АУГСХАЙМ. МАРТ

Корабельщиков сидел в огромной приемной перед кабинетом Брудермайера, которая по совместительству выполняла роль зала для совещаний, если Попечительский совет Лиги собирался в расширенном составе, и просматривал газеты. Наконец, дверь открылась, и на пороге появились окруженные сотрудниками Лиги преподобный Юлиус и Даниэль Майзель собственной персоной. Увидев Андрея, поднявшегося навстречу вошедшим, Майзель легонько отстранил что-то втолковывавшего ему Брудермайера, раздвинул плечом свиту и шагнул к Корабельщикову. В следующую секунду Андрей едва устоял на ногах, потому что Майзель сказал на чистейшем русском языке:

— Дюхон, черт тебя подери, если б ты знал, как я рад видеть твою опупевшую рожицу! — Майзель взял его ладонь в обе руки и стиснул так, что Корабельщиков чуть не вскрикнул. — Я просто годы провел в мечтах увидеть у тебя именно такую вот морду лица, — он заговорщически подмигнул Андрею. — Мы с тобой попозже оттянемся на предмет воспоминаний, а сейчас сделай вид, что все чик-чак, добро?

Андрей знал, что это невозможно. Человек, которого он видел перед собой, абсолютно не был ему знаком. Корабельщиков мог поклясться, что никогда не видел господина Майзеля и первый в жизни раз слышит его голос. Но интонации, эти переходы на высокие тона в конце каждой фразы, эти словечки, особенно — «Дюхон»! «Чик-чак», «морда лица»… Только один человек мог сказать такое и так — Данька Бернштейн, его одноклассник, а потом и однокурсник по Институту радиоэлектроники, уехавший в Штаты много лет назад и вскоре пропавший там безо всякого следа…

Но человек, стоящий перед ним, ни в коем случае не был его пропавшим приятелем. Майзель был много выше — даже выше Андрея, явно далеко за метр девяносто, шире в плечах и тоньше в талии. И одет он был во что-то непонятное — высокие полуботинки, узкие брюки, не то пиджак, не то плащ поверх спортивной рубашки, плотно обтягивающей мускулатуру на зависть кому угодно, и все это по цвету и по виду напоминало оружейный металл. А при каждом движении шло как будто волнами, словно и в самом деле было жидким металлом. Или чешуей. Что за чертовщина, подумал Корабельщиков, а глаза-то… Ни черты лица, ни телосложение, ни манера двигаться — ничего в этом человеке даже отдаленно не напоминало Даньку Бернштейна. Он был не больше похож на Даньку, чем Андрей — на Будду.

Андрей понял, что решить эту проблему без посторонней помощи ему — во всяком случае, немедленно — не удастся. И он сделал лучшее, что мог — заговорщически подмигнул Майзелю в ответ…

Дальше уже стало полегче. Их представили друг другу, Андрея назвали надеждой и опорой межнационального диалога в Беларуси, что, естественно, было весьма смелой гиперболой. Майзель отреагировал благожелательной улыбкой, полной скрытого обаяния буржуазии. Фандрайзинг [5] проходил без сучка, без задоринки, и закончился даже лучше, чем ожидал преподобный Юлиус, — не дослушав окончания длинного списка свершений и побед Лиги, Майзель похлопал Брудермайера по плечу и улыбнулся:

— Я распорядился перевести на ваш счет двести тысяч евро. В связи с этим надеюсь, дорогой доктор, что в ближайший год Лига не будет испытывать серьезных материальных затруднений. А дальше — бой покажет. В порядке?

Брудермайер улыбнулся, элегантно и с достоинством кивнул:

— Полагаю, мой дорогой господин Майзель, вы не разочаруетесь в нашей деятельности и у нас действительно будет повод встретиться. А сейчас позвольте мне похитить моего друга Андрея на несколько минут?

— Обязательно, — просиял Майзель, — только не умыкайте его надолго, он мне еще понадобится, и скоро. Порекомендуйте мне какую-нибудь забегаловку, где можно перехватить кошерного [6] , да я пойду, а то я от самой Праги нигде не останавливался…

— Нет-нет, господин Майзель. Об этом и речи быть не может. Стол в вашу честь уже накрыт. Прошу!

Когда Майзеля увели кормить, поить и всячески ублажать, преподобный Юлиус пропустил Андрея впереди себя в кабинет, закрыл дверь и внимательно посмотрел на Корабельщикова:

— И подумать не мог, что вы так близко знакомы, — он лукаво, но очень по-доброму улыбнулся и погрозил Андрею пальцем. — Что и говорить, очень рад…

— Подожди, Юлиус, — Андрей опустился в кресло напротив стола, за которым расположился Брудермайер. — Я впервые вижу Майзеля и готов подтвердить это на суде под присягой. Его интерес к моей скромной персоне — для меня сюрприз еще больший, нежели для тебя. Я надеялся, что ты мне что-нибудь объяснишь!…

— Странно. Из разговора, который у нас с ним состоялся перед тем, как я отправил Труди за тобой в аэропорт, я понял, что Майзель знает тебя чуть ли не со студенческих лет…

— Ты считаешь, что я бы забыл о таком знакомстве?! — не сдержавшись, фыркнул Андрей. — Да я перед самой конференцией обратился в этот его «Golem Foundation» у нас в Минске, причем просто так, без всякого расчета на результат, просто, чтобы не иметь головной боли: вот, мол, была возможность, но… Да и встретили они меня поначалу без восторга, я же рассказывал тебе, а потом, вдруг, ни с того, ни с сего… Если честно, Юлиус, — я просто ума не приложу, что происходит!

— Может, он принимает тебя за кого-то другого? Хотя нет, в это верится еще с большим трудом… Постой, но ведь он, кажется, заговорил с тобой по-русски?

— Да. И причем сказал такое, что я до сих пор… — Андрей умолк на полуслове, а когда заговорил снова, уже вполне овладел собой: — Знаешь, Юлиус, я хочу ясности не меньше, чем ты. И я тебе обещаю рассказать все, что смогу, без утайки, но не теперь, хорошо?

Брудермайер энергично закивал в знак согласия. Да, подумал Андрей, я действительно хочу ясности больше, чем кто бы то ни было, потому что я, черт возьми, желаю знать, что общего у этого нувориша с Данькой и где сам Данька, которого мне не достает вот уже столько лет… И почему я понял это только сейчас и так остро, что болит сердце?!.

МИНСК. РЕТРОСПЕКТИВА. 70-Е — НАЧАЛО 80-Х

Их посадили за одну парту в самом начале четвертого класса, и еще тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению быть в центре самых важных событий. Он был на год старше Андрея, — любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, которые Корабельщикову исполнялись в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой — это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились — первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21… Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали — уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал, что так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом…

Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Корабельщиков отца своего помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. Данькин же папашка строил шапки доброй половине минской номенклатуры и шубы их женушкам в четыре обхвата, будучи уникальным меховых дел мастером; мать, заведующая отделом в «Изумруде», тоже по мере слабых женских сил способствовала процветанию семьи. Данька же был единственным ребенком, к тому еще и поздним. Бернштейны не скрывали, а несколько даже педалировали наличие многочисленных дядюшек и тетушек в далекой Америке, во что бы то ни стало жаждущим облагодетельствовать скромную чету и их гениального отпрыска как в вещевом, так и в денежном эквиваленте. Он был воспитан в духе здорового скепсиса по отношению к системе, которая, несмотря на явную ублюдочность, позволяла Бронштейнам вполне благополучно процветать. Корабельщикова, который всегда переживал Данькины успехи и неудачи как свои собственные, всегда поражал тот бесхребетный конформизм, с которым его друг воспринимал окружающую действительность, и относил это за счет благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома Бернштейнов. Когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он просто с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звезд полна: власть — говно, а власть советская — говно в превосходной степени, доказывать сие — тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, гораздо более для настроения пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороха, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия — подумать страшно! — компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу чуть не до инфаркта…

Он был веселый и удивительно, потрясающе не жадный, — подфарцовывал потихоньку и не очень, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всем этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами — иногда и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова… Андрей, впрочем, если когда и пользовался дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговоренный срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли… Веселый, не жадный и уже на машине. Тогда. И легкий. Не легковесный, а именно легкий, и к этой легкости тянуло Андрея, словно магнитом…

И при всем этом Данька был ужас какой мечтатель. Однажды, узнав, о чем мечтает его приятель, Андрей был не то чтобы поражен, но слегка ошарашен. Данька мечтал быть богатым. Богатым настолько, чтобы быть в силах менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» — недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала — миллиардов сорок — пятьдесят», — на полном серьезе ответил Бернштейн. Андрей еще раз внимательно взглянул на Даньку, — но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того — он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых что ни на есть животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевел разговор на другую тему. Андрей же тогда грешным делом решил, что Данька его разыгрывает. Допустить всамделишность подобного желания — такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог…

И еще одна странность была у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он знал наизусть весь регистр ее улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были… Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, про скульптуры на Карловом мосту и орлой [7] на башне Староместской Ратуши… Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелек самого великолепного из чешских королей и императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, которые излагал Данька с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории, которые он рассказывал. И отнюдь не на девчонок, которые подходили ему по возрасту и статусу, — девчонки его мало интересовали, — а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно… И самой известной Андрею из Данькиных «жертв» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму», такая милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, — такая она была… Лет на пятнадцать их старше, — тогда она вовсе не казалась Андрею молодой… С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не поперли.

Как— то, собравшись с духом, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:

— Завидуешь?

— У меня все в порядке, Дан. Ты же знаешь…

— Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?

— Ты не боишься?

— Чего?!

— Что… что муж какой-нибудь из них… котлету из тебя сделает?

— Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное… Да и нет у них никаких мужей, Дюхон… А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела… Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.

— А почему они все… такие?

— Какие?

— Одинаковые…

— Как это?!

— Я не знаю. Это тебя надо спросить… Все… Какие-то… Как будто снегурочки бывшие…

— Ну, Дюхон, — Данька как-то по-новому посмотрел на Корабельщикова, покачал головой, вздохнул. — Скажешь тоже… Бывшие… Они устали просто… Такая жизнь… — Он помолчал. — А вообще… Ты, наверное, прав. Мне их просто всегда больше всех жалко… У них взгляд такой… Они ждут, понимаешь? И я… Что могу… А что я могу?!

— Нельзя же всем побежать навстречу.

— Нет. Конечно, нельзя. А что делать?! Надо ведь всем… Я просто не могу… По-другому — не могу… Это сильнее меня. Это как будто даже не я. Я, когда взгляд их встречаю, такое внутри чувствую… Запах такой… Когда тело живет, а душа улетела уже… Меня как будто швыряет к таким. Я не умею это объяснить. Или слов таких нет. Или я их не знаю…

— Они… они же все чуть не в два раза тебя старше…

Данька усмехнулся невесело:

— Старушки, да? Так в этом самый кайф, Дюхон. Ты дурень… Женщина в этом возрасте только все распробовала как следует. Только развернулась… Она уже многое знает, с ней не нужно так прыгать, как с девочкой. Вообще ничего особенного делать не нужно. Ее только надо сначала потрясти до полного опупения, рассказать ей какую-нибудь майсу [8] , которую она еще никогда не слышала, а потом замолчать и послушать ее. А потом сказать ей, что она — нежная и удивительная, что такую ты еще никогда не встречал, что жизнь коротка, а искусство вечно… А мне это легко так умеется как-то… Ну, и так далее. И все дела. И можно в кроватку.

— Ты подонок.

— О, нет… — Данька вздохнул и сделался вдруг очень серьезным. — Такая поганая жизнь, Дюхон… И такая скука вокруг… И ничего сделать нельзя, понимаешь?! Совсем ничего… Я просто хочу, чтобы они почувствовали себя счастливыми. Хоть на один день. Я же не могу сделать их счастливыми навечно. Я бы с удовольствием, но я же не Б-г… А так… Я же вижу… Им со мной хорошо… Дело же не в том, что я какой-нибудь гигант, это все фигня, потому что это вторично, когда женщина счастлива, у нее все хорошо и все получается… И у мужиков тогда тоже получается…

— А ты представь себя на месте их мужей. Хотя бы на минутку…

— Я представляю. Я поэтому и не женюсь никогда, Дюхон. Никакой мужчина никогда не сможет сделать ни одну женщину навсегда счастливой. Будь он хоть кто… Поэтому даже и не стоит огород городить. А это… Это просто миг… Секунда счастья. И потом… Если у женщины все хорошо, если она чувствует себя любимой, желанной, счастливой… Я к таким даже не приближаюсь. Как и они ко мне. Я грустную женщину видеть не могу, Дюхон. Я сразу подхожу и начинаю утешать. Я ведь не тащу никого в койку…

— Да. Это они тебя тащат.

— Правильно. Это само получается… Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа… Мечется, понимаешь? Эх… Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем все по-другому… А у меня… У меня — вот так. Я не знаю… Может, и навсегда…

— А мама твоя… она знает?

— Нет. Ну, то есть, она понимает, что я не в кино на последнем сеансе задержался… Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной все в порядке.

— И она ничего не говорит?

— Ну… Что она может сказать… Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разик, в чем дело. Я не думаю, конечно, что она от этого пришла в сильный восторг… Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава Б-гу, что она меня женить не пытается.

— А дети?

— Какие дети, Дюхон?! Ты в своем уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.

— Когда-нибудь большевики кончатся, Дан…

— Никогда они не кончатся, Андрей, — сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал и не слыхивал. — Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так еще какая-нибудь гадость.

— Какая?!

— Откуда мне знать?! Какая-нибудь… Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган… Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, — только тогда это все отступает. Только тогда…

— Ты все выдумываешь, Дан, — Андрей покачал головой. — У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например…

— Ну, что — Тонечка, — Данька нахмурился. — Конечно, не получается. Я же человек… Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина — это та, что сейчас со мной… Может, они поэтому так и…

— Ты романтик.

— Или подонок?

— И то, и другое, — Андрей покачал головой. — Удивительный ты, все-таки, человек…

— Это ты — удивительный человек. Ты правда жениться надумал?

Андрей, помедлив, кивнул.

— Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.

— Нет. Это не дурость…

— Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?

— Я знаю, что так будет.

— Я же говорю, — ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, — тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?

— Понял.

— Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь — ты первый начал. Так что держись, Дюхон… Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, — и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. — Денег тебе занять?

— Не надо. Спасибо.

— Да, «спасибо»… Так уж прямо и не надо.

— Я сам.

— Что ты сам?! Чего ты плетешь-то — сам?! Или попадешь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас…

— А тебе?

— Я себе еще нафарцую. Деньги — говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше — незаметно… Чтобы никто даже не понял… У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного… А все остальное тогда — ни к чему вовсе…

— Это же я тебе завидовал всегда… — Андрею показалось, что он сейчас заплачет.

— Ты не завидовал, — Данька улыбнулся. — Зависть — это совсем другое. Зависть — это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня… У всех… Так хочется…

— Так не бывает.

— Понятно, что не бывает. Здесь — не бывает…

— А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?

— Нет. Ты что… Разве я об этом…

— О чем же тогда?

— Это не мой мир, Дюхон, — тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.

— Что?!? Что… что это значит?!

— Если б я сам это знал… Я просто не на месте здесь, мое место… Только где это место, я не знаю. Я его все время ищу, а его нет…

— А где же?!.

— Не знаю. Не знаю, Дюхон…

— Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная…

— Обязательно. Обязательно. Именно, — Данька оскалился вдруг отчаянно. — Только я это все равно знаю… Плевать. Если я его найду… Я тебя позову туда тоже, Дюхон… И ты тоже сможешь. Если захочешь… Все смогут. Я всех позову…

Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое…

А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и совсем без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды говорил со свойственным ему оптимистическим сарказмом, что быть евреем в СССР — это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки — шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра — вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто — ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS [9] и Джойнт, да и иных причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время…

Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали еще до официального начала учебного года. Татьяна училась в Институте народного хозяйства на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать…

Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал, что такого на самом деле не может происходить — тем более, с ним. Но это происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Ах, как это было непросто в то время… Почему Таня не забеременела тогда, Андрей не мог объяснить себе и по сию пору. Сонечка родилась много позже, когда их союз прошел длительную проверку на прочность, после того, как Татьяна защитила кандидатскую и осталась в институте на кафедре математики. Им обоим уже было тогда за тридцать… Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были просто в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза… Но с Татьяной не так-то просто было сладить. У этой девочки был такой характер… Она взяла все в свои маленькие крепкие ручки, и им ничего не осталось, как смириться.

Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать! А летом уехал… Сразу после свадьбы Андрея с Татьяной. И пропал.

А потом такое началось и столько всего случилось… Горбачев, независимость, падение Берлинской стены, революции и реставрации в странах бывшего «соцлагеря», — особенно реставрации, которых совершенно никто не понимал и не ждал; две Балканские войны. И Лукашенко, конечно. Который остановил все, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперед и два назад», несмотря на неопределенность и беспокойство, потому что в воздухе тогда, — быть может, впервые за много-много лет — по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя легкие распрямляться навстречу… Но это был всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избрбный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, — и тех, кто хотел, и тех, кто был до смерти против. И снова вернулось к Андрею это желание — уехать, куда глаза глядят…

Он и уехал почти. Не физически — виртуально. Занимался своими маленькими приятными делами, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом… И иногда — нет, не часто, но все-таки, — вспоминал Даньку.

Который вдруг — нашелся. Да еще вот так… Андрей был просто не в состоянии это переварить. Это было невозможно, невероятно, немыслимо. Ну, предположим. Ну, сорвал джек-пот в лотерею. Ну, повезло в Лас-Вегасе. Ну, купил нефтяную вышку. Но миллиарды?! Боже, бред какой-то… Много позже Данькиного отъезда и исчезновения, когда рухнул «железный занавес», уже начав ездить за границу, Андрей слышал какие-то мутные истории, не то сказки, не то басни, про какие-то деньги наркомафии, которые были запущены через Майзеля в оборот, рассказы про захваты банков и компаний, про стрельбу на улицах и громкие процессы, заканчивавшиеся всегда одним и тем же, то есть ничем… Он никогда даже представить себе не мог, что вся эта свистопляска с финансовой системой и рванувшими в рост, как грибы после дождя, монархиями на месте бывших сателлитов СССР в Восточной и Центральной Европе — результат того самого Данькиного плана, который он однажды так и не собрался выслушать. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда…

АУГСХАЙМ. МАРТ

Вместе с Юлиусом Андрей прошел в столовую, где Майзель и Герстайн что-то живо обсуждали по-английски. Услышав его речь, Корабельщиков почти позавидовал: Майзель говорил лучше, чем проживший в Англии пятьдесят последних лет сэр Мозес. Увидев Андрея, Майзель, извинившись, поднялся и шагнул к нему:

— Ну, пойдем, поболтаем. Твои патроны выделили мне целый гостиничный номер, — Андрея неприятно покоробила усмешка Майзеля, но он не подал виду. Майзель повторил настойчиво: — Пойдем. Я хочу до вечера быть в Праге…

И зашагал наверх. Андрей, поколебавшись немного, дернул плечом и направился за ним следом.

Пропустив его в номер впереди себя, Майзель закрыл дверь на ключ и ослепительно улыбнулся:

— Ну что, дружище, наверное, это самое острое ощущение в твоей жизни на сегодняшний день, а?! Все еще не веришь, конечно… Ну, понятно. Придется, однако. Это я, Дюхон. Я.

Андрей уже практически поверил. Потому что слишком много было у всего этого совпадений… Но по-прежнему мозг его еще отказывался в полной мере осознать:

— Данька?… Но… Как это возможно?!.

— Друг мой, — Майзель плюхнулся в кресло и, достав сигару, принялся ее раскуривать. И так осветилось огнем зажигалки его лицо, что Андрей передернул снова плечами, совершенно помимо воли. — Наука в наши дни умеет много гитик… Иногда даже значительно больше, чем хочется, — добавил он уже вполне серьезно. — Садись. Поговорим…

Андрей опустился в кресло напротив.

— Значит, это все-таки ты…

— Да.

Как ни странно, это краткое и ничем не подкрепленное заявление окончательно убедило Корабельщикова в реальности происходящего — и в том, что сидящий перед ним человек и есть его старинный друг и наперсник Данька…

— Давай я тебе сам расскажу, с чего это началось. А то ты явно не знаешь, откуда спрашивать, — Майзель глубоко затянулся, пополоскал дымом рот и резко выдохнул его в потолок. — Началось это с того…

— Я читал, с чего это началось, — нетерпеливо вскинул голову Андрей.

— Об этом нигде не писали. Никогда. Так что ты не можешь этого знать, — покачал головой Майзель.

— Я имел ввиду…

— Я знаю, что ты имел ввиду, — Майзель кивнул. — Но я расскажу, с чего это началось. Они поехали в супермаркет. И заблудились. Заехали не в тот район. Город Ангелов, дружище, Город Ангелов [10] …

У Андрея всегда было живое воображение. И трех секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе дядю Сему и тетю Розу, заблудившихся не в том районе …

— Боже, — Корабельщиков закусил губу. — Данька…

— Ничего, — оскалился Майзель, и Корабельщикова мороз по спине продрал, — хоть и не Андрею вовсе был этот оскал адресован. — Я быстро разобрался в проблеме… Агентство по борьбе с наркотой, которое продает наркоту, чтобы воевать с картелями, чтобы контролировать рынок, чтобы продавать наркоту, чтобы на эти деньги воевать с картелями, и так до бесконечности. Страна дураков и непуганых идиотов. А папа с мамой — это collateral casualties [11] … Но это не со мной, не со мной, — он погрозил пальцем. — Я ведь еще в «совке» был довольно крутым жиденком. А, впрочем, ты, вероятнее всего, об этом по своей тогдашней оголтелой влюбленности в Таньку и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?

— Нет. Ну, почти нет…

— Вот. Вы, друзья мои, даже не представляете себе, на что может оказаться способен маленький и очень злющий мальчишка с ноутбуком. Особенно если этот мальчишка — еврей. И что такое настоящая месть — вам тоже не понять…

— Но… как?!

— Ну, видишь ли… Это случилось в те буколические времена, когда для подобной операции было достаточно юниксоидного лэптопа, сотового телефона и немного фантазии, замешанной на родном совковом нахальстве. Не спрашивай меня, откуда я узнал коды доступа, как мне это пришло в голову и прочую лабуду. Это не имеет никакого значения. Да и не интересны никому технические подробности… Разумеется, потом — довольно скоро, кстати — меня нашли и убили…