Позвонил Чарли:
      – Руди пришел в себя!
      Он застал меня врасплох. Конечно, в глубине души у меня всегда жила надежда, что все образуется. В особенности после того, как стали заметны происходящие в Руди изменения. Но здравый смысл объявлял надежды фантазией и отталкивал в подкорку. Куда – то в самый дальний угол подсознания, В таких случаях обычно срабатывает инстинкт самосохранения: разочарование, пришедшее на смену надежде, страшнее безнадежности.
      Едва Чарли произнес первые слова «ты знаешь, Руди…», у меня сразу же вырвалось:
      – Я знаю! Вернее, догадываюсь.
      Чарли помолчал и сказал, стараясь говорить как можно более обыденно:
      – Я еду сейчас туда, но тебе сегодня приезжать не надо…
      Теперь замолчала я: стало трудно дышать и онемели пальцы. Но мозг, теребя цепенеющие чувства, реагировал по-своему: целым роем видений.
      Сознание как бы раздвоилось. Вернее, оно существовало теперь в двух измерениях. В одном: окружающая меня привычная домашняя обстановка – стол, рояль, занавески на окнах. В другом, как голограмма в воздухе, шарахались в своем трехмерном ужасе образы и картины одна другой страшнее.
      Я вдруг поймала себя на том, что думала не столько о Руди, сколько о самой себе и о том, что станет теперь со мной. Мне не давала покоя мысль: а что, если Чарли знает что-то, о чем не хочет пока говорить? Уж слишком он вымучивал каждое слово и явно старался меня успокоить. Затылок долбила тупая боль, сердце превратилось в огромный воздушный шар.
      – Абби, пойми… Я как врач… Ты же знаешь, бывают такие случаи… обстоятельства… Специалисты менее восприимчивы, чем родственники… Я сам еще ничего не знаю…
      – Поклянись! – протолкнула я через себя тонну воздуха.
      – От этого тебе станет легче? – спросил он и продолжил тут же, не задумываясь: – Если бы мне было что сказать, я бы не стал скрывать… Больше того – я, наверное… Понимаешь, открыть глаза или начать двигаться – это еще не прийти в себя.
      – Что ты имеешь в виду? – спросила я в недоумении.
      – Ты не знаешь, помнит ли он что-то или нет? Реагирует ли адекватно на действительность? Способен ли сразу ответить тебе, как отвечал тридцать два года подряд.
      – Ты хочешь сказать, что…
      – Я хочу сказать, что травма, которую он перенес, была нисколько не легче, чем паралич или инсульт. А ведь ты знаешь, какие бывают у них последствия.
      – Ты хочешь меня испугать?
      – Нет. Подготовить к самому худшему. Чтобы потом лучшее показалось тебе подарком судьбы.
      Я понимала, что он прав, но успокоиться уже не могла. Как не могла заставить себя не думать о том, какой окажется моя встреча с Руди. А что, если кома оставит на нем свое трагическое клеймо? Если человек, которого я увижу лежащим на больничной кровати, будет только внешне тем, к кому я так привыкла, а все остальное в нем – новым и чужим? Если двигаться он сможет лишь с помощью коляски или еще хуже – поврежденный мозг возвратит его в пеленочное младенчество? Мне стало страшно, но я знала одно: каким бы он ни вернулся ко мне из того мира – благословенен тот момент. Я посвящу Руди все оставшиеся мне годы и останусь прежней верной и заботливой Абби.
      Чтобы окончательно не зациклиться на страхах о всевозможных осложнениях, я пыталась вспоминать давно забытые сцены из нашей с Руди жизни. Но как я ни старалась этого не допустить, память, словно тыча меня носом в роковую ошибку, все время упрямо возвращалась в тот вечер после похорон Розы, когда мы с ним не на шутку поссорились…
      Руди двигал стулья, швырял газеты и гремел посудой. Его вывело из себя, что я напомнила ему о дне рождения через неделю. О предстоящих через месяц выборах декана, о приглашенных гостях. Но я не чувствовала за собой вины: в конце концов, получить эту должность было его заветной мечтой. Ведь я думала не о себе. Но я понимала, что неприятный осадок от этого мог в душе остаться: ведь покойная была его матерью. Но мертвые не уносят с собой проблем оставшихся в живых.
      Случилось то, чего я больше всего боялась: Руди воспринял все так, словно я совершаю нечто кощунственное. Меня это не на шутку задело. К тому же еще в ту ночь я не сочла возможным заниматься с ним сексом. Но ведь это я сделала это из уважения к памяти Розы. Смерть и игра плоти несовместимы.
      Как всегда в таких случаях, все быстро забывается. Тридцать два года я жила его жизнью, была его опорой и верной помощницей. И за все это время никаких шумных столкновений и скандалов между мной и Розой никогда не было. Как же можно после всего этого, пусть даже в ответ на мелкие ошибки, платить грубой бестактностью?
      После ссоры мы весь следующий день и вечер не сказали друг другу ни слова. Ночью он даже повернулся ко мне в постели спиной. Но я достаточно хорошо его знала. Придвинув к его бедру свое, я осторожно положила руку ему на плечо. Руди не пошевелился, но я была уверена: так долго продолжаться не будет. Я просовывала свои бедра между его ногами все дальше и дальше, пока не почувствовала его руки на своей груди. В шею било учащенное дыхание, спина ощущала нарастающий пульс мужского желания.
      Поза была неудобной, внутри у меня все жгло – по торопливости, он даже не подумал о геле, который необходим в нашем возрасте. Но хотя секса мне совсем не хотелось, я включилась в его ритм и даже симулировала оргазм. Казалось, это была кульминация нашего примирения.
      Я всегда умела управлять не только своим телом, но и желаниями. Против моей воли никто не мог навязать мне ни порыва, ни удовольствия. Руди обмяк, успокоился и заснул, крепко меня обняв…
      А я не могла уснуть и думала о том, что, к сожалению, отношения с Розой у нас не сложились с самого начала. Она была нетерпима и чересчур эксцентрична, а манеры ее иногда просто шокировали. Она не всегда к месту громко хохотала, могла вставить сальное словцо или вульгарно и двусмысленно подмигнуть. На всем, что бы она ни делала и ни говорила, присутствовал налет цыганщины и беспардонности.
      Разумеется, Роза считала, что сын ее достоин лучшей пары, чем я. И что именно я виновата в том, что он не сделал блестящую карьеру. Но если бы только это… На ее взгляд, куда хуже, что я объегорила его эмоционально. Женившись на мне, он, видите ли, не получил в ответ той любви, в которой так по своему характеру нуждался. Откуда в этой женщине было столько высокомерия и жалкого европейского снобизма, я не знаю. Ведь сама она тоже была всего лишь разбитной девицей из кордебалета, а не графиней.
      На взгляд Розы, мною всегда и во всем руководил холодный расчет. Меня это глубоко возмущало: да кто дал ей право судить о моих чувствах к Руди? Ни разу ему не изменявшая, всю себя ему посвятившая, в любой момент готовая оградить его от любой беды – я не достойна ничего другого, кроме порицания? Неужели баллы в конкурсе на лучшую жену дает только вагина? У Розы она работала как разменный аппарат: и что, ей это что-то принесло?
      Я не собираюсь утверждать, что была без ума от Руди. Но я не Джульетта, а он не Ромео. И даже если я и не пылала к нему страстью вначале – утверждать, что я легла к нему в постель, лишь бы получить какую-то выгоду, бессмысленно. Выгоду – от тапера в ночном клубе?
      Все это неправда: Руди мне нравился. Был приятен мне как своими немножко вычурными манерами, так и нерезким запахом тела и почти женской привычкой следить за своей внешностью. К тому же он был ласков, мягок и полон какого-то завораживающего оптимизма Постепенно я так к нему привыкла, что сама не могла бы разделить, где любовь, а где привычка.
      Попытки Розы повлиять на наши с Руди отношения ни к чему не приводили. Я пресекала их в самом начале: просто замыкалась в себе и не отвечала на ее бестактные выходки. В конце концов, ее решимость испарялась до следующего раза. Но Руди ее обожал, и все начиналось заново…
      Мне стоило немалых усилий избавить его от приобретенных дома дурных привычек. Он унаследовал от Розы две достаточно скверные черты: озабоченность сексом и легкомысленность. В их отношениях с Розой вообще присутствовал налет чего-то недопустимо интимного и чувственного. Я не раз ловила себя на мысли, что, если даже ничего предосудительного за этим не крылось, каждый из них втайне сознавал свою подспудную порочность.
      Руди всегда был милым, безвредным и уживчивым человеком, но жить с ним было нелегко. Он обожал музыку и общение, не вмешивался ни в какие бытовые проблемы. Но мне неизбежно приходилось брать на себя любое сколько-нибудь серьезное решение, Больше того – вмешиваться в любую, даже самую пустячную проблему, требующую минимальной организованности и здравого смысла. Я привыкла к тому, что если даже он и противился поначалу чему-то, то очень скоро остывал и признавал мою правоту.
      До меня Руди в Америке серьезно встречался только с Лолой. Волоокая шумная испанка, она была матерью-одиночкой и пела в том ночном клубе, где он играл. Роза вначале ее обожала: они были одного поля ягоды. Но когда она поняла, что Лола рассчитывает на нечто большее, чем роль любовницы, встала на дыбы. Роза была уверена: ее сын – блестящая партия для любой невесты из самой уважаемой семьи. Она стала закатывать сцены, и Руди сдался.
      Ту же тактику Роза использовала и против меня. Она даже отправилась к моей покойной матери, но та, выслушав ее, сказала, что мы с Руди достаточно взрослые люди, чтобы все решить самим.

      Я летел по улицам так, что, повстречайся мне полисмен, меня бы не только оштрафовали – отобрали права. Чтобы как-то успокоиться, я пытался сосредоточиться на мчащейся в обратную сторону городской панораме.
      Обычно у американских городов два лица: деловой, как смокинг, «Даунтаун» и удобные, как домашний костюм, пригороды. В отличие от остальных своих собратьев у Лос-Анджелеса таких лиц с полдюжины. По сути, он не что иное, как конгломерат маленьких городков, стиснутых в гигантский мегаполис мощью калифорнийского бума начала прошлого века.
      Звонок из больницы застал меня на частном визите. Я их терпеть не могу и стараюсь не делать. Но когда речь идет о жопе секс-символа или кинозвезды, врачу-проктологу приходится делать исключение. Единственное утешение – гонорар, исчисляющийся многими нулями.
      Остался позади капризный, бьющий в глаза изыск многомиллионных вилл Беверли-Хиллз. Спеша, замелькали коробки жилых домов Голливуд-вэлли. Куда попроше и пообтертей, они собраны на соплях – из дерева, дикта и гипса. Землетрясения, конечно, они выдерживают лучше, но от океанских испарений и дождя гниют в десять раз быстрее. Впрочем, для местных обитателей – бывших советских эмигрантов – более престижные районы не по карману.
      Еще немного, и впереди замаячил Уилшир-бульвар – оплот всегда улыбающегося и дежурно-оптимистичного мидл-класса. Его символ – зеркальное стекло и бетон. А его эмблемой, вензелем и гербом стал рвущийся вверх многоэтажный кристалл, увенчанный гигантской электрической короной – надписью с именем очередного модного миллиардера: «Сабаг». Корона искрится, мигает и меняет цвет, как хамелеон.
      Фараоны в Древнем Египте строили пирамиды. Денежные тузы в Америке – небоскребы. Царствующие полубоги Древнего Египта оставляли свои автографы в вечной тьме личных саркофагов. Мегаломаны от банковских сейфов – на высоте многих сотен метров. Их неоновые автографы видны вдали на расстоянии многих километров. Но если подумать, что лучше переживет время, сомнений нет. Через пару тысяч никто не вспомнит ни самих небоскребов, ни имен их владельцев. От дежурного чуда технологии останутся лишь куски ржавого железа, обломки бетона и осколки стекол.
      Я был настолько возбужден, что забыл на автостоянке включить сигнализацию. Если бы вовремя не вернулся, любимую игрушку могли увести. И я бы остался без своего такого ласкового, такого преданного и так безупречно выдрессированного друга, каким был для меня мой «Ягуар». Недаром его конструкция считается самой надежной и элегантной в мире.
      На этаже меня ждала медсестра. Она болтала со стажером, но посматривала в сторону лестницы. А увидев меня, сразу же замахала рукой:
      – Доктор Стронг? Спасибо, что пришли. Вас хочет видеть заведующий отделением.
      Я состроил на лице чинную мину. А через полминуты появился он сам:
      – Вы уже слышали?
      Я кивнул с фальшивым достоинством.
      – Вы правильно подметили феномен, доктор Стронг, – собрал он брови в гримасе глубокой задумчивости. – Но мы решили пока не сообщать о случившемся. Явление не изучено, последствия непредсказуемы…
      Я сразу же насторожился: что-то во всем этом было не то. После той перепалки, что произошла между нами, он, по идее, должен был сторониться меня. Что же вдруг толкнуло его в обратную сторону?
      – Что вы имеете в виду? – не церемонясь, задал я вопрос.
      – Узнай об этом пресса, начнется такой ажиотаж – не дай бог! Я связался с министерством здравоохранения…
      – Доктор…
      – Робертс… Джеймс Робертс…
      – Доктор Робертс, – отрезал я. – Оставьте Руди Грина в покое. Если кто-нибудь вздумает запереть его, как подопытного кролика, во вместилище для убогих, я подниму такую шумиху, что станут на уши все СМИ Соединенных Штатов…
      Мой собеседник побелел от ярости. Глаза у него разве что не лаяли.
      Рядом проходила группа врачей, и доктор Робертс присоединился к ней. Все явно направлялись в палату Руди. Я нагло последовал за ними. Мне никто не сказал ни слова. В воздухе чувствовалось скопившееся электричество.
      Ускорив шаги, я первым открыл дверь в палату и увидел приподнявшегося на подушке Руди. Заметив меня, он закричал:
      – Чарли! Дружище! Как здорово, что ты тут…
      У меня сложилось впечатление, что ввалившиеся в палату вслед за мной врачи сейчас просто задохнутся от возмущения. Один из врачей тут же оборвал Руди:
      – Ш-ш-ш, больной!.. Вы забылись, у нас обход…
      Через минуту кавалькада в белых халатах сгрудилась возле постели слегка растерявшегося Руди. Он был явно напуган и смотрел на меня с удивлением и надеждой. Но я ничем не мог ему помочь.
      Больного представляла молодая врачиха, по-видимому, протеже доктора Робертса.
      – Пациент Руди Грин, шестидесяти двух лет. В приемный покой поступил полгода назад. Шесть месяцев и две недели пребывал в коме… У больного – сильная мозговая травма. В последнее время замечаются признаки регенерации организма…
      Врачиха слегка склонилась над Руди и приподняла одеяло:
      – Возвращается былой цвет волос… Эпителий характерен лет для пятидесяти пяти… Каких-либо других изменений не замечено…
      Внезапно штаны Руди в паху стали набухать от эрекции. Покраснев, молодая врачиха отдернула руку. Присутствующие едва сдерживали хохот. Медицинский парад был скомкан и осквернен. Крестный ход врачей, пытаясь сохранить остатки достоинства, удалился. Мы остались с Руди в палате одни.
      Он еще не пришел в себя. Непонимающе смотрел на меня, и в его взгляде читались удивление и пробуждающееся беспокойство:
      – Что она болтала? Какие полгода? Какая кома?
      Я присел на стул и успокаивающе прикоснулся к его плечу:
      – Ты был без сознания…
      Руди с силой зажмурил глаза и снова распахнул их. По-видимому, чтобы удостовериться, что не грезит.
      – И долго это продолжалось?
      – Ты же слышал, – попытался я ускользнуть от прямого ответа.
      Руди уставился на меня с выражением такого разочарования и неодобрения на лице, что мне стало не по себе.
      – Все это уже позади, – осторожно кашлянул я.
      Он поморщился и уже с явным раздражением бродил:
      – Да чего ты там выкручиваешься? В чем дело, наконец?
      – Видишь ли, – я не знал, как выйти из положения, – за все это время, что ты был в коме, в твоем организме произошли некоторые изменения…
      Он испугался. Лицо его посерело и беспомощно обвисло. Я помолчал и добавил:
      – Да нет, сейчас тебе ничего не грозит…
      Но он мне не поверил:
      – Да скажи же, наконец, о чем идет речь?
      Мне показалось, голос его сел, как электрическая батарейка в плеере.
      – У тебя есть зеркало?
      Он пожал плечами.
      – Откуда я знаю? – с трудом прохрипел он.
      На подоконнике лежало маленькое зеркальце. Его бог знает когда оставила здесь Абби. Я протянул его Руди. Он взял его осторожно, словно это была гремучая змея. Но, разглядев себя в нем, вдруг расплылся в улыбке и забулькал странным смешком:
      – Охренеть! Я бы не дал себе даже шестидесяти…
      – И я бы тоже, – усмехнулся я в ответ.
      Руди посмотрел на меня более пристально и с осторожностью в голосе спросил:
      – Ты можешь хоть что-то объяснить?
      – Ты знаешь, что попал в аварию?
      Он задумался, но ненадолго.
      – Смутно… Да-да… Но все в каком-то тумане… Я побежал за пакетом для собаки. Его оставила эта дура – жена ректора…
      – И тебя сбил полугрузовик, – направил я его в нужную сторону.
      Руди кивнул, продолжая напряженно вспоминать, и я продолжил:
      – Он несся на слишком высокой скорости и не смог затормозить.
      – Водителя нашли?
      Я покачал головой:
      – Нет…
      Руди снова бросил любопытный взгляд в зеркало, и по его лицу вновь пробежала лукавая усмешка:
      – Выходит, авария пошла мне на пользу?
      Теперь он застал меня врасплох. Что я мог ему ответить?
      – С одной стороны, пожалуй, – да!
      Руди сразу же встрепенулся:
      – Что значит – с одной стороны? Ты что, шутишь?
      Но на этот раз я был более решителен:
      – Нет, – сказал я. – Нисколько…
      – Что ты темнишь, Чарли? – поморщился он, будто попробовал что-то очень кислое.
      – Ты болен, Руди…
      – Все еще?.. Это что, безнадежно?.. – Он даже побледнел, а руки его беспомощно провисли на одеяле: – Рак, что ли?
      Я раздосадованно пожал плечами:
      – Да нет, конечно, – я тянул как мог, мучительно раздумывая, как ему все проще и безболезненней объяснить, и он начал злиться. – Никакого рака у тебя не было и нет. Но если мои догадки верны, ты будешь молодеть и дальше.
      – Что? – хихикнул он и икнул.
      Я неопределенно пожал плечами.
      – Да? И что в этом плохого?
      Я собрался с духом. Мне было нелегко:
      – Видишь ли… Ты будешь молодеть и молодеть… Пока…
      – Что – «пока»? Не тяни же ты! – взорвался он – У тебя что, язык отсох?
      Я зажмурился. Сделал вид, что он меня обидел: мне требовалось время, чтобы удачнее выкрутиться. Я махнул рукой:
      – Ладно, скажем так! Боюсь, что каждый месяц ты будешь становиться моложе на год…
      Лицо у него было такое, словно он, услышав мое сообщение, сразу поглупел. Ситуации, в которой он оказался, Руди явно не понимал. Да и кто бы другой на его месте понял? Покачав головой и вздохнув, я продолжил:
      – К сожалению, процесс уже начался…
      – Но почему – к сожалению? – почти плачущим голосом спросил он.
      Я вытащил из кармана незажженную сигару. Курить здесь было нельзя. Но я никак не мог собраться с мыслями:
      – Видишь ли, за полгода в коме ты уже помолодел на шесть лет. А через год будешь моложе еще на двенадцать лет. Через два тебе будет на двадцать четыре меньше. И так – все время, пока… Продолжать?..
      Руди пытался представить себе последствия этого внезапного открытия. Мысли проносились по его лицу, как огни курьерского поезда. Ему потребовалось несколько минут, чтобы окончательно прийти в себя. Я видел, что он совершенно растерян. Даже подавлен. Мне так хотелось прийти к нему на помощь, но как? Этого я, увы, не знал.
      В глазах Руди мельтешили сполохи испуга.
      – То есть как?.. Это что, выходит, через четыре года мне будет шестнадцать? А что через пять? А дальше? Я что, стану младенцем, что ли?
      Я зажмурился: ведь я и сам понятия не имел, к чему это все приведет.
      – Может, ты еще скажешь, что мне придется влезать в чью-то вагину?
      – Не знаю, Руди, – сознался я. – Если бы я только знал…

      Оставшись один, я еще долго лежал с закрытыми глазами. Голова кружилась от неотвязной тревоги. А тут еще эти больничные запахи: никогда раньше я не был к ним так чувствителен…
      Обрывки воспоминаний из знакомого прошлого наплывали на абсолютно чужое настоящее. Одно наслаивалось на другое, отталкивалось, вновь намертво сцеплялось, внезапно исчезало. Едва мысль из вчера перескакивала в сегодня, как сердце начинало стучать, словно отбойный молоток, или вовсе вдруг замирало. Что теперь со мной будет? Как сложится жизнь? Куда спрятаться от судьбы, которая тяжело дышит в затылок? Возврата назад нет и не может быть: каждый шаг вперед ведет в неизвестность, и может даже хуже – в пропасть.
      Только теперь я по-настоящему осознал, что такое наперед знать свою судьбу. Ты не просто приговорен к смерти: твой приговор обжалованию не подлежит. Надежды нет никакой, да и не может быть. Ведь ты – в такой тюрьме, откуда никто, никуда и никогда не убегал: она внутри тебя самого. Часовые в ней – самые надежные, их не подкупишь.
      Конечно, срок, выделенный мне, мог бы быть много короче, и нашлись бы, уверен, люди, которые бы мне даже позавидовали. Но на эту растянутость во времени накладывалась еще мысль о том, что я перестану быть самим собой и превращусь в кого-то совершенно на себя непохожего. Такая неизвестность способна свести с ума. Ведь даже представить себе, что со мной будет и как мне выпало жить дальше, невозможно…
      Закрыв глаза, я старался убедить себя, что все свои страхи я сам же и вбил себе в голову. «Вшивый интеллигент, задроченный профессор, окончательно закомплексованный яппи, – ругал я себя, – а ну очнись!» На короткое время это помогало. Тебя, как шлюха в кровати своими голыми ляжками, начинала манить какая-нибудь забубённая греза, и ты уже не мог с нею совладать. Но проходила минута-две, и в мозгу, как буквы на стене вавилонского царя Валтасара из Библии, возникали тяжелые раздумья и опасения. Перед ними беспомощен и бессилен любой смертный.
      Странно, но я вдруг начал видеть себя со стороны. Говорят, это случается, когда человек – на пороге клинической смерти. Но я-то ведь уже дважды – туда и обратно – переступал этот порог. Не потому ли, вернувшись назад, обзавелся внутри самого себя своим двойником? В последнее время столько разговоров о клонировании: может, после аварии мой мозг клонировал самого себя?
      Пространство вдруг как бы расплылось, и из невидимого зеркала на меня смотрели сразу двое Руди: один, как две капли воды похожий на фотографию из Розиного альбома, только без гусарского мундира. Другой – его зеркальное, но помолодевшее лет на шесть отражение.
      Заснул я лишь к утру, когда больница начала пробуждаться. Слышалось шарканье уборщиц, урчание воды в унитазах, ожившие после ночного бдения в ожидании скорой смены шаги медсестер.
      В десять возле меня появилась Абби. Она возникла на пороге как всегда собранная, подтянутая и элегантная. Ее улыбка была похожа на печать на долговом обязательстве: не сомневайся, все кончится хорошо!
      Я поморщился.
      – Наконец-то, Руди! Ты – такой молодец!.. – воскликнула она.
      Она постояла секунду молча, скользя взглядом по палате, словно чтобы убедиться, что все страшное уже позади. Потом, шумно вздохнув и довольная собой, радостно всплеснула руками:
      – Прямо не верю своим глазам! Какое счастье!
      Она чмокнула меня и тут же опять слегка отстранилась.
      На меня это подействовало как удар тока. Мне чуть не до слез стало вдруг обидно за самого себя. Я через полгода вернулся с того света, а она – вместо невыплаканных еще слез сострадания – встречает меня радостной улыбкой? И тогда мой помолодевший двойник из ночных грез, вызывающе ухмыльнувшись, вдруг неслышно шепнул:
      – У тебя все впереди! На фига тебе прошлое?!
      Оно и вправду было мне не нужно. Я не хотел возвращаться в ту пустую и холодную действительность, в которой жил раньше.
      А тут еще заныло в памяти то ощущение стыда и отчаяния, в которые я окунулся в ночь перед похоронами Розы. От горя и угрызений совести я тогда никак не мог заснуть: они давили на меня неподъемным грузом. Мне так хотелось во что бы то ни стало хоть ненадолго забыться, ощутить женскую, почти материнскую нежность, почувствовать себя любимым, выплакать свое невосполнимое сиротство. Я так нуждался в теплоте и близости! Но жена решительно отвела мою руку и колко меня упрекнула.
      На мгновение у меня мелькнуло желание грубо схватить ее, встряхнуть и, раздвинув ноги, показать, что так с мужчиной не обращаются. Но Абби была не только моей женой, но и матерью двух моих детей. А, кроме того, если ты за три с лишним десятка лет совместной жизни ни разу не позволил себе ничего подобного, то начинать все заново в таком возрасте поздно. Я повернулся к ней спиной и, сделав вид, что это – случайно, довольно больно толкнул ее боком. В паху у меня ломило…
      Условность – младшая сестра лицемерия. Хотя Абби и надела траур, смерть Розы тронула ее не больше, чем тиканье часов в кухне. Но что еще хуже, – она бестактно поставила меня на место, ткнув носом в собственную бессердечность: скорбь и секс?
      А кто из нас, собственно, был более бессердечен?..
      Прошлое мгновенно отслоилось, едва Абби как ни в чем не бывало произнесла более мягким, даже проникновенным тоном:
      – Я так этого ждала. Ты даже представить себе не можешь. Теперь мы вернемся домой, и все пойдет по-прежнему. Как всегда…
      Это был непонятный порыв: дав Абби наклониться над собой, я игриво пролез рукой под ее платье. Смешавшись, она смущенно хихикнула, но тут же придала своему тону привычную дозу здравомыслия:
      – Ты опять за свои шуточки?! Совсем сума сошел?! Здесь?..
      Она слегка кривила душой: мои шуточки далеко не всегда были такими дерзкими и ни к чему особенному не приводили. Но теперь, через полгода после аварии, Руди сильно изменился. Максимум, что я позволил бы себе раньше, – разозлившись от нахлынувшего раздражения и неловкости, демонстративно убрать руку. Буркнул бы что-то нелестное и замкнулся. А сейчас ее реакция меня даже не колыхнула.
      – Абби, – с развязной медлительностью освободил я ее талию от своей руки, – может, скажешь, что за все эти полгода ты ни разу не захотела? Занималась сама собой? Или, может, трахнулась на стороне?
      Она изменилась в лице. Оно стало серым и тяжелым.
      – Руди, – зло отчеканила моя жена. – Есть вещи, которые в твоем возрасте…
      – А что, разве когда-нибудь у нас с тобой был другой возраст?
      Мелькнувшую в ее взгляде злость сменило беспокойство. Я сбил Абби с толку, и она не знала, как поступить. Ведь я все же – болен, а больному позволяется то, чего нельзя делать здоровому.