Перед тем как поехать в Бруклин, я принял душ и начал чистить зубы. Я всегда это делаю рьяно и основательно. Зубные врачи утверждают, что это помогает сохранять десна. Внезапно я почувствовал на кончике языка что-то твердое и незнакомое. С беспокойством сплюнув в раковину, я увидел две пломбы. Мне их поставили лет десять назад.
      Я попробовал зубы зубочисткой: никаких дырок там и в помине не было. Я закрыл глаза: предупреждение Чарли получило новое подтверждение…
      Все время, пока я шел к метро, я думал о том, что произошло. До этого я себе представлял свое будущее довольно абстрактно, но теперь оно обрело вполне конкретные очертания. Это как вдруг услышать приговор врача: вам, мой дорогой, осталось жить не больше трех месяцев! Ну, предположим, и шесть: что меняется? Сам ведь приговор отменен быть не может. А когда там казнь – сегодня или завтра – вряд ли играет такую большую роль, пока ты вдруг не почувствуешь роковые шаги смерти.
      Гарри Кроуфорд жил в Гринвич-виллидж в Нижнем Манхэттене, как и все снобы шестидесятых. Доехав подземкой до Шеридан-сквер, я пошел на своих двоих в сторону Вашингтон-сквер-парка. Когда-то, лет тридцать-сорок назад, места эти были облюбованы богемой, но сейчас поблекли и ждут второго пришествия. Я уверен, что оно не так далеко; Манхэттен – остров, места здесь не так много, но магнитное поле притягательности просто неописуемо.
      В парадной пахло сырой затхлостью. Постояльцы не столь богаты, чтобы содержать штат уборщиц и швейцаров.
      Гарри встретил меня удивленным возгласом:
      – Руди, дружище! Ты не только не меняешься – даже помолодел.
      Я кисло улыбнулся в ответ.
      – Когда мы виделись с тобой в последний раз? Лет пять назад?
      – Что-то в этом роде, – кивнул я в ответ, – когда ты приехал на целый год в Лос-Анджелес.
      – Смотри, как ты выглядишь! Как ты это делаешь? Ладно, проходи, садись. После смерти Сандры я» уже два года живу один: дети в Портленде и Канзас-сити… А ты что – решил взять отпуск?
      – Вроде, – темнил я, – но без ограничения во времени.
      – Ах так?! А где Абби?
      – В Лос-Анджелесе, – не вдаваясь в подробности, сказал я.
      Гарри – человек интеллигентный и приставать с расспросами не стал.
      – У тебя какая-то цель? – тактично спросил он после обмена информацией об общих знакомых.
      – Мне надоел университет…
      – Мне тоже, – хмыкнул Гарри Кроуфорд. – Жду не дождусь, когда выйду на пенсию. Вот тогда… Поеду в Вермонт, там такая осень… Буду гулять, ловить рыбу, дышать чистым воздухом…
      Я переждал, пока он перестанет мечтать вслух, и довольно сухо объяснил:
      – Ты не понял: я решил сменить профессию.
      – Что-что? – не понял он. – Ты о чем?
      – Хочу снова начать дирижировать. Как в молодости…
      Гарри смотрел на меня с удивлением и страхом: словно перед ним сидел полоумный, которому нельзя было перечить, чтобы не вызвать внезапной вспышки гнева.
      – Ты всерьез? Не думаешь, что поздновато?
      – Гарри, – вздохнул я, – мне нужна твоя помощь. Ты ведь знаком с этим Гольдбергом… Ну, у него свой большой офис, он – импрессарио и занимается музыкантами…
      Гарри помолчал, бросил на меня осторожный взгляд и смущенно посмотрел в сторону:
      – Руди, сказать тебе откровенно? Вряд ли у тебя с ним что-то выйдет…
      Но я не стал облегчать ему положения, в котором он очутился.
      – Ладно, – сказал я, – если ты не хочешь ему звонить…
      Гарри встрепенулся, посмотрел на меня с явной жалостью и стеснительно произнес:
      – Я ему, конечно, позвоню, но он человек грубый, несдержанный…
      – Оставь это мне, – положил я ладонь на его руку, лежащую на подлокотнике кресла…
      Джошуа Гольдберг и впрямь оказался малосимпатичным типом, Офис его располагался на тридцать первом этаже небоскреба на Третьей авеню. В приемной царила хамоватая и раскрашенная, как лошадь на карусели, секретарша. Сидевшие на стульях молодые музыканты вздрагивали при каждом движении заветной двери.
      – След-щий, – цедила секретарша, и очередное молодое дарование, став ниже ростом, проскальзывало в дубовую дверь.
      Мне пришлось прождать больше часа, пока дошла моя очередь:
      – М-стер Гр-н, м-стер Г-льдберг ждет вас…
      За большим столом с бюстом Бетховена сидел человек очень невысокого роста с пронизывающим взглядом и бесцеремонными манерами. Он показал рукой на стул по другую сторону стола и резко высек:
      – Да!
      – Вам звонил насчет меня профессор Кроуфорд, – сказал я, стараясь не очень глядеть в его холодные и острые гляделки.
      – И что? – послышалось в ответ.
      – Я в прошлом дирижер, кончал дирижерское отделение бухарестской консерватории, а потом много лет работал на университетской кафедре в Лос-Анджелесе. Моя область – музыкология.
      – Короче, что вам нужно? – зыркнул он по мне цепляющимся взглядом.
      – Видите ли… Я хочу снова встать за дирижерский пульт. Это моя мечта…
      – А я хочу стать ковбоем, – прозвучало в ответ. – Вы что, серьезно? В вашем возрасте? Вам ведь вот-вот пятьдесят. Или уже стукнуло?
      – Шестьдесят два, – сказал я правду.
      Хозяин кабинета посмотрел на меня и сморщился:
      – Были бы вы помоложе, я бы вам сказал…
      – Скажите, – предложил я.
      Джошуа Гольдберг поморщился:
      – Хотите бесплатный совет умного еврея? Отправляйтесь домой. Примите успокаивающие таблетки. И на ночь – горячий душ, чтобы хорошо заснуть. Иногда помогает. Или пригласите девушку в гостиничный номер…
      – Спасибо за совет, мистер Гольдберг, но…
      – Слушайте, что вы хотите, чтобы я вам сказал? Вы еврей?
      – Наполовину.
      Он посмотрел на меня с некоторой долей жалостливости и шмыгнул носом:
      – Ни один псих вас к дирижерскому пульту не подпустит. С таким же успехом вы могли бы обратиться в НАСА и предложить, чтобы вас сделали астронавтом…
      Меня это разозлило.
      – Вы как – пророк с дипломом или самоучка? – спросил я.
      Он нажал кнопку и заорал в приоткрытую секретаршей дверь:
      – Следующий!.. Где ты пропала?..
      Чувство было такое, словно меня с головой окунули в унитаз. Возвращался домой я в метро и с тоской думал о том, как буду жить дальше. В одном я не сомневался: детская мечта о дирижерской палочке лопнула как мыльный пузырь. Неужели единственное, что мне осталось, – ехать в Швейцарию, искать там своих не подозревающих о моем существовании королевских родственников и судиться с ними? И сколько это займет времени? У меня ведь его не так уж много…
      В Манхэттене, в подземке, я наткнулся на двух девушек. Одна из них, японочка, играла на скрипке, другая – на контрабасе. Выбрали они вещь по-настоящему сложную, и я еще подумал – наверное, это своего рода тренировка. Кое-кто, проходя мимо, бросал доллар или горсть монет в пасть открытого футляра. И мне в голову пришла шальная мысль. А что если…

      После отъезда Руди вокруг меня возникла пустота. Селеста – женщина. Философские вопросы бытия ее не колышат. Да и связывало меня с ней нечто совсем иное, чем с ним. А кроме того, – она была в моей жизни – восемью годами, а он – больше чем ее половиной. Мне не хватало Руди. Я чувствовал удушье. Словно у меня ампутировали половину моей души.
      Я по-прежнему принимал пациентов, Вставлял в анальные отверстия шланг с камерой. В полутемноте вглядывался в загадочные изгибы кишок на экране. Напоминая друг друга по форме и назначению, они приковывают взгляд, даже гипнотизируют его. Ведь твоя задача – в этой рутинной однообразности увидеть нечто такое, что надежно скрыто от взгляда постороннего наблюдателя. Распознать то, чего, кроме тебя и тебе подобных, выделить и отличить никто не может. Уловить характер. Предугадать судьбу. То есть, хочешь ты или не хочешь, но твоя роль в чем-то подобна роли предсказателя и пророка. Ведь ты не только видишь настоящее, но и можешь предсказать будущее.
      Человеческие внутренности дышат и чувствуют. Они двигаются, издают звуки. Жалуются. Радуются. Волнуются. Успокаиваются. Пучась от газов, настороженно прислушиваются к самим себе. Отзываясь болями или изжогой, с тревогой вспоминают, что в них варилось после вчерашнего ужина. Ведь передо мной они предстают после восьмичасового поста, когда все уже выкакано.
      Возможно, это кому-то покажется абсурдом, даже своего рода извращением, но по одному лишь подрагиванию кишок, по их смутному мерцанию и абрису эндоскоп дает возможность ответить на самый роковой вопрос в жизни человека: а не завелся ли там, внутри него, роковой червячок-кишкоточец. Тот самый, что оказывается часто сильнее интеллекта, могущественнее миллиардных кошельков и безжалостнее самого отпетого киллера.
      – Прибавить соли? Перца? Кетчупа? – спросила меня во время обеда Селеста.
      Я молча помотал головой и произнес без особого восторга:
      – Нет, все очень вкусно.
      – Руди не звонил? – покосилась она на меня.
      Догадывалась, с чем связано мое настроение.
      – Пока нет, – проглотил я кусок мяса и взялся за гарнир.
      – Послезавтра у меня контрольная в колледже…
      – По какому предмету? – спросил я тупо.
      Она делает вторую степень по больничной администрации. Способная, надо отдать ей должное, девка. Но тоже вот – жизнь не складывается: тридцать пять, а она еще не замужем. Живет при мне. А я – не самый свежий продукт времени. Тысячу раз говорил ей:
      – Эй, девочка! Позаботься о себе! Даже если тебе достанется все мое наследство, ты останешься внакладе. Мне уже за шестьдесят. Я, конечно, меньше двадцати прожить не думаю, не бойся. Но сколько тебе тогда стукнет: крепко за пятьдесят? Кому ты будешь нужна?
      Селеста злилась, но я продолжал ее допекать:
      – Будешь платить жиголо?
      – Я однолюб, – огрызалась она. – Есть такая редкая порода дур.
      Мне хотелось ей верить, но опыт подсказывал: то, что у женщины на языке, знают все. А вот то, что она думает, – только она сама.
      В постели наша двадцатипятилетняя разница в возрасте никак не сказывалась. Но, даже появись она, удерживать Селесту я бы не стал. Мой дед женился в третий раз в семьдесят три, родил восьмого сына и жил до ста одного. У меня крепкие африканские гены, выдержка слона и опыт, которому могли бы позавидовать павианы.
      В ту ночь позвонил Руди. Я сразу же почувствовал себя на вершине счастья. Он, конечно, забыл, что если в Нью-Йорке одиннадцать, то в Лос-Анджелесе – два ночи.
      Селеста проснулась, приоткрыла глаза, но, сообразив, что это Руди, спокойно повернулась на другой бок. А я, надев халат, пошел в кабинет.
      – Эй! – сказал я. – Брательник! Куда ты делся, сукин сын?!
      – Пока в Нью-Йорк, – хохотнул он.
      – Но почему не звонил?
      – Не было чем похвастаться, – как на исповеди, виновато ответил он.
      – Надеюсь, ты уже приобрел дирижерскую палочку? – спросил я, удобно усаживаясь в кресле.
      – Пока нет.
      Унылый голос брюзги свидетельствовал об очень низкой отметке на шкале духа.
      – Еще есть время, – постарался я показать голосом, что настроен оптимистично.
      Он молчал. Я решил его растормошить. В конце концов, он же немножко пижон. И если дать ему возможность покрасоваться…
      – В системе человеческих вожделений, Руди, – четыре координаты, – хмыкнул я. – Власть, секс, деньги и слава. В каком ты сейчас?
      Расчет оказался правильным. Удовольствие распустить вовсю хвост свойственно не только павлинам. Голос его сразу зазвучал куда бодрее.
      – Чарли, – сказал он тоном модного лектора в колледже, – власть – это виагра для импотентов. Без нее они смешны и беспомощны.
      Я не прерывал его. Дал ему возможность пофрантить и забыть о своей хандре.
      – Ее истоки – в ранней эволюции, – набирал он энтузиазм, как мой «Ягуар» – скорость. – Здоровый и сильный самец увечил конкурента только для того, чтобы какая-нибудь самка не отдала предпочтение другому.
      Я присвистнул:
      – Руди, ты становишься философом!
      В моем свисте было куда больше радости общения с ним, чем насмешки.
      – Ну, до тебя мне далеко!
      – Все равно продолжай. Ты – хороший ученик…
      – Теперь о деньгах, – вошел Руди во вкус. – Они – средство, а не цель, и нужны не сами по себе, а для чего-то. Останься ты на всю жизнь один на необитаемом острове с несметным сокровищем, ты от тоски начал бы швырять алмазами в мух, а слитками золота – лупить орехи.
      – Браво! – воскликнул я. – Два-ноль в твою пользу! Но штрафных очков было четыре: смотри не промахнись. Ведь остались еще слава и секс.
      – Слава, – слегка помедлил Руди, – говоришь, слава, да? Подумай сам, разве это, по сути, – не своего рода фетиш для нарциссов и ничтожеств? За ней – лишь духовная пустота и неверие в себя.
      – Вот как?! – продолжал я поддразнивать его. – А что же тогда – секс? Ты еще не придумал?
      – Не дави на больную мозоль! – хохотнул он.
      – В отличие от всех других, у тебя – чем дальше, тем больше шансов…
      – Пока, увы, ничем похвастаться не могу… Но знаешь, – вдруг окрепли нотки энтузиазма в его тоне, – я встретил здесь двух девочек… Одна из них даже японочка…
      – Неужто переключился на нимфеток? – спросил я у него сурово.
      – Чарли, они – студентки музыкальной академии, и мне пришло в голову предложить им создать камерный квартет. Ведь я не только играю, но и дирижирую…
      – Камерный квартет, – повторил я, – вот как…

      На следующее утро я взял с собой кларнет и поехал на станцию подземки Шеридан-сквер. Как я и ожидал, девицы были на месте. Заметив меня рядом, они переглянулись. Я раскрыл футляр и вытащил кларнет. Косясь на меня, они чуть замедлили темп. Я выбрал момент, подстроился и начал аккомпанировать. У кларнета есть свои преимущества: он куда более народен и своим высоким, энергичным взлетом делает мелодию куда более красочной и будоражащей. Когда мы кончили играть, раздались пусть жиденькие, но хлопки аплодисментов, и я осведомился галантным тоном:
      – Надеюсь, я вам не помешал?
      Японочка зыркнула по мне быстрым взглядом и посмотрела на свою партнершу – блондинку:
      – Что, хочешь подзаработать, дяденька? – скривилась та.
      – Вовсе нет, – пожал я плечами, – могу еще вам мелочишки подбросить.
      Я вытащил из кармана кошелек, выгреб оттуда кучу двадцатипятицентовиков, и они со звоном рассыпались по днищу футляра. Моих девиц буквально распирало от любопытства, но они не знали, как поступить.
      – А тогда что же? – несколько растерянно произнесла блондиночка.
      Я продолжал забавляться. Это были дети. Ершистые и прячущие растерянность под маской самоуверенности.
      – А ничего. Просто, как профессионал, хотел показать, что у вас недоукомплектованный ансамбль и скучный репертуар.
      – Профессионал в чем? – сдерзила блондиночка, смерив меня взглядом.
      Я поджал губы и усмехнулся:
      – Ну, во-первых, я – не педофил. А во-вторых, – вот моя визитная карточка.
      Японочка взяла в руки мою визитку, и на лице ее отразилось недоумение. Профессор? Монографии по музыкальному фольклору? Лос-Анджелесский университет?.. Она безмолвно протянула визитку блондинке, и та, охватив ее взглядом, поглядывала то на мою корочку, то на меня, словно сравнивая и удостоверяясь – не самозванец ли я. Теперь пришла моя очередь задавать вопросы.
      – Простите, с кем имею честь?
      – Мы – студентки! Я – из Германии, – несколько нерешительно отрекомендовалась блондинка.
      – А я – из Японии, – сказала ее компаньонка, будто я сам не видел.
      Я многозначительно покачал головой.
      – О'кей, – подбодрил я их, – предлагаю вам продолжить наш разговор после окончания концерта.
      Слово «концерт» я произнес достаточно глумливо, но тут же, приняв серьезный вид, начал новую мелодию.
      – Вперед, девочки, нас ждут славные дела.
      Мы поиграли еще с полчаса. Любопытных вокруг нас стало побольше. Мелочи и даже мелких долларовых купюр – тоже. Наконец, приутомившись, девчонки стали собирать свои шмотки. Я тоже уложил кларнет в футляр.
      – А знаете, – сказал я им с таинственным видом и для значительности поднял вверх указательный палец, – у меня к вам предложение…
      Они переглянулись. Блондинка инстинктивно прислонила к стенке свой контрабас. Чувства, которые она испытывала, можно было понять. Этакий коктейль любопытства, недоверия и настороженности.
      – Деловое, естественно, – самым серьезным тоном добавил я…
      Казалось, перед ними вдруг возник инопланетянин, а они не знали, на каком языке с ним разговаривать.
      – Что вы имеете в виду? – подозрительно спросила блондинка.
      Она была явно заводилой.
      – Ну не здесь же, в метро, – с насмешливой укоризной протянул я. – Вы позволите пригласить вас на чашку кофе?
      Я галантно протянул руку в направлении выхода и поманил их пальцем. Здесь, в Гринвич-виллидже, ресторанчиков и кафе – как собак нерезаных: на каждом шагу. Уже через полсотни метров мы остановились возле расставленных на тротуаре столиков и сгрузили на свободные стулья плащи и футляры. Я заказал молоденькой официантке кофе и пирожные. Когда она отошла, я, привлекая внимание, слегка постучал по столу. Потом собрал лоб в вертикальные морщины и спросил заговорщицким тоном:
      – А хотите вместо халтуры делать что-то более серьезное и оригинальное?
      В их взглядах робкая надежда соседствовала с полудетским страхом: а вдруг я над ними смеюсь. Или, хуже того, задумал какую-то пакость.
      – Моя область – музыкальный фольклор, девочки. Кроме того, я по образованию – дирижер.
      Господи, какими у них стали глаза! А меня словно кто-то накачал изнутри веселым газом.
      – Можно переложить на современный лад что-нибудь старинное и поработать над этим. За успех – ручаюсь.
      Официантка принесла заказ. Девчонки с удовольствием ели пирожные и запивали их кофе.
      – Меня зовут Лизелотта, – представилась блондинка, засовывая ложку в рот и улыбаясь.
      – А меня – Сунами, – все еще стесняясь, хлопнула ресницами японочка.
      Я покровительственно и по-отечески кивал.
      – Вы это всерьез? – робко спросила японочка.
      – Более чем, – заверил ее я.
      Лизелотта слегка прикусила губу:
      – Думаете, так заработаем больше?
      Я засмеялся, В романтиках иногда просыпается меркантилизм. Романтика романтикой, а кушать-то надо…
      – Фольклор, дщери мои, снова входит в моду, – развел я в подтверждение своих слов руками. – Чем ближе глобализация, тем больше людям хочется ощутить, что они не такие, как все. Что у них есть прошлое. И если еще найти пианистку…
      – Пианистку? – спросила насмешливей, чем надо было бы, Лизелотта.
      Я чуть осуждающе кашлянул: ты что, не поняла глубину моего замысла, детка? И, чуть нахмурившись, отпил скверный кофе.
      – Ну, в метро мы пианино, конечно, не станем брать. Но надо думать перспективнее. Не о сегодня, а о завтра.
      Я их окончательно запутал, но это и было моей целью. Иначе бы они меня давно послали куда подальше.
      – На первых порах можно использовать маленький орган, – сказал я. – С пианисткой у нас будет уже квартет. А, кроме того, вы ведь музыкантши, и я не должен вам напоминать, что пианино – самый емкий и многоголосый инструмент.
      Лизелотта, слегка смутившись, кивнула. «О господи, – подумал я, – до чего доверчива молодость и какой коварной может быть старость!»
      – Правда, я должен вас предупредить, все будет зависеть от вас самих.
      Они мгновенно насторожились. Но я не дал окрепнуть их закопошившимся сомнениям.
      – Придется поработать, и как следует! Руди Грин готов вас подготовить. В принципе, у вас – неплохой профессиональный багаж. Ну и молодой задор, естественно. Но результат, повторяю, зависит только от вас. Сработаемся? Перспективы самые радужные! Нет?..
      С ответом я их не торопил. Так и закончил на обрывистой ноте. Девчонки ничего не ответили, но телефон и адрес записали. Покопавшись в телефонной книге, я нашел местечко, где взял напрокат японский орган «Ямаху». А на следующий день мои девахи, предварительно позвонив, явились ко мне в студию. Не одни – с подружкой.
      – Заходите, девочки, – широко распахнул я двери. – Покажите-ка папаше Руди, на что вы способны.
      – Как тебя зовут, таинственная незнакомка? – обратился я к новенькой.
      – Ксана.
      Имя было странное, но спросить, откуда она, мне было неловко. У нее были большие голубые глаза и короткий ежик мальчишеской стрижки. Если я смотрел на нее более внимательно, она опускала взгляд.
      Я положил перед каждой из них уже размноженные в четырех экземплярах ноты и приготовился.
      – Руди, – попросила меня Лизелотта, – только не кричите на нас, пожалуйста!
      – Кричать? – удивился я. – И не вздумаю. Выгоню, если что не так…
      Они принужденно рассмеялись. Я стал отбивать такты ногой.
      Они смотрели и слушали.
      Первой вступила Сунами со своей скрипкой, за ней – Лизелотта с контрабасом, и только потом послышались, к сожалению, немножко синтетические, звуки переносного органа. Это играла Ксана. Сначала я подстраивался к ним, чтобы приучить их к своему присутствию, потом начал дирижировать одной рукой.
      – Неплохо, неплохо… Вы присутствуете при рождении квартета профессора Руди Грина, дети мои. Слушатели должны лопнуть от сантиментов, когда нас услышат.
      Часа через два я почувствовал, что мы сыгрываемся, Ясно было, что репетировать с ними придется долго, но в успехе я уже почти не сомневался.
      – Не-не-не! Нет! Я сказал – нет! Скрипка – нежнее! Контрабас – не заглушайте скрипку. Орган – проникновенней…
      Они послушно исполняли каждое мое пожелание.
      – Так. А теперь снова вступаю я со своим кларнетом… Вот так… Орган, плавно! Еще плавнее! Ксана, что ты делаешь?! Я понимаю, что это не пианино. Но все же… Вообрази, что ты влюблена, и он склоняется к тебе. Чувствует твой запах. Твое дыхание… Ну же… Чему вас там, в академиях, учат?
      Мы кончили только к восьми вечера. Голодные, но сработавшиеся. У меня оказались хорошие ученицы. А у них – прекрасный преподаватель и дирижер.
      В их отношении ко мне чувствовалось уважение и даже – я не преувеличиваю, так мне, во всяком случае, показалось – трепет.
      Когда они ушли, в студии еще долго пахло молодым телом, духами и тем чуть отдающим нафталином душком, который возникает вокруг музыкальных инструментов. Я улыбался самому себе: Руди, все может сложиться интересней, чем ты только мог себе представить.
      Но какая-то неведомая мне сила вдруг потянула меня снова в ванную. Я снова приклеился к зеркалу. К счастью, как ни придирчиво я себя в нем рассматривал, ничего нового не обнаружил. Впрочем – прошла только неделя. По моему календарю – это только около трех месяцев.

      Услышав ее голос на автоответчике, я вздрогнула. Но колебалась недолго и тут же перезвонила.
      – Селеста, – спросила я, – что-нибудь с Чарли?
      – Нет, – прозвучало в ответ, – я хочу с вами поговорить о себе…
      Мы встречались с ней крайне редко, да и то, только если Руди настаивал на том, чтобы поехать и навестить по какому-то поводу Чарли. Не думаю, чтобы он рассказывал Селесте что-то о моих с ним отношениях, но чисто по-женски она могла это почуять. По тону, по взглядам, по незаметному для обычного взгляда выражению лица. Это трудно объяснить, но мы, женщины, наделены каким-то особым инстинктом и ощущаем присутствие возможной соперницы, даже впитывая его из окружающего нас воздуха.
      Селеста сказала, что заедет ко мне после работы. Не знаю почему, но на душе у меня было неспокойно. Когда она появилась в дверях, я окинула ее быстрым взглядом, надеясь на свою наблюдательность, но по лицу ее ничего нельзя было сказать. Этакая Кармен из оперы Бизе: огромные серьги в ушах, чуть надменный, но вместе с тем настороженный взгляд и властная осанка.
      Ей, конечно, не повезло: она напоролась на Чарли. Любого другого она подмяла бы под себя и исковеркала ему жизнь. Чарли с глумливым смешком рассказывал, что по астрологической карте она – Скорпион. Мне это говорило куда больше, чем что-нибудь другое: я верю в астрологию, и она меня подводила очень редко.
      Я почти не сомневалось в том, что могло привлечь Селесту к Чарли. У таких дамочек влюбленностей не бывает, потому что не может быть. Чувства замещают интересы, а сантименты – цель, А кроме того, между ней и Чарли – почти три десятка лет разницы. Селеста, как и Лола, сбежала с Кубы в утлом суденышке и едва не утонула вместе с другими беглецами. И хорошенько после этого намыкалась в Штатах в роли нелегальной эмигрантки. И вдруг – ей удается привлечь внимание старого и блудливого павиана. Причем павиан этот не только прекрасно обеспечен, но и, что куда важнее, – одинок. Почему бы тогда не попытаться прибрать его к рукам? И не бросить надежный якорь в хорошо защищенной и комфортабельной гавани?
      Правда, позже из некоторых оговорок и замечаний своего муженька и его похотливого дружка я убедилась, что такое объяснение страдает некоторой однобокостью. Как это ни парадоксально, но даже такие сильные и целенаправленные натуры, как Селеста, порой устают от собственной диктатуры. Бремя власти и ответственности оказывается для них слишком тяжелым, и они невольно попадают в сети ловких и безжалостных шовинистов. В ее случае – в образе доктора Чарльза Стронга. Так мечта обручилась с выгодой.
      – Что будете пить? – спросила я.
      – Джин с тоником, – пожала Селеста плечами. – Если можно, с ломтиком лимона.
      Мы довольно долго обменивались пустяковыми замечаниями и, слегка улыбаясь, разглядывали друг друга. Наконец, резко повернувшись ко мне, она ошарашила:
      – Я беременна, Абби…
      – Что? – почти вскрикнула я. – Не может быть…
      Она посмотрела на меня испепеляющим взором, но взяла себя в руки. В конце концов, я была нужна ей, а не она – мне.
      – Почему вы считаете, что не может быть? – сузила она свой прищур.
      – Чарли всегда и слышать не хотел о детях, – пожала я плечами. – Ребенок стеснил бы его мужскую свободу. Да вы, наверное, и сами это знаете.
      Селеста отпила из бокала глоток джина и неприязненно на меня уставилась. Я попыталась занять оборонительную позицию:
      – Во всяком случае, насколько я знаю, он всегда говорил, что ему хватит тех двоих детей, которых он оставил в Йоханнесбурге.
      – Я это уже слышала, – кивнула Селеста.
      Так она и не пообтесалась в Америке: отсутствие такта и невоспитанность бросались в глаза. Впрочем, винить в этом надо только Чарли: ведь он всегда относился к ней как султан – к одалиске в гареме. А ей как-то надо было себя защищать. Ведь когда она кипятилась, он обращал на нее не больше внимания, чем на капризничающего ребенка. В лучшем случае – позволял себе по-монаршьи ухмыльнуться и снисходительно подождать, пока она кончит. Среагировать значило бы для него встать с ней на одну доску.
      Селеста словно угадала мои мысли. Изобразив на лице сморщенную улыбку, она тут же напомнила мне, с кем я разговариваю.
      – Единственная проблема – у меня экзамены в колледже. Я делаю вторую степень по организации медицины.
      Я кивнула, как бы принимая во внимание полученную информацию. Она хотела таким образом не только повысить свой статус в моих глазах, но и заставить меня первой выйти из укрытия с белым флагом. Но я не позволила ей этого сделать, ответив на ее демарш долгим молчанием.
      – Конечно, он не хотел этого, – вынуждена была она продолжить. – Но это мое собственное решение. Мне – вот-вот тридцать шесть. И это – последняя моя возможность.
      – Вы правы, – сказала я. – На вашем месте я сделала бы то же самое.
      Она посмотрела на меня, как экзаменатор, услышавший слишком хороший ответ от плохого ученика: а не припрятал ли тот шпаргалку?
      – Спасибо! – возникла в уголках ее рта высокомерная улыбка.
      Но я продолжила в полном соответствии с выбранной для себя к этому случаю ролью:
      – И какова же была его реакция?
      Селеста усмехнулась:
      – Он еще не знает…