Я спустилась вниз и присела в кафе на набережной. Отсюда хорошо были видны раскрытые, как у экзотической ракушки, створки здания сиднейской Оперы и Сидней-Харбор-бридж – мост в гавани, под которым проходят даже океанские лайнеры.
      Мне предстояло сыграть роль счастливой канадки, прилетевшей в Австралию на свадьбу кузины. Но я совершенно не была к ней готова.
      Сигарета погасла, а я даже не замечала этого. Меня отвлек от невеселых мыслей мягкий мужской баритон с еле уловимым акцентом:
      – Мисс, хотите огонек? У вас сигарета потухла.
      Особого внимания на этого мужчину, сидящего за соседним столиком, я не обратила. Так, скользнула взглядом: смазливый малый лет тридцати двух – тридцати пяти, и ему явно нечего делать. Не хватало только, чтобы он прилип ко мне. Я достала из сумочки коробок спичек из отеля «Газебу», где остановилась, и, не глядя на него, зажгла сигарету сама.
      – Вы, я вижу, – не очень заядлая курильщица, – нерешительно произнес он.
      Я пожала плечами: да отстал бы ты…
      – Это бросается в глаза, – не отставал он.
      – Что еще вам бросилось в глаза? – спросила я сухо.
      – Что вам плохо…
      Я вздрогнула и посмотрела на него более внимательно.
      – Нет-нет, я не про здоровье.
      Теперь, недобро прищурившись, я рассмотрела его лучше: брюнет невысокого роста, но лицо, хоть и смуглое, – миловидное, и влажный блеск в глазах. Дернуло же меня огрызнуться:
      – Рада, что вам хорошо…
      – Мне тоже плохо, – грустновато усмехнулся он. – Даже очень. Но кого это трогает? Поэтому и потянуло заговорить с вами…
      – Тогда вам надо идти в церковь, а не в кафе: там и исповедуетесь.
      – А если я ищу не прощения, а тепла?
      Еще один артист нашелся: сколько их сейчас развелось. Но этот хоть не играет в мачо. Ладно, смолчу…
      – В мире нержавеющего равнодушия мой шаг – самый отчаянный из всех возможных. И карается отповедью, – произнес он довольно тоскливо.
      Да о чем он, господи? Что за манера – мешать человеку, когда ему хочется быть одному? Отшить его? Не знаю, почему, я не стала делать этого. И вдруг сказала:
      – Ладно, что вы хотите? У вас довольно дешевый способ знакомиться.
      Но он гнул свое:
      – Искать сочувствия – бессмысленно. Люди этого не прощают. Своей надеждой на понимание вы их только отталкиваете. У них – свои проблемы.
      – Вы говорите, словно старик, – вырвалось у меня.
      – А может, я и есть старик?
      Ну, это уже было пошлостью. Я сделала знак проходившей рядом официантке-вьетнамке, и она сразу же подошла:
      – Счет, мисс?
      Я дала ей свою кредитную карточку. Тут он снова встрепенулся:
      – Позвольте мне заплатить! Я – богач. Будьте моей гостьей… Пожалуйста!
      Я откинулась на спинку стула и не ответила. Официантка, задержавшаяся было, чтобы мы решили, кому платить, ушла. Я ждала, что он сделает теперь? Но он лишь печально усмехнулся и показал на здание оперы:
      – Каменные створки открыть куда легче, чем человеческие…
      Было в нем что-то очень старомодное. Немножко книжное, из романов. Я промолчала, и в этот момент официантка вернула кредитную карточку. Когда она ушла, я оставила в пепельнице чаевые и коробок спичек.
      – Прощайте, – сказала я.
      – Какое жестокое слово, – бросил он мне вслед. – Почему, когда ты так ждешь участия, кто-нибудь обязательно отшвыривает тебя в сторону, как окурок?
      Отвечать я не стала. А посвящать его в свои беды – тем более. Такие встречи случайны и ни к чему не обязывают. А вечером, когда я скучала перед телевизором, раздался телефонный звонок. Я была уверена, что это – Элизабет, моя кузина, на свадьбу которой я приехала.
      – Ты, сестренка? – спросила я.
      – Нет, Руди Грин, – прозвучал в трубке знакомый голос с легким акцентом. – Мы встретились с вами в кафе…
      Я не знала, как себя повести: повесить трубку, нахамить ему?
      – Только не давайте отбой, – умоляюще попросил он. – Раз уж я вас нашел…
      – Вы что, детектив? – прервала я его.
      – Нет, музыкант, – ответил он.
      – Да что вам, в конце концов, надо, господин музыкант?
      – До завтра это секрет, – сказал он. – И спасибо…
      – За что?
      – За то, что не повесили трубку.
      Странный это был разговор. Но после него не осталось неприятного осадка. Утром он позвонил снова:
      – Вы можете выглянуть в окно?
      Напротив в скверике, рядом с полицейским участком, стоял вчерашний незнакомец и играл на кларнете. Возле него, несмотря на сравнительно ранний час, уже собралась кучка зевак.
      Мать всегда говорила, что любопытство сильнее любого другого чувства. Я спустилась вниз. Увидев меня, он оставил на месте футляр с деньгами и двинулся ко мне, держа в руках кларнет. Я не знала, как себя вести. Он ходил и играл для меня. И мелодия захватывала, как вихрь. Странно, но вместо того чтобы уйти, я вдруг спросила:
      – Кто вы? И зачем я вам нужна?
      Он внезапно прекратил играть.
      – Я – Санта-Клаус.
      На нас смотрели. Я чувствовала всю нелепость положения, но растерялась.
      – Сейчас – не сезон, – сказала я. – Здесь, в южном полушарии, – лето.
      – Дейна, – посмотрел он на меня виновато, – время мчится как безумное: мы не хотим этого замечать и пропускаем нечто очень важное.
      – От прошлого все равно не убежать.
      Он посмотрел на меня внимательно и доверчиво:
      – Но есть будущее…
      Он заиграл снова. Мелодия стала надрывной, звуки буквально плакали. Я решила уйти и, махнув ему на прощание рукой, направилась в отель, Он поспешил за мной:
      – Не оставляйте меня одного, прошу вас… Мне одному скверно, хоть вешайся…
      Я смутилась. Смесь горечи и доверия подействовала на меня как гипноз.
      – Я – не психолог и все равно помочь вам не смогу, – попробовала я отвертеться.
      – Пожалуйста… Иногда людям так нужно чье-то плечо… Спина… Рука… Даже взгляд…
      – Но вы же – мужчина, – глупо сказала я.
      Он доверчиво улыбнулся:
      – Быть откровенным – не слабость. Вы что-нибудь слышали о дзен-буддизме? Слабость – когда вы боитесь признаться, что нуждаетесь в другом.
      Он озадачивал меня все больше и больше. Голос у него был низкий, просительный и проникал во все поры тела. Я чувствовала этот голос на своей коже как легкое покалывание. Все, что он говорил, затягивало, как лассо.
      – Во всем виноват страх Вы не решаетесь довериться. Боитесь измены и предательства. Опасаетесь равнодушия или насмешки, – я замерла: он попадал в цель.
      Каждым своим словом.
      – А если так – вы в рабстве у самой себя. А теперь представьте себе, что страх исчез. И вы – свободны!
      – Уж не хотите ли вы сказать, что победили в себе страх? – спросила я и почувствовала горечь во рту.
      – Сегодня в Опере – концерт, – улыбнулся он трогательно. – Играют Шопена. Я могу вас пригласить?
      И я согласилась. Даже не смогу объяснить – почему. Возможно, это – инстинкт. Или предчувствие…
      Он ждал меня неподалеку от входа в концертный зал.
      – Спасибо! – протянул он мне маленький букет.
      Я поднесла его к лицу. Аромат был нежный, но очень и очень робкий.
      – Чувствуете? Я специально выбрал для вас эти цветы. У запахов тоже есть характер. Как у людей…
      Я посмотрела в его глаза. Темные и влажные, как морская волна.
      – Кстати, как вас зовут, романтический молодой человек? Запамятовала ваше имя…
      – Руди. Я уже говорил вам: Руди Грин.
      – И чем же я пахну, по-вашему, Руди Грин?
      – Неразделенной любовью…
      Я дернулась: мне стало не по себе, но уйти сейчас было бы просто невежливо.
      – Вы что, экстрасенс? Или у вас такой способ ухаживать за женщинами?
      – Нет, я – просто человек, который готов отдать все на свете за настоящее чувство. Даже – за самое короткое и преходящее.
      Что-то произошло с нами обоими: мы почти не говорили больше до конца концерта. Я все время пыталась понять, почему он мне не мешает, этот флирт? Неужели только потому, что он с самого начала безнадежен, и это придает ему такой горький, но острый привкус?
      – Руди, – сказала я на выходе, – мне жаль вас разочаровывать, но завтра в два я вылетаю на Гамильтон-айленд. Это такой тропический остров на севере. Там – свадьба моей кузины.
      Я не позволила ему провожать себя и села в такси. Он стоял растерянный и немножко неуклюжий: у меня даже защемило почему-то сердце.
      Потом, не раз вспоминая эту странную встречу, я неизвестно чему улыбалась. В каждой женщине живет эта мучительно постыдная, изгоняемая, но неотступная надежда – мечта: встретить рыцаря на белом коне. Пусть он даже не рыцарь, и не на белом коне, но кто-то обязательно с сердцем благородного героя. Нас тянет к романтике: к чему-то красивому, нежному, покоряющему. Не пылкая страсть – взор, не блаженство любви – вздох, легкое прикосновение. И мы ждем этого, смеясь над самими собой, льем слезы над сентиментальной чепухой и прикрываемся цинизмом.
      В самолете я с удивлением поймала себя на том, что думаю о своем новом знакомом. Темный, влажный блеск похожих на греческие маслины глаз мерцал передо мной с неосязаемой четкостью голограммы. Я не могла этого объяснить даже себе, но ощущение было такое, словно внутри меня задет и вибрирует настойчивый нерв. «Возьми себя в руки, – твердила я себе, но снова и снова возвращалась туда, откуда надо было бежать: – Ну почему, почему ты дала ему уйти?» Мне стало тоскливо…
      Шалый каприз воображения в полусне-полусознании вдруг нарисовал картину: я выхожу из самолета и вижу возле трапа его…
      – Идиотка! – вырвалось у меня…
      Но когда я вошла в маленький и по-своему уютный терминал Гамильтон-айленда, то обомлела. Куда-то вниз, в пропасть, сорвалось сердце. Он стоял неподалеку с букетом тропических цветов в руках. Сон не может обернуться явью: так бывает только в больной психике!
      Не поверила, встряхнула головой, повернулась из стороны в сторону: видение не исчезало. Он махал мне рукой, нерешительно улыбаясь.
      Главное было не смотреть на него. Чтобы он не понял. Я нацепила на лицо маску холодного безразличия. Дала ему прикоснуться к себе. Изобразила улыбку. Голос его обволакивал, движения были мягки, произносимые слова – слегка старомодны. Но мне почему-то так хотелось их слышать.
      – Как вы сюда попали? – произнесла я с неприкрытым удивлением.
      – Прилетел на два часа раньше вас.
      – Вы что, волшебник? Сначала узнали, кто я и где живу, а теперь вдруг очутились здесь?
      – Все намного проще, – улыбнулся он, – за полсотни долларов официантка принесла мне копию вашей кредитной карточки. Там были ваша фамилия и имя. А на спичечном коробке в пепельнице нашел адрес вашего отеля.
      – Ладно, – сказала я, – но как вы успели с билетом на самолет?
      – Билеты для пассажиров первого класса – не проблема.
      – Вы что, миллионер?
      – Нет, просто трачу деньги. Вскоре они мне будут не нужны.
      Я не стала задавать лишних вопросов и позволила взять свой чемодан.
      – Мы с вами в одном отеле, – небрежно сказал он, садясь вместе со мной в такси.
      – А это откуда вы знаете?
      – В нашу эпоху деньги делают все, и еще кое-что. Попросил девицу в центре туристской информации, и она обзвонила отели. Остановились на пятом…
      – Ничего себе, – покачала я головой.
      – Дейна, – попросил он вдруг, – возьмите меня на свадьбу. Будет не так скучно. Мы сделаем вид, что молоденькая красавица пленила старого джентльмена.
      Я отмахнулась:
      – Ну и намного ли вы старше?
      Он улыбнулся:
      – Не знаю. А как по-вашему?
      – Ну вам, скажем… тридцать – тридцать два. А мне уже двадцать шесть. Разница не очень большая.
      Он опять улыбнулся.
      – Скажите, что вы ищете? – вдруг спросила я, пытаясь прочесть в его глазах, не игра ли все это.
      – А вас не смутит моя откровенность?
      Я покачала головой. Он посмотрел на меня внимательно и, не отводя взгляда, сказал:
      – Тогда – любви…
      – Нашли тему для шуток…
      Он посмотрел на меня так доверчиво, что я вздрогнула:
      – Я не шучу, Дейна. Это правда. Всем остальным я могу пожертвовать.
      – Вы меня пугаете…
      – Когда человек молод, он всегда торопится. Любить по-настоящему у него нет времени. Всегда что-то мешает…
      Я не могла больше сдерживаться:
      – Мне очень хочется вам верить. Но я… я слишком сильно обожглась…
      Напрасно я это сказала, идиотка! Но он посмотрел на меня из странной глубины своих глаз и тихо произнес:
      – В вашем возрасте кожа еще не задубела, и боль чувствуется сильней.
      – Вы говорите так, словно у вас за плечами – прожитая жизнь…
      – А может, так оно и есть?
      Он сказал это так, что я поежилась.
      – У каждого – свои тайны, – отреагировала я. – В основном, к сожалению, – скверные…
      Мы подъехали к отелю. Было уже поздно. Он подошел вместе со мной к портье и подождал, пока я заполню вопросник. Потом, сунув швейцару чаевые, взял мой чемодан, и мы поднялись на пятнадцатый этаж. Я понимала, что это последняя наша встреча, и слегка замешкалась, открывая дверь. Мне было невыносимо тяжело. Как ему об этом сказать?
      Пластиковая карточка, которой я пыталась открыть дверь, почему-то не срабатывала. Наконец, дверь все же открылась. Вобрав в себя побольше воздуха и, слегка задержав его в гортани, я сказала тихо, но отчетливо:
      – Руди, мне хорошо с вами, но у нас ничего не выйдет. У меня – спид. Спокойной ночи…
      И закрыла за собой дверь.
      Минут пять я стояла, опершись на нее спиной, и чувствовала, как по лицу, как тараканы, ползут слезы, которые я так презирала с детства…
      На ночь я приняла снотворное и проснулась поздно. Одно меня успокаивало: теперь он либо сменит отель, либо будет держаться в стороне. Даже если встретит, сделает вид, что не замечает.
      Я спустилась в ресторан, стараясь не глядеть по сторонам. Взяла тарелку и стала тупо двигаться вдоль гор салатов, колбас и сыров. И вдруг – столкнулась с ним. У меня защемило сердце.
      – Можно вас поцеловать, Дейна? – спросил он и взял у меня из рук тарелку с салатом.
      Хорошо, что он это сделал, иначе я бы ее уронила. Все напряжение, которое копилось во мне последние дни, ушло в судорогу в горле и проклятые слезы.
      – Что вы от меня хотите? – всхлипнула я.
      – Вы – смелая и необычная девушка. Спасибо вам за это…
      – Я в этом не уверена, – смахнула я слезы.
      Он положил мою тарелку на стол и присел рядом:
      – Так мы идем с вами на свадьбу?
      – Хорошо, – ответила я, слова мне удавались плохо, – только сейчас уходите…
      Он понимающе кивнул головой, коснулся своими горячими губами моих холодных и ушел.
      Я вернулась в номер и шлепнулась на кровать. Все мои мысли были о нем и вокруг него.
      Почему он не оставил меня? Чем объяснить, что не испугался? Неужели и он – такая же, как и я, – жертва изощренного проклятия нашей эпохи? А если да, – то почему бы не забыть на время о неизбежном конце, о предстоящих мучениях, об одиночестве? Разве нельзя хоть раз в жизни отдаться вдруг охватившей тебя волне чувства?
      Вечером он зашел за мной, и мы отправились гулять по острову. Шли, взявшись за руки, без слов. Они не нужны были нам. Мне казалось, я слышу его, хотя не знала, что он рассказывает. Крохотный – всего в пять квадратных километров – рифовый лоскуток земли в океане, остров Гамильтона стал модным экзотическим курортом. Мы брели пешком, уступая дорогу открытым со всех сторон электрокарам для гольфа, в которых разъезжали беззаботные туристы. Смотрели на высокие верхушки пальм, где нагло гоготали белые попугаи. Спускающиеся гроздья кокосовых орехов напоминали большие рыночные корзины. Все было так непохоже на привычный канадский пейзаж.
      Я почти забыла о свадьбе, и мы немножко опоздали. Элизабет, моя уехавшая вслед за женихом кузина, помахала мне рукой. Она была здесь единственной, кто знал меня: отца у нее не было, а тетка, ее мать, умерла два года назад. Мы расцеловались. Она посмотрела на Руди, и мне показалось, он ей понравился.
      Оркестр играл томное аргентинское танго. Руди танцевал так, как, наверное, это делали во времена молодости моей мамы, а может, и раньше. На нас стали обращать внимание. Мне захотелось уйти отсюда.
      – Иногда делаешь глупости, хотя знаешь, что за них потом придется платить, – у самого моего уха раздался его голос.
      – Вы это про себя или про меня?
      – Про нас обоих…
      Я вдруг поймала себя на мысли, что у него очень привлекательная внешность. Тонкие черты лица, влажновато-карие, ласкающие глаза, темный, с поблескивающим синеватым отливом цвет волос.
      – Давайте смоемся, – вдруг предложил он. – К океану…
      Я кивнула, и мы тихонько ушли. В темноте, в прищуре далеких огней, пальмы напоминали соборные колонны в опустевшем храме. Глуше кричали белые попугаи, а от воды поднималось свечение. Казалось, это серебрятся миллионы плавников.
      – Почему вы не бежите, как все? Я ведь заминирована: дотронься – не соберешь костей…
      – Устал бояться. Слишком мало осталось времени.
      Не поднимая глаз, я спросила:
      – У вас тоже – спид?
      Он покачал головой:
      – Нет, но моя виза в этот мир может кончиться еще скорее, чем ваша.
      Что может быть хуже спида? На неизлечимого больного он не похож. Но Руди не стал объяснять. В конце концов, это его личное дело. Рискую не я – он. «Свинья, – поставила я себя на место, – как же тебе не стыдно?»
      Я чувствовала жар его рук на своих плечах.
      – Я столько ждал тебя… Боялся – не встречу вовсе… Но теперь, когда нашел, должен торопиться… Господи, дай мне почувствовать!
      Он облизал губы и погладил меня по щеке. Меня это взволновало больше, чем если бы мы лежали в постели.
      – Тогда мы должны что-нибудь выпить. Это просто необходимо.
      Мы забежали в ближайший отель, спустились в бар и купили бутылку виски.
      – Сколько мне осталось точно, никто не знает, – грустно улыбнулся он, – может – два года, а может – год…
      Я не хотела задавать ему никаких вопросов: он должен рассказать все сам, И он это еще сделает. Обязательно… Руди оглянулся на поздних посетителей и неуверенно спросил:
      – Может, смоемся и отсюда тоже? А что, если выпить в моем номере?
      Я кивнула в знак согласия…
      Он раздвинул в окне занавески. В лунном просвете тускло отсвечивал телевизор и кружились пылинки. На полу, как льдины, плавали тени. Руди остановился у стены и посмотрел на меня:
      – Ты вся светишься. Как будто там, внутри у тебя, – маленькая луна.
      Голос его я едва слышала. Скорее – ощущала. Но от этого меня било током еще сильнее. Я зажмурилась.
      – Меня сейчас разорвет от любви, – сказал он.
      Что же это со мной? За какие благодеяния?!
      Я летела в пропасть. Воздух врезался мне в легкие битым стеклом, и уже там, в самом низу, когда тело должно было разбиться о землю вдребезги, а душа – улететь, я вдруг очутилась в его руках. Как он сумел поймать меня? Я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала скользящее и осторожно вбирающее в себя прикосновение его губ. Но недремлющее око, сознание внутри ревниво нашептывало: это только минута, две, пять – потом все пройдет, как сон, и ты из сказки шлепнешься мордой о бетонный пол заблеванной действительности.
      – Меня тоже, – замотала я головой, убегая от всех сомнений. – Подожди…
      Я зашла в ванную комнату и начала раздеваться. Потом залезла под душ. Внезапно он появился в дверях и стоял там, печальный и нерешительный.
      – Иди ко мне, – прошлепала я губами сквозь струю воды, – хочу тебя рядом!
      Я ощутила его тело и прижалась к нему. Вода обтекала нас мелкими стеклышками брызг и разбивалась о стены и пол. Этот слегка позванивающий звук, вдруг разошедшиеся, как аккордеон, легкие и узел слез, подступивший к кончику носа, выплеснулись в одном порыве. Я вжалась в него как сумасшедшая. Мне все вдруг стало совершенно безразлично, и только одного я хотела: чтобы миг этот продлился как можно дольше.
      – Мы с тобой – двое приговоренных, – зашептала я ему на ухо, – завтра нас отправят на электрический стул, а сегодня оставили в покое, и мы можем любить друг друга.
      Он покачал головой:
      – Тебе это только кажется. На самом деле мы свободны. От всего. И от всех. Просто ты пока не знаешь, что делать, а в таких случаях свобода кажется тюрьмой.
      Наверное, он был прав. Мы стояли мокрые, прижавшись так близко друг к другу, что стали единым целым. Все было общим: тела, дыхание, чувства, напряжение. Двое оставленных всем миром существ. Два сомкнувшихся оголенных провода, искрящих от бьющего их тока. Каждый из нас боялся не только двинуться – глубже вздохнуть…
      И вдруг я внезапно почувствовала, как изнутри поднимается томящая, неодолимая волна и сквозь кожу переходит и в него тоже. От охватившей нас дрожи, от ожидания и страха, горечи и доверия, от невыносимой нежности друг к другу нас обоих молнией ослепил оргазм. Стоя рядом, мы ощутили его, уходя в сдвоенный стон.
      Потом мы сидели на мокром полу, и вода лилась сверху и скатывалась вниз, и он шептал, гладя меня:
      – Я никогда ничего подобного не испытывал…
      – Я тоже, – уткнулась я ему в шею.
      Он отнес меня, мокрую, в постель, и мы лежали, крепко обнявшись. Он не переставал тихо и нежно, едва касаясь, целовать меня с головы до ног и обратно, а я почти умирала от этих ласк.
      Снова пришел оргазм, но теперь – как лифт в небоскребе, как полет в невесомость. Я слышала наши голоса: они разбивались на мелкие сверкающие осколки и со звоном летели вниз.
      Руди не переставал ласкать меня, даже когда мы пришли в себя. В нем было столько ласки и нежности, что я уже не знала, как смогу прожить без нее больше часа.
      – Откуда в тебе столько нежности?
      – Это – привкус конца, – улыбнувшись, вздохнул он. – Чем он неизбежней, тем острее все чувствуешь. Вдруг осознаешь: все прошло, а ты ничего не успел.
      – Не говори так. У нас все впереди. Мы будем вместе еще всю жизнь. И у нас будут дети.
      Я не знаю, что заставило меня не только так сказать – хотя бы подумать.
      – Боже мой, – замотал он головой, – какой все же парадокс: банальность вдруг превращается в величайшее открытие.
      Он рассказывал мне о Розе. О Чарли. Об Абби. Об антипрогерии…
      Я снова растаяла у него в руках, как сосулька.
      – Наверное, это счастье – умереть от любви…
      Мне стало страшно:
      – Возьми меня, Руди, – прошептала я, снова прижимаясь к нему из всех сил, – возьми и не отпускай. Ни за что! Никогда!
      – И ты. Обними меня крепче, – попросил он, – иначе тебя унесет ночь…
      Иногда мы засыпали. Просыпались. Снова засыпали и снова просыпались. Мне было тепло и легко. Почти сквозь сон я сказала ему:
      – Теперь – моя очередь. Я должна рассказать тебе, как это случилось.
      – Не надо, – прошептал он. – Ты ни в чем не виновата. Твари – явление эпизодическое.
      Я почти не могла говорить: схватило горло. И все-таки сказала:
      – Он ведь знал, что болен. Сделал это назло. Хотел отомстить: не мне даже – всему свету.
      Склонившись надо мной, Руди гладил меня по голове, как ребенка.
      – Зло – бесконечно. К счастью, и добро тоже.
      – А когда я узнала об этом и пошла проверяться…
      – Он – урод. Не хочу о нем слышать.
      Но я должна была выкорчевать это из себя. Вырвать, как жало. Вскрыть, как гнойный нарыв.
      – И тогда… Ты знаешь, что самое страшное? Что ты становишься изгоем. Боишься людей. Избегаешь их. Чувствуешь себя прокаженной.
      – Стыд – это инстинкт, страх одиночества. Но он не всесилен. Есть что-то, что дает нам подняться над ним.
      Он приподнял меня над собой. Его темные глаза влажно смотрели на меня откуда-то, куда мне не было доступа.
      – Знаешь, что это? Самопожертвование! Когда забываешь о себе во имя другого.
      Наверное, он был прав. Только ведь такое дано не всем, Как гениальность. Или – как редкая красота. Странно – я никогда и ни с кем до этого не говорила о таких вещах. Даже если бы захотела – не посмела. А с ним – не существовало никаких преград. Он был свободен от них, Мог позволить себе думать и делать все, что ему захочется. Я завидовала ему, но, наверное, надо прожить всю жизнь, чтобы понять, что – главное, а что – шелуха.
      – Я так и не сказала матери правду, Руди. Я у нее – единственная дочь. Лучше было не дожить до этого.
      Я хотела достать сигарету, но он остановил меня:
      – Не надо. Табак притупляет чувства.
      Я кивнула и продолжила:
      – Я должна была быть одна. Бежать. Куда глаза глядят. Чтобы никто меня не видел. И не смотрел в глаза.
      Я всхлипнула. Он продолжал меня гладить.
      – Понимаешь? Спрятаться! В любую нору. Как умирающее животное. И я вспомнила про свадьбу…
      Руди осторожно и нежно провел пальцем по моим губам, и я опять почувствовала себя маленькой девочкой, которой нужна родительская защита.
      – Ничто так не уродует жизнь, как условности, – покачал он головой. – Представляешь, какой бы грех спал с твоей души, если бы твоя мать знала, что с тобой случилось? Разве может быть болезнь – позором?
      – Я, наверное, грешница, Руди. Все время задаю себе один и тот же вопрос: где же был ты, Господи, когда он меня заразил?
      – Мой дед со стороны матери, он был клезмером, скрипачом на свадьбах, рассказывал, что как-то у одного из религиозных мудрецов спросили: «Скажите, рабби, а где живет Господь Бог?» Старик подумал и ответил: «Там, где ему разрешают жить, сын мой»…
      Я уткнулась ему в грудь.
      – Мы должны быть благодарны судьбе, – сказал он, гладя меня по волосам. – Она сделала нам самый дорогой подарок на свете: принесла нам любовь. Настоящую. Невыдуманную…
      И тогда у меня вырвалось, как крик боли и благодарности:
      – Спасибо тебе, Руди!
      – За что? – удивился он.
      – За то, что ты есть…
      После этого мы целый месяц не расставались даже на полчаса. Руди рассказал мне, что в детстве у него была мечта: увидеть птицу киви. Она ведь живет только в далекой Новой Зеландии. Наверное, поэтому она стала для него символом всего, чего невозможно достичь.
      Мы улетели туда, не зная, ни сколько там пробудем, ни чем все это кончится…
      Свой робкий символ Руди нашел в маленьком местечке Виллоубенк. Там, за стеклянной перегородкой, в жаркой и мокрой темноте, живет та самая птица киви. Спит двадцать часов в сутки и бодрствует только четыре. Увы, – больше всего она напоминает небольшую курицу с длинным клювом! Но она так беспомощна и так трогательна, что не умилиться просто нельзя. Мы молча шептались, потому что шуметь в этих искусственных тропиках строго-настрого запрещено. Разбудишь ее, а она испугается…
      Целый месяц колесили мы по Южному острову на взятой на прокат машине: от Инверкаргилла на юге до Пиктона на севере. И от Росса на западе до Крайстчерча на востоке. Мы так любили друг друга, что кроме этого в памяти остались только обрывки воспоминаний. Крохотные пингвины, выходящие бесконечным строем из океана на сушу… Ледник Фокса… Фьорды… Тотемы местных уроженцев – маори в Роторуа… Полет на вертолете над кратерами застывших вулканов… И еще – маленький мотель, где, засыпая, я шептала: