось мне в кровь с тех пор никогда…

— И что, это как-то удается контролировать?

— Да была же вся инфраструктура… Мы только оснастили ее новыми техническими средствами. И подняли мотивацию не на порядок даже — на десять. Мы не входим ни в какие шенгенские зоны, визы для граждан стран, не входящих в Пражский Альянс, выдаются через посольства, для всех остальных — на границе, пограничники с такими приборчиками ходят, сканерами отпечатков. Виза тоже имеет штрих-код, подделать визу невозможно. Подъезжает, скажем, автомобиль к границе. Все, кто старше шестнадцати, пожалуйте ручку на сканер. Проверка занимает несколько секунд. Все в порядке — следуйте дальше. Не в порядке — разворот и до свидания. Каждый въехавший автомобиль получает наклейку на лобовое стекло со штрих-кодом. По внешним признакам он расшифровке не поддается. Все правонарушения, совершенные в стране, регистрируются и попадают в центр обработки вместе с отпечатками… И фейс-контроль. Обязательно.

— Ну, допустим… А как получается контролировать доходы?

— Это тоже было продумано. У нас теперь практически нет оборота наличных денег. Ну, то есть он, конечно же, есть, но составляет менее двух процентов от массы денежного оборота в стране. Мы даже каждому туристу предлагаем открыть банковский счет и положить на него все деньги, которые он с собой привез, потому что наличные в нашей стране не нужны просто. Операции проходят через платежные карты, то есть через банковские счета. Поэтому ничего невозможно укрыть. Как ты знаешь, у нас очень низкие налоги, самые низкие в мире для реального сектора экономики. И НДС очень маленький — пять процентов. Поэтому у нас тут экономический рай вместе с экономическим бумом. Уже много лет. А нашим чиновникам неинтересно, небезопасно — смертельно небезопасно, и им это отлично известно, — да и попросту негде воровать. Их мало и они исполняют приказы, а не издают их. И зарплаты у них поэтому просто умопомрачительные. Нигде таких нет. Поэтому у нас мало полицейских, они экипированы лучше всех полицейских в мире и зарплаты у них тоже умопомрачительные. И в бандитов, если таковые вдруг заводятся, они сначала стреляют, а потом выясняют, собирался ли он что-нибудь сделать или просто чисто так прогуливался…

— И во сколько тебе все это обошлось?

— Да какая разница?!. Андрюшка, ты пойми… Цель состояла в том, чтобы доказать всем: много денег — всего-навсего инструмент для того, чтобы делать какие-то очень правильные вещи. Чтобы людям жилось удобно в этом мире, понимаешь? Я знаю, что мало кто в это верит. Мало кто допускает, что мною двигают какие-то иные мотивы, кроме страсти к наживе и жажды власти. Именно поэтому я никогда и никого не пускаю внутрь. И все, кто работает у меня и на меня, знают: разговоры — это смерть. Совсем без утечек не бывает, конечно. Но мы это, в общем и целом, контролируем. Пусть думают, что хотят, пусть строят любые гипотезы… Но никто и никогда не услышит от меня ни слова в свою собственную защиту. Я не собираюсь оправдываться, — потому что мои друзья, мой король и очень многие здесь знают, как обстоит все на самом деле. На остальных мне, в общем-то, плевать. Я тебе больше скажу, Дюхон. Я думаю, что если бы все поняли, что и зачем я делаю, то они бы жизни не пожалели, чтобы мне помешать. А так… Пусть думают, что мы мафия. Очень многим людям гораздо легче поверить в злой умысел, нежели в добрый. Тем более, что методы у нас, как говорится, спорные. Ну, ничего. Бой — он все покажет. И показывает… Приехали!

ПРАГА, «GOLEM INTERWORLD PLAZA». МАРТ

Кабинет Майзеля произвел на Андрея неизгладимое впечатление: огромный, наверное, на пол-этажа центральной башни, основание которой — квадрат со стороной метров сто, если не больше, везде стекло, металл и кожа, ни одного телефона — только три громадных ЖК-панели на столе… Впрочем, столом это можно было назвать лишь по привычке. Это была какая-то конструкция, которая росла, казалось, прямо из пола, и имела такие размеры, что сидеть там было бы впору самому что ни на есть настоящему дракону. Ну, и кресло, конечно… Чудеса современной эргономики. Взгляд его свободно скользнул — еще раз — по необъятному окну в целую стену, по матово-черной панели другой стены, служившей наверняка еще одним экраном, по гигантскому столу для совещаний на полсотни посадочных мест, по мягкому углу с огромным и замечательно уютным на вид С-образным диваном из нежной кожи цвета слоновой кости… Здесь вообще было удивительно светло. Андрей не сразу разобрал, что вся эта игра света умело скомбинирована из естественного источника — окна и множества искусно припрятанных светильников. Майзель легонько подтолкнул его к дивану:

— Нравится?

— Честно?

— Обязательно.

— Крышу срывает. Понятие «нравится — не нравится»… Иррелевантно.

— Спасибо.

— Не за что. Ты действительно изменился ужасно. Я себе представляю, что подумал бедный Ярухито, когда сюда попал…

— Превосходное наблюдение. Именно на такой эффект это и рассчитано. Не хочешь душ принять с дороги?

— Тоже здесь?!

— Я тут живу, — вздохнул Майзель.

— Что, постоянно?!

— Ну… почти.

— Нет. Нет, нет… Этому завидовать нельзя. Это просто бред. Ты что, правда один?!.

— Обязательно. Один, как перст. Друзья, единомышленники, соратники, сотрудники, секретари, охрана, и курьеры, курьеры, курьеры… Дракон должен быть один. Иначе — какой же это дракон?

— Похоже, ты на самом деле от этого не в большом восторге…

— Ну, дружище, ты просто наступил на мою любимую мозоль.

— Извини, — Андрей испытующе посмотрел на Майзеля. — Может, расскажешь?

— Да нечего рассказывать, — Майзель пожал плечами, сел наискосок от Андрея и нажал какую-то кнопку. Столешница «журнального» столика разъехалась, открыв причудливо подсвеченные бар и холодильник. — Что пить будешь?

— Все равно…

— Тогда коньячку?

— Давай коньячку…

Майзель разлил по широкобедрым бокалам маслянисто-янтарный напиток, достал лимон, сыр, ловко приготовил по «канапе имени Николая Второго» [18] — в просторечии «пыж гвардейский» — себе и Корабельщикову:

— Ну… лэхаим [19] , дружище…

— Лэхаим, — усмехнулся Андрей. — Ну, лэхаим, значит… — Он отхлебнул, посмаковал вкус и послевкусие. — Что это за нектар?

— Что-то из королевских запасов. Я в этом ни черта не смыслю. Вацлав — да. Все ж таки воспитание, сам понимаешь…

— Вы правда такие друзья?

— Мы правда такие друзья, — кивнул Майзель. — Я его тоже спас. А потом мы стали друзьями. То есть сначала стали… но это неважно. Важно, что мы продолжаем ими быть. Когда мы все тут перевернули… Когда он стал королем… Он спросил: что я могу для тебя сделать? Я сказал: останься моим другом и помогай мне. Потому что большей награды для меня не может быть… Так и произошло. И я нахожу это замечательным. Он великий человек. И я столькому от него научился, что это словами и рассказать невозможно. Если б не он, не его воля и разум, ничего этого не было бы, Дюхон. Он — мое самое главное сокровище, мой клад. А, кроме того, — я его люблю просто, на самом деле…

— Как все, что мы создаем своими руками…

— Обязательно, Дюхон. Обязательно. Даже не создал, — достал из ножен… У тебя семейные фото с собой?

— Да…

— Показывай.

Корабельщиков достал из бумажника маленькие фотографии Татьяны и Сонечки и одну побольше, где они были все вместе. Майзель долго рассматривал снимки, и что-то такое делалось с его лицом…

— Сколько Сонечке тут?

— Семь. Это недавняя совсем фотография. Что это такое, Дан?! Что за ерунда, бляха-муха?! Чего ты себе насочинял, вместо нормальной жизни?!

— Ты с ума сошел, Дюхон. Кто ж такое выдержит-то? — Майзель плавно обвел руками вокруг себя. — Таких женщин не бывает на свете, дружище. А для тела у меня все есть. И самого высшего качества. Уж поверь. Могу и тебя угостить…

— Да уж кто б сомневался… Только я не по этому делу. — Андрей отвернулся.

— Я знаю. Я помню… Не дуйся. Давай еще по глоточку…

Они снова легонько чокнулись и выпили. Андрей поставил бокал на столик:

— Это правда, что ты не спишь?

— Ты устал? Извини…

— Нет, нет. Не в этом дело. Но… Ты же не можешь постоянно работать.

— Я много работаю. Постоянно, но не все время. Я и развлекаюсь тоже с большим удовольствием.

— Как? Казино? Ночные клубы?

— Фу. Дружище. От тебя такое услышать…

— А как? Как может развлекаться человек, который достиг всего?

— Всего? Да я еще только начал, Дюхон… А развлекаюсь я изысканно. Если у меня есть настроение, я провожу его с милой девушкой по имени Марта, которая прекрасно знает свое место и отлично выполняет роль. И у меня иногда возникает ощущение, что делает она это вовсе не за деньги…

Он усмехнулся так, что Корабельщиков поежился. И посмотрел на Майзеля:

— Ты определенно здорово изменился. Раньше ты девушками не слишком интересовался…

— Я и сейчас не интересуюсь. Ну, она просто меня моложе, поэтому я ее так назвал… Я стал старше. На целую жизнь, — он сделал еще один глоток. — Ну, не будем о грустном… А если настроение другое, просто иду гулять по городу, который люблю больше всех других городов на свете. В том числе и потому, что самые красивые на свете женщины, кажется, все живут здесь… И если вижу какой-нибудь непорядок в этом городе, я его ликвидирую. Гарун-аль-Рашид, в общем.

— Охраняешь мирный сон пражан?

— Что, так прямо и написано?

— Да. Так прямо и написано. В энциклопедии…

— Сподобился, значит. Ну, пускай. Что выросло, то выросло…

— Можно, я тебя одну вещь спрошу?

— Можно. Ныряй. Тут неглубоко.

— Что по поводу всего этого думает Мельницкий Ребе [20] ?

— Ребе? — Майзель пожал плечами. — Что он может думать? Что я апикойрес [21] , почти что шейгец [22] , мишугинер [23] , шмаровозник [24] и так далее. Понятно, у меня есть люди в его окружении, с которыми контакт налажен, но с самим Ребе… — Он вздохнул, коротко глянул на Андрея. — Ну, это же так просто. Что должен делать хороший еврей? Он должен жениться на идише мэйдэлэ [25] , чтобы делать новых евреев, и учить Тору с утра до вечера. И с вечера до утра… Хотя сам Ребе в молодости задавал такого жару авторитетам… Да и сейчас непохоже, что успокоился окончательно… А я? Я делаю вместо евреев — католиков, стоя при этом по колено в крови…

— А разве это была не твоя идея — притащить сюда Ребе с его хасидами?

— Нет. Это была целиком и полностью идея его величества. Больше тебе скажу — я его отговаривал, как мог… Но он иногда бывает еще упрямее, чем я, — Майзель усмехнулся, и Андрей прочел самую настоящую гордость за короля в этой усмешке.

— И можешь ты мне объяснить, в таком случае, зачем ему это было надо?

— Обязательно. Во-первых, Вацлав в совершенном восторге от мельницких хасидов. Потому что это самая настоящая армия. Армия Всевышнего. Во-вторых, они совершенно не похожи на гурских или браславских [26] , что разгуливают в полосатых халатах, чулочках и шляпках, фасон которых не менялся со времен Сервантеса. Это труженики и бойцы, понимаешь? Я, кстати, до сих пор не очень понимаю, почему их называют хасидами. И Ребе они выбирают, и обычных хасидских закидонов у них не наблюдается. Нормальные ребята, короче говоря. Потом, Вацлав был уверен, — и оказался, кстати, совершенно прав, — что получит серьезный срез симпатизирующих нам людей в Израиле. И определенные рычаги в израильском истеблишменте. Даже при всей их демонстративной нелюбви и к Ребе, и к твоему покорному слуге… Я тебе говорил, король — великий дипломат и политик. Тут я ему просто в подметки не гожусь. Он умеет такие вещи обеспечить, без которых наши дела просто не двинулись бы с места. И есть еще одна причина. Он совершенно непоколебимо убежден, что Израиль должен быть. И быть при этом не только еврейским государством, но и государством всех евреев. И он всегда так думал. Я тут совершенно ни при чем. Это просто послужило поводом для наших первых контактов. И потом из этого получилась дружба. А не наоборот. А потом появился Ребе. И теперь очень многие евреи в мире — и в Америке, и в Израиле — совершенно по-особому относятся к нашей стране…

— И как ему это удалось?

— Что? Уговорить Ребе?

— Ну да…

— Он пообещал ему полную свободу действий и дипломатическую поддержку для работы на всем пространстве бывшего СССР. И дешевле отсюда ездить, чем из Аргентины, правда? В том числе и в Эрец Исроэл [27] . И ресурсы под рукой. Налоги у нас, как я тебе уже говорил, четыре процента с чистой прибыли. Пообещал им законодательно разрешить ритуальный забой скота, обязать всех, кто нанимает на работу евреев, выгонять их отдыхать в субботу… Много чего наобещал. И выполнил, кстати. И собственность вернул. Всю, что до войны мельницким принадлежала. До последнего камушка. Они отлично ладят, между прочим.

— Ладят?!

— Обязательно. Беседуют частенько.

— По-чешски?

— А что, это так удивительно?

— Удивительно. Представь себе.

— Ну… Может быть. В этом есть нечто мистическое, согласен… Но я сам такой.

— Дан… А про посох Моисея… Это правда?

— Андрей, — Майзель покачал головой, усмехнулся. — Какой еще посох Моисея? Ты же большой уже, чтобы верить в эти сказки…

— Мы, христиане, верим в чудеса. Для тебя это новость?

— Чудеса… И в еврейские чудеса вы тоже верите?

— Все чудеса — Божьи, Дан.

— Ну… Может быть… Только я ни в какие чудеса не верю. Потому что сам делаю их каждый день, — он опять усмехнулся, и опять эта усмешка неприятно кольнула Андрея, потому что так недвусмысленно намекала на дистанцию между ними. — Нет, это не посох Моисея, конечно. Насколько я слышал, этот пастуший инструмент якобы несет в себе частичку того самого посоха. И как будто, стоит Мельницкому Ребе взойти на Святую Землю, тотчас выйдет наружу сокрытый Ковчег Завета со Скрижалями, Водой из Камня и Манной небесной. Разумеется, это тоже легенда. Но есть что-то в том, что израильские власти неоднократно заявляли о нежелательности присутствия Ребе в Израиле. Я не очень разбираюсь во всей этой мистической белиберде. Если хочешь, я велю составить для тебя сводку по вопросу…

— Спасибо, — Андрей повел плечом. — В другой раз.

— Да пожалуйста, — Майзель усмехнулся. — Возможно, в Иерусалиме тоже сидят люди, которые верят в эту чепуху…

— А ты?

— Я не верю. Авторитет Ребе и вправду велик. Он много работает со своими людьми и с евреями вообще. Но признавать его единственным авторитетом? Нет, это мне очень странно. Конечно, легенда о посохе Моисея — аргумент из разряда зубодробительных. Но это, повторяю, всего лишь легенда, — Майзель снова сделал глоток. — Ребе сам приехал в Чехию. Если бы он не захотел, его никакие королевские посулы не затащили бы сюда… Но при этом он никак не желает меня понять.

— В чем?

— В том, что я люблю эту землю. Эти люди нравятся мне. Я не смешиваюсь с ними, но люблю их. Он, наверное, не понимает этого и боится, как все люди боятся того, чего не понимают. Хотя именно он-то и должен был бы понять меня, как никто иной… Да я и сам не понимаю, что меня здесь так хватает за живое, — он поставил бокал на столик и откинулся на спинку дивана, заложив ногу на ногу. — Может быть, в самом деле пепел стучит в мое сердце? Или те камни, что, по преданию, лежат в фундаменте Старо-Новой синагоги и привезены сюда из развалин Иерусалимского Храма…

— А, так в это ты веришь… — Андрей тоже отхлебнул немного коньяка.

— В этом нет ничего сверхъестественного, — Майзель пожал плечами. — Это просто. Или почти просто… Я не знаю. Я только знаю, что здесь мне хорошо. Здесь меня понимают и поддерживают во всем. А счастье — это когда тебя понимают. Не больше. Но и не меньше, Дюхон…

— И тут они тем же самым занимаются, чем в Аргентине?

— Именно. Только с еще большим размахом. Мельник ожил, сельские угодья вокруг — опять их вотчина, кошерное мясо по всему миру продают, денежку зашибают и тратят ее с умом и разбором, чтобы в синагогах снова было тесно. Ты же слышал, наверное, что кашрут [28] мельницких признают все без исключения общины… А Ребе с ешивой [29] Вацлав в Прагу затащил… Такие же они, как мы с величеством. То же дело делают. Только на другом фланге, куда нам с королем не с руки лезть. Понимаешь?

— Я думал…

— Ты думал неправильно, дружище, — Майзель снова налил коньяк в бокалы. — Я горжусь вовсе не тем, что все делаю сам. Я сам, кстати, довольно давно уже не лезу в детали. Я страшно горд собой за то, что вытягиваю из самых разных людей их самые сокровенные и гениальные идеи и вдохновляю их на воплощение этих идей. Это самое высшее наслаждение, которое мне доводилось испытывать в жизни до сих пор. Я катализатор. Закваска. Затравка. Бикфордов шнур. И мне это чертовски нравится.

— Рехнуться можно. А недостатки у тебя есть?

— Обязательно, — просиял Майзель. — Я не дипломат. Я танк. Я ненавижу дебилов и хапуг и не могу с ними работать. Особенно таких евреев. Меня просто трясет от таких. Я ненавижу тупую и хамоватую совково-местечковую жидовню, заседающую в «синагогах», где миньян [30] -то не вдруг собрать удается, требующих, чтобы я забросил все свои дела и немедленно и безо всяких условий предоставил в их полное и безотчетное распоряжение все мои и не только мои ресурсы до последнего геллера [31] . А потом они подумают, что смогут сделать. Только вот это вряд ли.